Текст книги "Сажайте, и вырастет. Роман"

Глава 4

1

Специальный следственный изолятор номер один дробь один позиционировал себя как лучшее заведение из всех, предлагаемых публике отечественной пенитенциарной системой. Как апартаменты VIP.

Здесь талантливо и здраво воплощалась сама идея изоляции. Здесь изоляция торжествовала. Царила. Доводилась до абсолюта, до великолепного апофеоза. В казематах этой крепости каждый клиент изолировался полностью, тотально – так, что невольно проникался уважением к государству, имеющему в своем распоряжении столь мощную и хитрую тюрьму.

В прохладном помещении, отделанном зелеными пластиковыми панелями, мне предложили раздеться догола. Очень вежливый человек средних лет с погонами прапорщика на тощих плечах досконально изучил мою одежду, тщательно пройдясь узловатыми пальцами по всем ее швам. Затем мне позволили надеть трусы и оставили одного. Часа полтора или два, изнывая от невнятной тоски, я ждал, что будет дальше.

Вдруг прапорщик появился в сопровождении второго, в белом халате. Тот облачился в перчатки, с шиком бывалого прозектора звонко щелкнул их резиной по своим запястьям, а потом рекомендовал мне нагнуться и раздвинуть ягодицы.

– Ну что там? – спросил я, выполнив просьбу. – Амнистии не видать?

Прапорщики не засмеялись – очевидно, уже слышали эту шутку неоднократно. А может быть, они мысленно спросили друг друга, будет ли смеяться этот человек после пары недель, проведенных в их каземате? И будет ли вообще теперь смеяться когда-нибудь? Или: будет всю жизнь потом только смеяться, и больше ничего.

Отобрали шнурки, брючный ремень и наручные часы. Оставили только носовой платок. Когда я вновь надел свои пятисотдолларовые штаны, они тут же попытались соскочить с тощих чресел. Пришлось придержать их локтем.

– Руки за спину! Вперед!

Едва я сделал шаг, как брюки вновь съехали, а ботинки почти соскочили с ног. Пришлось взяться сцепленными руками за ткань на собственном заду и поддернуть повыше; растопырить, насколько возможно, пальцы на ногах, дабы удержать туфли от бегства, – короче говоря, кое-как приспособиться.

Повели по широкой лестнице на второй этаж, потом на третий. Время от времени конвоир ударял об железные перила связкой ключей, огромных, как кухонные ножи. Когда где-то наверху раздались аналогичные стуки, конвоир произнес:

– Стоять. Лицом к стене. Я повернулся. Стена оказалась сродни той, в кабинете.

Жирный, щедрый слой неровной штукатурки, сверху обильно и неряшливо окрашенный темно-зеленой, цвета травы, масляной краской. Мимо протопали несколько пар ботинок.

– Вперед. В пахнущей мылом полутемной каптерке мне дали матрас, одеяло, две узкие простыни и наволочку с огромными черными штампами в виде пятиконечной звезды, заключенной в прямоугольник. Такие штампы последний раз я видел пятнадцать лет назад – во время службы в армии. Уже тогда я подозревал, что просторные сатиновые трусы, кальсоны и вафельные полотенчики установленного образца произведены в Империи еще при Сталине и Хрущеве – в избыточных количествах, впрок, на многие десятилетия вперед. Безусловно, военный гений вождей государства в те годы легко пронзал насквозь толщу будущего.

– Мыться будете? – спросил каптер, тоже прапорщик. Я покачал головой.

– Напрасно. Следующая баня – в четверг. Через пять дней. А пока добро пожаловать…

2

И вот я шагнул во внутренние объемы всемирно известного Лефортовского замка. Увидел светлую и широкую галерею, словно бы лишенную потолка: стены уходили высоко вверх. Никто не запретил мне вертеть головой, и я, бросив вокруг несколько торопливых взглядов, увидел четыре уровня, четыре ряда дверей. Вдоль рядов тянулись стальные помосты, огражденные с внешней стороны перилами. Натянутые поперек всего пространства стальные сети разрезали тюремную вселенную на несколько слоев. Необходимость сетки всем известна: не будь ее, тот или иной отчаявшийся узник однажды бросится с высоты вниз головой.

На первом и втором уровне, рядом с дверями, в нескольких местах маячили фигуры в зеленом.

По железным ступеням я – туфли с выскочившими языками, штаны норовят рухнуть, под локтем скатанный в трубу, вываливающийся матрас – поднялся на второй ярус. Железный настил здесь покрывала ковровая дорожка. Гул моих шагов улетал далеко в стороны и вверх. Шагающий сзади функционер в зеленой форме, наоборот, ступал совершенно неслышно.

