Текст книги "Вещий князь: Ладожский ярл. Властелин Руси. Зов Чернобога. Щит на вратах"

Глава 3
Огнищанин

Еще же паки похотеваем и на блудное смешение,

И на конечное душевное и телесное погубление.

Како убо не убоимся лютаго онаго гееннскаго пламени?

Антоний Подольский. Послание к некоему

Март-апрель 865 г. Ладога

Мрачный сидел в корчме Конхобар Ирландец. Да с чего веселиться-то? Правда, и грустить пока не с чего. Пахло весной – талой водой, тяжелым снегом, навозом – свисали уже с крыш сосульки, длинные, почти до самых сугробов, съежившихся от страха перед ярким весенним солнышком, ноздреватых, угрюмых, почерневших. Все чаще приносил ветер сырую хмарь, все реже становились ночные заморозки, и скоро – да, вот уже и скоро – должен был возвратиться с полюдья Хельги с дружиной. Скучно было Ирландцу, живой язвительный ум его, словно заржавевший механизм, стоял без дела, да и какие тут были зимой дела? Жизнь катила себе неспешно, без особых волнений, утро – день – вечер, утро – день – вечер – короткими были дни, солнце всходило поздно, опять же, темнело рано, так что казалось, не успеешь проснуться – а уже и опять пора почивать. Скучно. Никаких происшествий в городе не случалось, так, мелочь всякая – кто-то кого-то обозвал, кто-то с кем-то подрался, чаще всего именно в этой корчме… Обрыдло! Ни купцов, ни кого захожего – зима, не сезон – скорей бы уж возвратился ярл. Весна придет, понаедут купцы, смерды-людишки выберутся из своих лесов на торжище – дрязги пойдут всякие, непонятки-разборки: этому не доплатили, тому худой товар продали, третьего вообще, в зернь обыграв, раздели донага. И все за правдой – к Хельги. А тот на кого все спихнет, кроме особых случаев? Уж ясно, что не на Снорри или Никифора. Никифор за эту зиму словно бы совсем чужим стал, в гости заходил редко, все молился своему распятому богу, интересно, о чем только? Поклонники распятого называли себя христианами, полно их было в Ирландии, были и тут; правда, здешние почему-то больше почитали патриарха из Миклагарда-Константинополя, нежели римского папу, как Никифор и все ирландские монахи.

– Эй, хозяин! – заглянув в опустевшую кружку, крикнул Ирландец. – Что, ромейское вино уже кончилось? Кончилось? Не может быть! А что есть? Брага? Дюже хмельная? Ладно, давай тащи свою брагу, попробую.

Корчмарь Ермил Кобыла – мосластый, с вытянутым унылым лицом, и в самом деле чем-то напоминавшим кобылью морду, – самолично принес важному гостю изрядный кувшинец браги. Поставил на стол с поклоном:

– Пей на здоровьице, господине!

– Постой, – Конхобар придержал его за локоть, – сядь. Выпей со мной.

Ермил послушно присел рядом на лавку, выпил, почмокал губами, окидывая темное помещение внимательным, все примечающим взглядом. Корчма была пуста, как и всегда в это время, в марте-протальнике, и зимой-то редкий гость заглядывал сюда по пути санному, а уж раннею-то весною – и вовсе никого, оно и понятно: зимники таяли, а лед на Волхове-реке еще стоял, да был уж тонок, ни на ладье проплыть, ни по льду. Не было пришлого народу, не лето. Только в дальнем углу, у слюдяного оконца, сидели трое парней в грязных онучах. Парни пили бражку да жарко о чем-то спорили. Ирландец по привычке прислушался…

– А третьего дня Ноздрю убитым нашли. Без калиты, без пояса, в груди – нож агроменный!

– Шалят робяты…

– Да уж, пошаливают. Ране-то был у них за главного Ильман Карась, да сгинул, говорят, где-тось.

– Некому теперь и пожалиться, не варягу ж?

– Да уж… Был бы кто свой, а варягу все одно, как тут у нас… Бона как уехавши за данью, так и носа не кажеть.

Ишь как заговорили. Недобрая усмешка искривила тонкие губы Конхобара Ирландца. Стоило только Хельги уехать, как Ильмана Карася вспомнили, кровавого душегуба, на совести которого немало людских жизней. Года три уж, как лежит Ильман в лесах у далекой Десны-реки, пронзенный стрелою. Сгнили уж, поди, его косточки или растаскало зверье. Такого и не погребли – не заслужил лиходейством своим погребения, а эти ишь вспомнили Карася добрым словом. Нашли заступничка. А может… может, кто из них из его старой шайки?

