Текст книги "Письмена нового века"

Коктейль стереотипов,
или О провинции без предрассудков

Тяжко, Боже мой, как тяжко живется критику на периферии географического и культурного пространства нашей необъятной страны. И книжный голод, за литературными новинками не уследить, потому как не достать, и претенциозная графоманская экспансия берет за горло, и пресловутый провинциализм, как выжженное тавро на лбу (кстати, что такое этот самый провинциализм, мало кто представляет), да и среды, настоящей продуктивной среды литературного общения практически нет. И еще много различных «нет». Аж жутко становится. Так и Елена Сафронова, чья статья «Критика под местным наркозом» была опубликована в предыдущем номере «Урала», исходит из бесспорного для нее тезиса о «бедности и скудости» литературного контекста, «слабости, нежизнеспособности литературной критики на периферии». Да и сам примерно так начинаешь мыслить, прочитав чрезвычайно пафосную статью-фельетон Сафроновой. Приведенные ею примеры провинциальной отсталости убеждают. Однако попытаемся самостоятельно вникнуть в суть проблемы и разберем все по порядку.

Безусловно, положение на окраине текущего общекультурного контекста – это проблема, но рискну предположить, что и она имеет свои плюсы. Избавляет от расхожих стереотипов этого самого контекста, оставляет чистоту и незамутненность взгляда, мировосприятия. Тому же писателю писательская среда вовсе не необходимый воздух. Не исключение здесь и критик. Ему лучше живется в стороне от перипетий общелитературного «Дома-2», не так важно, у кого болит зуб и кто позавчера вдрызг напился, важней сами тексты, которые всегда говорят многим большее. А вот с этим часто и проблема.

Книжный голод

Это действительная беда провинции. Торговые предприятия, ориентированные на объемы продаж, везут по большей части проверенный раскрученный товар, а хорошая книга, как известно, товар штучный. В одной из телевизионных передач Мариэтта Чудакова использовала термин «центриздат», который во многом характеризует книжный и издательский рынок. Литература, хорошие книги не доходят до читателя за пределами крупных мегаполисов. Толстые литературные журналы уже давно не продаются в газетных киосках, да и выписывают их единицы, а в библиотеках, как правило, предлагают работать в читальном зале, на руки журналы не выдают. Областная, районная, городская культура в основном подпитывается лишь информацией, которую ей предоставляют СМИ, пестрый и яркий масслит. Отсюда и совершенно естественна определенная защитная реакция: замкнуться в себе. Культура, которую несет столица, воспринимается здесь как хворь со всеми вытекающими последствиями (таковой для мусульманского мира мыслится система ценностей западной цивилизации – ассоциация хоть немного надуманная, но тем не менее сама собой напрашивающаяся). Здесь видится и источник тех охранительных тенденций, которые еще называют провинциальным консерватизмом, и они определенно имеют под собой особые основания. Ту же Архангельскую область называют своеобразным заповедником, в котором в первозданном виде сохранились реликтовая культура Древней Руси, в первую очередь в старообрядческой среде, ярой противнице всяческих новаций, устное народное творчество, жемчужины которого до сих пор разыскивают по деревням настырные исследователи. И что, это абсолютное зло, как многие сейчас представляют провинциальное? Это часть, необходимая часть, нашей коренной симфонической культуры, культуры самобытной.

