Текст книги "Хлорофилия"

Вчера вечером Варвара пришла, села на кровать, долго молчала, а потом сказала:

– Странно.

– Что странно? – спросил Савелий.

– Неужели, – спросила жена, – это все было с нами? Городская жизнь. Квартира со стеклянными стенами. Интересная веселая работа. Рестораны. Клубы. Нарядные люди. Умные машины, которые сдувают с тебя пылинки. Казалось, все такое прочное, надежное… Вечное…

– Это было не с нами, – отозвался Савелий. – Нас там вообще не было. И быть не могло. Мы все время были здесь.

Варвара подумала и ответила:

– Да. Разумеется. Ты прав. Мы все время были здесь. Умывались из рукомойника, ходили босиком… Нам повезло, правда?

– Конечно, – уверенно ответил Савелий. – Мы с тобой очень везучие.

Варвара обрадованно всплеснула руками:

– А прошлая жизнь нам только приснилась. На самом деле ее нет. Нет никаких городов, никаких домов в сто этажей.

– Естественно, – кивнул Савелий. – Откуда им взяться? Что за глупость – дома в сто этажей? Непонятно, зачем ты вообще об этом заговорила. Покажи мне хоть одно доказательство, что где-то на земле есть дома в сто этажей. Хоть какой-нибудь намек.

– Да, – засмеялась Варвара. – Я должна была понять гораздо раньше. Все сходится. Мы все время были здесь.

– Прошлого нет, – заявил Савелий. – Прошлое – это сон. Вдобавок плохой сон. Дурной. Зачем человеку стеклянные стены? Для какой надобности? Самая лучшая стена – это ее отсутствие. Самый лучший город – это лес. Нет на свете никаких городов. А если и есть – нам с тобой они не нужны. Когда нам понадобится город – мы его сами придумаем. И это будет не какой-нибудь глупый каменный город, где все суетятся, толкают друг друга локтями и подсматривают, у кого какие штаны или машины.

– Да, – улыбнулась Варвара. – Это будет особенный город. Наш с тобой.

– Не только наш. – Савелий положил ладонь на живот жены. – Его тоже.

Потом Варвара ушла. А Савелий стал думать о себе. Если бы он не был успешным журналистом, если бы не зарабатывал так много, то не покупал бы себе седьмую возгонку, а покупал бы скромную, пятую, и остался бы человеком и не имел бы сейчас на теле зеленых пятен.

Потом думал о Москве. Новости из Москвы привозит Муса, и это плохие новости. Китайцы перестали содержать русских. Депозиты заморожены, работа банков приостановлена. В Москве перебои с продовольствием, введена карточная система. В Москве теперь все работают, но толку мало – большинство забыло, как это делается. Открыты бесплатные государственные курсы дворников, сапожников, медсестер. Проект «Соседи» находится в стадии ликвидации: с одной стороны, люди очень любят смотреть, как работают другие, с другой стороны, кто не работает, тот не ест. Так потребности духа в очередной раз были побеждены потребностями тела.

Прилетая из города, Муса обязательно привозит журнал «Самый-Самый», два экземпляра. Один Савелию, другой – Гоше. Журнал стал тоненький и очень злой. Печатается на плохой серой бумаге. Валентина, Филиппок и Гарри Годунов делают его втроем.

Годунову дали семь лет за хранение мякоти стебля, но через четыре месяца освободили по специальному указу премьер-министра. Освободили всех, кто способен к труду. В народе указ прозвали «мозольная амнистия».

Муса утверждает, что Годунов давно догадался о существовании тайных колоний для травоядных, но благоразумно помалкивает.

Савелий много раз просил Мусу передать Годунову письмо. Но Муса непреклонен: всякие контакты с городом строго запрещены. Хотя письмо совсем короткое – Савелий лишь хотел сообщить школьному товарищу о своей догадке. Бывший шеф-редактор давно понял, зачем писатель Годунов сочинил Священную Тетрадь.

Вовсе не ради денег. А чтобы сказать людям: любое процветание возможно только на чьих-то костях.

После нескольких погромов, устроенных разъяренными гражданами на сотых этажах, китайские бизнесмены покинули столицу России практически в полном составе. Несколько десятков их русских невест и содержанок покончили с собой. Но кое-кто последовал за своими мужьями на их историческую родину.

