Текст книги "Человек из красного дерева"

Потом я её одеялом укрыл, принёс ей ещё выпить и сигарету с пепельницей.

Она молча посидела какое-то время – и вдруг стала одеваться решительно, как будто куда-то заспешила.

На крыльце мы расстались, она погладила меня по голове и сказала:

– Ты хороший.

– Ты лучше, – ответил я. – Если что – звони.

Она ушла, я вернулся в дом. После Зины остался густой женский запах, приятный; я даже пожалел, что выпроводил женщину так быстро.

Но в подвале меня ждала другая женщина, стократ более важная.

На стакане остался след губной помады; он выглядел забавно, развратно, водевильно. Я засмеялся и стал снова готовиться к работе.

19

Статуя была готова примерно на две трети, меня ждал самый ответственный момент: присоединение головы к телу. Пока я старался об этом не думать.

Привёл себя в порядок, заново застелил разорённую постель, и уже совсем было успокоился и решил идти вниз – как вдруг дверной звонок снова ожил.

Глянул на экран планшета – но планшет разрядился. Ничего не увидел на экране.

И я подумал, что это вернулась Зина – что-то позабыла, или передумала уходить и вознамерилась остаться у меня до утра, или была у неё ещё какая-то нужда. Так или иначе, когда звонок зазвенел, я вышел из дома в полной уверенности, что увижу именно её.

Открыл калитку.

С той стороны стояла Гера Ворошилова.

До сего момента я видел её только издалека, теперь же – с расстояния в метр; оказалось, она была ростом едва мне по грудь.

Позади маячил в темноте её маленький автомобильчик, фары горели, двигатель работал. У меня создалось ощущение, что Гера в любой момент была готова сорваться бегом, прыгнуть в машину и умчать отсюда подальше.

– Здравствуйте, – вежливо сказала она, – я ищу человека по имени Антип Ильин.

20

1722

Глубокая ночь. Холодно, середина декабря, мир застыл, зима пришла.

Храмик маленький, от входа до алтаря – десять шагов. Сверху, по краям купола, из узких окон в барабане, льётся лунное сияние, выхватывая из мрака верхнюю часть иконостаса.

Ночь ветреная – вот-вот начнётся метель. Но пока – небо ясное, и луна светит.

Отец Ионафан держит в дрожащей руке подсвечник, три толстые сальные свечи освещают напряжённое лицо, впалые щёки, сдвинутые брови и морщину на лбу. Отставив острый локоть, он поднимает свечи и осматривает деревянную статую от головы до ног; ставит подсвечник на пол и размашисто крестится. Отцу Ионафану, настоятелю храма Казанской Божией Матери и главе местного прихода, едва тридцать лет, он маленький, слабосильный, по поговорке – соплёй перешибёшь, да вдобавок с врождённым телесным ущербом: спина кривовата, одно плечо ниже другого. Но если не приглядываться – не заметишь. Бородка жидкая, татарская. Волосы до плеч. Облачён в застиранный подрясник, на ногах – растоптанные валенки, сзади дырявые; по храму ходит почти бесшумно. Отец Ионафан сильно недоволен, растерян, шумно сопит: не знает, что делать. По лицу видно – нынче вечером много молился, но и свыше не получил ответа.

Характер отца Ионафана, вопреки внешнему облику, – крепче крепкого; ум его – резкий, ясный, дух – упрямый и не знающий страха. Давеча отец Ионафан криком и палкой гнал по всему селу местного прощелыгу Мишку Ждана, напившегося водки в постный день.

Против отца Ионафана стоит долговязый, широкоплечий полицейский капитан Иван Плечо, лицо его – голое, бритое, правильное, красивое даже, но неприятное из-за хмурого выражения. Ухоженные усы подкручены. Зубы – коричневые от табака. И так же воняет от него: горьким дымом бесовским, а от штанов – прелым конским по́том.

На капитане синий кафтан с огромными красными обшлагами, истёртыми и засаленными по краям. Широкий ремень затянут массивной пряжкой. Сбоку на ремне подвешена была тяжёлая шпага, но её капитан оставил в притворе.

Ноги его – огромные; он ходит вразвалку, оттого что всё время проводит в седле.

