Текст книги "Сажайте, и вырастет. Роман"

Они появились, как только свергли коммунистических вождей. И больше уже не уходили. Они и сейчас там стоят.

Лучше пострадать один год – в молодости, чем двадцать лет в старости, подумал я однажды, в очередной раз опуская монетку в дрожащую руку. Лучше рвануться, рискнуть, но застраховать себя, и своих родителей, и детей от нищеты. Пусть тюрьма – но только не нищета, не голодная старость… Не дай Бог, черт побери.

Потом я многословно рассказал следователю Хватову о том, какой я мощный бизнесмен и славный малый. Затем стал разглагольствовать о деньгах, о семье, о политике, о законе и справедливости – обо всем на свете, лишь бы затолкать на самое дно разговора тему «завхоза Мороза». Я врал убедительно, красочно, аранжируя свою болтовню цифрами, подробностями и пословицами типа «чем дальше в лес, тем своя рубаха ближе к телу». Я жестикулировал, улыбался и дипломатично опускал глаза.

Я вложил всего себя в полчаса самого лучшего обмана в своей жизни.

Однако Клетчатого никак не тронул мой цветистый монолог – в самой его середине он вдруг встал, извинился и вышел. В дверном проеме тут же возникла фигура давешнего грубого оперативника. Сложив руки на груди, сыщик стал молча наблюдать за тем, как адвокат склонил свою голову к моей и горячо зашептал:

– Ни о чем не волнуйся!.. Как я понял, у них ничего на тебя нет. Никаких доказательств. Но по закону они могут продержать тебя, без предъявления обвинения, целых тридцать суток…

– Тридцать суток! – воскликнул я в отчаянии. – Целый месяц! А как же мой бизнес? Это катастрофа! Все рухнет! Мне нельзя – на тридцать суток! Иди, договорись, придумай что-нибудь!

Лоер в ответ только грустно покачал головой. Я выругался площадными словами.

– Кстати, – тихо спросил Рыжий, – ты вообще знаком со спецификой уголовного делопроизводства?

– В общих чертах, – буркнул я. – Насколько мне известно, они обязаны предъявить мне официальное обвинение. За подписью прокурора. И одновременно избрать «меру пресечения». Либо это будет подписка о невыезде, то есть: я гуляю на свободе, но по повестке являюсь на допросы; либо это – заключение под стражу: я сижу в тюрьме, и к следователю меня приводят из камеры…

Адвокат поддернул манжеты своей рубахи. Моя рубаха стоила примерно в семь раз дороже.

– Не в тюрьме, – поправил он меня, – а в следственном изоляторе.

– А что, есть разница?

– Если честно, – признался Рыжий, – нет. Никакой.

– Значит, я сижу тридцать суток, а потом они предъявляют обвинение?

– Да.

– Ага! – хохотнул я, чувствуя облегчение. – Но в казнокрадстве я не виноват! Доказательств нет и не будет! Они смогут обвинить меня лишь в неуплате налогов. Легкая статья! Три года! Такого обвиняемого они вряд ли станут держать в изоляторе!

– Ты прав. Лицо и руки адвоката были очень белые и сплошь покрыты веснушками.

– Тридцать суток! – вновь ужаснулся я. – Месяц! За это время моя контора рухнет! Клиентура разбежится по конкурентам! Я понесу убытки!

– Мы подадим в суд, – предложил Рыжий.

– На кого?

– На прокуратуру.

– Я подам иск против Генеральной прокуратуры страны? Это смешно.

– Пожалуй, ты опять прав. Тридцать суток тюрьмы! – с горечью подумал я. За что? А как же справедливый суд?

Меня отягощал недостаток, схожий с недостатком босса: я полагал себя самым эрудированным из всех шести – или сколько их там есть – миллиардов человеческих существ. Поэтому следующий вопрос я задал, стесняясь:

– А разве не суд решит, где именно я буду пребывать весь период следствия, – за решеткой или на свободе?

Адвокат печально улыбнулся.