Ирландец покосился на парней. Сидевший рядом корчмарь проворно наполнил брагой кружки.

– Молодец! – одобрительно хлопнул его по плечу Конхобар и, крякнув, выпил до дна.

Ермил же лишь притворился, что пьет. Чуть пригубив, встал:

– Сейчас, господине, еще принесу, с блинами.

– Давай неси, – согласно кивнул Ирландец. Не очень-то он, правда, и хотел пить, тошно уже было от выпитого… А без браги – еще тошнее.

Корчмарь объявился быстро – в одной руке глиняная корчага, в другой – деревянная плошка с блинами. Сделав крюк, заглянул к парням, в дальний угол, хрястнул плошку на стол. Те удивились – не просили блинов-то.

– Тише языками трепите, – злобно зашипел корчмарь. – Иначе вырвут языки-то.

Ожег злобным взглядом притихших парней и, подхватив плошку, повернулся Ирландцу. Сел рядом – само радушие, аж лучился весь.

– Вот и блинцы, господине! Испробуй…

Один из парней пьяно погрозил ему кулаком:

– Ишь расшипелся тут. Набить, что ли, морду?

Он и набил бы, да удержали друзья:

– Что ты, что ты, Овчаре, то ж сам Кобыла!

– А по мне, хоть свинья.

– Сиди, дурень, не ровен час, услышит. То самого Карася дружка!

Парни притихли и, допив брагу, ушли. Ермил Кобыла посмотрел им вслед, пошептал губами:

– Овчаре, говоришь? Овчар… Ин ладно, запомню. – Повернулся к столу ясным солнышком: – А за весну-красну выпьем?

– За весну-красну? – пьяно улыбнулся Ирландец. – А запросто! Наливай…

Корчемные служки проводили его до дому под руки, дорогу знали – не в первый раз уж вели. У ворот поскользнулись неловко, едва в сугроб не уронили важного господина, а уж в доме и свои встретили слуги, поволокли к крыльцу за руки, за ноги, заблажили радостно:

– А вот и господин наш вернулся!

Пропустив их, спустился во двор молодой светло-русый парень в синем плаще и варяжском безрукавном кафтанце – тиун-управитель. Корчемная теребень поклонилась ему в пояс искательно:

– Здрав будь, Найден-господине!

– Исчезните!

Найден бросил корчемным резану – на полпирога с мясом хватит. Выпроводив со двора, самолично запер ворота – вороватого народца хватало в Ладоге, глаз да глаз нужен. Полюбовался еще раз на мощеный двор – пусть и не самый большой в городе, да ухоженный его, Найдена, стараниями, да и хозяин неплох и не жаден – только вот в пьянство гнусное впал в последнее время. Уедет поутру на коне – в обрат принесут, грязного, еле дышащего. Вон и посейчас – орет в избе песни. Однако ж управителем на усадьбе куда как лучше, чем в артели у Бутурли Окуня. Тем более артельным сейчас и заняться-то нечем – кораблей нет.

Вздохнув, Найден поднялся по крыльцу и, прогнав челядь, вошел в жарко натопленную – хозяин не любил холода – горницу. Ирландец уже лежал на широком ложе, накрытый медвежьей шкурой. Увидев тиуна, осклабился:

– А, Найден… Что стоишь смотришь? Ты на меня так не смотри. – Конхобар погрозил пальцем. – Я вот… если захочу… возьму да спою тебе песнь поношения – глам дицин – от той песни покроется у тебя струпьями все тело, это я тебе говорю, Конхобар из Коннахта, бард и филид-песнопевец! Вот, к примеру, есть еще такая страшная песнь, песнь о разрушении дома Да Дерга. А еще знаю про древнюю колдунью Мее… Мее Да Эрге… И про Магн… Магн… Магн дуль Бресал… Нет, про нее не знаю…