Сапоги у него хороши: кожа толстая, подошва – ещё толще, голенища до колен, с отворотами. Когда капитан шагает по храму – сапогами стучит по полу, как будто нарочито, и стук каблуков улетает под свод. Нехорошо, жутко стучат каблуки – как сатанинские копыта. Впрочем, капитан – добрый христианин, когда вошёл – крест на себя наложил, и с батюшкой Ионафаном разговаривает вежливо, часто прокашливаясь и трогая концы усов коричневыми от табака пальцами.

– Давай, батько, – говорит капитан, – не тяни. Берём и выносим.

Отец Ионафан молчит и не двигается. Подсвечник так и стоит на полу возле его ног. Свечной жир шипит и капает. Понизу тянет ледяным сквозняком – от неплотно прикрытой двери, перекошенной, сильно рассохшейся; храмик древний, помнит ещё времена ордынского нашествия.

– Батько, – мирно говорит капитан отцу Ионафану, – послушай. В храме моей власти нет. Тут я даже попросить тебя ни о чём не могу. Но могу – посоветовать. Ежели нынче ты не исполнишь указ Синода и не вынесешь истукана – послезавтра тебя накажут. Запретят в служении. Ты не первый такой, кто против, так уже много раз было.

– Куда ж я его дену? – спрашивает отец Ионафан.

Голос у него – высокий и чуть хриплый, но поставленный, трижды в день служит, глотка привыкшая.

– Вынеси за ограду, – отвечает полицейский капитан. – А там я уж сам разберусь. Я человек служивый, заобыклый, у меня – приказ, пока не исполню – от тебя не уеду.

– Может, я его в подклете спрячу?

– Нет, батько, нельзя в подклете. Нигде нельзя. Выбирай: либо ты его сам порушишь и сожжёшь, либо вынесем за ограду – и там уж не твоё дело будет.

– Неправильно это, – возражает отец Ионафан, повышая голос. – Рушить святые образа – грех великий. – Он указывает пальцем на деревянную статую. – Этот – очень старый, ему то ли двести лет, то ли все триста. Бог тебе судья, – из храма вынесу, ладно; но губить не дам. А что людям скажу? Утром придут – а его нет. А они его любили. У меня две бабы есть, обе вдовы, солдатки, – так они ему сапожки спроворили, видишь, какие ладные?

Капитан Иван Плечо изучает кожаные сапожки на деревянных ногах статуи, спрашивает:

– И зачем они?

Отец Ионафан усмехается и гладит свою бородку.

– А бабы верят, что он по ночам оживает и ходит по храму. Они ему сапожки надевают, а потом глядь – а подошвы-то стёрлись! Я сам видел. Значит, действительно ходит, чудесным образом… И что я завтра скажу тем бабам? Где святой образ, где сапожки? Вот, скажу, какой-то архиепископ подумал-подумал – и придумал погубление святых образов? Делать ему, что ли, больше нечего? Других забот нет?

– Смирись, батько, – говорит капитан. – Ты не один такой. Везде их выносят за ограду, а там их народ прячет у себя, кто в сарае, кто где. Оттого и привлекли полицию к сугубо церковному делу. И велено всё сделать тихо, чтоб в народе не учинилась смута. Давай, батько, помогай, либо я его один выволоку.

И капитан решительно обхватывает статую сильными ручищами и тянет, наклоняя вбок. Отцу Ионафану ничего не остаётся, как пособлять.

Лунный свет вдруг исчезает, храмик погружается во мрак, от свечей толку почти нет, но капитан на ощупь решительно тянет на себя статую.

– Тяжёлый, – уважительно говорит он.

Капитан спиной вперёд движется к двери, держит статую за плечи, отец Ионафан – за ноги. Капитан толкает задом дверь, – выносят тяжкий деревянный образ в притвор, а оттуда – под небо, и кладут на снег возле паперти.

Отец Ионафан бегом бежит обратно в храм затушить свечи и так же бегом возвращается.

Ветер усилился, луна скрыта плотными облаками, в глаза отца Ионафана ударяют первые колючие снежинки: начинается метель. Ни зги не видать, только ветер свищет. И капитан, и отец Ионафан какое-то время стоят молча, привыкая к темноте.

– Давай, батько, – говорит капитан, – ещё раз взяли – и за ограду.

И переступает сапожищами. Сухой снег скрипит под подошвами.

