Текст книги "Человек из красного дерева"

Мы называем это – “поша́брить”, то есть обработать шабером.

Деревянное тело требует ухода, если где-то возникла малая трещинка – её лучше сгладить и зачистить, иначе в любой, пусть и миллиметровый изъян попадёт грязь и влага, и вместо малого повреждения образуется большое. Треснувший истукан превращается в инвалида. Треснула рука – не может двигать ею. Треснула нога – не способен ходить. Треснула грудь или спина – совсем беда. Трещину нельзя ничем заделать – ни скрепить, ни залечить. Раны обычных смертных людей заживают, ткани способны к регенерации, – у истуканов не так; трещина возникает, от влажности и перепадов температуры постепенно увеличивается, и в конце концов истукан умирает.

Все мы вынуждены регулярно ухаживать за поверхностью своих деревянных тел.

Ноги, руки, грудь или живот я могу осмотреть и обработать сам, но спину – не могу. Нужно просить братьев.

Так мы все зависим друг от друга.

Кто почистит и поправит мне ложбину вдоль хребта? Если там будет повреждение – кто найдёт его?

Я пошабрил голую спину Читаря. Затем он пошабрил мою голую спину. Затем мы разошлись, разделись донага, каждый пошабрил себя, прошёлся по телу внимательным взглядом, загладил наждачной бумагой везде, где было хоть малейшее рассыхание.

Оба переоделись в чистое.

Нам кажется важным соблюдать до мелочей все людские обычаи. Истуканы не едят и не пьют – соответственно, и не отправляют естественные надобности. Если истукан, находясь в обществе, поест людской пищи и выпьет воды, пива, водки – он потом спешит в отхожее место и выблёвывает съеденное и выпитое. Когда недвижный истукан восстаёт, у него появляется ротовая полость, язык, горло и часть пищевода. Можно и поесть, и выпить – но потом обязательно исторгнуть из нутра всё употреблённое, и после желательно влить в горло полстакана любого масла, лучше олифы, – чтобы пищевод не начал гнить.

У истуканов не растут волосы на теле, на голове и на лице. С какими волосами тебя изваяли однажды – с такими ты и восстал, и живёшь. У истуканов не отрастают ногти. Истуканы не потеют. Если человек не будет мыться месяц – он начнёт вонять, как зверь. Истукану можно вообще не мыться; ухода требуют только волосы; ну и если ты извозился в грязи, на тяжёлой работе, например, вычищая колодец, – моешься с мылом, как обычный смертный.

Истукан всегда пахнет старым сухим деревом. Вся гигиена истукана сводится к обработке тела наждаком. Истукану можно не носить нижнее бельё – но мы носим, по той же причине: чтобы во всём походить на живых смертных. Это длится триста лет, мы давно привыкли. И теперь, перед началом таинства поднятия, мы с Читарем совершили весь круг обычных людских приготовлений: очистили тела и облеклись в свежее.

Наверное, уже понятно, что мечта нашего малого народца – в том, чтобы стать людьми во всей полноте. Бриться, стричься, потеть, есть и пить, ходить по-малому и по-большому; влюбляться, сходиться, жениться, рожать себе подобных; и, наконец, умирать. Но, увы, – мечта недостижима.

Пока мы готовились – вода в кастрюлях выкипела на треть, на поверхности образовался слой жёлтого жира. Читарь понюхал, остался доволен, убавил огонь до минимума.

– Через час начнём.

Не ответив, я спустился в подвал, взял полосу наждачной бумаги, стал шлифовать заготовку, и без того уже гладкую.

Потом мы сняли обе кастрюли с огня и вынесли их на улицу, остудить. Читарь собрал половником вытопившийся жир и смешал его в котелке голыми руками, говяжий и бараний. Понюхал:

– Хорошо получилось.

Я задул в комнате лампаду, замкнул на засов входную дверь и вырубил свет. Теперь снаружи дом выглядел необитаемым.

Мы отключили свои телефоны. Спустились в подвал; я закрыл за собой крышку.

В подвале зажгли три десятка свечей.