Конхобар захрапел, уткнувшись лицом в шкуру. Осуждающе покачав головой, Найден вышел, плотно притворив дверь. Скорей бы уж вернулся князь – тогда хозяин быстро пьянствовать перестанет. И кто бы мог подумать, что такой умный человек, как Конхобар Ирландец, вдруг да возьмет и впадет в пьянство? Со скуки, видно. А может, и от тоски. Как бы сам-то Найден повел себя на чужой-то сторонушке? Никого у него тут нет, у Ирландца, а друзья – князь Хельги и Снорри – уж третий месяц в полюдье. Скорей, скорей бы вернулись на радость хозяину, а то он все один да один… Женить его, что ли? Впрочем, ему, кажется, хватает и гулящих девок. И даже не девок – вина да браги! Еще один хозяйский приятель заглянул намедни – христианин Никифор-монах. Взглянул на спящего, плюнул да и повернул обратно. Жаловался, спускаясь с крыльца, на других христиан – немного-то их в Ладоге и было – дескать, ренегатом его зовут, отступником за то, что в ирландском монастыре был, и дух святой с тех пор и от Бога-Сына происходящим считает, не только от Бога-Отца, но и от Сына. Великое дело! Ничего не понял Найден из этих рассуждений, да и вникать особо не собирался – уж слишком таинствен и всеобъемлющ был далекий христианский Бог, не то что свои, местные, – Велес, да Перун, да Ярило. Больше, конечно, Велеса почитали, многие – как бога-ящера. Вот и у Найдена на шее такой амулет висел – Ящер.

 
Сиди, сиди, ящер,
Под ореховым кустом.
Грызи, грызи, ящер, орешки каленые, —
 

направляясь в свою избу, напевал молодой тиун. Не услышал, как кто-то тихонько долбился в ворота.

Хорошо, Прокса-челядин позвал:

– Стучат, господине!

Стучат так стучат.

– Отворяй малую дверцу.

Неглуп был Найден, совсем неглуп, с новым местом быстро освоился. Знал – каждого встречать надобно по чину. А чин распознать просто: ежели боярин какой, аль из нарочитой чади кто, аль прочая знать – слуги впереди бежали, так в ворота барабанили, мертвого подымут. Тут-то уж поспешать надо было, отворять ворота во всю ширь, кланяться. А вот ежели так, как сейчас стучат, тихохонько, еле слышно, значит, не богат человечишко и не знатен, такой и подождать может, и ворота для него открывать не стоит, и малой калиточкой обойдется. Ее-то и отворил Прокса-челядин, впустив на двор неприметного мужичка – невысокого роста, но и не низок, скорее худой, нежели толстый, лицо узкое, как у хозяина Конхобара, морщинистое, смугловатое, похожее на отжатую тряпку, нос крючком, глаза под бровями кустистыми – темные. Одет тоже не пойми как, вроде б и не плохо, но и не хорошо. Постолы кожаные, полушубочек овчинный, узорчатый пояс, плащик тонкий, грязно-синий, черникой-ягодой крашенный. Бедноватый, прямо скажем, плащик, зато пояс дорогой, не у всякого людина такой сыщется.

Войдя на двор, незнакомец, сняв шапку, поклонился Найдену, спросил сладенько:

– Дома ли боярин-батюшка?

– Почивать изволит боярин, – в тон ему ответил Найден. – Почто пришел-то?

– Говорят, князю нашему грамотные люди нужны: дань записывать да землицы обмерять.

– Нужны, – вспомнил тиун. – Так ты грамотен?

– А как же! Еще и по-варяжски могу.

– И по-варяжски… Это хорошо. – Найден потер руки. Нужны были Хельги-князю грамотеи-ярыжки, ох как нужны. Этакой стороной управлять, от Нево-озера до дальних весянских лесов – в голове все ли удержишь?

– Вот что, человече, – Найден задумчиво поскреб затылок, – боярин посейчас почивает, так что приходи-ка ты завтра.

– Завтра так завтра, – покладисто согласился старик. Впрочем, нет, никакой не старик, это он просто таким казался, сутулился.

– Звать-то тебя как? – спохватившись, крикнул ему вослед Найден.

– Борич. Огнищанином был у боярина одного.

– Чего ж ушел?

– Помер боярин. А наследникам его не нужон оказался.

– Бывает… Ну, так ты не забудь, заходи завтра.

– Зайду. Не забуду.

Борич улыбнулся, потерев рукою хищный горбатый нос.