Отец Ионафан медлит. Статуя лежит на снегу лицом вверх.

– Давай, батько, – повторяет капитан Иван Плечо. – Вынесем – и пойдёшь домой, прочее – моя забота.

Ещё год назад в России не было таких людей. За порядком досматривали воеводы. А теперь вдруг появились молодые, резкие, злые мужики в иноземном платье, называемые иноземным словом “полиция”. И командовал ими тоже иноземец, генерал Девиер.

Они ловили воров без счёта, били им на лбу пороховые клейма и отправляли в каторгу. Они заходили в дома, проверяли печи, во избежание пожара. А сверх того – наказывали всякого, кто живёт непотребно и нечисто. Изгоняли из городов убогих заразных, а также тех, кто переходил меру в юродстве. Воспрещали пить сырую воду из рек и озёр.

А кто против государя Петра Алексеевича худое говорил – тех они споро выискивали, заковывали в железа и везли в Петербург, в Тайную канцелярию, передавали в руки графа Толстого Петра Андреевича и его катов, а у графа с такими был разговор недлинный: дыба да плаха.

И года не прошло, а уж потекли по нашим равнинам слухи о проклятой полиции: нет от неё спаса, нет укорота, и жаловаться некому. Одна была надежда: что со временем всё уляжется само собой и станет, как раньше.

Но текло время, а ничего не укладывалось, а только ещё больше переворачивалось, пока совсем не перевернулось. Уже полгода прошло, как отец Ионафан получил указ Святейшего синода, от 21 мая 1722 года, гласивший: “В храмах обретается многая неисправность, а именно: резные или истёсанные, издолбленные, изваянные иконы, которые за недостатком искусного мастерства весьма церковному благолепию противны… а дерзают истёсывати их сами неотёсанные невежды и вместо сообразных святых и благообразными лицами образов безобразные, на которые смотрети гадко, болваны и шуды поставляют… В Россию сей обычай от иноверных, а наипаче от римлян и им последующих, порубежных нам поляков вкрался… Принужден Св. Синод запретить сие”.

Но отец Ионафан тот указ не исполнил, рука не поднялась, – сделал вид, что ничего не было. И многие другие такие же по всей Руси поступили так же. Невозможно было даже помыслить, чтоб резной святой образ был удалён из храма и порушен. Но нет: сначала стали приезжать дьяки, подспорные епархиальным епископам, и проверять: стоят ли в храмах издолбленные образа или удалены. А который приходской поп ослушался указа и не удалил статуи, тех ругали ругнёй и заставляли исполнять. А те издолбленные образа, которые пытались изрубить топорами и сжечь, – так народ собирался и не позволял, и растаскивал статуи по домам и прятал.

– Вот что я думаю, – говорит отец Ионафан. – За ограду выносить не дам. И рушить тоже не дам, и жечь не дам. Я его тут закопаю.

– Нет, батько, – отвечает капитан Иван Плечо, – не дам я тебе его закопать. Нынче ты его закопаешь, завтра назад откопаешь. Хитрость твою я понял, но сему быть не дозволю, ты уж меня прости.

И он широкими шагами уходит назад в храм, в притвор, и возвращается уже при шпаге, подвешенной к поясу, она стучит по его прочному бедру и железно лязгает, а в руке капитан держит топор. Протягивает отцу Ионафану.

– Рушь его.

Отец Ионафан отшатывается.

– Мне такое не можно.

– Тогда отойди, – велит капитан. Его глаза уже привыкли к темноте, он размахивается мощно, от спины, и с выдохом бьёт топором по лежащему на снегу деревянному телу. Попадает ниже и левее шеи. Дерево – твёрдое и старое; топор, хотя и наточен, отскакивает, как от камня, и длинно звенит. Капитан размахивается снова – но отец Ионафан вскрикивает высоким голосом и падает на деревянную статую, заслоняя её собой от удара, подставляя собственную спину и затылок. Ноги подогнул, у валенок торчат дырявые пятки.

– Не дам! Не дам! Или меня изруби с ним заедино!

Капитан опускает занесённую руку.

Ветер швыряет ему в лицо, в усы, в глаза ледяную крупу, но капитан не отворачивается.

Со стороны села ветер доносит запах дыма: люди топят печи, греются.