– К сожалению, в этом вопросе отечественная юриспруденция… как бы это сказать…

– Буксует.

– В общем, да. – Рыжий снова вытер пот со лба. – Сейчас людей сажают в изолятор только волей прокурора. Там, в изоляторе, подследственный годами ждет решения своей участи. Человек может просидеть год, пока идет следствие, и еще год или даже два, пока услышит свой приговор. Суды переполнены. Очередь. Подсудимых много. Судей мало. Говорят, что скоро в законы внесут изменения. Но нас с тобой это не коснется. Тебя лишит свободы не суд, а чиновник прокуратуры. А он поступит так, как ему удобно. Он сочинит постановление, там будет сказано, что, находясь на свободе, ты можешь скрыться от правосудия…

– У меня бизнес! – выкрикнул я; сыщик у двери вздрогнул и сменил позу. – У меня семья! Ребенок! Старенькая мама! Куда я сбегу?

Рыжий поднял ладонь.

– Кроме того, находясь на свободе, ты сможешь оказать давление на свидетелей и помешать ходу расследования. Я лишь цитирую официальные формулировки…

Я глухо зарычал от досады, но справился с собой и хрипло спросил:

– Так что же меня ждет?

– Пока – месяц.

– А потом?

– Тебя отпустят, – уверенно ответил Максим. – Повесят неуплату налогов, дадут три года, условно, и все закончится…

– Ладно. Месяц – значит месяц. Отсижу.

Отвернувшись в сторону, я несколько раз сильно надавил большим и указательным пальцами на оба своих глазных яблока – чтобы они покраснели и веки припухли. Когда Хватов вернулся, я тут же пожаловался ему на усталость и плохое самочувствие. И деликатно попросил закончить разговор.

– Что же, – почти равнодушно кивнул морщинистый очкарик, – продолжим завтра. А сейчас, извини, будем вас, это самое, оформлять…

– Нас?

– Тебя и твоего завхоза, – будничным тоном пояснил Клетчатый. – По Указу Президента о борьбе с организованной преступностью и, это самое, бандитизмом – временно задерживаем обоих на тридцать суток!

– А завхоза за что?

– За компанию. Я встал.

– Значит, посадите, да? – после паузы спросил я, ощущая, как последняя слабая надежда рвется в лоскуты и исчезает где-то пониже и правее сердца.

– Посадим, – буднично произнес Хватов.

– Это незаконно! – воинственно выкрикнул мой лоер и тоже встал. – Я подам жалобу. Сегодня же. И не одну.

– Ваше право, – ответил Хватов, едва не зевая. – Ты, Андрей, не волнуйся. Посидишь, это самое, отоспишься, отдохнешь…

– Сегодня ночью, – мрачно заявил я, – вас, гражданин следователь, будут мучить кошмары. Вы сажаете в тюрьму невиновного человека!

– А я вообще здесь, в этой ужасной Москве, плохо сплю, – усмехнулся Клетчатый. – Слишком, это самое, шумно… Машины бибикают… А ты сегодня ночью подумай, не дать ли тебе настоящие показания. Подробные. Пока ты по существу дела сказал только несколько слов…

– Поймите меня правильно, – возразил я с апломбом, – у меня – бизнес. В моем кабинете, как и в вашем, много чего происходит.

– Повторяю, – обиделся Хватов, – давай не будем путать, это самое, твой кабинет и мой!

– В моем кабинете, – продолжил я, – бывали такие люди, о которых я никогда никому ничего не скажу. Ни на каком допросе. Ни в вашем кабинете, ни в другом.

Иначе сквозь меня живо штырь проденут. Хоть в камере, хоть в бараке. Такая у меня жизнь. Иногда – дешевле отсидеть… И меня повели сидеть.

