Текст книги "Человек из красного дерева"

Я ел и пил мало, и только для вида. Улучив миг, уходил в сторону и отрыгивал. Товарищи съедали постную кашу, а хлеб оставляли на вечер, и затем мы уходили домой, в избуху Февронии, и там уже подъедали хлеб, запивали водой и засыпали.

В той избе Читарь и разыскал меня. Каким образом – мне было неведомо. Каждый раз он появлялся словно ниоткуда. А когда я его спрашивал – отвечал, что своих чует издалека, а кроме того – видит внутренним, духовным зрением путь каждого истукана, поднятого им лично.

А сколько он их поднял, и где научился тайным молитвам, и как обрёл умение делать недвижное подвижным – никогда не рассказывал. И тем более не учил тайным молитвам.

Он вызвал меня из дома; отошли в сторонку, обнялись сердечно, сели на мокрую землю.

Всё тут было мокрым, сырым, и самый воздух – гниловат, неполезный для дерева, хоть и самого крепкого; но ничего.

– Благослови, братик, – попросил я Читаря, – хочу отложиться от артели, наймусь на верфи, корабли строить. Уж больно тянет к этому делу. Надоело бани и амбары складывать, скучно, аж зеваю. Я ведь и читать, и писать могу, а счёт в голове произвожу быстрее всех, и даже умею переводить аршины в иноземные футы. А главное – ничего не боюсь, дух мой твёрдый, и с каждым годом делается ещё твёрже. На верфях я свой навык в сто крат умножу. Начальником могу стать. Большим человеком.

Читарь засмеялся.

– Если хочешь стать большим человеком, научись сначала быть маленьким!

И погладил по голове, как отец – сына.

Я был уверен, что он меня поддержит. Разве не выгодно нам, деревянным чудовищам, чтобы один из нас продвинулся в начальство? В воображении я видел себя не просто лапотником – но умелым мастером, богатым и даже влиятельным.

Но Читарь запретил настрого.

– Не лезь наверх, – сказал он. – Иначе поймут, кто ты таков. Тебя будут пытать огнём, выведывать тайну, и ты продашь других наших. И первый, кого ты продашь, – буду я. Никаких кораблей, братик. Забудь про корабли, берегись, в первый ряд не выходи, иначе сгинешь. Ставь заборы и храмы – это твоя планида.

И ещё добавил несколько крепких слов, чтоб я понял всеобъемлюще.

И я понял, но не забыл.

Триста лет прошло, а я помню, как у меня отобрали мечту.

Я возразил ему тогда.

– Всё не так, – сказал я. – Люди друг за другом не наблюдают, у каждого голова гудит по-своему. Каждый сосредоточен на себе. Среди людей всякие есть: и безумные, и горбатые, и шелудивые. Если меня случайно ножом пырнут и кровь не потечёт – никто не удивится. Любые чудеса возможны. У меня в артели у одного мужика от рождения нет пальцев на левой руке, зато есть ногти, они прямо из ладони растут. Пальцев нет, а ногти – есть. И никто не считает это за великое диво – лишь за уродство. Жизнь всякая бывает, она разнообразна. И если мы хотим укрепить и умножить наш народ – мы не должны бояться и прятаться, и жить среди простолюдинов! Наоборот, надо лезть на верхи, подниматься, богатеть, крепнуть. Нам нужна сила, деньги, власть. Так мы восторжествуем!

Читарь слушал внимательно. Помню, глаза его полыхнули ярчайшим огнём, но только на малый миг.

– Деньги у тебя будут, – пообещал он. – Когда жить научишься, деньги придут. Сколько хочешь. А вот власть нам пока точно не нужна. Ты забыл, кто мы такие. Мы – бывшие святые образа, нас хранит Невма, и мирская власть нам без надобности. Ты, главное, во всём меня слушайся. Пока твоя власть – это я. У меня есть своё разумение, как нашему племени жить, в какую сторону идти. Пока нас мало, но будет больше, и когда числом увеличимся – тогда, может, кто-то из наших пойдёт в начальники.

– А сколько нас? – спросил я.