– Стоять, – сказали мне снова.

На этот раз лицом к стене я повернулся уже безо всякого напоминания.

Мощно, густо, в три отдельных слога, грянули стальные сочленения дверного замка. Эхо отдалось под сводами. Издалека слабо вскрикнул воробей – тот самый, что обязательно живет под крышей всякого обширного помещения. Птичий возглас повторился еще раз, и еще. То было приветствие новому постояльцу, или соболезнование, или просто короткое сообщение: беспокоиться не о чем, друг, – даже здесь, в каземате, можно не только жить, но и чирикать.

Злых уголовников я не увидел.

В камере оказалось пусто; очень светло, очень чисто и красиво. Каменный пол – коричневый, три пустые железные кровати – ярко-синие, стены – желтые. В ближнем углу, у входа, я опознал оригинальный приемник для нечистот, имевший вид конусообразной чугунной трубы, расширяющейся кверху до размеров среднестатистического человеческого зада.

Я постелил матрас и рухнул. Чтобы не видеть сине-желто-коричневую красоту, отвернулся к стене. И сразу различил на ней маленькие буквы, выведенные авторучкой: Человек – это звучит горько. Ниже была подпись: Максим Гордый.

Сейчас же лязгнула, открываясь, прямоугольная дыра в двери, «кормушка». Вертухай грянул всеми своими ключами об ее железную поверхность.

Требует внимания, догадался я и поднял голову.

– Все в порядке? – донеслось из отверстия.

– Да. Все в порядке.

– Лицом к стене лежать нельзя! До отбоя укрываться одеялом нельзя! Укрываться одеялом с головой нельзя! – сказал надзиратель подрагивающим голосом дисциплинированного хама.

Я промолчал. «Кормушка» захлопнулась с варварским грохотом.

– Эй, командир! – крикнул я. – Дай закурить! В ответ – ни звука. Свет и воздух проникали сюда через амбразуру в торцевой стене. Я с любопытством изучил ее устройство. Сама стена здесь имела не менее полутора метров толщины. Намертво вделанный стальной переплет удерживал в себе прямоугольный кусок толстого непрозрачного стекла, внутри армированного стальными нитями. За стеклом, в ярком свете вечернего солнца, четко различались очертания массивной решетки: вертикально стоящие трехсантиметровые прутья и мощные плоские поперечины.

Ненавижу решетки, подумал я с тоской.

Верхняя часть окна, поворачиваясь на петлях, могла приоткрываться вниз. Ухватив пальцами края створки, я подтянулся, намереваясь узнать, есть ли наверху сквозная щель и можно ли через эту щель увидеть что-нибудь происходящее снаружи здания, – но позади меня снова загремел металл.

– На окно забираться нельзя! – выкрикнул дежурный.

Я спрыгнул на пол. Дыра в двери снова оглушительно грохнула.

А чего ты хотел, спросил я себя мысленно. Коврик вдоль ряда дверей положен не для красоты, а для пользы. И обувь у надзирателя особая, мягкая – не сапоги, не ботинки, а какие-то тапочки, на манер спортивных. Все для того, чтобы перемещаться от двери до двери совершенно бесшумно. Он осторожно шагает, неслышно подходит, беззвучно отодвигает заслонку «глазка», и – смотрит. Потом крадется к следующей двери.

Поразмыслив, я решил, что в бизнесе вертухая есть интересные стороны. Заглянув в дырочку, контролер наблюдает то грустного свежепойманного шпиона, то маньяка-душегуба, то крупнейшего госчиновника, укравшего миллиарды. Изолятор «Лефортово» предназначается для элиты, для архизлодеев, для особо опасных, для тех, чья судьба важна государству. Истории о здешних постояльцах гремят на всю страну. Посмотрев очередной выпуск теленовостей, вертухай потом идет подсматривать, как герои сюжетов жрут пайку, рубятся с сокамерниками в домино или же задумчиво какают.

Прямо над дверью я обнаружил экономно сделанную деталь из черного эбонита – это оказалась ручка, я крутанул ее, и меж желтых стен упруго загудел приятнейший баритон:

– Передаем сигналы точного времени!

Это вещала государственная радиокомпания «Свояк». Ее передачи я не слушал уже лет пятнадцать – с тех пор как в стране появились частные станции FМ-диапазона.

– Начало шестого сигнала, – мастерски интонируя, продолжил диктор, – соответствует пятнадцати часам московского времени!