Пар идёт изо рта отца Ионафана, он обнимает деревянное тело, вжался в него, готов ко всему, плачет, но его слёз в темноте не видать совсем.

– Не дам! – кричит он.

Метель уносит его вопль.

Статуя источает тепло, отец Ионафан прижался не как к деревяшке – как к живому телу, руками обнял, ладонями стиснул.

– Не можно творить такое! Не можно!

Метель усиливается. Свищет ледяное, безжалостное. Впереди – зима; как бы выжить.

Полицейский капитан тяжко вздыхает. Его голос – неуверен. Рука с топором опущена, но пальцы стискивают рукоять.

– Ну и как быть? – спрашивает он. – Как быть?

21

Проходи, – сказал я.

Гера вошла в калитку. Я показал ей на крыльцо, сделал приглашающий жест. Она прошла в дом, я – следом. Дверь закрыл, и рука сама собой задвинула засов. Непроизвольно.

Я, конечно, не сделал бы ей ничего плохого.

Наконец, мы посмотрели друг другу в глаза.

Глаза у неё были – отцовские, внимательные, не злые.

А дух – велик, заполнил собой весь дом.

– Знакомиться не будем, – сказал я. – Чтоб время зря не тратить. Как ты меня нашла?

Она протянула клочок бумаги: там моей собственной рукой был начертан мой адрес, телефон и фамилия.

– Я разобрала папин архив. Это было там.

– Всё правильно. Я встречался с твоим отцом. Много раз.

– Это ты его ограбил? – спросила Гера.

– Да, – ответил я. – Но умер он сам. Я его пальцем не тронул. Он увидел меня и испугался. Я, кстати, тоже… Я схватил, что́ мне было надо, и убёг. Когда я уходил, он стоял с ружьём и мне вслед смотрел. Я думал, он мне в спину пальнёт, и на звук соседи сбегутся. Но он не выстрелил. О том, что он умер, я узнал только потом. Я не собирался причинять ему боль, для меня это невозможно. И тебе тоже худого не сделаю.

Гера отшагнула назад, к стене, как будто услышала угрозу; хотя я не двигался с места и улыбался самой приятной улыбкой, на какую способен, причём улыбка была искренняя, если не счастливая.

Я, разумеется, не ожидал ничего такого, – но вот она пришла, дочь Ворошилова, сама, безо всякой моей инициативы, потому что так звёзды совпали; потому что, как говорят верующие, “Господь управил”, потому что так сошлось в тайном мире.

– Имей в виду, – предупредила Гера, – мои друзья знают, где я. Если через час я отсюда не выйду – приедет полиция.

– Это разумно, – сказал я. – Ты всё правильно сделала. Но ты же знаешь: я для тебя безопасен. Ты в глубине души это чувствуешь. Иначе бы не пришла.

Гера не ответила.

Она боялась, конечно. Она нервничала; я видел. И в сумке у неё наверняка лежал электрошокер, а может, и пистолет; а может, и то, и другое. И ещё телефон, с включённым режимом аудиозаписи. И, возможно, в машине, оставленной возле калитки, Геру ждала подруга или бойфренд. Издалека я не разглядел – но если б сам оказался на её месте, если бы попёрся, молодой слабосильной девчонкой, в дальнюю деревню Чёрные Столбы, отыскать возможного злодея, ограбившего дом отца, – то взял бы с собой кого-нибудь обязательно.

– Зачем ты это сделал? – спросила она.

– Так было надо, – ответил я. – Твой отец был нашим другом. Он нам помогал. Но потом была ссора. После ссоры Ворошилов отдалился от нас. Он присвоил останки наших братьев и сестёр, и отдавать не хотел. И мы его не простили.

– Вы? – спросила Гера. – А “вы” – это кто?

– Мы, – сказал я, – деревянный народ. Истуканы. Зачем ты спрашиваешь? Твой отец тебе всё рассказал.

– Он много рассказывал, – ответила Гера. – Но это какие-то легенды, страшилки… Деревянные статуи, вынесенные из церквей… Папа в последние годы много пил… Эти рассказы для меня были… ну… алкогольный бред.

– А ты бреда не бойся, – сказал я. – В бреду можно видеть тайный мир. Если отцу не поверила – поверь мне.