– Тебе то ведать ни к чему, – ответил Читарь. – Может, полдюжины, а может, сорок сороков. Даже я не знаю количества. Я знаю только тех, кого сам поднял. А кроме меня есть и другие, меня посильней. Каждый за своими приглядывает. Вся наша жизнь есть тайна, мы спрятаны, каждый издолбленный и восставший знает только то, что ему надо, а сверх того – ничего не знает. Открываться нельзя. Иначе люди сделают с нами то, что пытались сделать в первый год: изрубят и бросят в огонь. Помни про это, братик. Покамест люди нам – не друзья. Мы выйдем к ним потом, спустя время. Ныне это невозможно. А теперь пообещай, что забудешь про корабли.

Деваться было некуда, я пообещал.

Потом ещё спросил про бабу Февронию – не думает ли Читарь, что она тоже из наших?

– Не из наших, не из ваших, – ответил мой родитель, – не суйся к ней и помалкивай, живи, как живётся, я тебя потом найду.

И дух в его в этот миг огустел, – на меня как будто ветром повеяло.

Про дух скажу. Дух есть у всякой божьей твари – и у комара, и у пса, и у человека: вдутое Создателем живое наполнение, точно отмеренная толика благодати. Дух легко увидеть, если есть особое зрение, божье; я имел такое зрение от рождения. И Читарь тоже имел его. Позже, спустя множество лет, я узнал, что всякий истукан – духовидец. В людском языке нет слов, чтоб выразить, как выглядит дух. Примерно как облако, всегда разного цвета, всегда переменчивое, иногда с запахом, иногда без.

Старшина нашей артели Онуфрий Самарин был мужик очень тёмный, малорослый, сутулый, тонкошеий, сивый, зубы – через один, глаза подслеповаты, колени скрипят, на левой руке двух пальцев нет (сам себе топором снёс, обычное дело для плотника), охальник, жадина, великий любитель зелёного вина, – но дух его был в три раза его больше, и если глянуть особым зрением – становилось видно, что старшина Онуфрий словно весь узлами перевязан: ни сломать, ни разорвать, ни в землю втоптать.

И наоборот. Ставить складской амбар заказал нам высокий вельможа Семён Иванович Решето, приезжавший на повозке под охраной двух фузилёров, пузатый, важный, добела отмытый, с бритой мясистой мордой, непрерывно курящий трубку; на нас, работных мужиков, он смотрел как на подножную грязь, и если не курил свою смрадную трубку – махал возле носа надушенным платком, чтобы, значит, от нашей мужицкой вони как-то оборониться. И весь вид его был блестящий, нездешний, словно он спускался к нам с облачных высей. Но дух его – едва мерцал: малый, жалкий, боящийся, смятенный, по цвету – как дерьмо, и запах такой же. И мне было видно, что сановный Семён Иванович в ближайшие три года будет схвачен за воровство и обман, и бит батогами в Тайной канцелярии, а затем вырвут ему ноздри, выбьют на лбу пороховое клеймо “вор” и сошлют в Пустозёрск.

Тайным зрением я смотрю не всегда, а только если настраиваю глаза усилием воли; тут нужна привычка.

Польза от тайного, божьего зрения вот какая: если оно есть, то обычное человеческое зрение становится лишь подспорьем.

Если, например, ты имеешь сильного верхового коня – то зачем тебе пешком ходить? На коне быстрее и удобнее. Сидя в седле, видишь много дальше, и чувствуешь себя в большей безопасности.

Обычное зрение часто обманывает: иногда глупцы кажутся умниками, далёкие предметы – близкими. А духовное зрение не обманывает никогда.

В ту ночь мы с Читарем говорили недолго: всё главное уже давно было сказано, а попусту сотрясать воздух словесами я давно отучился, больше помалкивал да смекал. Читарь попрощался: сказал, что идёт в Великий Устюг, а оттуда в Архангельск. Я позавидовал ему, страннику, повидавшему разные края и разных людей. Даже рот открыл, попросить, чтоб взял меня с собой, – но как открыл, так и закрыл.