Читарь придвинул табурет, поставил котелок с жиром, а рядом положил пластиковый пакет с кровью. Я старался на этот пакет не смотреть. Умом я понимал, где взята кровь: украдена в больнице, или куплена с огромным риском, преступным образом, за большие деньги, – донорская, человеческая кровь; один малый пакет, объёмом чуть больше стакана. Кровь из этого пакета могла бы спасти чью-то жизнь. Похищая кровь, Читарь совершал смертный грех, но таков был его крестный путь. Не согрешив, не станешь человеком. Не согрешив, не родишь новую жизнь.

Я украл деревянную голову, Читарь украл человеческую кровь – у каждого будут свои счёты с Создателем.

Мы стянули с себя рубахи, остались голыми по пояс.

– Готов? – спросил я.

Всё дальнейшее зависело от Читаря, он был главным теперь; он руководил таинством. Моё участие сводилось к минимуму, к технической помощи.

На мой вопрос Читарь не ответил. Его лицо исказилось. Он занёс руки, чтобы дотронуться, наконец, до деревянного тела заготовки. Но не дотронулся: наоборот, отступил назад.

– Погоди, – сказал тихо. – Погоди немного.

Его затрясло.

– Что? – спросил я.

– Боюсь, не выйдет.

– Выйдет, – сказал я. – В прошлые разы вышло, и теперь выйдет.

Но Читарь, кажется, меня не слышал.

– Может, всё зря, – прошептал он. – Даже если поднимем – что дальше? Мы поднимаем одного, раз в двадцать пять лет… И с каждым разом это всё труднее… Каждый раз я боюсь, что утратил навык…

Его глаза стали белыми, как у затравленного дикого животного. Его дух был в смятении, в уничижении и тоске.

– Иди, – сказал я, – и начинай.

– Нет, – поспешно ответил мой брат, – нет. Сперва послушай. У меня к тебе просьба. Однажды я попрошу тебя. Может, завтра, может, через сто лет. Но если я попрошу – исполни. Поклянись Богом.

– А в чём просьба?

– Изруби меня, – сказал Читарь. – Однажды я попрошу – и ты возьмёшь топор и изрубишь меня в щепы.

– Я не убийца.

– Для людей – да! – жарко произнёс Читарь. – Но мы же с тобой – родня. Я тебя как брата прошу.

– Не могу обещать, – ответил я. – За такое меня не похвалят.

Читарь неприятно осклабился.

– А ты – что? Похвалы, что ли, ждёшь? От кого?

– Ничего не жду, – ответил я – Ни от кого. Если мы действительно – люди, то в конце нас всех ждёт суд. На том суде я за всё отвечу. Может, меня похвалят, может, нет. И ты тоже не за похвалу живёшь. Ты поднял сколько? Двадцать братьев? Тридцать? И кто тебя похвалил?

– Ты, – сказал Читарь. – Ты похвалил.

– А что тебе с моей похвалы? Кто я такой?

Читарь не хотел спорить, он просто не имел для этого сил; его поглотили сомнения и страхи, неизбежные перед началом всякого огромного дела; он дрожал и отводил взгляд. Я тоже на него не смотрел, мне было его жалко. Я ждал, когда это пройдёт.

Честно скажу: уныние навалилось и на меня тоже.

Нас мало, мы прячемся, мы боимся. Нас не защищают ни законы науки, ни законы гражданского общества. С точки зрения истории, биологии, физики, химии, религии и уголовного кодекса – нас не должно быть. Мы – никто, фантомы, изгои. Куцее, мизерное племя. Мы появились на свет в результате случайного сбоя основной программы. В обычном мире нам места нет. Мы вроде бы живём Святым Духом – но на самом деле обречены на ложь и страдания. Мы есть тайна, о нас никто не должен знать.

Если мы в беде – никто не придёт на помощь. Если мы чему-то рады – мы не можем поделиться радостью с миром.

24

Читарь добавил в жир немного лампадного масла, ещё раз перемешал руками, понюхал.

Ладони его истёрты, ногти – коричнево-жёлтые, пальцы длинные, узловатые, словно коренья. Невозможно поверить, что мой собрат провёл столетия за изучением священных писаний. Людская молва полагает, что книжные умники всегда сутулы, подслеповаты и слабы грудью. Но Читарь – деревянный, его не согнуло, и глаза видят так же хорошо, как и сто лет назад.