Писательская аутичность и самозамкнутость литературы в провинции

Я часто задавал себе вопрос, почему покупатели как-то неохотно задерживаются у стеллажей книжных магазинов, где выставлена так называемая «местная литература». Даже сам у себя заметил такую привычку – стесняясь, прохожу мимо, искоса бросая взгляд. Что это? Пресловутые стереотипы из серии: в своем отечестве пророка нет? Или показатель действительного состояния литературы в нашей области? Не грозит ли судьба тем же поэтическим сборникам превратиться в особые памятные знаки, издания-подарки, которые можно разве что раздать своим знакомым да при случае каким-то гостям вместе с памятным сувениром? Но ведь нельзя сказать, что у нас нет пишущих, и в принципе неплохо пишущих, что все это в прошлом. Видимо, есть, да и знаю, что есть. Но как-то незаметен здесь талант, инертен, занесен снегом. Видимо, ждет, что его ни с того ни с чего отметят, позвонят и скажут: «Это – ты!». А все не звонят, не окрикивают на улице, и писания постепенно превращаются в памятный знак для самого себя. Люди пишущие часто совершенно не знают, кому показать свое сокровенное, куда пойти со своим произведением. Нет структуры продуманной работы с ними, и поэтому походит человек, потыкается со своими трудами и махнет на все это рукой. «Не для меня», – скажет. А ведь в ситуации, когда писательство, особенно в провинции, ну уж никак не может быть основным делом человека, способным хотя бы элементарно его прокормить, нужно очень большое, подчас титаническое усилие, чтобы держаться на плаву в неспокойной стихии творчества. Чтобы иметь в себе силы удержаться от соблазна выбраться на берег и обсушиться в теплых лучах солнца.

Несколько лет назад мне довелось слушать выступление одной поэтессы с Сахалина. Она довольно метко охарактеризовала свое ощущение общекультурного пространства региона как некоего аквариума. Замкнутого пространства, в котором в одной и той же воде плавают рыбы, сквозь прозрачные стенки видят какие-то перспективы, но каждый раз наталкиваются на непреодолимость препятствия. Но не надо забывать, что стена – это преграда с двух сторон. Различия нахождения по ту или иную ее сторону на самом деле несущественны, более важным выглядит их общность. Общность замкнутости по ту и другую стороны.

Графоманский террор, преобладание самодеятельной, любительской литературы

Не так давно мне заказали для одного местного издания написать статью о городской поэзии. Полистал я поэтические сборники, подшивки газет. И понял, что не процитирую ни одного стихотворения, не назову в статье ни одного имени. И даже не потому, что так все плохо и безрадостно. Нет, все обычно, штиль. Есть интересные самобытные авторы. Однако когда за текстом ты представляешь человека и притом текст не претендует на лавры высокой литературы, ты начинаешь рассуждать совершенно не профессионально: ну что такое литературное произведение, главное, чтобы человек был хороший. А раз пишет, значит, ему хорошо, ему радостно, значит, его произведение уже выполнило львиную долю своей миссии, реализовалось. В связи с этим можно вспомнить повесть Владимира Войновича «Шапка», где есть эпизод о том, что рассказчик полон решимости высказать свое нелицеприятное суждение о новом романе своего знакомца Ефима Рахлина, но когда дошло до дела, он заметно стушевался и отделывался односложными фразами наподобие: «написано довольно хорошо», «хотя есть некоторые шероховатости».

У нас если пишет человек – это уже замечательно. Вопрос о качестве того, что он производит, на самом деле вторичен, намного важней искренность высказывания плюс сам подвиг писания, ведь произведения эти в первую очередь предназначены для довольно узкого круга друзей, единомышленников, которые любят вас только за то, что вы есть. И здесь неприятие этих текстов может действительно восприниматься как личная обида. Но в том-то и дело, что никто не станет критиковать и серьезно с художественной точки зрения разбирать какие-то наивные куплеты, подготовленные к чьему-то юбилею, или томик воспоминаний уже пожилого человека.

Да и диагноз любительской поэзии (читаем «провинциальной») достаточно верно дан Олегом Чухонцевым, который в своем интервью газете «НГ Exlibris» выделил две группы поэтов-любителей: «Первая – молодые люди, которые только начали писать и поражены, что у них получается нечто рифмованное. Это действительно чудо. Я сам испытал это, когда начал писать: целое лето лежал под грушей с утра до вечера в экстатическом состоянии. В десять утра ложился на матрас и начинал сочинять. Километры стихов таким образом написал. Вторая категория – пенсионеры, у которых масса свободного времени. Среди них немало капитанов лебядкиных. Лебядкин – типичный пример пенсионера-любителя. В этом секторе есть по-своему замечательные тексты. И шансов на признание у них не меньше, чем у профессиональных стихов, только в другой среде. Стихи пенсионеров созданы как будто вслепую, неискушенным, наивным разумом. Помню, например, такое: „Я жить хочу, не зная муки, / Не зная тягостных забот, / Иначе остается руки / Мне наложить на свой живот“. Конечно, автор имел в виду „живот“ – в смысле „жизнь“. Но получилось как получилось, и это прекрасно. Это можно сочинить только непредумышленно». И с ним можно согласиться: непредумышленные строки, пускай во многом наивные, неуклюжие, но в то же время – милые, обладающие своим особым очарованием. И это тоже база для появления поэзии настоящей, которая, конечно, не будет зацикливаться на одной лишь непредумышленности.