Во всё правление государыни Анны Иоанновны наша артель никуда не отлучалась из Петербурга, ставили главным образом амбары, где торговые люди хранили свой товар, а потом нашли другое выгодное дело: поднимать леса на строительстве каменных домов. Каменщикам, когда они складывают стены на высоту сажени, всегда нужны леса, подмости, и не простые, а крепкие, чтоб не рухнули под тяжестью людей и материалов. И если дом поднимался на двадцать саженей – то и подмости требовались соответствующие. И если подмости ставились неправильно – они, бывало, рушились, калеча каменщиков и погребая их под собой. И тогда плотников, ответственных за подмости, в лучшем случае били палками или кнутовьём до полусмерти.

Так вышло с нашей артелью. Однажды трёхъярусные леса, поставленные нами, обвалились под тяжестью взошедших на них каменщиков и поднятой на самый верх клади.

Нашей вины в том не было никакой: если подмость выдерживает вес в пятьдесят пудов, нельзя грузить в три раза больше.

И когда мы узнали, что наши подмости рухнули, – не стали дожидаться наказания, сбежали из Петербурга, от греха подальше. И я, после многих размышлений, отложился от артели Онуфрия Самарина.

Бродячая жизнь, хоть и беззаботная, мне надоела. Решил осесть, завести хозяйство. Чувствовал, что мой дух крепнет и желает изменений, уединения, раздумий, духовного труда и н е м о т с т в а.

Кончилось прежнее, началось новое.

2

Текли минуты, оплывали свечи, Читарь гладил тело Параскевы, бормотал тайные фразы, то громко, то шёпотом, а я понимал, что чем дальше – тем меньше способен сосредоточиться на деле. Ждал гостей.

Вдруг в подвале раздался громкий протяжный скрип.

Мы оба прильнули к фигуре.

– Встаёт!

Читарь приложил ухо к груди Параскевы, затем наклонился к лицу.

– Дыхания нет. Неси жир, будем продолжать.

Я потянулся за котелком, уже пустым почти.

Но экран планшета, лежавшего рядом, засветился. Гости прибыли.

У калитки стояли две машины, одна – полицейский УАЗ, вторая – джип Застырова.

Из машин вышли пятеро, все с автоматами. Застыров, с ним ещё двое в гражданском, и двое в форме.

Стучали в калитку, давили кнопку звонка – но безуспешно.

Я и Читарь смотрели за ними, не отрывая глаз.

Они потоптались у калитки, поговорили о чём-то меж собой, далее Застыров перелез через забор – умело, он был деревенский парень и через разные заборы перемахивал сотни раз, – открыл калитку с внутренней стороны; вторглись во двор, держа автоматы наизготовку.

Стали долбить в дверь, сначала кулаками, потом и ногами даже. Звуки ударов достигали и подвала.

– Пора, – сказал я.

В углу подвала наклонился к полу, потянул кольцо, поднял крышку люка: то был схрон, последнее и тайное убежище, яма в холодной земле, полтора метра глубиной, достаточная, чтоб в ней укрылись трое, а если потесниться – то и четверо.

Наверху уже ломали дверь, дом сотрясался от ударов. Но дубовую входную дверь я изготовил с той же любовью и с тем же тщанием, что и деревянную фигуру Параскевы.

В этом был весь секрет: всё, что делаешь руками, делай с одинаковой любовью.

Вдвоём мы сняли с верстака Параскеву, скользкую от жира, – и спустили в схрон.

Я вспомнил про малую фигуру, подхватил её на руки и тоже отнёс.

Читарь взял с табурета полупустой пакет с кровью, вздохнул.

– Жалко. С таким трудом добыл.

– Себя пожалей, – сказал я. – Иди лезь, прячься. Яма надёжная, два слоя огнеупорного асбеста.

Читарь без возражений спустился в схрон.

Сверху доносились удары. Как я и предполагал, они одновременно пытались выбить дверь и выломать ставни, проникнуть если не обычным путём, то через окна.

Вытащил канистры с бензином на середину подвала, на всех четырёх открыл крышки, опрокинул. Бензин захлестал из стальных горл.

Жаль было губить созданное. Дом и подвал служили мне верой и правдой больше тридцати лет. Возможно, лучший дом из всех, мною построенных, сухой, лёгкий, красивый дом, в красивом тихом месте, уютный, удобный, а ещё удобнее – подвал и мастерская.