Вопреки опасениям Мусы после ухода китайцев массовое бегство горожан на периферию не состоялось. Женщины метут улицы, мужчины монтируют на крышах башен оранжереи и солнечные батареи. Высокотехнологичное наногосударство трещит по швам, в кабинах уличных соляриев выращивают редиску. Обстановка нервная. Все лаборатории по очистке мякоти разгромлены, граждане пьют водку. Конченые травоеды не перевелись, однако теперь жрут только сырую субстанцию. Из-за нехватки еды незаконный повал происходит в массовом масштабе. Каждую ночь в городе валят по две-три тысячи стеблей, и с этим правительство бороться не может, поскольку денег нет и все двадцать пять коммерческих милиций и полиций обанкротились, а государственные органы не справляются. По окраинам гиперполиса стебли не успевают вырастать, и кое-где, по слухам, возобновление биомассы замедлилось: для того чтобы достигнуть взрослого возраста, молодому побегу требуется теперь не пятьдесят часов, а несколько недель. Часто новому стеблю дают вытянуться на десять – пятнадцать метров, потом рубят – очень кушать хочется. В коридорах власти цитируют фразу премьер-министра, высказанную в частной беседе: «Пусть жрут; авось, всю сожрут».

В одну из ночей было повалено даже старейшее растение на бульваре Максима Галкина, бывшем Страстном. Репортаж о событии показывало CNN.

За употребление мякоти теперь не сажают в тюрьму – сразу высылают в Восточную Сибирь, на поселение. Китайцы ушли за Амур, но под нажимом Москвы – испугавшись ее танков, ее разделяющихся боеголовок, ее самолетов, умеющих летать боком и задом наперед, – оставили всю инфраструктуру: дороги, дома, электростанции. Правда, леса сведены под корень, почва истощена, реки загрязнены, животный мир уничтожен. Но власти полны решимости исправить ситуацию – последнее программное обращение премьер-министра к народу завершилось словами: «Мы что-нибудь придумаем».

Цены на жилье резко упали, в Москве небывалый наплыв иностранцев, особенно из беднейших европейских стран – Англии, Франции, Швейцарии. Приезжают целыми семьями, со стариками и детьми, селятся на двадцатых этажах. Активно расхищают и жрут мякоть. Пытаются контрабандно вывозить. При том, что коренное население, по всегдашней русской снисходительной любви к басурманам, демонстрирует удивительную сердобольность и помогает советами.

Впрочем, за незаконный экспорт теперь тоже высылают в Восточную Сибирь.

Есть и победы: например, эпидемия расчеловечивания считается локализованной. Всего в секретные периферийные колонии вывезено около тридцати тысяч человек – сорокамиллионный гиперполис легко пережил такую потерю. Несколько сотен зеленых младенцев подрастают под наблюдением ученых. Денег, правда, не хватает, и Муса говорит, что отдаленные поселения ликвидируют, остальные – укрупнят. Ходят слухи, что скоро колония будет расширена, у местных выкупят большой кусок земли, и поселок превратится в городок.

Но Савелию все равно.

Когда период просветления заканчивается, он опять мечтает только о воде и прямых солнечных лучах.

2

– Тут нужна осторожность, – покачал головой Гоша Деготь.

– Перестань, – усмехнулся Муса. – Они дикари. Чего с ними церемониться?

Вездеход тряхнуло, и доктор Смирнов поправил зажатый меж колен автомат.

– Именно с дикарями, – заметил он, – и надо церемониться.

– Я о том же, – сказал Гоша, круто перекладывая руль. – В общем, слушайте. В деревне живут два племени. Раньше это было одно племя, но недавно старший сын вождя решил отделиться. Сейчас у них как раз идет процесс раздела имущества и территории. Вождь – старый, богатый и опытный. Сынок – сильный, молодой и дерзкий. Ножи, винтовку и повидло мы отдадим старому. А девчонку отдадим молодому. В результате оба нас зауважают.

Муса пренебрежительно поморщился:

– Они никогда не будут нас уважать. Уважать можно только того, кто равен тебе. А мы для них – полубоги. Нас они могут только бояться. Или – не бояться. Надо отдать молодому все: и подарки, и девчонку. Старый испугается, что мы о нем забыли, – Муса щелкнул пальцами, – и сам прибежит.