И я положил на стол ладонь, взял нож – и снял с мизинца толстую стружку, и показал.

– Я – истукан. Деревянный человек.

Она побледнела, рот раскрылся, лицо стало некрасивым. Но мне было некуда деваться.

И я посредством ножа продемонстрировал ей, как мог: дал понять, что весь состою из сплошного дерева, из бука, и что нет внутри у меня ни сухожилий, ни кровеносных сосудов, ни сердца, ничего.

Поднёс к запястью огонь зажигалки, показал, как обугливается полированная поверхность.

И для полной наглядности раскрыл сундук, выдернул пилу-ножовку и рассёк себе плечо, так, чтоб посыпались опилки.

Жалко было молодую девушку, вынужденную наблюдать невероятное; но, повторяю, всё уже было решено за нас.

Она должна была меня найти, теперь я это понял. Должна была – и нашла.

Потом её стошнило; она пошатнулась, бледная, вмиг вспотевшая, неловко прикрыла рот рукой, не забыла второй рукой подхватить свою сумку – и бросилась мимо меня к двери; я едва успел отодвинуть засов.

Я убрал пилу назад в сундук.

Подумал: если сейчас убежит, уедет, и вернётся с полицией – стало быть, я в ней ошибся; так же, как в своё время ошибся в её отце. Мы все тогда ошиблись, и это нам дорого встало.

Но Гера Ворошилова вернулась. Я извлёк из шкафа бутыль самогона, налил полстакана.

– На́. Полегчает.

Она резко помотала головой:

– Я за рулём.

Слава богу, подумал я, – уже соображает. И предложил:

– Ты можешь заночевать у меня.

Она вздрогнула.

– У тебя? Ночевать? Даже не надейся.

– Я очень уважал твоего отца. И тебя уважаю. Для меня ты почти родственница.

– Воды мне налей.

Я зачерпнул ей ковшом из бака, поднёс кружку. Она жадно выпила.

– Если ты деревянный, значит, тебе не нужно ни есть, ни пить?

– Не нужно, – ответил я. – Ни есть, ни пить, ни спать. Да и дышать тоже. Ничего не нужно, живу силой Святого Духа. Мы называем его по-гречески: “Невма”.

– Тогда зачем тебе в доме вода? Зачем кастрюли, чайники?

– Во-первых, я боюсь открытого огня, я же деревянный. Огонь – единственное, что может меня убить. Воду держу на случай пожара. Во-вторых, надо же делать вид, что я – обычный человек. Это самое главное. Никто не должен знать. Иначе нашего народа не станет. Всех переловят, запрут по лабораториям и на куски разнимут, будут изучать. Или заставят работать. На истуканов не действует ни радиация, ни смертельные вирусы. И застрелить нас нельзя. Поэтому наша жизнь – тайна. Твой отец был одним из тех, кто всё знал. Ты, его дочь, теперь тоже знаешь.

Гера оглядела стены и потолок, как будто едва вошла. Её лицо порозовело.

– Значит, – спросила она, – тебе триста лет?

– Нам всем по триста лет, – сказал я. – Мы все родились с разницей в три года, начиная с 1722-го. В тот год вышел указ Синода: всех истуканов вынести из храмов, разбить и предать огню. Страна большая, и дело затянулось. Кто-то родился в двадцать третьем, кто-то в двадцать пятом. Но это наша вторая жизнь, человеческая, – а до неё была первая, божеская. В первой жизни я был деревянным святым образом, стоял в храме, и сколько лет я там стоял, в каком году меня издолбили, – не помню. И чьим образом был – тоже не помню. И никто из наших не помнит, все только догадки строят. Так же и обычные люди не помнят своей первой жизни, которая протекала в материнской утробе. Наверное, это тоже часть замысла Создателя. Я осматривал тела многих братьев и сестёр, я делал анализы, считал годовые кольца: некоторые стояли в храмах и по пятьсот лет. Но никто ничего не помнит. Восстав из пепла, обретя человеческое естество, мы забыли о прошлом. Мы можем только предполагать. Я вот думаю, что был образом пророка Ильи, и в его честь взял фамилию Ильин. Но это всё догадки. Может быть, я был образом Христа. Теперь это неважно. Божий промысел – в том, чтоб однажды все мы, деревянные истуканы, умерли для прошлой жизни и возродились для новой, человеческой. Люди молились перед нами. Как сейчас молятся перед двухмерными досками. Просьбы, чаяния, слёзы, вера и любовь – всё вошло в нас и осталось навсегда, и благодаря вере и любви, и молитвенному труду, мы поднялись, стали живыми. Не такими живыми, как обычные люди, – но живыми в Боге. Меня не разбили и не сожгли, только ударили единожды топором по груди. С тех пор осталась отметина. Другим повезло меньше. Многие погибли полностью, сгинули в огне. Других разрубили на куски и вышвырнули. Многим отрубили головы и руки, но жечь не стали. Везде было по-разному. Так случилось с Параскевой: голову ей снесли, тело погубили, но голова уцелела. Триста лет голова передавалась из рук в руки, пока не попала к твоему отцу.