Посмотрел на стены, на полки: рядами лежали и висели ножи, стамески, топоры, напильники всех видов, долота, киянки, рубанки, фуганки, шерхебели, коловороты, наборы свёрл, пилы, ножовки, лобзики, оправки, точильные камни, циркули и прочий измерительный инструмент, а на других полках – электрические машины, шлифовальные, сверлильные и всякие, какие только можно купить за деньги.

Отяжелевший, придавленный душевной болью, очень человеческой, я положил на верстак свой телефон, осенил себя крестом, осторожно поставил на пол, уже сплошь залитый бензином, три свечных огарка, догоревших до самой пятки, и спустился в яму.

Задвинул за собой крышку. Пока возился – несколько раз толкнул коленями Читаря, и тот, ни слова не сказав, подобрался весь и отполз, в тесноте схрона, чтоб мне не мешать.

Если два часа назад главным был он – втирал жир, произносил слова, – то сейчас мы поменялись местами: теперь основную работу делал я, а он только помогал.

Едва задвинул крышку – наверху грянуло, заревело пламя. Словно выдохнул сказочный огнедышащий змей.

Мы лежали, прижатые друг к другу, двое оживших, одна неожившая, твёрдая, холодная, и последняя, четвёртая, маленькая, взятая из жалости.

– Всё предусмотрено! – крикнул я Читарю. – Пол в подвале – каменный! Полки, верстак – всё из металла! Облицовка на стенах негорючая! Огонь будет сильным, но весь пойдёт вверх! На то он и огонь, он тоже на небо хочет, как и человек! Сначала загорится потолок, который – пол в доме! Потом – сам дом!

– Не боись, – ответил Читарь, – я горел раз десять, может, и больше. Перетерпим!

Меж тем нас окутала удушливая вонь сгорающего пластика: горели провода, горели корпуса электрических машин. Дышать было невозможно – да, в общем, уже и не нужно, и я перестал дышать, закрыл глаза. Сверху накатывал ядовитый смрад, снизу охлаждала сырая земля, апрельская, ещё дремлющая в зимней студе.

Лютый жар погладил меня по лицу и телу, дохнул гибелью, но тут уже ничего нельзя было поделать, только терпеть.

В метре надо мной бушевал огонь, у него был свой голос: надсадный, похабный, смертный рёв, как будто сам Сатана выбрался из геенны и теперь хохотал от восторга и утоляемого голода.

3

1812

Когда стало известно о вторжении в Россию французского императора Бонапарта, я решил добровольно рекрутироваться в армию; засобирался всерьёз. Конечно, убивать людей – великий грех. Но речь шла о гибели Отечества. Мне казалось, что не только я – все наши деревянные собратья должны сделать то же самое. И не просто пойти в солдаты, но и образовать особый полк из неуязвимых воинов, выполняющих самые сложные задачи. Вражеские пули, штыки и даже артиллерийская картечь не наносили нашим телам существенного урона. Усталости мы не знали, от холода не страдали, в пище не нуждались.

В то время опять явился ко мне Читарь: угадал мои намерения.

Я жил в Богородске, в пятидесяти верстах от Москвы, если идти по Владимирскому тракту. Мне исполнилось девяносто лет, но выглядел я точно так же, как и при рождении. Делал мебель, шкафы, столы, кровати, но основной барыш получал от торговли кругляком. Богородский край – болотистый, дерева хорошего мало, а я привозил отменный крепкий лес, дубовый кругляк, брал его в Нижнем. Дуб – дерево теплолюбивое, окрест Москвы растёт плохо, вот я этим и пользовался. Жил очень тихо, отай, потому что никакого документа не имел. Вырученные от торговли деньги не тратил, прикапливал, бумажка к бумажке, и, честно сказать, мне это нравилось. Если тебе не грозит ни старость, ни смерть – копить легко и интересно. Десять лет – пятьсот рублей, двадцать лет – тысяча. Деньги я не любил, но понимал их необходимость, а ещё вернее – их власть.

Бывает, покажешь рабу божьему кулак – ему всё равно, покажешь топор или нож – тоже всё равно, а покажешь ассигнацию – так он тебе сразу друг дорогой. С одной стороны – объяснимо, с другой – противно.