– Согласен, – кивнул Глыбов. – В бизнесе то же самое.

– Все равно, – сухо произнес доктор Смирнов. – Девушка меня смущает. Все-таки живой человек. Это смахивает на работорговлю.

– Не смахивает, – небрежно возразил Муса. – Во-первых, девчонка – травоядная во втором поколении. Полная дура. Как это… деградировала, вот. Во-вторых, она осуждена на семь лет поселения. За пожирание мякоти стебля. Сейчас она должна сидеть в Восточной Сибири. В-третьих, доктор, я вас не понимаю. Вы сами говорили, что дикари вырождаются, им нужна свежая кровь. При чем тут работорговля? В Москве эта малолетка валялась на диване и ковыряла в носу. А здесь она родит детей и будет счастлива. Она еще больший дикарь, чем местные дикари. Она не умеет ни читать, ни писать. Поверьте, доктор, именно тут она станет человеком. Хотя бы морковку сажать научится.

Доктор с сомнением покачал головой:

– Если это всплывет…

– Доктор, – укоризненно произнес Глыбов, – ну что вы, в самом деле. Вам-то чего бояться?

– Действительно, – поддакнул Муса.

По пуленепробиваемым окнам хлестали ветки сосен. Глыбов достал из нагрудного кармана плоскую флягу и отхлебнул. Вытер бороду, посмотрел на Савелия:

– В Москве теперь все пьют.

– Еще бы, – пожал плечами Савелий. – А сколько сейчас стоит доза девятой возгонки?

– Понятия не имею, – враждебно ответил миллионер. – Я не специалист.

– Не обижайтесь на нашего Савелия, – мягко произнес доктор Смирнов. – У него просветление. Новое лекарство дает хороший результат. Пусть говорит, что хочет. И вы с ним тоже говорите.

– Девятая возгонка, – ответил Муса вместо Глыбова, – ничего не стоит. Она не продается. Никакая не продается. За производство концентрата теперь дают двадцать лет особого режима. Одиночная камера и полчаса прогулки в день. Все лаборатории разгромлены. Либо люди сами свернули лавочки. Юное поколение кое-где гонит второй номер или даже третий – но не на продажу. Для себя. В общем, с этим делом сейчас лучше не шутить…

Глыбов еще раз отхлебнул. Он прилетал каждую неделю и пока находился в колонии – все время отхлебывал.

– И не только с этим делом, Савелий, – с ледяной вежливостью заметил он. – Сейчас, Савелий, в Москве все по-другому. Китайцы, Савелий, поставляли в город 75 % мяса, 60 % фруктов и 90 % овощей. Сейчас они поставляют 0 %. Теперь, Савелий, люди в Москве едят траву не потому, что она дает радость в чистом виде. А потому, что кушать хочется. Стебелек едва на десять метров взойдет – а его уже пилят и жрут. Вечером едешь по эстакаде – густые заросли. Утром смотришь – пусто, все сожрали… Тридцать миллионов безработных, каждому нужно питаться. Они ее жарят, варят… Вместо хлеба жуют. Понимаешь, Савелий?

– Понимаю.

Миллионер потер пальцами переносицу.

– И мои биохимики в один голос говорят, что скоро все кончится. В один прекрасный день траву сведут под корень. Новые побеги вырастают слабые. Даже цвет другой, желто-серый. Это ведь грибница, единое целое. Мне объясняли, что для полноценного воспроизводства ей надо, чтобы каждый стебель обязательно достигал взрослого состояния…

– Правильно объясняли, – заметил Смирнов. – Наземная часть получает солнечную энергию с верхушек взрослых стеблей. Если непрерывно вырубать вершки – подземная часть лишится питания и постепенно подохнет. Но для этого надо уничтожать несколько тысяч побегов одновременно, каждый день, на протяжении длительного времени…

– Уже уничтожают. – Глыбов махнул рукой. – Рубят, режут, пилят. Ногтями рвут. Вы засиделись на периферии, уважаемый доктор. Хотите – слетаем в Москву, сами все увидите.

– У меня тут пациенты, – сухо ответил Смирнов. – И вообще…

– Трава, – мрачно перебил Гоша Деготь, – никуда не денется. Это никакая не грибница. И не растение. Это наша бестолковость. Русская. В материальном виде.