Он зачерпывает жир и начинает втирать его ладонями в тело Параскевы, равномерно по всей поверхности, от ступней до лица.

Я делаю то же самое.

В четыре руки мы полируем фигуру.

Покрытая толстым слоем жира, она блестит, словно бронзовая. В какой-то момент я перестаю узнавать в ней свою заготовку; мне кажется, что я не имею к ней никакого отношения; как будто не я создал её, как будто не я издолбил её сложные изгибы.

На первом этапе работы кровь не нужна, только жир. По свидетельству Читаря, жир можно брать любой, хоть куриный, хоть рыбий. Читарь использует бараний и говяжий просто потому, что так дешевле и проще. Жира требуется много, и он должен быть свежим.

Резкий запах жира и свечного воска окутывает нас.

Дух Читаря теперь крепок, сомнения позади, мой брат сосредоточен, глаза прикрыты, он начинает творить молитву, тихо, полушёпотом. Втирает жир в заготовку и читает.

Слов я не различаю, что он бормочет – не понимаю. Это молитвы на очень старом языке, церковно-славянском, но не современном, а на древнем языке, каким пользовались во времена царя Петра Алексеевича, а может, и раньше.

Покойный Ворошилов называл его “архаическим церковно-славянским”.

Почти все слова и выражения по отдельности я понимаю. Я различаю смысл: что такое “сердце люботрудное”, что такое “обновить зраки своего образа”.

Но общий смысл от меня ускользает, и я не пытаюсь его уловить, сосредотачиваюсь только на звуках.

Читарь из всех нас – едва не самый старый, в прошлой жизни он простоял в храме то ли шесть столетий, то ли семь. Читарь – очень древний, домонгольский святой образ.

Он тоже не помнит, кем был. Он считает, что воплощал апостола Андрея Первозванного.

Читарь втирает жир, бормочет слова, которые не употребляются уже полтысячи лет.

Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Да отнимет Бог всяку слезу от очей их, и смерти не буде к тому, ни плача, ни вопля, ни болезни не будет к тому, кто первая мимоидоша.

И рече сидяй на престоле: се нова все творю.

И глагола ми: напиши, яко сия словеса истинна и верна суть.

Се нова все творю.

Се нова все творю.

Господи, воздвигни силу твою и прииди во еже спасти нас, не забуди убогих твоих до конца.

Сопричти нас овцам избранного стада.

Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

И зачерпывает ладонями жир из посудины, и втирает жир в дерево.

Фигура Параскевы блестит под светом свечей, она похожа на живую. Её плечи, локти, подъём груди; её лицо, круглые крылья носа; её широкий, как положено женщине, стан; её ноги; всё вдруг начинает казаться живым, напитанным горячими человеческими соками.

Все они изначально издолблены в одежде, у женщин на головах покровы – но поднимаются нагими, а куда пропадает одежда – то́ есть часть таинства.

Мне кажется, что она вот-вот встанет. Но это обман. Читарь не останавливается. Его руки покрыты жиром по локоть. Жир он не экономит. Я ни о чём не спрашиваю, молчу.

Вместе мы подняли за триста лет двенадцать братьев и сестёр. Ещё многих Читарь поднял без моего участия.

Он читает Символ веры, потом покаянный канон, но все молитвы – вразнобой, фразы из одной молитвы попадают в другую молитву; греческие слова смешаны с русскими; он читает, проглатывая слова, переводя дух, утробно, тихо, себе под нос, ни для кого – а только для Создателя.

Если бы тут была Гера Ворошилова, если бы она вынула свой шикарный телефон и сняла бы видео о нашем действе – это выглядело бы гадко.

Двое мужиков втирают жир в лежащую на верстаке деревянную фигуру.

Но процесс рождения живого существа, его выпрастывания из родовых путей – тоже неприятен для постороннего наблюдателя, оттого при родах наблюдателей и не должно быть. Таинство есть таинство.

Жир остыл и загустел, но у нас всё предусмотрено: Читарь ставит котелок на спиртовую горелку. Впервые с начала дела поднимает на меня глаза – они источают золотой свет.