Когда явился в Богородск, когда поставил на отшибе сарай, огородил его, когда мне привезли из Нижнего первые дубовые брёвна, когда закипело моё дело, и стал я заметен, и на меня стали оглядываться, если в воскресенье шагал по городской ярмарке, – тогда явился ко мне полицейский чин, расспросил, кто я таков, и я ответил, что вышел из леса, рождён староверами, и записей обо мне в обычных церковных книгах нет; ни крепостной, ни отхожий, ни закуп, отродясь вольный, сам по себе.

И хорошо бы, сказал я, иметь мне бумагу, чтоб там было написано, что я есть Антип Ильин сын, вольный древодел из артели Онуфрия Самарина, ныне давно покойного. А к какому разряду меня приписать – это уж ты, начальник, сам соображай.

– Соображу, не беспокойся, – ответил мне тогда чин, допил мой чай с сахаром, дожевал пряник, подсунутый мной на блюдце, походил, скрипя сапогами, по моему сараю, потыкал кулаком в брёвна – и подытожил:

– Как с тобой быть – подумаю.

Ушёл, и я его потом не видел.

Денег я ему не предлагал; не за что. Может, надо было предложить.

Читарь явился, как обычно, пешком, выглядел грязным бродягой, порты и рубаха полуистлевшие, подпоясанный жалким вервием, воняющий навозом и дорожной пылью, такого увидишь – ещё подумаешь, пускать ли на порог. Помню, я даже расстроился, когда увидел его; но помню также, что сразу понял, почему он такой.

Он был верен своему плану. Быть в самом низу, ниже низших, в придонном слое, в иле людском.

– Война началась, – сказал я ему. – Время пришло нам открыться. Если не сейчас, то когда? Я один, пеший и безоружный, буду стоить десятерых конных кирасиров с палашами. Истуканы должны пойти воевать. Мы пробьёмся через всех французов и убьём Бонапарта! И тогда войне – конец! Мы девяносто лет живём изгоями – а станем героями!

– Верно мыслишь, – похвалил меня Читарь. – И ты не первый, кто это предлагает. Только в армии ты должен будешь повиноваться приказам офицеров и генералов. Почему ты думаешь, что наши генералы хотят убить Бонапарта? Они его любят. И даже подражают ему.

– Хорошо, – сказал я, – не убьём, в плен возьмём!

– А возьмёшь в плен – так его сразу и отпустят, да с почестями.

– Всё равно, война кончится!

– Нет, – сказал Читарь. – Война кончится, когда начальство пожелает. Война кончится, когда майоры станут полковниками, а полковники – генералами. Когда все они добудут славу и ордена. А сколько солдатских жизней надо будет положить – о том они мало думают. И про тебя тоже думать не будут. И ты не надейся, что тебя нельзя уязвить. Если чугунное ядро в грудь попадёт – разлетишься на куски, как простой смертный. А допрежь того, перед всяким боем солдат получает от полкового священника благословение и отпущение грехов. Ни один поп не будет благословлять деревянное чудище, пусть и в облике человека. Наоборот: проклянут, анафеме предадут, назовут сатанинским исчадием. В церкви пробовал заходить?

– Пробовал, – ответил я. – Не получается. Очень страшно. Темнеет в глазах, ноги подкашиваются. Дальше притвора ни разу пройти не смог.

– Вот это и будет для попов главное свидетельство, что ты одержим бесами. И если попадёшь в армию – вместо защиты Отечества будешь сеять вокруг бесовские наваждения.

Читарь усмехнулся, слово “бесовский” выскакивало из его уст, как шутка. Как будто он говорил о похмельной икоте.

– Но это, братец, – продолжал он, – небольшая беда будет. А большая будет вот какая. Допустим, соберёмся мы, деревяшки издолбленные, придём к генералам, откроемся, признаемся, покажем, что умеем. И генералы, как ты и предложил, соберут из нас особый отряд. Не полк, конечно, но роту соберут. И мы пойдём в бой, и прорубимся к Бонапарту, и возьмём его в плен, и война прекратится, и солдатики уцелеют, и страдания минуют простой народ. А потом, когда всё закончится, генералы соберут нас всех в одном месте для награждения орденами, но вместо награждения – уничтожат всех. И память о нас сотрут, все письменные упоминания вымарают. Чтобы вся слава досталась не нам, а генералам. Чтобы все думали, что Бонапарт побеждён армейской дисциплиной, отвагой и военным искусством, а не усилиями деревянных отродий. Мы спасём людей, но сами – погибнем.