Я почувствовал, что улыбаюсь. Из радиоточки на меня задышала страна моего детства, забытая разноцветная Совдепия. Выдохнула перегаром, стариковски шмыгнула, обдала отрыжкой сосисок, винегрета, соленых грибочков, портвешка, а по временам и «Беломорканала». Радио страны, которой давно нет, продолжало вещать теми же идеологически устойчивыми голосами, под ту же самую ровную, бодрую музыку. Медленно, многозначительно, с расстановкой, с паузами.

Я немедленно повернул рукоять. Еще пятнадцать лет назад я понял, что не могу слышать этих заторможенных и напряженных людей, пытающихся что-то рассказать прочим заторможенным, полусонным, нерешительным гражданам родной Совдепии. Выдержав паузу, я прибавил громкость.

– Наш корреспондент, – жизнерадостно возвестило женское контральто, – недавно побывал в гостях у заслуженного деятеля искусств, профессора, лауреата многих международных конкурсов…

В ужасе я снова выключил звук. Ничего не изменилось. Информация подается слишком медленно и помпезно. Это радио для тех, кто плохо соображает.

Оставшись в тишине, я присел на матрас (собственность тюрьмы), потом прилег – и неожиданно уснул. В конце концов, последние несколько месяцев я редко спал больше пяти часов в сутки. Через какое-то время вертухай, громко стуча по дверному железу, разбудил меня и что-то спросил про ужин, но я только помотал головой и заснул опять.

Затем группа функционеров в хаки, открыв дверь, проникла в камеру, разбудила меня криком «Проверка!», заставила принять вертикальное положение, спросила, все ли в порядке, и тут же вышла.

Я лег опять. Но теперь окончательно заснуть мне мешал свет. Встав, я отыскал на стене выключатель и нажал клавишу. Лампа под потолком продолжала гореть. Я щелкнул еще раз и еще. Безрезультатно. Сломан, что ли?

Дверная амбразура снова ожила.

– В чем дело? – поинтересовался строгий голос. – Вы нажали кнопку вызова!

– Я думал, это верхний свет. Выключите его, пожалуйста!

– Не положено.

Мне пришлось защитить глаза ладонью. На этот раз я проспал до самого утра, придя в себя только тогда, когда от голода заболел желудок.

3

Завтрака я едва дождался. Шум тележки услышал издалека. Ее движение по стальному настилу вдоль ряда дверей сопровождалось скупыми звуками голосов и грохотом железа. Когда наконец стальная пластина откинулась вниз, я уже стоял подле – сжимая в руке алюминиевую миску с помятым краем.

– Завтрак, – негромко объявил дежурный.

С той стороны, на фоне далекой противоположной стены, я увидел бодрую женщину в белом халате. Бросив на меня заинтересованный взгляд, она размешала массивным половником некое мощно дымящееся хлебово в циклопической кастрюле, сбоку украшенной грубо намалеванным инвентарным номером. Решительно схватила протянутую мною посуду, наполнила до краев и вернула мне. Последовал еще хлеб, потом сахар.

Рядом с дверью, в самом углу каземата, стоял деревянный стол – я поместил пайку на его поверхность, дождался, пока кормушка закроется, и поспешно сервировал трапезу.

Итак, баланда, мадам и месье!

Цвет продукта был буро-серый. Внешне это выглядело как манная каша. Я понюхал. Запах не внушил оптимизма. Но пища была горячей, а хлеб – довольно свежим. И я все съел.

Надо сказать, в еде я совершенно непривередлив и считаю, что такой подход к пище – сугубо утилитарный – есть единственно правильный. Сомневающимся гражданам предлагаю провести несложный опыт. Возьмите добровольца и уговорите его голодать, скажем, двое суток. Потом поставьте перед ним черный хлеб и воду – столько, сколько он захочет. Пусть покушает вволю. Набивает желудок так, как ему заблагорассудится. Только хлеб и вода, больше ничего. В тот же миг, как только подопытный удовлетворенно вздохнет и отодвинет от себя недоеденную краюху, предложите ему полноценный обед из пяти блюд: огнедышащий тонкий суп, и кусок идеально прожаренного, тщательно умащенного специями мяса, и сыры, и десерт, и кофе. Что произойдет? Правильно: доброволец – откажется. Заявит, что уже сыт. Острые запахи не возбудят его, исходящий от еды пар не вызовет слюноотделения. Сытый хлебом и водой, человек не захочет большего. Таким образом, гастрономия имеет все признаки лженауки и должна рассматриваться исключительно как забава для бездельников и снобов.