Проверив, накрепко ли заперты ворота, Найден потянулся и повернул к своей избенке, прилепившейся почти к самой ограде. Небольшая была изба – да своя, к тому же – новая. Недавно выстроенная. Впрочем, здесь, в Ладоге, почти все было новым, отстроенным после страшного пожара, случившегося три года назад. От старого города сохранился лишь кремль-детинец да несколько зданий, в их числе хоромы Торольва Ногаты и постоялый двор Ермила Кобылы. Туда-то и направился сейчас бывший огнищанин, надеясь обрести стол и ночлег. Себе на уме был Борич, жесток и алчен. Служба у князя – доходное место, его и нужно добиваться, пока не кончились кое-какие сбережения. Пустить их в оборот? Ну его к ляду – купеческое счастье изменчиво, да и риск изрядный, то ли дело – ярыжкой при сильном князе. От дани, от мзды мытной, неужто да к рукам ничего не пристанет? На то и рассчитывал Борич, бывший огнищанин, неглуп был и грамоте разумел. Корчмаря Ермила Кобылу сразу просек – хитер зело. Потому и платить за ночлег загодя не стал, отговорился, что получит вскоре серебришко от князя, сам же все богатство свое – золотые браслеты да мониста серебряные – на дворе дальнего родича, купца Изяслава, спрятал. Схоронил в овине – чай, не понадобится до лета овин-то.

Ермил новому постояльцу не перечил – углядел сразу, что непростой человек. Хочет потом заплатить? Милости просим, все одно никуда не денется. В цене сойдемся. Две резаны в день. Много? Да как много, мил человек, это ж и полбарана не будет? Яростно торговался постоялец – Борич-огнищанин его звали – скуп оказался, алчен. Ермил цену и скинул, от себя бражки поднес бесплатно. Одну кружку Борич с удовольствием выпил, от второй отказался – не дело это – с пьянством дружить, отправился почивать в гостевую. Ермил проводил его взглядом, прикинул – нужный человек, коли и в самом деле войдет в милость к князю.

Огнищанин Борич поворочался на лавке, что-то не спалось. Может, потому что браги напился на ночь, может, и от лепешек несвежих, а только пучило живот, спасу нет! Где тут у хозяина отхожее место? На дворе аль к дому пристроено?

– Во дворе, батюшка, – показал разбуженный служка. – Во-он, за амбаром. Осторожней только ступай – скользко.

– Сам знаю…

Ворча, огнищанин вышел на двор. Серебристый месяц светился в небе, блеяли в хлеву овцы, за амбаром забрехал пес. Засмотревшись на месяц, Борич едва не завалился в снег – тропинка действительно оказалась скользкой. Выругавшись, он свернул за амбар. Сидевший на толстой цепи кобель – огромный, щетинистый, злой – встав на дыбы, зашелся лаем.

– Цыть! – убедившись, что пес до него не достанет, рявкнул Борич. Углядел в углу двора небольшое, прилепившееся к амбару строение, ринулся туда, приложив к животу руки. Уж так накатило! Еле успел спустить порты, присел блаженно… А когда собрался выйти, услыхал вдруг приглушенные голоса. Один – хозяйский. Вышел-таки Ермил Кобыла на улицу – интересно, зачем? Может, тоже по тем же делам? Наверное, спрашивает, чего кобель лает? Служка оправдывается… ага, заработал затрещину… Побежал куда-то… Скрипнули воротца… Снова послышались голоса. Вроде как торговались.

– Да что ты, батюшка Ермил, нешто за такую красу да всего одну ногату? Хоть бы две.

– Две родичи тебе подадут. Той девки, с которой ты эти подвески снял.

– Тьфу-ты, типун тебе на язык. Добавь хоть пару резан.

– Леший тебе добавит. Еще что-нибудь есть?

– Вот, пряслице…

– На шею себе надень вместо ярма! Мне-то оно на что сдалось? Кому я его продам-то? Ладно, подвески, но прясло? Что, больше совсем схитить нечего?

– Так весна ж, батько. Народу мало, а тот, что есть, пасется, ставни да воротца накрепко запирает.

– А ты б хотел, чтоб незапертыми оставляли? – Корчемщик засмеялся. Потом резко оборвал смех: – Знаешь такого парня – Овчара? Подумай… Две ногаты за все: за подвески, кольцо и пряслице.

– Да побойся… ладно, давай…

Послышался звон.

– А Овчара сыщу, ежели надоть. Чего с ним сделать-то?

– После скажу, как сыщешь.

Смолкло все. Торопливые шаги заскрипели по снегу к воротам. Хлопнула дверь.