– Пора!

Теперь он добавляет в жир кровь, и ещё отдельно палец макает и пальцем рисует кровью на лице Параскевы полосы, на лбу и на носу.

И мы продолжаем, и сколько времени проводим за работой – непонятно, да и не важно. Время ничего не значит. Наша новая сестра может встать в любой миг – а может и вовсе не встать.

Бывали случаи, когда истукан вроде бы подавал признаки жизни, открывал глаза, шевелил пальцами и губами – но затем снова обращался в деревяшку. Этих – неудачно восставших – особенно жалко. Бывало и страшнее: истукан оживал, но вёл себя как безумец, обуянный бесовской лихорадкой: истошно орал, трясся, бился головой о стены, ломал себе пальцы, и затем жизнь вытекала из него.

Бывало, что новый истукан восставал и вёл себя как живой, разговаривал, улыбался, принимал наши поздравления, но спустя день или два – добровольно принимал огненную смерть, никому ничего не сказав.

Бывало, что таинство поднятия длилось по трое суток без остановки, но без какого-либо результата, и тогда истукана, так и не ожившего, оставляли в покое, убирали с глаз, но ещё через день или два истукан оживал.

Бывало и так, что истукан оживал, но в образе зверя, выл и лаял по-собачьи, ползал на четвереньках, – потом подыхал.

Бывало, что истукан поднимался сам собой, безо всяких молитв, без посторонней помощи: так появились первые из нас.

Известен случай, когда восставший истукан, не поблагодарив собратьев, сразу после окончания таинства сбежал и не возвращался к своим на протяжении полутора столетий. Мы долго его искали, и когда нашли – обнаружили в полном здравии, он самостоятельно умудрился выправить себе паспорт и работал иконописцем; мы пригласили его присоединиться к остальным, но он отказался.

Но бывало и другое. Однажды, давным-давно, Читарь рассказал мне о таинстве, именуемом “обратное обращение”. Живого, восставшего, подвижного, очеловеченного истукана можно вернуть назад, в прежнюю ипостась, в недвижное, безмысленное состояние. Но тот рассказ был коротким, и когда я потом задал вопросы, желая больше узнать про обратное обращение, – Читарь настрого велел всё забыть.

Наконец, котелок почти опустел, осталось на донышке.

25

Параскева оставалась недвижной, деревянной.

– Прервёмся, – сказал Читарь.

– Думаешь, не выйдет?

– Не знаю, – нервно ответил Читарь. – С женщинами всегда труднее. В женщинах больше жизни. Пойдём, на свет божий поглядим.

Задули свечи и выбрались.

Снаружи солнце клонилось к закату, в деревне кричали петухи.

Сели на лавку, подставили лица сладкому апрельскому ветру.

– Руки устали, – сказал Читарь. – Локти и пальцы болят. Всё как у людей.

– У меня тоже, – сказал я. – Боль – это людское. Конечно, мы и есть люди. Можешь не сомневаться.

Я включил телефон – и он тут же завибрировал, показывая множество неотвеченных от Застырова. “Этот абонент звонил вам пять раз”. И ещё столько же текстовых сообщений.

“Где ты?” “Выйди на связь”. “Ты дома?” “Набери меня срочно”.

Такая тревожная настойчивость могла означать только одно: Гера Ворошилова пришла в полицию города Павлово и всё про меня рассказала.

Мне стало грустно, даже свет, всегда радовавший меня прекрасный живой дневной свет, слегка померк.

Всё-таки я надеялся, что Гера Ворошилова выдержит.

Кроме оперативника Застырова, со мной трижды пытался связаться сам Пахан, а кроме него – другие, неизвестные абоненты. Полиция, значит, явилась и на фабрику. Им было по пути: сначала на место работы злодея, а затем и домой к нему.

Я представил себе, как они сидят за круглым столом в “аквариуме”, как говорят с Паханом, как тот хмурится и, наверное, поглядывает в сторону шкафа, где стоит подаренная мною бутыль первача; как уверяет, что Антип Ильин – его лучший и старейший сотрудник, золотые руки, дисциплинированный, непьющий, некурящий, неконфликтный; ни одной травмы на производстве, ни прогулов, ни выговоров.