Я подумал и сказал:

– Так тоже можно.

– Может, можно, – тихо возразил Читарь. – А может, нельзя. Никто не знает, для какой цели мы рождены. Никто не знает, сколько войн впереди. Будут войны страшнее нынешней. Люди-то, сам видишь, не меняются.

– Как же быть? – спросил я.

– Помогай делом, – ответил Читарь. – Ты плотник – вот и плотничай. Это и будет твоя война.

После разговора осталось неприятное чувство, досада и протест. Я подумал, что он неправ, что я мог бы возразить ему. Какая разница, кому достанется слава? Какая разница, кто станет генералом? Главное – отразить вторжение врага, дать отпор, не пустить, и ещё догнать потом – и по шее натолкать, чтобы впредь было неповадно. И за такое великое действо не грех положить две сотни деревянных уродов. И если потом память о них сотрут – значит, так тому и быть. Что такое память? По воле Создателя родились многие миллиарды – но память осталась о немногих. Кто знает, какие удивительные существа появлялись на свет в отдалённые времена? Может, до нас, деревянных людей, жили каменные люди, а до каменных – люди, вовсе не имеющие материального облика, а ещё раньше – люди, не уверенные, что они люди. Кто помнит о них? Устная память хранит историю около ста лет: от деда к внуку, дальше внук понемногу забывает сказанное дедом. Письменная память хранит историю от пятисот до тысячи лет; но любой, самый надёжный и уважаемый письменный источник, – однажды вдруг подвергается жестокой критике, оспаривается, признаётся ничтожным.

Прошлое так же подвижно, как и будущее. Незыблем лишь настоящий момент: сегодняшний, сейчас протекающий миг, неуловимый и ужасный в своей быстротечности.

Проводив Читаря и обдумав его слова, я основал у себя тележный двор, стал собирать телеги и возы, и продавать в армию. Цену брал совсем малую: только чтоб возместить покупку материала.

Телеги, а также грузовые возы, надобны были в огромном количестве. Тысячи телег и возов каждый год. Помимо телег, требовались лошади. Успех любой войны зависел от обоза. На телегах возили провиант и боеприпасы. На телегах возили раненых. На телегах возили пленных: обмороженных, окоченевших, несчастных французиков.

Без телеги, запряжённой лошадкой, армия не могла существовать, и генералы это понимали, и сам государь Александр Павлович понимал ещё лучше.

В те времена в русской армии количество коновалов в три раза превосходило количество военных врачей. Забота о лошадях была важнее заботы о солдатах. Лошадей берегли, выхаживали, залечивали ранения. Лошади были менее выносливы, чем люди.

А вот телеги и возы – не берегли: разбивали, жгли на дрова, строили из них защитные укрепления, но чаще – просто бросали, завязнув в грязях или опрокинувшись в канаву.

Ещё чаще – телеги ломались под тяжестью наваленного неподъёмного груза.

Я нанял одного батрака и одного подмастерья, и делал только телеги и возы, по личному заказу его превосходительства генерала Щербатова, интенданта Первой армии.

Кованые железные оси и обода заказывал отдельно, но ставил их всегда сам.

Телеги делал первостатейные, крепкие и лёгкие. Выкатывал по полсотни телег в год.

Когда русская армия вступила в Париж, за ней шёл обоз из трёх тысяч телег и возов, и там были во множестве мои телеги и возы, и я горжусь, что они докатились туда через полмира.