4

О бизнесменах, очутившихся в местах заключения, ходили в то время ужасные легенды. Говорили, что уголовное сообщество не приняло коммерсантов. Говорили, что преступный мир – организованный, спаянный убеждениями и обычаями – относится к новым людям с большой неприязнью. Говорили, что предпринимателей бьют и унижают. Отнимают еду и одежду. Говорили, что богатый человек, очутившись за решеткой, в обществе воров, убийц и насильников, окружен атмосферой всеобщего злорадства, его осыпают насмешками, презирают и сторонятся.

То же самое, впрочем, говорили в разное время об осужденных милиционерах, и о солдатах-дезертирах, и об иностранцах.

В общем, шагая меж двух решительных оперов в глубины Лефортовского замка, я не очень нервничал. В конце концов, со мной мои доллары! И адвокат! И босс! И влиятельные друзья! Со мной, наконец, я сам – поджарый, ловкий, умный, решительный, единственный в своем роде. Нищий студент, в несколько коротких лет поднявшийся до запредельных высот, до миллионных контрактов. Состоявшийся и состоятельный. Тюрьма? Пусть будет тюрьма: каземат, камера, изолятор, зона, каторга, лагерь – все что угодно.

Я делаю самое главное на свете – деньги. И на своем пути пройду сквозь всякую тюрьму, как нож проходит сквозь масло.

Глава 3

Я начал всерьез размышлять о тюрьме очень давно. Не то чтобы думал с детства – но тянуло. Заведение с решетками на окнах всегда казалось мне самым страшным местом на свете, и этот страх возбуждал меня.

Свои детские годы я провел в веселой ромашковой стране Совдепии. Преступность на ее территории была побеждена физически, морально и нравственно. Если в далекой провинции дураки грабили сберкассу, это расценивалось как чрезвычайное происшествие в масштабах всей Империи. Газеты, конечно, молчали – но все руководство милиции, госбезопасности и администрации той территории, где произошел акт бандитизма, в один миг лишалось своих мест.

Когда два брата по фамилии Грач образовали преступную группу, раздобыли автомат и убили из него милиционера, случилась чудовищная сенсация. Про неслыханный случай даже сняли художественный фильм.

Тоталитарные режимы уничтожают всякую серьезную преступность, не говоря уже о преступности организованной. Муссолини в пару лет вырезал под корень всю сицилийскую мафию. Известный историкам факт.

И вожди Совдепии пошли схожим путем. Хитрые – как и положено настоящим византийцам, – они решили совсем лишить своих подданных какой бы то ни было информации об уголовниках и местах их обитания. Официально преступность считалась ликвидированной. Тщательно, кропотливо насаждалась культура, полностью свободная от преступной идеи. Героями книг и фильмов, радиопередач и театральных постановок выступали честные, весьма положительные мужчины и женщины, не склонные к авантюре. А преступный мир изображался в виде горстки полностью опустившихся, ни на что не способных, глубоко несчастных людей, где каждый второй мечтает перековаться в добропорядочного члена общества.

Городские дети в дни каникул едут к бабкам в деревню; я же, сельский отрок, всякое лето путешествовал в обратном направлении. Из зноя и пыли – в прохладу, в город, к цивилизации. Десять кинотеатров, три стадиона, библиотека с читальным залом, парк культуры – а посреди всего великолепия бабушкина квартира. Просторная, с окнами в тихий двор. Во дворе – гипсовая балерина, в бабушкином шкафу – десять желтых томов «Детской энциклопедии» издания 1958 года. Можно почитать том «Наука и техника», а лучше том «Моря и океаны», после – оседлать велосипед, домчать до кинотеатра, изучить рекламный щит «Скоро на экране», купить и съесть мороженое за семь копеек, всласть погонять по дворам и вернуться к морям и океанам. И так – каждый день.

Отрок ощущал счастье, как нечто постоянное.

Но речь не о морях и океанах, а о тюрьме и об уголовниках.