Для чего человек, далеко не профессиональный литератор (а с ним более-менее понятно), садится за написание какого-либо литературного произведения? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, можно взять для примера несколько изданий, вышедших в нашей Архангельской области. Первое – это небольшая по формату, объему (60 с небольшим страниц) и тиражу (300 экземпляров) книжица под названием «Воспоминание простого человека». Ее автор – Василий Иванович Кудрявцев, человек далекий от какого-либо писательского труда. В книгу вошли его воспоминания, житейские дневники, умещающиеся в две общие тетради, сесть за написание которых его подвигли просьбы родственников. Василий Иванович так определяет цель своего труда: «Взялся я за перо, чтобы рассказать в первую очередь своим детям, внукам, правнукам, родным и близким и, возможно, всем остальным, кто пожелает узнать, как жили мы, старшее поколение, в прошлом веке…». Эти простые, порой наивные, но необычайно искренние и правдивые писания «простого человека», как это ни банально сказать, но действительно трогают за живое. Редактор издания в своем предисловии пишет: «Несколько раз рука поднималась вносить в рукопись редакторскую правку, «причесать» текст. Почему-то не удавалось. Потом стало понятно: язык эпохи правке неподвластен». И действительно, книжица, предназначенная практически для «внутреннего» пользования, для членов одной семьи, стала настоящим отражением целой эпохи. Хрупкое, нежное обаяние книги заключается в невероятном оптимизме автора. Вроде бы и жизнь прошла, но ни тоски, ни грусти: «И пусть я теперь инвалид, но ведь и у меня было счастливое время! Ну а теперь остались одни воспоминания».

Другое – шедевральное нечто, многотомные в хорошем полиграфическом исполнении труды господина Анатолия Ежова – человека с немыслимым набором регалий, члена Союза писателей. Читаешь его творения и понимаешь, что действительно у нас сейчас любая домохозяйка может стать первостатейным поэтом. Чего здесь сложного, ведь смог же Незнайка из Солнечного города. Плодовитый автор удивил также тем, что издал полное собрание своих трудов, набитых во внушительные объемом фолианты числом более 20 томов – продукт личного тщеславия. Но это уже диагноз.

Или взять, к примеру, сборник «Чибис у дороги», выпущенный год назад в городе Северодвинске, – своеобразная поэтическая антология, вобравшая в себя почти всех северодвинских поэтов от «маститых» до начинающих, от ныне здравствующих до уже почивших. Порядка 80 авторов! Чувствуется размах. Некоторые из счастливых авторов сборника так и говорят: мол, что там ваши загнивающие столицы, вот у нас… Шапками закидаем, не иначе.

Понятно, что той же местечковой, любительской литературе нужно утвердиться. А здесь кто во что горазд: либо составляют претенциозные сборники, собрания сочинений себя любимого, или находчивые функционеры придумывают различные рейтинги. Не так давно газета «Литературная Россия» опубликовала список 50 авторов юга России. Что это, как не попытка доказать всему миру, что литература у нас есть и не только существует, но и благоденствует. Утрем всем нос и по сему поводу – громкое «ура!».

Поэт – ни для кого не секрет, товар штучный, но, открыв тот же «Чибис у дороги», понимаешь, что поэтическое творчество у нас поставлено на поток. Его редактор в своем послесловии пишет: «…писательство, как теперь уже хорошо известно, – „национальная“ черта наших земляков». Соответственно, получается одно из двух: либо у нас так много талантов (уж не влияние ли пресловутой радиации), либо то, что нам предлагают, по большей части не поэзия вовсе, а нечто иное. Если другое, то что?