– А я – не русский, – сказал Муса и засмеялся.

– Но живешь в России, – бросил Глыбов. – Поэтому нечего тут… ухмыляться. В присутствии граждан титульной национальности. Грибница или не грибница – зеленая гадость не продержится и месяца. У меня есть графики, расчеты. Нас ждут новые времена.

– Интересно, – пробормотал Гоша, – как все будет.

Вездеход вкатился в болото, – в лобовой триплекс ударила коричневая вода.

– Никак, – ответил миллионер, упираясь руками в стены. – В первый раз, что ли? Революции, войны, перестройки, путчи, кризисы – чего только не было. То окно в Европу прорубали, то полмира кормили, а сами при этом сидели без штанов. И все это никого ничему не научило. Теперь вот – трава. Сожрем ее, и все будет по-старому. Ничего никогда не изменится.

– Нет, – тихо возразил доктор Смирнов. – Изменится. Надо сделать так, чтобы изменилось. Надо остановить этот бег по кругу. Трава – это не война, не кризис. Мы сорок лет с нею живем. Сорок лет! Если она исчезнет, история начнется с чистого листа. Каждый неравнодушный человек должен воспользоваться моментом и попробовать изменить общественное сознание к лучшему.

– Да, – подал голос Гоша. – Согласен.

Глыбов кивнул и как будто мгновенно постарел. На его лице отразилось глубокое презрение.

– Занимайтесь, господа. – Он сардонически ухмыльнулся. – С чистого листа – замечательно. Великолепно. Изменить общественное сознание – это круто. В добрый путь. Лично я – пас. Мне сорок лет, и двадцать из них я работаю не разгибаясь. И вижу все время одно и то же. Из десяти один – трудится. Второй учит его, как трудиться лучше. Третий продает результаты труда. Четвертый считает деньги. Пятый охраняет. Шестой руководит. Седьмой развлекает всех духоподъемными песнями… А остальные трое просто ничего не делают. Все десятеро друг другу мешают, переругиваются и лезут не в свое дело… Наш уважаемый старшина волонтеров, – миллионер ткнул пальцем в грудь Гоши Дегтя, – правильно сказал. Трава есть наша национальная нелюбовь к порядку. За тысячу лет мы накопили ее столько, что она перешла в новое качество. Отделилась от нас и стала самостоятельной биологической сущностью.

– Это не я сказал, – заметил Гоша. – Так написал Гарри Годунов в книге «Бледные люди».

– Я читал, – отозвался доктор. – Интересно, но совершенно антинаучно.

Глыбов выругался.

– А вручать свою судьбу в руки китайцев – научно? А сто лет вывозить нефть и газ, чтоб ввозить утюги, кофеварки и малолитражные автомобили – это научно? А сосредоточить все богатства огромной страны в одном-единственном городе, чтоб люди в нем сходили с ума от обжорства, а остальная страна утопала в говне, – это научно?

– Кто бы говорил, – произнес доктор Смирнов.

– Ах, простите. – Глыбов нехорошо усмехнулся. – Я забыл. Я ведь богатый. Буржуй. Эксплуататор. Прохиндей. Не имею права голоса. – Он повернулся к Савелию: – Говори тогда ты, зеленый человек.

Савелий подумал и вежливо ответил:

– Наверное, если трава перестанет расти, нам всем станет плохо. Но это… будет хорошо. Понимаете?

– Еще бы, – заметил Гоша. – Чем хуже, тем лучше. Кстати, это очень по-русски. Но она не исчезнет сразу. Там миллионы тонн биомассы.

– Сейчас, – сказал Глыбов, – пожирается две тысячи тонн в сутки. И это зрелище не для слабонервных. По окраинам перебили все уличные фонари. Тридцать миллионов днем спят, а по ночам валят траву и питаются. Настоящий Содом. В воздухе постоянно висят пятьсот милицейских вертолетов. Все, кто имеет азиатскую внешность, либо сидят по домам, либо сбежали. Центр патрулируют танки…

– Все равно, – произнес Муса, – здесь веселее.