Их я увидел впервые в жизни именно в городе, на летних вакациях. Во всяком населенном пункте моей страны есть особенные места – возле дверей в винный магазин, и еще на задах ларьков приема стеклопосуды – вытоптанные и заплеванные пятаки, где собираются в группы, переругиваются и занимают друг у друга медные монеты наиболее опустившиеся горожане. Там и заметил однажды счастливый юнец с мороженым в руке необычных людей. Шумных, бесцеремонных, в обвисших исподних майках, открывающих взору публики острые татуированные плечи. Угловатые, нечистые, смердящие приторным портвейном существа с выбитыми зубами. Особенно неприятными выглядели их подруги – невероятно грубые и крикливые женщины с опухшими, жирно накрашенными лицами.

Уголовники, с ужасом догадался отрок и нажал на педали своего блестящего велика. Уголовники! Преступники! Злодеи! Плохие, нечестные люди! Вези, вези меня прочь от них, мой быстрый велосипед!

Cам я был из тех мальчиков, которые, найдя кошелек с деньгами, тут же вешают на забор объявление: «Найден кошелек с деньгами». Моя честность, принципиальность и порядочность простирались в дали, столь же бесконечные, как глубокий космос. Тогда я бредил космосом, полетами, скафандрами, лазерными пушками и прочими подобными штуками.

В тринадцать с половиной лет я твердо решил, что стану писателем-фантастом и превзойду мастерством любимых мною авторов – братьев Стругацких. Гениальные братья открыли мне, что смысл и счастье человеческой жизни – в созидательном труде, в творчестве, в познании мира и в развитии личности.

Я решительно взялся за дело. С самого начала я положил себе за правило делать тексты каждый день. Минимум по два часа. Еще столько же времени проводил в городском читальном зале. Я изучал мировую литературу и упорно портил бумагу. Сверстники уже зажимали девчонок по подъездам, а я только усмехался – я строил свое будущее. Полировал за письменным столом детали секретного оружия, необходимого для победы над миром.

К шестнадцати годам я полностью сформировался как писатель: я знал, что буду делать легкую и злую сюжетную прозу. Смешную и горькую. Точную и отвязную. Я решил, что от моих книг чуваки и чувихи будут балдеть, как восьмиклассница от первой сигареты. Я поклялся себе, что буду работать без сна и отдыха, до обмороков, до темноты в глазах, – но превзойду всех. Стану самым лучшим. Великим. Неподражаемым. Поставлю на уши всю тысячелетнюю мировую словесность. Моими романами будут зачитываться, над ними станут хохотать и рыдать, их будут экранизировать и цитировать. Мои романы взорвутся, подобно бомбам. Они изменят человечество. Они выведут людей к свету.

Осталось накопить жизненный опыт.

Тут я опять подумал о тюрьме и об уголовниках.

Я хотел делать экстремальные, бьющие наотмашь истории. Соответственно, они требовали экстремального материала. В его поисках я для начала устроился строительным рабочим – отбойным молотком долбил землю в тридцатиградусный мороз. После часа работы лицо, шея и руки по локоть покрывались слоем машинного масла. Подлинного экстрима я тут не обрел. Вообще, я легко переношу тяжелый физический труд. Приучен сызмальства. В обеденные перерывы писалась повесть, где действовал герой, плотник-бетонщик Колюха, и героиня, председатель профкома, по прозвищу Доска Почета. Одновременно шла подготовка к поступлению на факультет журналистики Московского университета. Сочинялись бойкие репортажи для многотиражки строительного треста, боевого листка формата А2 с многосмысленным названием «Огни новостроек».

Однажды фотограф принес в редакцию портрет, сделанный им в каком-то котловане: красивейший черноволосый мужчина, рабочий, с ясным, открытым лицом, высоким лбом, белозубо улыбающийся, в романтически расстегнутой новенькой брезентовой робе, в ловко сидящей каске. Фото украсило бы любую выставку или обложку столичного журнала.

Возникла идея дать портрет на первую полосу, рядом поставить маленький очерк. Я тут же позвонил в отдел кадров конторы, где числился герой портрета, и сваял тридцать строк.

– Не пойдет, – сказал главный редактор, созвонившись с цензором. – Этот красавец – ранее судимый.