Представил, как они взламывают мой шкафчик в раздевалке, как находят там мой нательный крестик, мой молитвослов. Вспомнил, что оставил там и свой плеер; засмеялся. Плеер, конечно, вызовет изумление. Полностью деревянный, только провода обыкновенные. Вот они открывают деревянную крышку и вытаскивают компакт-диск, а диск тоже – деревянный, хотя выглядит как настоящий, столь же тонкий. Потом они включат его и обнаружат, что он работает, и диск крутится на оси, – только музыку, хранимую на носителе, они не услышат, как бы ни напрягали слух. Они, скорее всего, плеер изымут, может, Застыров его просто в карман к себе сунет, а может, оформит изъятие по правилам, запечатает в особый пакет. Потом они расспросят и моих коллег, в первую очередь Твердоклинова, но тот пожмёт плечами и отвечать будет односложно и нехотя: пролетариат не любит полицию.

– Что? – спросил Читарь.

– Они едут сюда.

– Мы успеем, – сказал Читарь, хлопнул себя по коленям и встал с лавки.

– Ещё не поздно уйти, – сказал я. – Оставим её тут, а сами – в лес.

Читарь не упрекнул меня ни словом, ни взглядом, только покачал головой:

– Если оставим – её у нас заберут. Нет, мы успеем. А не успеем – продолжим, когда всё закончится.

– Обгорим сильно, – сказал я.

– Не впервой, – сказал Читарь. – Иногда я думаю, что это даже полезно. И ей тоже будет полезно.

– Если она обгорит, – сказал я, – то совсем чуть-чуть. Дерево очень плотное. Поверхность обуглится, но глубже не пойдёт.

– Ничего с ней не будет, – сказал Читарь. – Ты сам не понимаешь, насколько она хороша.

– Почему не понимаю? – сказал я. – Понимаю. Это лучшее из всего, что я сделал. Обратил внимание – шва на горле не видать? Затёрли мы шов, заполировали. Когда она встанет, у неё даже малого шрамика не останется. Для женщины это важно.

– Мне нравится, что ты за неё переживаешь, – сказал Читарь. – Ты уже относишься к ней как к живой. Для тебя она уже восстала.

– Для меня она стала живой, когда я её закончил. Всё, что сделано с любовью и умом, – всё живое. Во всё, что я сделал руками, перешла часть моего духа.

Дальше спорить не стали, вернулись к делу.

В третий раз за последние сутки я проверил ставни, замок на калитке; в третий раз заложил засовом входную дверь; в третий раз выключил телефон; в третий раз сошёл по ступеням в подземелье и закрыл крышку люка.

В подвале пахло свечным воском; честно сказать, я никогда не любил этот запах – он напоминал мне о прошлом.

Проглядел картинки со всех камер: снаружи ничего не происходило, только ёж деловито пробежал мимо калитки: маленький комок упрямой шипастой плоти. В этом году весна сырая и прохладная, в такие годы обильно плодятся змеи. А где змеи – там и ежи, их извечные враги.

А кто я в этой схеме? Ежей все любят; змей – не любит никто. Ежи – добрые и милые, а змеи – скользкие гадины. Скоро приедет ко мне оперативник Застыров: он змея или ёж? Я спрятался в глубокой норе: кто я? Ползучий гад?

Неизвестно.

Снова нагрели жир, снова встали у тела и заработали в четыре руки.

Но не успели: незваные гости явились раньше.

Часть третья

1

1722

Меня, Антипа сына Ильина, поднял истукан по имени Читарь.

Это произошло 26 декабря 1722 года, близ города Павлово, в деревне Чёрные Столбы.

Я плохо помню своё рождение: только кратчайшие мгновения. Вспышки света, и ещё – жар, расходящийся по телу.

Помню, когда очнулся – было очень больно; локти, шею, колени выворачивало; я кричал и рвался; меня держали крепко.

Читарю помогали двое: женщина по имени Ольга и мужчина по имени Владимир. Потом я их никогда не видел.

Таким образом, истукан Читарь мне вовсе не брат, а скорее – отец, если судить человеческими категориями.