Миллионер махнул рукой. Он был порядочно пьян. Что касается колонистов – Смирнова и Гоши, – размеренная сельская жизнь сделала их спокойными, и описанные Глыбовым апокалиптические события, конечно, взволновали, но не ужаснули. Кто был в изоляторе и видел третью стадию расчеловечивания, того нелегко удивить рассказами о миллионах голодающих бездельников. А Муса – эмоционально прохладное существо – вообще не питал иллюзий относительно рода человеческого. Разговор развлекал его, и только.

Деликатный доктор сменил тему: похлопал Савелия по плечу и спросил:

– Как самочувствие?

– Никак, – отозвался Савелий. – Скоро корни пущу.

– Не надо так трагично. Мы вас вылечим. Вижу, таблетки вам помогают.

– Да. Только от ваших таблеток с души воротит.

– Побочный эффект, – встрял Глыбов и опять отхлебнул.

Сам он никого не лечил и не придумывал таблеток – но оплачивал. Колония была построена на деньги Глыбова. Савелия и Варвару, как и всех остальных, привез сюда вертолет Глыбова. Глыбову принадлежали и вездеход, в котором они сейчас ехали, и оружие, и предназначенные дикарям подарки. Наверное, Глыбову принадлежали судьбы всех обитателей колонии. Кроме, может быть, Гоши Дегтя и еще нескольких волонтеров-добровольцев.

– Три ящика подарков, – вздохнул Муса. – Полная машина. Я не могу вытянуть ноги. Я не понимаю. Нам нужна земля. Если дикари мешают – надо просто послать их… э-э… подальше. В чем проблема?

– Проблема в вас, – раздраженно ответил Гоша. – Проблема в том, что вы не понимаете. Местное население не различает понятий земли, дома, двора или обеденного стола. Зайти без спроса на землю дикаря – для него это то же самое, как если бы вы полезли к его жене. Их земля – это они сами. Приведу простой пример. Иногда нашим пациентам не хватает воды, и они ходят в овраг. Пить из ручья. Так вот, если колонисты пьют – местные сразу это чувствуют. Подсознательно. Уверяю, они терпят наше присутствие с большим трудом.

– Перестрелять, – буркнул Муса.

– Их четыреста человек. Вы собираетесь перестрелять всех?

– Зачем «всех»? – удивился Муса. – Завалим троих-четверых, самых дерзких. Остальные сами разбегутся. Или, наоборот, приползут. Потом объявим господина Глыбова великим владыкой, эмиром, фараоном, шейхом. Живым богом. А меня – скромно, наместником. Начальником особого отдела.

– Спасибо, друг, – ответил миллионер. – Статус живого бога – это как раз то, чего мне не хватало.

– Тебе понравится, – непринужденно улыбнулся Муса. – Кстати, а у них есть вера? Они молятся? Как насчет шаманов или колдунов?

– Колдуна точно нет, – ответил Гоша. – Но есть тотемные животные. Символы добра и зла. Белый Лось и Худой Петух.

Муса захохотал.

– Белый Лось, – невозмутимо продолжал Гоша, – олицетворяет справедливость и изобилие дичи в лесу. А Худой Петух – нечто вроде демона. Худым Петухом пугают детей. Допустим, вас, уважаемый Муса, они считают слугой Худого Петуха. Ваш вертолет очень их раздражает…

Муса ухмыльнулся:

– Вот, значит, как. Я им одного повидла за последний месяц привез больше тонны – а теперь, значит, слуга Худого Петуха.

Доктор Смирнов улыбнулся.

Шнурки на его грубых армейских ботинках были завязаны бантиком. Несмотря на автомат, доктор выглядел абсолютно гражданским человеком. Сидящий рядом Глыбов смотрелся типичным богачом, выехавшим на сафари: от новенького камуфляжа пахло свежим текстилем. Правда, с оружием Глыбов обращался почти так же ловко, как Муса.

А Муса – он был в своей тарелке. Скалился и наслаждался. Автомат поглаживал, как любимого верного пса. Но, улыбаясь и балагуря, Муса, единственный из всех пятерых, не забывал внимательно поглядывать по сторонам. Сидел, прочно уперевшись ногами и спиной, и не убирал большого пальца с предохранителя.