Школу я покинул невинным, как гладиолус, и поступил в университет с первого захода, выдержав конкурс в семнадцать человек на место. Перспективы виделись блестящими. Впереди простиралась широкая и светлая дорога, по которой я должен был пройти весело и привольно. Учеба, затем тяжелая, но интересная работа в редакции. Личный рост и так далее. Тюрьма сюда не вписывалась.

Но разве возможно понять людей и процессы в обществе, не побывав на самом его дне?

Мои мысли постепенно оформились в нечто вроде плана. Я предполагал нырнуть в зарешеченное заведение ненадолго – например, на полгода, – чтобы ознакомиться и понять и саму тюрьму, и преступную идею. А потом – мрачно ходить среди людей, излучая загадочную силу и тайну! Хорошо, что до этого не дошло.

Вскоре Родина дала понять, что мне пора надеть сапоги и погоны. Пришлось выполнить воинский долг полностью. Уплатить полновесные два года. Армия Совдепии являла собой обыкновенный колхоз. Я опять не собрал никакого острого материала для книг. В год моего дембеля, восемьдесят девятый, сразу два или три молодых писателя попытались прогреметь со своими воинскими мемуарами. Там с большим чувством толкалась тема унижения одних вооруженных, одинаково одетых мальчишек другими мальчишками. Я же чувствовал, что делать такую прозу – это ошибка. Насилие – в его казарменном виде – совершенно неинтересно человечеству. В конце концов на солдатской службе я участвовал в драках и получал по физиономии никак не чаще, чем до службы. Дело молодое.

Время показало, что я прав. Не прошло и года, как в Совдепию пришло видео, а с ним обширная мировая кинокультура. Публика посмотрела «Фулл металл джэкет» Кубрика и утратила интерес к неглубоким военным опусам начинающих столичных авторов.

Вместе с видеокультурой утвердилась и мировая преступная идея, представленная фильмами – шедеврами крупнейших мастеров. Суть этой идеи проста. Человек остается хорошим и добрым только тогда, когда он выспался, согрелся и покушал. Попытайтесь отнять у него жизнь, еду, комфорт, самку – и увидите, как он превратится в лязгающее клыками животное, не обращающее на закон никакого внимания. То есть каждый из нас, внешне добрых и честных, станет преступником, будь на то обстоятельства.

Без сомнения, преступная идея важна. Она всегда выживала и выживет. У нее есть свои апостолы, мученики и евангелисты. Эта идея не дает обществу забыть, что оно, общество, состоит не только из хороших людей, но и из плохих, слабых, отягощенных пороками. Всякий знает, что справа и слева от Иисуса Христа распяли двух уголовников. Преступная идея – это вопль истинно несчастных: всех, кто лишен совести и сострадания, всех безвольных и слабохарактерных, всех психопатов, убийц, маньяков, насильников, душегубов, аферистов, бандитов, психически больных, неверящих, бесталанных и бездарных. Не забудьте, что гомо сапиенс несовершенен! – кричит эта идея любому, кто возомнит себя гением, а человечество – полем для произрастания себе подобных.

В Совдепии преступная идея замалчивалась. Ни ее последователи, ни ее критики не имели голоса. Поэтому тюрьмы моей Родины еще много десятилетий будут переполнены.

Выйдя из ворот с красными звездами, я увидел поразительнейшее в своей нагой красоте зрелище: карамельная поляна моего детства выгорела дотла. Страна лютиков и полушалочков, прикольная Совдепия – издохла. Сквозь ее разлагающийся трупик мощно проросло новое государство: жестокое, циничное, но наполненное до краев юмором и энергией жизни. В точности такое, как мои ненаписанные романы.

Однако теперь с литературой я решил повременить. Сначала я задумал сколотить миллион. Все мои сверстники занимались сколачиванием миллиона. У некоторых это получалось.