Откушав казенного харча, я ощутил душевный и физический подъем. Очень хотелось курить, но свою пачку сигарет я прикончил еще вчера. Обыскав в поисках окурка всю камеру, я потерпел неудачу. Ничего. Ни крошки табака.

Эти поиски, внимательное заглядывание в углы и в щели, постепенно натолкнули меня на раздумья о том, куда, собственно, я попал и каким путем отсюда можно уйти. Плох тот заключенный, который не строит своего плана побега, хотя бы ради умственной тренировки. Бежать я, само собой, не собирался. Зачем, если через двадцать восемь дней меня отпустят на законных основаниях? Но нельзя исключать и вероятности того, что все эти двадцать восемь дней будут чередой издевательств, пыток и избиений. Если верить книгам Шаламова, от властей Империи можно ожидать чего угодно. Так что подготовить маршрут отхода мне просто необходимо.

Перебрав в уме несколько вариантов, я признался себе, что побег из Лефортовского замка – дело немыслимое. Через окно – не уйти, там все прочно и крепко. Стена у окна – толста. Противоположная, где дверь, точно такая же. Логично предполагать, что и две прочие стены несокрушимы. Я побарабанил согнутым пальцем – вышел глухой, жалкий звучок. Я ударил несколько раз кулаком, плашмя, сильно; результат нулевой. С таким же успехом можно простукивать пирамиду Хеопса.

С той стороны, из соседней камеры, никто не отозвался на зов. Я перешел вправо и повторил попытку. Без ответа. Либо стены слишком толсты, либо – что вероятнее всего – соседние боксы пустуют.

Было бы здорово иметь за стеной в соседях собственного босса, вдруг подумал я. Мы бы быстро наладили перестукивание, слали бы друг другу приветы посредством какой-нибудь азбуки Морзе или другой системы сигналов…

Но меня почти сразу отрезвили: возле двери скрипнуло, тихо зашуршало, и через дырку на меня посмотрел человеческий глаз. Я поспешно сел, демонстрируя позой тела смирение и абсолютную покорность обстоятельствам.

Как бежать? Как бежать, если за тобой наблюдают каждые полторы или две минуты? Как бежать, если ты под постоянным контролем? Как бежать из клетки, где запрещено даже прятать голову под одеяло, где ты обязан все время демонстрировать вертухаю свое лицо?

Нет, сказал я себе. Монтекристовщина только помешает. Побега – не будет! А будет вот как: через четыре недели, 15 сентября, я совершу торжественное дефиле через главный вестибюль, держа в руках официальные бумажки, удостоверяющие, что моя свобода дарована мне на законных основаниях.

Костюм от «Кензо» жалко. Его придется выбросить. Ходить на воле в тюремных вещах – это очень плохая русская примета.

Возможно, меня выпустят не через месяц, а чуть позже. Возможно, я задержусь тут еще на пару дней. Но это – максимум. Все равно – выпустят! Сначала выпустят мнимого завхоза Михаила. А потом – меня. Я нужен своему боссу. Ведь мы партнеры. Компаньоны. Один без другого – никуда.

Сейчас мой друг где-то здесь. Может быть, один и тот же надзиратель смотрит через дырочку на меня, а потом проделывает несколько бесшумных шагов и видит уже босса. Смотрит, как тот мается без сигарет и переживает за себя, за меня, за деньги, за бизнес…

Я открыл кран и вымыл, как мог, свою миску под струей холодной воды. На сизом металле остались жирные пятна. Вид грязной посудины вызвал во мне омерзение, и я едва не швырнул ее в стену.

В какой-то степени боссу сейчас труднее, чем мне. Во-первых, у него нет адвоката. Это мы предусмотрели. Откуда у скромного завхоза небольшой коммерческой фирмы деньги на оплату дорогостоящих услуг профессионального законника? А самое главное: зачем вообще завхозу – адвокат? Завхоз ничего не знает. Он априори невиновен. Его дело – покупать бумагу и картриджи для печатающих устройств. Фломастеры, карандаши, бензин для машины – вот его епархия.

Таким образом, босс Михаил ничего не знает. Ему неизвестно, какие показания дал Андрей. А вдруг Андрей проявил слабость и сразу чистосердечно во всем признался? И теперь не в изоляторе сидит, а – в ресторане?

Я представил себе, как босс мечется из угла в угол и страдает. Босс – жесткий и опытный человек; безусловно, он всесторонне обдумал все варианты, и самые худшие – тоже. Вдруг, о ужас, Андрей ведет свою игру? Вдруг он все свалил на Михаила, а себя – обелил и выгородил? И сидит сейчас вовсе даже не в ресторане, а – в офисе?! Намереваясь прибрать к рукам все капиталы?! А Михаила упрячут за решетку лет на восемь?!