– Так зачем тебе, – спросила Гера, – эта голова?

– Для того чтоб её поднять. Параскеву. Как меня в своё время подняли. Можно собрать части тела, повреждённые фрагменты, соединить – и поднять истукана силой молитвы. У нас есть такие, кто умеет это делать. Триста лет мы повсюду ищем своих. Иногда находим целые тела, но чаще – куски, головы, руки. Обычно они иссечены топорами либо обуглены пламенем. Но гораздо чаще – находим сгнивших. Триста лет – большой срок даже для самого крепкого дерева. Все наши издолблены из разного дерева, кто из мягкой сосны, а кто, наоборот, из дуба или лиственницы. Я вот, например, издолблен из бука.

Гера слушала, глядя то на меня, то на дверь, – может быть, принимала меня за безумца, маньяка, гипнотизёра, который навёл на неё морок, – и прикидывала, как сбежать при первой возможности.

– В доме отца, – сказала Гера, – есть ещё одна деревянная фигура.

– Да, – сказал я. – Мы про неё знаем. Это один из наших, святой Дионисий, хорошо сохранившийся. Мы бы забрали его себе, конечно. Но голова Параскевы – важнее. Пойдём, я покажу.

Я открыл люк подвала. Спустился по лестнице, свет включил.

Я не надеялся, что она пойдёт вниз. Я бы на её месте не пошёл: слишком страшно. Но она пошла.

– Вот голова, – показал я. – Святая Параскева Пятница, а до того – языческая богиня Мокошь. Изготовлена из очень крепкого реликтового дуба. Но головы мало, к голове должно прилагаться тело.

Я сорвал покрывало и показал Гере то, что лежало на рабочем верстаке.

– Самое главное – чтобы совпала плотность материала. Мне пришлось искать самое крепкое дерево, которое существует в природе. Заготовку я приобрёл на острове Цейлон. Это стоило мне двести тысяч долларов. Я копил много лет, и ещё занял у братьев. Как видишь, работа очень дорогая и сложная – чтобы не ошибиться, я для начала сделал модель.

Я повёл Геру в угол и показал малую фигуру.

– То же самое, но в пропорции один к одному и трём.

Гера погладила пальцем грудь и голову малой фигуры.

– Красивая.

– Да, – ответил я. – Три месяца ушло, чтоб её сделать. Зато теперь эта, большая, идёт быстро. Я закончу завтра.

– А потом? – спросила Гера.

– Потом я присоединю голову к телу: видишь, тут пазы? Потом обработаю место соединения так, что его не будет заметно. Потом приведу всю работу в божеский вид, отшлифую. Потом уберусь в мастерской. Вынесу мусор, вымою полы. Себя приведу в порядок. Потом позову брата, он прочтёт над ней молитвы, и мы её поднимем. Она станет одной из нас.

Гера поколебалась.

– А можно сфотографировать?

– Нет, – сказал я. – Зачем тебе фото? Кому ты его покажешь? Тебе всё равно не поверят. И если в полицию пойдёшь – тоже не поверят. Это знание – для тебя, и больше ни для кого.

Она молчала.

Такое, если по чести, очень трудно вместить и понять. Искусствовед Ворошилов тоже не мог поверить своим глазам. Когда мы ему сказали – он на какое-то время лишился дара речи, и потом неделю сильно пил. Ему тогда не было и тридцати – как его дочери теперь.