В первые годы я воспринимал его именно как родителя, а он меня – как сына. Он учил, советовал, подсказывал, предостерегал. Затем минуло десять лет, тридцать, пятьдесят – моё сыновнее чувство притупилось, как и его, Читаря, отцовское чувство ко мне, и вот – настал миг, когда нам обоим стало не важно, кто из нас родился раньше, а кто позже.

Так же и у живых смертных: если одному человеку, например, пять лет, а другому – десять, эта разница громадна; десятилетнему ребёнку не о чем говорить с пятилетним несмышлёнышем. Разница сохраняется долго: 25-летний юноша свысока глядит на 20-летнего. Но проходит полвека активной деятельности, и вот – первому из наших героев исполняется пятьдесят, второму – пятьдесят пять, и они общаются меж собой уже как ровесники. Наконец, к закату своего пути оба рушатся в грустную старость, первый отмечает восемьдесят, второй восемьдесят пять, пять лет промежутка ничего не значат ни для первого, ни для второго; что такое пять лет? – ерунда, немного дольше, чем неделя.

Время – категория тайного, инфрафизического мира, оно не подчиняется никому и ничему, – может быть, оно и есть Бог. Время не связано ни с Верой, ни с Надеждой, ни с Любовью, а только с их матерью, Софией, – мудростью. Только разум примиряет с безжалостным течением минут, часов и лет.

Иногда секунда решает судьбу. А иногда и полвека ничего не значат.

Как все прочие истуканы, я от рождения имел облик взрослого человека, 30–35-летнего, и сохраняюсь таким до нынешней поры.

Свою внешность я уже описывал ранее; добавлю, что деревянные храмовые статуи, будь то образа Христа, или апостолов, или пророков, или святых, – все приятны ликом, все – среднего роста или немного ниже; все худые, но пропорциональные; все с узкими плечами и ещё более узкими чреслами. Точно так же выглядят и восставшие истуканы, и я в их числе.

Уд мой довольно велик – но об этом я узнал не сразу, а только когда впервые сошёлся с женщиной.

После свершения таинства моего рождения Читарь трое суток неотлучно находился при мне. Он вывез меня в соседнее село Криулино и поселил в своём доме. Я не причинял никаких беспокойств: имея взрослый облик, с первого дня обладал таким же взрослым, здравым сознанием, быстро освоил мирскую реальность, чуть менее быстро научился общению с обычными смертными, с детьми, женщинами, стариками, потом с животными.

Жизнь под высоким небом, в огромной, распахнутой вселенной, на земле, исходящей сырыми соками, мне нравилась.

В прежнем бытии я всегда находился под деревянным куполом, стоя на деревянных полах, теперь исчезло и дерево над головой, и дерево под ногами, – я обрёл новый мир, он был ярче и больше прежнего; но и опаснее.

О своём прежнем бытии не помнил почти ничего. Кто и когда меня издолбил? Что за мастер вырезал моё лицо, моё тело? Как долго я стоял в храме? Стоял ли я в других храмах, кроме как в Чёрных Столбах? Чей образ я воплощал? Сколько тысяч мужчин и женщин пришли ко мне, взывая о помощи, склоняя головы и спины, глядя снизу вверх, глотая слёзы, опускаясь на колени, ложась ниц? И сумел ли я дать им помощь? Остались мгновенные ничтожные обрывки, скомканные картинки, в первые дни они иногда мелькали перед внутренним взором, – и я решил, что изначально был создан как статуя ветхозаветного пророка Илии, у иудеев называемого Элияху, а у мусульман – Ильясом. В русской духовной традиции Илья-пророк обрёл некоторые свойства языческого бога Перуна, метателя молний, разъезжающего по небу в колеснице, – бога грозного, гневного, сурового, сильнейшего из всех. Однако всё это были лишь мои наивные предположения. В действительности Читарь нашёл меня лежавшим в сыром сугробе, слегка подпорченным, потемневшим, с рубленой раной на плече; по его словам, мои ступни были облечены в сапожки, сшитые из лоскутов мягкой кожи, с сильно стёртыми подошвами; сапожки были сделаны с большой любовью, много раз крашены в отваре луковой шелухи и затем выдублены; Читарь сдёрнул их с меня и закопал в снег, и утянул меня на волокуше, привязав сыромятиной к конской упряжи, ночью, чтоб никто не видел, а особенно чтоб не видел настоятель храма отец Ионафан.