Есть поговорка американских финансистов: «Прежде чем купить акции, купи дом!». То есть сначала подумай о себе, а потом о своем авантюризме. Сначала подстрахуйся, а потом рискуй. Я сочинил для себя похожий слоган: «Прежде чем писать книжки, сделай деньги!». Обеспечь себя и свою семью, а потом сочиняй, сколько угодно…

Делание денег – крайне рискованное дело, и я вновь вспомнил о тюрьме. И не один раз, и не два. В начале девяностых обстановка в столице моей Родины была здорово приближена к боевой.

Так прошло пять долгих лет. Всякий раз, когда в моих делах наступал застой и я оказывался без работы, без дела, но при свободном времени, – я немедленно садился за стол и начинал писать. Об этой ситуации писатель Тургенев сказал так: «Во дни сомнений и тягостных раздумий ты один мне надежда и опора, о великий и могучий русский язык!» Впрочем, Тургенев был дворянин и никогда не маялся вопросом, где взять денег на покушать. Работа или дело для меня находились быстро, и я не закончил ни одной своей вещи.

Я никогда не дрожал над рукописями, не складывал в заветную папочку. В двадцать два или двадцать три года делать прозу нельзя – можно только упражняться. Впоследствии рассказы и повести гибли при квартирных переездах, я их пережил около десятка.

В конце концов нашлось такое дело, которому я посвятил себя целиком, и оно принесло мне золото, господа. Сам по себе процесс обогащения показался мне настолько интересным, что литературу я задвинул. Успеется! В руки идут и деньги, и богатейший материал для романов и сценариев! Бизнес! Вот где страсти и драматические коллизии! Вот где персонажи и характеры! Москва девяностых явно будет покруче Чикаго тридцатых, там убивали всего лишь за самогон, а здесь дрались и дерутся за нефть, газ и недвижимость…

Ночами вокруг меня кружили великие тени Бальзака и Драйзера. Как и они, я жил среди банкиров, промышленников и ростовщиков, среди звона монет и шелеста купюр, в мире, где старая мораль втаптывалась в грязь, а взамен торжествовала новая: простая, понятная и жестокая.

Ежемесячно я давал себе твердое обещание начать наконец новый текст. Гениальный. Самый лучший. Потрясающий воображение самого искушенного читателя. Оставалось выкроить хотя бы несколько часов в неделю. Замыслы переполняли голову. Но часы не выкраивались. Потребная для творческого труда нервная энергия расходовалась без малейшего остатка в офисе. Вечером душа и тело требовали разрядки, расслабления. Как минимум в виде дозы алкоголя. Я совершенно не мог себя заставить отрешиться от сиюминутных коммерческих проблем и всерьез задуматься о своем первом великом романе. К тому же за романы мало платят. А всякий искушенный бизнесмен скажет вам, что глупо тратить драгоценное время для создания товара, за который мало платят.

Естественно, ни один из пяти десятков моих деловых партнеров не знал, что на самом деле я никакой не бизнесмен, а писатель, собирающий материал. Если бы я заикнулся о чем-либо подобном, никто бы не стал иметь со мной дело. В бизнесе любят жестких реалистов, уважают простоту и конкретику, в нем нет места созерцателям, фантазерам, всяким писакам и прочим гражданам не от мира сего. Этот импульсивный, ненадежный народец иногда живет на содержании у бизнеса, но сам бесконечно далек от его реалий. И я помалкивал, внешне оставаясь резким и энергичным дельцом с калькулятором вместо мозгов.

Впоследствии бизнес вырос. Я разбогател. Долгожданный и вожделенный миллион замаячил на расстоянии вытянутой руки. Я понесся вперед, забывая подобрать слюни азарта. Одновременно увеличились и нагрузки. Сон был урезан до пяти часов. Вокруг возникли враги, конкуренты и завистники. По временам я серьезно переживал за то, как бы не тронуться рассудком посреди своей замысловатой коммерции.

Наконец, грянул финал: меня взяли. В полушаге от миллиона.

Романа я так и не начал.

Так все сошлось к одному – и миллион, и тюрьма, и литература.