– В полиции я была, – призналась Гера. – Два раза. Сказала, что заинтересована, что хочу знать, как погиб отец. Теперь вот ты мне сказал, как он погиб. Надеюсь, это правда.

– Это правда. Я бывший святой образ, я врать не могу.

Я посмотрел в её глаза, она в мои; быстро отвернулась. Конечно, она ещё не готова была принять все три стороны мира.

– Ты должна понять, – сказал я, – голова Параскевы никогда не принадлежала твоему отцу. Заслуга твоего отца только в том, что он её нашёл. Он сам её восстановил, и написал научную монографию. Мы ждали, что твой отец отдаст нам голову, но он только обещал. Твой отец был нам очень нужен. Мы – нелегалы, мы прячемся, у нас поддельные паспорта. Мы не стареем, не умираем. Нам всем на вид по тридцать с небольшим. Мы всё время в тени, мы боимся. А твой отец был человек из плоти и крови, талантливый историк, он искал деревянные фигуры на законных основаниях, как учёный, он делал на этом карьеру. Мы были счастливы, что у нас есть такой друг, как твой отец. Мы верили ему. Он обещал отдать нам голову Параскевы, и мы ждали, когда отдаст. Это тянулось долго. В конце концов я сам забрал голову. Вот и вся история. Мне тяжело и стыдно. Я не крал чужое, я действовал в интересах своего народа, но я всё же грубо вломился в чужой дом. Я не был вором, нет на мне такого греха – но я у п о д о б и л с я вору! Это было гадкое чувство. Очень человеческое.

Гера слушала, гладила ладонью малую фигуру, стоя ко мне спиной. Перестала бояться, подумал я.

– Давай, – сказал, – на этом прервёмся. Мне нужно работать, я не могу останавливаться на полдороге. Пойдём наверх, я тебе чаю горячего налью. У меня конфеты есть шоколадные и леденцы. Приезжай ко мне дня через три. К этому времени я всё сделаю. Я познакомлю тебя со своим братом.

– Спасибо, – ответила Гера, – конечно.

– Ты не зря приехала, – сказал я.

Она улыбнулась и тяжко выдохнула; это было молодое и весёлое движение. Дух её, вроде бы угнетённый, в этот момент вернул себе крепость.

– Это точно, – сказала она.

И пошла к лестнице.

Пока я поднимался следом – моя гостья выскочила из дома.

Не успел дойти до калитки – зажужжал мотор, и обильно зачавкала жирная весенняя грязь под колёсами.

Я так и не узнал: одна ли приезжала ко мне домой Гера Ворошилова или с кем-то.

Какое-то время в апрельском сумраке маячили красные задние фонари.

Уехала. А я остался – в виде молодого лохматого мужика, одетого в драные джинсы и ветхую рабочую фуфайку, возле калитки в сплошном чёрном заборе, с наполовину срезанным мизинцем, с распиленным предплечьем.

А как иначе было ей объяснить?

Пока от себя не отрежешь – никому ничего не докажешь.

Жаль было видеть, как удаляются красные огни, – слишком быстро; слишком звонко звенел мотор; слишком торопилась дочь Ворошилова сбежать.

Но совесть моя была чиста. Я во всём признался, рассказал и показал. Дальше всё произойдёт само собой, по воле Создателя.

Я представил, как она выедет из деревни на просёлок, и по тому просёлку доберётся, через рытвины и лужи, до ровной асфальтовой дороги, и разгонится по той дороге, и через десять километров увидит автозаправку, ярко освещённую, уютную, с магазинчиком и кофейным автоматом. И там она остановится, наверное, чтобы вернуться в привычный мир. Я бы на её месте так и сделал.

Потом она отдышится, успокоится и поедет домой в город. Если с ней подруга или друг – ей будет легче.

А что она сделает назавтра – то́ нам неведомо.

– То нам неведомо, – сказал я себе.

Вокруг меня сомкнулся мой привычный мир – надо было возвращаться к работе.

Я позвонил Читарю, послушал длинные гудки и сбросил звонок.

Спустя полминуты он перезвонил сам.

– Жду тебя завтра, – сказал я. – У меня почти готово.