Вкатились в деревню. Эту дорогу Савелий не знал. Приезжая за водой, они огибали селение по задам, а сейчас медленно продвигались по центральной улице. Гоша сбавил ход, чтобы не задавить курицу или собаку. Возле жилищ маячили закутанные в мех и тряпье женские фигуры. Женщины – широкобедрые, низкорослые – смотрели равнодушно, часто зевали. Некрасивые, с мелкими кривыми зубами и неправильными подбородками: либо тяжеловесными, либо, наоборот, скошенными назад. Стариков не было видно. Старики, знал Савелий, лежат по домам, помирают. Старики здесь не доживали и до сорока пяти. Против местных стариков Савелий, сам разменявший полвека, смотрелся юнцом.

Обиталища дикарей представляли собой нелепые постиндустриальные хибары: наполовину шалаши, наполовину норы. Однако зажиточные семейства квартировали в избенках, крытых кусками полиэтилена, сгнившими листами фанеры, соломой и досками. Бегали куры, кошки и грязные голые дети с криво завязанными пупками. Меж хибар над кучами отбросов и нечистот суетились мухи. По словам Гоши, сельцо считалось богатым, а местное племя – мощным и влиятельным; территория его простиралась на несколько сотен квадратных километров. Местные практиковали и охоту, и земледелие, били зайца, лося и волка, растили капусту, репу и морковь. Носили шкуры, жили самодостаточно. Но все же главными ценностями тут считались предметы, оставшиеся от старых времен. Ближняя и дальняя округа неустанно прочесывалась. Заброшенные в середине прошлого столетия села и городишки, пустые, сгнившие, заросшие бурьяном здания представляли для дикарей великий интерес – там искали и находили истлевшую обувь, осколки стекол, ржавые чайники, куски проволоки. Все это необычайно ценилось, разбиралось по кирпичам, по кускам и пристраивалось в хозяйстве.

Вождь племени, как полагается всякому вождю, обитал во дворце. Чтобы сложить дворец, по близлежащим деревням было разобрано несколько старых срубов, иные венцы тащили, может быть, за много верст; бревна сильно отличались цветом и размером.

Выпрыгнув из вездехода, Глыбов огляделся и заметил:

– Бедно живут. Год назад я летал в Ростовскую область – там дикари побогаче. У тех лошади, свиньи, вигвамы из металлочерепицы. А эти совсем дремучие. Вымрут скоро.

– Не вымрут, – тихо возразил Смирнов. – Есть секретная директива правительства. Дикарей не трогать, беречь, вступать в контакт.

– Вступим, – бодро произнес Муса и перехватил автомат.

– Не размахивайте оружием, – посоветовал Гоша. – Не поймут.

Вокруг шумел лес, полноценный, дремучий, и делегатов мгновенно атаковали разнообразные летающие твари, главным образом комары. Прилетели и жуки, и пчелы – полюбопытствовать, – и даже проплыл мимо лица Савелия паучок, оседлавший нить серебристой паутины.

– Чего ждем? – спросил Глыбов.

– Приглашения, – ответил Гоша. – Как пригласят – пойдем. Все вместе. Нас должно быть много. Так принято. Кроме того, я их боюсь. Без скоропала к ним лучше не соваться.

– Без чего? – спросил Смирнов.

– Скоропал – так они называют автомат. Один местный предлагал мне за скоропал пятьдесят кур. Целое состояние.

– Их нельзя вооружать, – покачал головой Муса. – Им даже ножей нельзя давать. А ты таскаешь им ножи.

– Не таскаю, – спокойно поправил Гоша, – а меняю. На медовуху. Их медовуха чистая, как слеза, а от твоей московской водки голова болит. Предупреждаю: переговоры веду я один. Если заговорит кто-то, кроме меня, вождь сочтет это за оскорбление. Савелий, ты несешь подарки.

– Есть, – отозвался Савелий.

Он был рад, что его взяли. Гоша Деготь специально настоял на кандидатуре Савелия. Савелий каждую неделю бывал в деревне, местные к нему привыкли.

– Если делегация будет состоять сплошь из незнакомцев, вождь может сразу всех прогнать, – сказал Гоша.

И ему никто не возразил.

К тому же новые таблетки действительно помогли Савелию. И не только ему. Уже неделю среди врачей и волонтеров царило оживление. Заговорили о решительном прорыве, о приостановке процесса расчеловечивания. Савелий готов был радоваться вместе со всеми, но ему мешали головные боли и сильнейшая депрессия.

Тем временем Муса открыл заднюю дверь вездехода и вывел сонную, осунувшуюся Илону.