– Ага, Ермил Кобыла, – выходя из уборной, тихо прошептал Борич. – Значит, не брезгуешь краденым? Хорошо. – Он тихонько засмеялся и, осторожно пройдя по скользкой дорожке, заскрипел широкими ступеньками крыльца.

Полускрытый тучами месяц все так же висел в темном ночном небе и, казалось, насмешливо щурился.

Утром Конхобар Ирландец встал рано, еще до восхода. Покричал слугу, потребовал бражки. Тот ломанулся в погреб, да перепутал спросонья, притащил вместо бражки квас. Тоже, конечно, хмельной, но не такой, как бражка. Жаль, вина не было – вино-то Конхобар еще в прошлый месяц все выпил, теперь уж до самого лета без вина, до появления первых гостей заморских. Ну и ладно. Бражка-то ягодная ничуть ведь вина не хуже! Лучше даже – забористей. Совсем одичал с тоски Конхобар Ирландец, скучно ему было… впрочем, не так скучно, как одиноко, вот и гнал от себя нехорошие мысли, топил тоску в вине да браге. Вроде ведь всего в жизни добился, раньше и не мечтал о таком. И все же – одиноко. Скучно. Так ведь и не заснул больше, промаялся до утра – на пару с хмельным квасом. Едва забрезжило, накинув на плечи плащ, вышел на крыльцо, оперся, пошатываясь, на резные перильца. Теплый ветер швырнул в лицо мелкую дождевую пыль, Ирландец с наслаждением вдохнул пропитанный влагой воздух.

– По здорову ли спалось, господине? – поднялся по ступенькам Найден. В чистом кафтанце, весь такой опрятный, причесанный. Конхобару даже стыдно стало своего внешнего вида – туника грязная, борода топорщится дыбом, волосы – патлы.

– Не велеть ли баньку истопить? – улыбнулся, глядя на него, парень. Словно ведь мысли читал, стервец!

Хотел было Ирландец послать его вместе с банькой куда подальше, а потом вдруг посмотрел вдаль, на синий лес, на затянутое разноцветными – бурыми, розовато-желтыми и даже синими – облаками небо, усмехнулся, закашлялся.

– Скажи, – кивнул. – Пускай топят.

Забегали, засуетились по двору слуги. Натаскали в баньку дровишек, затопили – черный духовитый дым повалил через щели.

Найден одобрительно смотрел на все это с крыльца: вот, ладно-то! И самому бы помыться неплохо, чай, после хозяина жар останется.

После бани, распаренный и красный, Ирландец уселся за стол. Рука его, уже более не дрожащая, сама собой потянулась к кувшину… Так ведь и не успел дотянуться! Вошел управитель Найден с докладом:

– Человек к тебе, господине.

– Что за человек?

– Грамоту, говорит, знает гораздо!

– Грамотей? – Конхобар оживился. – Зови.

Низко кланяясь от самой двери, в горницу бочком вошел мужичонка в крашенном черникой плаще, но с цветным поясом. Узкое морщинистое лицо его прямо-таки источало доброжелательность, темные глаза из-под кустистых бровей внимательно разглядывали хозяина. Слишком внимательно, так, что Ирландец чуть не поперхнулся квасом. Совладав с собой, взглянул строго:

– Грамотей?

– Буквицы ведаю, – с неожиданным достоинством ответил вошедший.

– Звать как?

– Борич. Огнищанин бывший.

– Ведом ли тебе язык людей фьордов?

– О, да, господин, – на том же языке отвечал Борич.

– А земляная наука? – Взяв с очага уголек, Ирландец нарисовал прямо на лавке треугольник. – Чему равны квадраты малых сторон?

Огнищанин усмехнулся:

– Квадрату большей. То доказал еще еллинский ученейший муж Пифагор.

– Верно. – Ирландец довольно похлопал Борича по плечу. – Откуда сие ведаешь?

– Жил когда-то в Царьграде, в рабстве.

– Вот как? И бежал?

– С русью… Те набегом пришли, грех было не воспользоваться.

– Что ж… – Конхобар вновь уселся за стол и громко позвал управителя: – Неси грамоту, Найден, ряд составлять будем.