Русская армия стояла в Париже долго, офицеры развлекались как могли, ходили по кабакам и харчевням, по торговым лавкам, по доступным бабам, и всюду вместо денег оставляли расписки. Когда пришло время уходить из Парижа, командующий экспедиционным корпусом князь Михаил Семёнович Воронцов приказал собрать все расписки по всем харчевням, лавкам и со всех блядей. Сбор расписок продолжался три недели, в итоге набрали четыре мешка, полную телегу, и то была телега, мною сделанная. Меня там не было, но что телега моей работы – знаю наверно; рассказали те, кто присутствовал. Когда телегу с мешками доставили в ставку князя Воронцова, тот вышел, вздохнул и приказал все расписки разобрать силами писарей и приставов армейской канцелярии, и оплатить золотом из его, князя Воронцова, кармана. Всего вышло полтора миллиона рублей.

Чтобы погасить весь долг, Воронцов продал своё наследственное имение Круглое.

Я им не восхищаюсь, нет. Продать имение, купить имение, туда миллион золотом, сюда два миллиона. Жизнь аристократов меня не сильно интересовала. Я держался в тени, как велел мой братик Читарь. Никуда не лез, не высовывался. От солдатчины имел освобождение, как мастеровой, выполняющий важные военные заказы. Людям своим хорошо платил, но держал в чёрном теле, за пьянство больно бил, за глупость бил ещё больней. Соседи меня уважали. Кто победней – кланялись и ломали шапки. Хотя я к купеческому сословию не принадлежал. Антип Ильин, хозяин тележного двора. Непонятно, кто такой и откуда взялся.

Каждый месяц заказывал по четыре лошади и выкатывал со двора по четыре новых телеги, и гнал их на интендантский склад.

И вот – понемногу от шёпотов и взглядов пошла про меня молва, что я разбогател на военном заказе, сам из себя – старовер, в храмы не хожу, в кабаки – тем более, вина зелёного не пью, ни жены, ни детей нет. Молва, как обычно, пошла от самых никчемушных, завистливых, дрянных людишек, пропойц, досужих дураков, голытьбы бесштанной, а от них дотянулась ниткой до воров и разбойных рож, – а таких достаточно развелось после войны. Многие хлебнули кровушки, многие не смогли забыть, как ловили по лесам и оврагам несчастных беглых французов, как резали их; война закончилась – резать стало некого, а привычка осталась.

Так однажды ко мне в дом влезли трое душегубов с ножами, с намерением отнять мою казну, а самого меня умертвить. Влезли тихо, под утро, чтоб взять меня спящего, – но не взяли. Один – главный из троих, чернявый, вроде цыгана, – оказался очень сильным, и пока мы дрались, он дважды достал меня ножом, однако лезвие, вонзившись мне в шею, сломалось, от изумления главарь остановился на миг – и я снёс ему топором плечо. Второго тоже убил, а третьего отпустил: обгадился третий от страха, валялся в ногах, Христом Богом умолял пощадить, и я сжалился. Самому дурно было. Первый раз со мной случилось такое, первый раз поднял топор на живого человека, и не только поднял, но и опустил. Под утро сам пошёл в участок, во всём признался, отвёл начальников к себе, показал изрубленные тела и лужи крови. Начальники учинили следствие, повязали меня, посадили под замок. Сначала я хотел писать письмо генералу Щербатову, чтоб защитил меня от произвола, но быстро передумал, а поступил проще: ночью выломал железный прут из окна и утёк. По той же темноте вернулся к себе домой, выкопал казну, и пустил красного петуха. Посмотрел, как пылает мой тележный сарай, – и ушёл. С тех пор никогда в город Богородск не возвращался. И не потому, что опасался повторной поимки, – а потому, что не хотелось вспоминать о смертоубийстве, о том, как дымилась кровь, вытекая из рассечённых тел.

Не знаю, почему убил тех двоих. Мог бы не убивать. Мог бы оглушить, побить больно, руки переломать и прогнать пинками. Но захлестнул гнев, потемнело в глазах, словно я был не истукан, а настоящий живой человек. Страшно признаться – никогда не скорбел по тем двоим зарубленным злодеям, наоборот, вспоминал помутнение рассудка с удовольствием. Убивая, я был человеком. Мыслящим зверем. Клыкастый, рычащий, безжалостный, выскочил из человека, содеял ужасное, а потом обратно спрятался, как будто его и не было. А потом и человек спрятался, и снова я стал цельнодеревянным чудищем.

4

Огонь бушевал много часов.