Жаль, что я не телепат. Я бы послал боссу мысленный мессидж, краткий, простой. Ни о чем не волнуйся, босс! Я тебя уже прикрыл! Официально заявил, что ты не босс, а завхоз. И – подписал протокол. И – отправлен сидеть.

Тебя – отпустят. А потом ты сделаешь так, чтобы отпустили и меня.

Новый день – новый вертухай. Этот начал знакомство с того, что протянул через открытую «кормушку» мокрую тряпку.

– Протрите, пожалуйста, «глазок».

– Пошел к черту, – легко ответил я. – Твой «глазок» – ты и протирай.

– В карцер пойдешь, – равнодушно парировали с той стороны.

Я подошел к двери и молча провел тряпкой по куску прозрачного оргстекла, вделанному в деревянный, окованный толстым листовым железом дверной массив.

– Благодарю, – вежливо сказал дежурный, показав в прямоугольнике «кормушки» бледное, остроносое лицо, справа и слева от которого светились большие прозрачные уши.

– Обращайся в любое время, – успел я ввернуть, прежде чем «кормушка» закрылась.

Никогда нельзя оставлять за оппонентом последнее слово.

Гордый маленькой словесной победой, я принялся расхаживать по самому длинному маршруту – от двери до края той железной кровати, что находилась в торце камеры. Всего расстояния было – пять широких, энергичных мужских шагов, обратно – четыре с половиной; полшага уходило на разворот.

«Давайте, ребята, давайте! Вперед! – беззаботно ободрил я своих оппонентов. – Что тут у вас? Решетки, замки, стены? Двери с дырками для подглядывания? Баланда? Что еще? Нельзя ножи и вилки? Спать при свете? И это все, чем вы хотите победить меня? Подавить? Сломать? Я вас не боюсь! Я вашей тюрьмы не боюсь!

Я ВАШЕЙ ТЮРЬМЫ НЕ БОЮСЬ! Я ВАШЕЙ ТЮРЬМЫ НЕ БОЮСЬ!

ВЫ НИКОГДА, НИКОГДА МЕНЯ НЕ ОСТАНОВИТЕ!

Посмотрим, как вы запоете через месяц! – ухмылялся я, ударяя в ладоши. – Или нет – через двадцать восемь дней! Когда выйдет мой друг, мой шеф и босс, когда он организует и проплатит давление со всех сторон, когда на вас набросятся адвокаты, депутаты и репортеры! Мои друзья и мои деньги вытащат меня из каземата в мгновение ока! Никто не устоит перед всесокрушающей силой наличного доллара! Я коррумпирую вас так, что мир содрогнется. Я подкуплю всех!»

Правда и то, что сейчас мне неизвестно, какова сама по себе процедура подкупа. Нет такого заведения, где можно было бы официально внести в кассовое окошечко сумму в обеспечение своей личной свободы. Я не знаю, что конкретно нужно предпринять, чтобы купить ее.

Но я узнаю. Придумаю и продумаю. Я найду человека, от которого зависит моя судьба. Кто бы он ни был – милицейский генерал, крупный чиновник или министр, – я договорюсь с ним. Я дам ему столько, что он будет шокирован. Завалю его деньгами. Вручу в пять раз больше, чем он попросит. В десять раз больше!

Ведь это просто игра. Они ловят меня, берут свою долю и отпускают. Они всегда в доле. Тот, кто об этом забывает, – круглый идиот. Никогда не следует забывать о том, что они в доле. У них есть семьи, дети. Жены, которые алчут мехов и золота. Внуки, за учебу которых нужно платить. И так далее…

Я уважаю закон. Я подкуплю его представителей со всем уважением. Я коррумпирую их не потому, что я плохой или злой человек. И не потому, что я преступник. Я за то их коррумпирую, что они посадили в клетку невиновного.

Потом кто-то невидимый, очень большой и строгий, несильно, но ощутимо обидно ударил меня прямо в лоб: ты же в тюрьме! Тебя посадили! Упрятали в камеру! Тебя подозревают в ужасном! Опомнись! Какой бизнес!

Какие деньги! А ты подумал о семье? О близких? Как они переживут такое? Что станет с женой и сыном? С матерью и отцом? Как они там будут теперь без тебя? Что ты наделал?! Что ты наделал??!! Что ты наделал???!!!