Ученейший муж Борич, или, как его прозвали на дворе Ирландца, Огнищанин, оказался человеком нелюдимым, замкнутым, однако дело свое знал и вместе с Конхобаром быстро разобрал все долговые и рядные грамоты, написанные на пергаменте, березовой коре и даже на специально выделанных деревянных дощечках. Дощечки те хранились в амбаре на усадьбе Хельги-ярла, что располагалась не так уж и близко от Ирландца, почти в центре Ладоги-Альдегьюборга. Конхобар не очень-то любил заходить туда в отсутствие ярла – не сложились у него отношения с Сельмой, ну никак не хотели складываться – супруга ярла терпела его только в силу необходимости, разговаривая, презрительно кривила губы. Помнила прошлое, как едва не принес ее Ирландец в жертву кровавым кельтским богам, когда был еще верным адептом Черного друида Форгайла. Много воды утекло с тех пор, другим уже был Ирландец, превратился из помощника друида в одного из самых главных его врагов, но вот как-то не очень доверяла ему Сельма. Ну и пес с ней!

Нарядился к поездке Ирландец. Надел чистую щегольскую тунику, желто-коричневый кафтан без рукавов, с опушкой из бобрового меха и пуговицами из оправленного в серебро сердолика. Накинул на плечи длинный плащ, изумрудно-зеленый, как далекие луга Ирландии, заколол его золотой фибулой в виде неведомого трехкрылого зверя, стянул черные волосы золоченым обручем – так и поехал без шапки, и волосы разметались на ветру, словно крылья ворона. Нарочно не подстригал их Конхобар, следуя здешнему обычаю, в Ирландии короткие волосы издавна носили друиды, а с ними он не хотел иметь ничего общего. Так и явился в усадьбу ярла, холодно кивнул Сельме – та еле ответила на приветствие – и пошел к амбару, прихватив с собой оказавшегося дельным помощником Огнищанина. К полудню разобрались в грамотах… А уж ближе к вечеру засобирался Ирландец в корчму. Как обычно…

Вот и последние холмы перед градом. Заснеженные хмурые ели, устремленные к облакам сосны, ольха – зарослями по всему побережью, с холма вниз – и вот она, Ладога! Мощные деревянные стены, крыши изб на холмах, детинец. И перевоз – вмерзшие в снег лодки. Застучали копыта коней по истончившемуся льду, с шутками да веселым смехом возвращался в город князь-наместник с верной дружиной. Алели щиты, серебром блестели кольчуги, желтое солнце отражалась сияющими искрами в сбруе.

Узнав своих, зашевелились на стенах вой, закричали радостно, приветствуя князя. Открылись широко врата из крепкого, обитого серым железом дуба. Крича, побежали вслед за всадниками ребятишки. Воины ехали не спеша, давая возможность жителям полюбоваться снаряжением и богатой добычей. Первым – на белом коне – Хельги-ярл, молодой, но уже опытный и – как поговаривали все чаще – Вещий. В кольчуге пылало солнце, блестел надвинутый на глаза шлем с позолоченной полумаской, темно-голубой, заколотый изящной золотой фибулой плащ ниспадал на круп коня небрежными складками. Желтовато-белые облака медленно плыли по синему небу, на деревьях весело чирикали воробьи, синицы возились в почерневшем снегу, деля рассыпанное кем-то жито. Сбежавшийся народ подбрасывал в воздух шапки.

Вот и знакомый холм, верба – детинец. Там уже ждали, распахнули ворота. Князь въехал первым, спешился у крыльца, передавая поводья коня подбежавшим слугам, улыбнулся радостно – на ступеньках стояла Сельма. В красном плаще, в длинных, до пят, одеждах; светлые волосы стягивал золотой обруч, в глазах сияла тщательно сдерживаемая радость. Не дело это – кидаться возвратившемуся из похода мужу на шею, чай, не простолюдинка какая… А ведь так хотелось обнять, прижаться всем телом, почувствовать тепло щек… Ничего… будет еще время, сейчас нельзя так, нельзя – люди смотрят.

Сельма низко поклонилась ярлу, и Хельги поклонился в ответ. Поцеловал жену троекратно – как и положено – и, незаметно подмигнув, важно вошел в дом, высокий, в два этажа, с высоким резным крыльцом и просторной клетью. Он сразу же заприметил среди встречающих Никифора с Найденом, кивнул – мол, зайдите – еще раз окинул взглядом двор – а где Ирландец?

Выждав для вежливости некоторое время, оба – монах и тиун – поднялись на крыльцо и вошли в людскую.