22

Читарь приехал своим ходом, на автобусе. Так мы договорились заранее. В нашем деле никакая предосторожность не помешает. Чужая машина, стоящая во дворе, – знак того, что в доме кто-то есть. А если двор пуст, и свет не горит, и закрыты ставни, – стало быть, и в доме никого. Явится незваный гость, постучится – да и уйдёт ни с чем.

Я помог Читарю вытащить огромный тяжкий рюкзак.

Не знаю, как мы выглядели со стороны. Наверное, крестьянами, деревенщинами. Ботинки из военторга, старые куртки.

Выглядели как надо: увидишь таких – и забудешь через минуту.

Пока шли – я всё рассказал. Про дочь Ворошилова, про своё признание, про её поспешное бегство.

– Очень хорошо, – сказал Читарь, – ты всё сделал правильно. Но она наверняка пойдёт в полицию.

– Наверняка, – сказал я. – Но выхода не было. Соврать я бы не смог. И даже если б вообще не пустил её – ничего бы не изменилось. Она узнала бы, так или иначе. Сегодня или через месяц – какая разница?

В доме Читарь размашисто перекрестился на образа, вытащил из рюкзака два больших пакета, они слегка пованивали тухлым.

– Бараньи мослы, – показал Читарь, – а тут говяжьи. Но ты не лезь, я сам всё сделаю. Кастрюли давай. И вода хорошая нужна, родниковая. Колодезная не подойдёт.

– Родник есть, – ответил я.

Читарь кивнул и попросил:

– Покажи мне её.

Я отвёл его в подвал, включил свет.

Читарь смотрел на фигуру без выражения, подошёл совсем близко, наклонился – но прикасаться не стал; отшагнул назад. Его глаза заблестели.

– Это твоя лучшая работа.

– Наверное, да, – ответил я. – Но я недоволен: на шее видно место соединения. Можно заполировать воском.

– Не надо воска, – сказал Читарь, – не надо ничего, дальше я сам.

Мы ещё постояли. Читарь смотрел на деревянные изгибы.

– В этот раз мы далеко зашли.

– Да, – сказал я. – Очень далеко. В прошлый раз было легче.

– В прошлый раз мы поднимали мужика.

23

Взяли четыре пластиковые канистры чистые, пошли по тропе вдоль оврага – к роднику. В моём колодце вода не хуже родниковой, но спорить с товарищем я не стал. Читарь единолично отвечал за приготовление необходимых снадобий, я в его дело не лез, а он не лез в моё.

– Может, повезёт ещё, – сказал Читарь. – Зачем ей обязательно идти в полицию? Что она там скажет? Встретила деревянного человека, и он при ней с себя стружку снял?

– Бесполезно гадать, – сказал я. – Будем делать своё дело, а там как пойдёт.

Перебрасывались какими-то фразами, более или менее бессмысленными, – подбадривали друг друга. Оба волновались, конечно. То, что мы задумали, происходило не каждый год.

Солнце пригревало совсем по-майски, от родниковой воды тянуло ещё зимней, смертной стужей, но всё перешибал запах подсыхающего весеннего чернозёма, мокрые грязи исходили паром, кричали птицы, предчувствуя новую жизнь, новую любовь и новое потомство, и мне тоже, как птице, захотелось закричать от восторга. Хорошо, когда ты жив. И втройне хорошо, когда знаешь, зачем ты жив.

Читарь тоже молчал, втягивал ноздрями тяжкий пряный воздух – видно было, что он, как и я, чувствовал растворённую благодать.

Набрали сорок литров и отнесли в дом.

В доме Читарь зажёг огонь на плите и поставил две огромные кастрюли, каждая с ведро объёмом, и закинул мослы, в одну кастрюлю бараньи, в другую говяжьи.

Мы не впервые делали это. Мы не задавали друг другу вопросов.

Вода в кастрюлях закипела, наверх поднялась серая пена; дом заполнился острым животным запахом.

Читарь ложкой снял пену.

– У нас есть три часа. Подготовимся, брат.

Поднять истукана – таинство, такое же, как крещение или исповедь. К таинству следует готовиться заблаговременно. Настраивать себя, молиться. Так же и мы теперь должны были подготовить себя к предстоящему сложному труду.

Читарь разделся до пояса, и я осмотрел его спину и обработал его левую лопатку напильником, а потом наждачной бумагой.

Потом мы поменялись: я разделся, а он обработал мою спину.