Два дня назад Савелий увидел ее выходящей из вертолета – и не удивился. Не стал подходить и здороваться. Не потому, что боялся вопросов жены. Здесь никто никогда не подходил и не здоровался, если видел московских знакомых в группе вновь прибывших. Здесь каждый подвел черту под прошлой жизнью, прополол свою память. Прежние связи, отношения, прежние страстишки – все высыхало, увядало, все выдиралось с корнем. И новички понимали это с первых минут. Столичные бизнесмены, чиновники, звезды кино и шоу-бизнеса, успешные люди, самые-самые – вели себя тихо, с ужасом оглядывались и без гонора расселялись по домикам.

Что касается Илоны, в первое же утро она встретила Савелия в столовой поселка и не узнала. Посмотрела без интереса и отвела взгляд.

Сейчас она поежилась и капризно спросила:

– Моисей, куда ты меня привез?

– На природу, – вежливо ответил Муса. – Тут хорошо.

– Да, – согласилась Илона, потягиваясь. – Хорошо. А что мы будем делать?

– Сама поймешь.

Тем временем из дворца вышел хромой абориген с рыжей бандитской физиономией. Савелий помнил, что его зовут Федяй. Увидев дикаря, Илона шепотом сказала «ой» и тихо захихикала. Убрав черным кривым пальцем волосы с лица, рыжий Федяй изучил делегатов – каждого с ног до головы, – сурово кивнул Гоше, а потом, немного поколебавшись, и Савелию. Савелий немедленно загордился. В прошлой жизни, в Москве, он возглавлял модный журнал, но никогда не чувствовал себя таким нужным, как теперь, когда его, расчеловеченного травоеда, включили в состав делегации для переговоров с дикарями.

Рыжий повернулся и пошел в дом. Делегаты двинулись следом.

Внутри был чад и полумрак. В очаге пылали поленья, дым уходил через дыру в потолке. У Савелия заслезились глаза. Вождь, крупный сутулый старик, завернутый в меховую мантию, восседал на троне – старом автомобильном кресле с подголовником. Брови патриарха были огромны. Подле, поджав под себя голые дряблые ноги с варикозными узлами на фиолетовых венах, сидела маленькая старуха со злым лицом. Вдоль стены на земляном полу располагались еще четверо мужчин, свита или охрана, – косматые, жилистые, при кинжалах, с хмурыми сосредоточенными физиономиями, как у профессиональных футболистов перед стартовым свистком.

– Ой, мамочки, – прошептала Илона.

Боковым зрением Савелий увидел, что стоящие рядом Муса и Глыбов едва удерживаются, чтобы не расхохотаться.

– Мое почтеньице, Митяй! – бодро провозгласил Гоша.

Согбенный Митяй осторожно кивнул. На делегатов он не смотрел.

Гоша сделал два шага вперед и спросил:

– Как оно?

Вождь опять кивнул и медленно огладил бороду.

– Охота говорить, – объявил Гоша.

Вождь засопел. Старуха выдержала паузу и хриплым басом произнесла:

– Можно.

– Такое дело, – начал Гоша. – Дай землю, Митяй. Оно очень надо. Лес дай. От оврага до поля. Десять раз по десять шагов, и так пять раз. Было твое – будет наше.

Патриарх пошевелил бровями, опять посмотрел на старуху и улыбнулся. Сидящие вдоль стены косматые чудовища тут же синхронно засмеялись, показывая гнилые коричневые зубы.

Гоша подождал, пока веселье утихнет, и невозмутимо продолжил:

– Даем восемь ножей. И пять топоров. Еще – одну бердану. К ней патронов даем. И пять раз по десять больших мер повидла. Не дашь землю – не дадим ничего. Уйдем, будем злые. Дашь землю – будем добрые.

Старый Митяй молчал.

– Еще даем бабу. – Гоша показал на Илону. – Ваши бабы худые, не родят. А наша – белая, здоровая.

Старуха фыркнула. Вождь долго – может быть, минуту – молчал, потом глухим надтреснутым голосом произнес:

– Покажь бердану.

Гоша протянул руку назад, и Савелий вложил в нее малокалиберную спортивную винтовку. Гоша демонстративно передернул затвор. Волосатые придворные зачарованно вздохнули, один не выдержал – восторженно щелкнул языком. Впрочем, вождь никак не отреагировал.