К чести ярла, он недолго испытывал их терпение – явился из покоев уже в другой, домашней одежде – длинной, до самого полу, узорчатой тунике, подпоясанной наборным поясом из золотых бляшек. На поясе висел узорчатый кошель-калита, ключи и узкий кинжал в зеленых сафьянных ножнах. Усевшись в резное кресло перед длинным столом, уставленным легкой закуской – копченой стерлядью, телятиной, холодной жареной птицей и прочим, – Хельги выпроводил слуг и указал рукой на скамью:

– Садитесь, в ногах правды нет.

– Рад тебя видеть, ярл! – улыбнулся Никифор. Смуглый, черноволосый, он, как и подобает монаху, был одет подчеркнуто скромно – в коричневую рясу с накинутым поверх нее полушубком. На груди серебряный крест – знак распятого бога.

– И я рад! – Встав, ярл порывисто обнял монаха, доброжелательно хлопнул по плечу Найдена, тут же и осведомился насчет Ирландца.

– В делах все, – уклончиво ответил тиун, а Никифор осуждающе покачал головою.

– Опять пьет? – догадался Хельги, не впервой уж было Ирландцу срываться в последнее время. – А дела хоть делает? – Ярл покусал губу. – Чай, не для пьянства оставлен!

– Дела делает, – закивал Найден. – Да, правда, какие тут дела? Сам знаешь, княже, зима. – Он помолчал немного и улыбнулся: – А грамотеев тебе подбираем, как велено. Одного сыскали уже – грамотен, по-варяжски говорить может, и цыфирник изрядный.

– Молодцы… Ладно, с Ирландцем я разберусь… Вы что же не едите, брезгуете?

– У меня – пост. – Никифор поджал губы. – Хотя скоромную лепешку, пожалуй, съем… да рыбешку нежирную… Подай-ко, Найден!

Они пробыли у ярла недолго. Немного перекусили, потолковали о делах, поведали последние ладожские новости – таковых оказалось немного, потом Никифор, в который раз уже, высказал идею насчет монастырской обители.

– Шумно тут больно, – посетовал он. – Многолюдство изрядное, а Божье слово тишины требует. Вот бы скит устроить в стороне дальней, в молениях и философских беседах проводить время с иноками, оказывая помощь всякому страждущему. Школу бы завести при обители, скрипторий, книги нужные купцам константинопольским заказать… Святое дело… – Молодой монах мечтательно опустил веки.

Ярл усмехнулся:

– Опасное это дело, брат! Народца хищного и в тех далеких краях хватает, разграбят твою обитель!

– На все Божья воля. – Никифор принялся перебирать висевшие на поясе массивные бронзовые четки. Такими четками, при известной ловкости, можно было легко справиться как минимум с двумя вооруженными воинами. А Никифор был парнем ловким…

Хельги посмотрел на него и вздохнул. Хорошо бы, конечно, иметь в дальних лесах верного человека. Никифор – как раз таков, лучше не надо… Да только отправить его – тревожно как-то. Сгинет ведь!

– Вижу, сомнения тревожат тебя, ярл? – Монах улыбнулся, проницателен был изрядно. – Так ты не сомневайся… А не разрешишь, так я сам пойду, как снега стают.

– Ох, Никифор, Никифор, – засмеялся Хельги. – Не скрою, мне твои мысли по нраву… И обитель бы хорошо укрепленная в местах дальних не помешала… Ой, не помешала бы! Ну, не смотри так… Собирай охочих людей! По весне, так и быть, отправлю с тобой воев.

– Мне не нужны вон, ярл!

– Знаю. – Хельги хитро прищурился. – Тебе нужна обитель, а мне – надежная крепость. И, думаю, мы поможем друг другу. По рукам?

На этот раз засмеялся монах:

– По рукам, Хельги-ярл, по рукам! Однако знай – не меч я буду нести лесным жителям, но слово Божье! Аминь.

Никифор перекрестился.

Когда гости ушли, ярл нервно заходил по людской, дернулось в поставце пламя, запрыгали по стенам уродливые черные тени, похожие налесных троллей. Ирландец… Хельги вздохнул. Эх, Конхобар, Конхобар… Донесли уже, что видят тебя постоянно нечесаным, грязным, пьяным. Быстро поддался ты веселому пороку… Не слишком ли быстро?