После того, как рухнул пол, я уже ничего не слышал, кроме гула пламени. Мой схрон, обделанный огнеупорным материалом, не подвёл, хоть и пропустил толику убийственного жара, опалившего спину и затылок.

Мы просидели в яме больше суток. Выбрались только на вторую ночь. Растолкали чёрные угли, с трудом выползли, сквозь горы углей и пепла.

Дом сгорел, но не весь. Часть забора была выломана, и на земле отпечатались следы мощного грузовика: всё-таки пожарные успели подъехать до того, как рухнули стены. Пол в избе и крыша – выгорели полностью и обрушились в подвал. Нам стоило большого труда выпростаться из огромных куч головешек, отсыревших уже, – огнеборцы воду не жалели.

Пожарище по кругу обтягивала цветная лента: полиция таким образом защитила место преступления.

Ноги хрустели по обломкам лопнувшего шифера. Воняло дымьём.

Зато уцелел колодец – он стоял наособь, и теперь это было очень кстати. Я набрал ведро воды, и мы с Читарем кое-как смыли с себя чёрную грязищу.

– Обошлось, – сказал Читарь. – А дом мы тебе новый найдём. И паспорт тоже сделаем. Ты ведь теперь официально – покойник.

– Ошибаешься, – сказал я. – Чтоб объявить меня мёртвым, надо найти тело. Хотя бы кости. И врач должен подтвердить факт смерти. Видишь, тут следы везде? Они пытались раскапывать руину. Они меня искали. Наверняка ещё вернутся и будут дальше искать. Пока не найдут – я по закону считаюсь пропавшим без вести.

– Так даже лучше, – сказал Читарь, и снова запустил ведро в колодец.

Но ни одним ведром, ни пятью вёдрами нельзя было отмыться: мы походили на живых мертвецов.

– Надо вытащить Параскеву, – сказал я. – И лучше сейчас. Утром полиция вернётся, помяни моё слово.

Читарь вздохнул.

– Дурни мы с тобой. Столько лет живём, а самосожжение устроить не можем. В следующий раз надо устроить неподалёку особый тайничок, чтоб там и лопаты были, и чистая одежда. Погляди, куда мы пойдём в таких штанах? А ещё было бы милое дело, если б ты тайный ход прокопал под землёй, из подвала, предположим, до оврага. Тогда бы мы дом подпалили, а сами – через ход ушли.

Мне стало обидно.

– Ну и выкопал бы, – предложил я. – Чего ж не приехал, не выкопал? Я подвал-то рыл три года, и потом ещё два года обустраивал. А на подземный ход ушло бы ещё пять лет. Я плотник, а не землекоп. И раз ты такой мудрец, в следующий раз копать подвал будешь вместе со мной.

– В следующий раз, – сказал Читарь, – обойдёмся без подвала. Что-нибудь получше придумаем. У меня в районе есть две деревни вовсе брошенные, ни единой души, и дорог туда нет, всё бурьяном заросло. Выберешь себе любую избу. А подвал твой жаль, что и говорить, такого подвала ни у кого не было. Я ж вижу, тебе тяжело. Прекрасный был подвал, да и дом. Смирись, и помни, кто ты. Твой дух не должен прикипать ни к какому месту.

Мне стало вдвойне обидней.

– Как не прикипать? Это был мой дом, мой подвал! Я любил это место! Я его создал! Труд вложил! Давай, пошли откапывать статую! И учти, после того как откопаем – надо будет все следы замести, иначе станет ясно, что я выжил…

Читарь кивнул, и руками миролюбиво развёл. Он не любил ссориться. Да и кто любит? Однако без доброй ссоры и дружбы нет.

Вдруг со стороны пожарища послышался шорох, стук и всхлипывания.

Мы бросились к чёрным стенам и увидели: из гор золы и пепла появился человек.

Ребёнок. Девочка.

Так же, как мы, с ног до головы чёрная; совершенно нагая.

Она плакала тихо, и шла прямо на нас: девочка лет двенадцати, волосы пышные, дыбом стоящие от грязи, тело правильное, пропорциональное.

От страха мои колени подогнулись, я едва не упал. Хотел ради защиты осенить себя крестом – но и руки не слушались.