Согласно рассказам Читаря, в конце того декабря отец Ионафан вдруг заболел, много дней метался в горячке, но к Рождеству оклемался. Его прихожане, числом около сотни душ, жители Чёрных Столбов, Беляево и Косяево, сразу заметили исчезновение деревянной статуи. Отец Ионафан коротко объяснил, что статуя удалена и порушена по указу Синода. Прихожане расстроились и роптали, особенно две бабы, солдатские вдовы, пошившие деревянному образу те самые кожаные сапожки. Но отец Ионафан дал понять, что от него ничего не зависело: ему велели, и он исполнил.

Читарь воспретил мне появляться в Чёрных Столбах, по крайней мере в ближайшие годы; я вернулся в родное село очень нескоро.

А сапожки те, прикопанные Читарем, весной вытаяли из снега, их нашли, узнали и вернули вдовам – солдаткам, – а те решили, что отец Ионафан солгал, что деревянная статуя не погублена, а вышла из храма своими ногами, затем разулась и вознеслась на небо.

Для жизни мне не требовалась ни еда, ни вода, ни ночной сон. Усталости я никогда не чувствовал. Человеческие хвори ко мне не приставали. Зрение имел особое, острое: ночью всё видел, как днём. Ещё было у меня другое зрение, о нём сообщу позже.

Силой рук я легко гнул подковы, пятилетнюю берёзу сносил топором с одного замаха.

Тяга к работе с деревом появилась рано. Через год после рождения я уже выреза́л игрушки и свистульки для соседских детей.

Очень скоро я привык к миру людей и к их законам; по совету Читаря примкнул к артели древоделов, и плотницкое ремесло поглотило меня полностью. Вонзая лезвие топора в древесную мякоть, я ощущал себя живым.

Моя артель валила строевой лес, распускала брёвна на доски. Мы ставили дома, сараи, амбары, заборы, тыны и изгороди, стелили мостки, перекрывали сгнившие кровли.

Но я мечтал делать корабли – то было самое выгодное и уважаемое занятие.

Государь Пётр Алексеевич скончался, когда мне исполнилось три года, но дело Петра подхватила его жена Екатерина.

Я мечтал стать корабелом.

Создавать корабли в ХVIII веке было то же самое, что создавать космические ракеты в ХХ веке. Престижно, интересно. На верфях – в Петербурге, Архангельске, Воронеже – платили весомое жалованье, а главное – дело возглавляли не злые безграмотные воеводы, а образованные инженеры, обычно – иноземцы. Они примечали умелых плотников, выдвигали их на должности старшин и десятников. Деньги на создание флота лились из казны рекой. Топоры на верфях начинали звенеть с рассветом, и работа велась до темноты, горбатились в две смены, заканчивали в полночь при свете факелов.

И мне, плотнику Антипке, очень хотелось в кораблестроение. Там я бы развернулся.

Я легко определял по запаху, хорошо ли высушено бревно. На ощупь отличал дубовую доску от буковой, жёлтую сосну от красной. Знал, как выскоблить палубные доски так, чтоб в голые пятки матросов не воткнулись занозы. Понимал, как выбрать идеально прямую мачтовую сосну, как повалить её.

Государыня Екатерина Алексеевна умерла в 1727 году, после неё на царство посадили одиннадцатилетнего Петра Второго, слабосильного, во всём полагавшегося на царедворцев. Он правил немногим более двух лет и умер от оспы, так и не войдя в государственный разум. При малолетнем царе-задохлике страна двигалась по инерции, многие начинания пришли в упадок, в том числе и кораблестроение.

Всё изменилось после воцарения Анны Иоанновны: едва взойдя на престол, она затеяла реформу флота. Снова зазвенели топоры. На Адмиралтейских верфях был заложен линейный корабль “Слава России”.