Хельги-ярл надеялся на помощь Ирландца, острый, язвительный и циничный ум которого был так похож на разум Того. Конхобар, как и сам ярл, давно уже действовал без оглядки на закоснелые обычаи и дурацкие обряды, конечно соблюдая внешнюю сторону приличий, иначе б не поняли люди, не приняли бы и отвергли все то, что хотел для них сделать Хельги. А хотел он многого, и в первую очередь – оградить от страшной участи, уготованной жителям этой страны Черным друидом.

Кроме Ирландца, пожалуй, и не было около ярла людей, столь близких по духу. Умных, деятельных, понимающих все с первого слова. Никифор был слишком поглощен Богом. Снорри? Верен, честен и предан до последнего дыхания, до последней капли крови. Хитер в бою, но в обычной жизни решения предпочитал простые: вражда – так вражда до последнего, дружба – так дружба. И очень многие люди мыслили так. Правда, не все…

Эх, Ирландец…

Выйдя из людской, Хельги прошел галереей к лестнице – подняться в покои – как вдруг со двора донеслись громкие голоса. Ярл перегнулся через перила:

– Что там такое?

– Господин Конхобар, княже!

– Конхобар? Так что же он там стоит? Пусть входит!

Ирландец выглядел как в лучшие времена: щегольская туника с изящным поясом, бобровый полушубок, соболья шапка с бисером, тщательно подстриженная борода. Не похож на пьяницу. Впрочем, под глазами – мешки.

– Говорят, ты тут пил всю зиму, словно царьградский житель? – после взаимных приветствий спросил без обиняков Хельги.

– Лгут, – тут же соврал Ирландец. И, ухмыльнувшись, добавил: – Так, как жители Константинополя, пить нельзя – никакая глотка не выдержит!

Князь тоже засмеялся, потом поинтересовался обстановкой в городе.

– Знаешь, ярл, вроде б и тихо все было… – Ирландец задумчиво потеребил бороду. – Ни убийств, ни драк, ни набегов… Не нравится мне это!

– Что, без убийств плохо?

– Да не про то я. – Конхобар махнул рукой. – Когда слишком тихо все – это настораживает.

– Верные людишки чего донесли? – поднял глаза ярл.

– Донесли, конечно, да так, ничего особенного… – Ирландец поерзал на лавке. – Ходил я тут в одну корчму…

– Слыхал, слыхал!

– Корчмарь – Ермил Кобыла – тот еще пес. Краденым по мелочи приторговывает, да и раньше с хазарами людокрадные дела имел. Отправил я было к нему верного человечка – так тот там и спился, змей. Пропал, сгинул. Пришлось самому…

– Тяжкая доля! – Ярл засмеялся. – Говорят, ты мне грамотея нашел?

– А, сказали уже? То не я нашел, Найден, тиун мой… Грамотей изрядный, Боричем Огнищанином кличут.

– Так пришли его завтра поутру грамоты заемные разобрать.

– Разобрали уже, – горделиво хохотнул Ирландец. – Не стали тебя дожидаться. Думаю, с завтрашнего дня пускай данью займется. Твои б вой ему сказали, где какой погост да сколько людишек в нем, он бы и записал все, да и дань высчитал, чтоб потом не гоношиться.

– Хорошая мысль! – одобрительно кивнул Хельги. – Признаться, я и сам про то думал… – Он вдруг нахмурился. – Так вот, насчет погостов дальних…

Он поведал Ирландцу все: об убийствах и разорении погостов, о непонятных колбегах, о весянском старейшине Келагасте и о многом другом, менее важном.

Ирландец слушал внимательно, не перебивая, лишь иногда уточнял что-то. Потом взглянул на Хельги:

– Ты сам ведь что-то думаешь обо всем этом, ярл?

– Думаю, – согласился тот. – Слушай. Может, чего и добавишь к моим мыслям. Итак, первая загадка – разоренные поселения. Люди убиты все – как именно, ты уже знаешь. Взяты только пища и шкуры, все остальное цело, даже усадьбы не сожжены. Теперь давай вместе думать – кто все это сотворил и зачем? Местных можно отмести сразу – те бы все сожгли… Хотя убить всех для них смысл имеет – чтоб, узнав, не отомстили да не рассказали кому из соседей. Но вот убийства… – Хельги замялся, подыскивая нужные слова.

– Продолжай, ярл, – глухо вымолвил Ирландец. – Ты хочешь сказать, что эти убийства в дальних лесах очень напоминают другие – жертвоприношения в капищах кровавых богов! Отрезанные головы, проткнутые сердца… А желтой пыльцы омелы ты, случайно, там не заметил?