– Зырь сюды, – продолжил Гоша. – Это патроны. Два раза по десять. Повидло в туесах, туеса при мне. Хошь – пощупай бабу. Баба нехудая, смирная. Самое то.

Савелий подумал, что старик, наверное, предпочел бы проверить не винтовку, а девушку, но побаивается старухи. Сейчас седой Митяй безмолвствовал.

В нем чувствовалась сила, и физическая, и духовная. Савелий вдруг понял, что старик откажет гостям. Или сразу, или после раздумий, но все равно откажет.

Вождь был печален. Возможно, предвидел конец привычной жизни, наступление перемен. Пришельцы слишком сильны, у них есть машины, летающие по воздуху, и другие машины, выпускающие по десять пуль в секунду. Они пришли, забрали землю, построили крепкие чистые дома, где сам собой горит яркий свет. Они придут опять и опять, будут отбирать все больше и больше территории. Это можно замедлить, но нельзя остановить.

«Ему примерно пятьдесят лет, он мой ровесник», – подумал Савелий. Он, разумеется, слышал от родителей рассказы о том, что когда-то дикая земля была другой. Возделанной. В селах и городах жили люди, по дорогам ездили железные машины. Потом эта разноцветная сложная жизнь сама собой угасла, люди уехали. А те, что остались, быстро одичали, кое-как родили потомство и основали новую цивилизацию, где кусок полиэтилена, нож или курица считались главными ценностями. Гомо сапиенс быстро адаптируется и возвращается к состоянию троглодита мгновенно и легко.

Пауза затягивалась. Трещали березовые дрова. Один из сидящих телохранителей оглушительно почесался. Старуха в упор рассматривала зевающую Илону. Глыбов хлопнул ладонью по шее: убил комара.

Наконец вождь прочистил горло, вперил взгляд в Гошу Дегтя – глаза желтые, страшные – и произнес:

– Ты. Сюда слушай.

Гоша расправил плечи. Старик подвигал челюстью и сказал:

– Я знаю, кто я. В лесу живу, лопух жую, берестой закусываю. Грязный, дикий. Воши в волосьях. Вчерась так было, и завтрева так будет.

Гоша кивнул.

– Но я, – гордо проскрипел старец, – землю на повидло не меняю. Понял?

– Да.

– Молодец. Теперича шагай отсюдова.

– Зря, – проговорил Гоша.

Но рыжий Федяй, охраняющий выход, уже поместил на его плечо огромную ладонь, давая понять, что аудиенция закончена.

Вернувшись к вездеходу, делегаты переглянулись.

– Не повезло тебе, – обернулся Муса к Илоне.

Та захихикала.

– Дедок был не прочь, – пробормотал Гоша. – Но старая дура все испортила.

– В точку, – рассмеялся Муса.

– Ладно. – Глыбов сплюнул. – Старого не уговорили – поедем к молодому. Где его искать?

– Тише, – испуганно произнес Гоша. – Не кричите. Поломаете мне всю дипломатию. Молодой в лесу. На то он и молодой, чтоб по лесу бегать. Только там разговор будет немного другой.

Погрузились. Илону везли отдельно, в багажном отсеке. Всю жизнь, с младенчества, она питалась только мякотью стебля и сейчас, лишенная привычной еды, понемногу сходила с ума. Она не совсем понимала, куда и зачем ее привезли. Что делать с такими, как она, никто не знал. Пока мякоть считалась безвредной, внимательное и умное наногосударство мирилось с существованием конченых травоедов. Но когда благоуханная Москва превратилась в сумасшедший дом, несколько миллионов безвольных, оторванных от действительности мужчин и женщин оказались в вакууме. Концентрированная мякоть исчезла из продажи, сырой на всех не хватало. Физически вполне здоровые, но психологически сломленные люди сотнями кончали с собой, тысячами погружались в безумие, сотнями тысяч спивались. Кто был посильнее, от природы имел крепкую нервную систему – пытался вернуться к нормальной жизни. Но помогать таким, кормить, трудоустраивать никто не собирался, не было денег. Муса выкупил осужденную на поселение Илону у начальства пересыльной тюрьмы путем многоходовой «дружеской» комбинации. И считал, что совершил благодеяние.