Артель моя была отхожая. Мы называли себя “самарскими”, но только по привычке: наш старшой родом был из Самары, и товарищи его все оттуда же. Но прошли годы, одни мужики уходили, другие приходили, и сама артель тоже не сидела на месте; из Самары мы двинули сначала в Нижний, затем – в Петербург, там работа была всегда. Если голова на плечах есть – не пропадёшь.

Я не забывал каждый день молиться, говорил мало, приятелей не завёл, вина не пил, не дрался, женщин не трогал. Если работал не один, а с ватагой, на глазах у других, – никогда не снимал рубахи, и рубаху мочил водой, и повязывал на голову мокрую тряпку: чтоб не увидели, что из меня не исходит пот. Мужики в артели считали меня блаженным дурачком, Божьим человеком, едва не юродивым, но по-своему любили, на тяжкие работы не ставили, к повалу леса и ошкуриванию брёвен не подпускали, берегли мои силы, не зная, что сил у меня невпроворот; доверяли только сложную, тонкую работу.

С Читарем мы виделись редко, едва раз в год. Читарь жил наособь, всё своё время проводил в неустанных хождениях по миру, преодолевал за день по восемьдесят вёрст, за неделю легко добирался от Москвы до Твери или от Владимира до Рязани, всюду навещая наших деревянных собратьев, разыскивая новых, а тем, кто уже восстал, – помогая обвыкнуться. Помимо того, Читарь много времени проводил в отдалённых скитах и общинах староверов, переписывал их древние, полуистлевшие книги, а что не переписывал – то заучивал наизусть. Я полагал Читаря не просто отцом, но царём нашего спрятанного деревянного племени, кем-то вроде Моисея. Но однажды получил отповедь: оказалось, что над Читарем стоит ещё кто-то, настоящий вождь всех истуканов; имя его было тайной.

К своим девятнадцати годам я уже всё умел: и сруб сложить, и кровлю настелить, и наличники резные, и ворота на кованых петлях, и столы, и лавки, и кресла с изузоренными спинками, и что хочешь. И маковки храмовые научился выкладывать из осинового лемеха. Для забавы и чтоб руки занять – делал шкатулки, ларчики, поставцы, сундуки с секретами. А мог сделать даже и личину человеческую, топором и ножом, из мягкой сосны, в подлинный размер и подлинного облика.

Но дух мой весь тянулся к кораблям, на верфи, туда, где стук топоров никогда не смолкал, где над котлами смолокуров стоял сладкий чад.

Однажды Читарь пришёл в Петербург, разыскал меня. Я вкупе с товарищами обретался на постое в деревне Вязы, в доме женщины по имени Феврония, нестарой бобылихи, приятной внешности, но молчаливой, сильно хромающей на левую ногу. Про неё ходили разные слухи: якобы она ведьма, ночами не спит, ничего не ест и не пьёт, и в её доме нет никакой посуды – ни чугунков, ни кружек.

Определив нашу артель – шестерых мужиков – на постой в свой дом, Феврония сама ушла жить к родственнице на другой конец деревни.

После нескольких ночей, проведённых в тёмной душной избе, я начал подозревать, что хозяйка тоже – деревянная; все приметы сходились, и я подначивал себя осторожно, как подойти и откровенно поговорить, но всё не было случая.

Артельщики вставали с первыми петухами, наскоро умывали рожи и шагали за пять верст в город, на работу. Нам заказали поставить у берега канала большой складской амбар – высотой в три сажени, с четырьмя воротами, и чтоб от каждых ворот шли настилы из дубовых досок прямо к чёрному, топкому, воняющему тиной берегу; там другая артель, новгородская, ставила пристань, вбивала сваи, там люди убивались насмерть, возясь по грудь в ледяной воде.

Мы к новгородским не лезли, они к нам тоже.

Заканчивали, когда солнце начинало садиться. Неподалёку, в версте примерно, жил оборотистый дядька чухонского племени, он приносил нам каждый вечер посудину жидкой каши и три каравая хлеба, и раз в неделю – ведро кислого пива. Мы ему за это платили. Была у чухонца корова, но молока и масла он никогда не предлагал, сам съедал, а может, продавал тому, кто был нас богаче. Чухонец не говорил на нашем языке, но это никому не мешало.