Рассуждая о региональной критике, мы сетуем прежде всего на скудость там литературного ландшафта (при том, что 80 поэтов в одном только городе). Что сама литература, как правило, не может выбраться из состояния самодеятельности, а ведь для такой литературы критика как раз и не нужна.

Провинциальное часто в нашем сознании перекрещивается с такими понятиями, как любительское и самодеятельное. Самодеятельное – это то, что не имеет импульса к развитию, это созданное изначально готовым, а далее развивающееся по прописям. Открыл человек в себе дар, например, складывать слова в рифму и решил: «Я поэт!». И этого уже в принципе достаточно. И от этого «достаточно» возникает грань, когда самодеятельность превращается в самонадеянность.

Литературное творчество – это бесконечное развитие и саморазвитие, непрестанное поднятие планки все выше и выше. Застой здесь равносилен деградации, превращению в тушу оледеневшего мамонта. С одной стороны, поражает воображение своей реальностью, кажется, вот-вот начнет двигаться, а с другой – удручает своей нежизнеспособностью, ты понимаешь, что это все лишь жалкие останки былого величия. Мамонт коченеет, когда не находит привычного питания, когда перестает двигаться, поэзия мумифицируется, когда нет разговоров о литературе. Вроде бы она сама или ее тень еще присутствует, но разговоров о ней как о культурном факте категорически нет. Есть площадка для художественного слова, издаются сборники, журналы, есть литературные странички в газетах, но нет места для диалога, диспута. Нет живого отклика на произведение (хотя сейчас это и повсеместное явление), оно уходит в вату, пустоту. Два-три высказывания, смысл которых сводится к общей мысли: не трогайте писателей, они люди ранимые. Собственно, это и все.

Вот и получается замкнутый круг. Критики нет, т. к., строго говоря, нет в ней никакой необходимости, исходя, естественно, из реалий существующей литературной ситуации. С другой стороны, литературная жизнь бедна на открытия, потому как практически отсутствует один из факторов, стимулов ее развития – остро критическое высказывание.

Литераторы же, как правило, публика амбициозная, с претензией на грандиозность, особенно та часть, которая без творчества буквально не дышит. Конечно, кто спорит, ты можешь читать те же стихи друзьям, знакомым, родственникам. Те непременно порадуются, порукоплещут, похвалят от души, где-то слукавят любя. Но совершенно понятно, если выходишь на широкую публику, если делаешь свои творения (а заодно себя) публичными – будь готов к жесткой и суровой критике. Если же ее нет, то и литература остается одомашненной.

Литература, если, конечно, это не какой-то псевдопродукт, всегда готова к диалогу, она по определению открыта. Художественное произведение не может появиться тихо, без слов и комментариев. Его цель – поднять бурю, порыв, спор, оно должно будоражить сердца, а не навевать тоску.

Получается, что у провинциального критика два пути, две точки приложения своих творческих усилий. Он либо замыкается на своей удельной городской, областной литературе, что называется, варится в собственном соку. Своеобразная этнографическая, краевая критика. Либо его стратегия – центростремительна. Он лезет на дерево, рискуя свалиться, с целью углядеть, хоть краем глаза, что же делается, что происходит с литературой центра, литературой мейнстрима. Но в этом случае он, по сути, перестает быть «провинциальным критиком», а зависает где-то между. Силится не свалиться на землю и в то же время разглядеть что-то там вдали.

Бывший сибиряк, а теперь довольно известный молодой московский писатель Роман Сенчин в журнале «Знамя» опубликовал статью с очень симптоматичным названием «Свечение на болоте». «Болото» – по большому счету – это общероссийский культурный ландшафт, а не только лишь провинциальная категория.

Культура наша раздроблена, диффузна. И нет в ней единства. Во всероссийском масштабе объединяет ее разве что Министерство культуры да Федеральное агентство по культуре и кинематографии, возглавляемое чиновником-шоуменом Михаилом Швыдким. Соответственно, существует какая-то поместная культурная жизнь, удельные культурные княжества, островки. Например, города Северодвинска, далее Архангельской области, прыгнуть еще чуть выше – Северо-Запада России, а если распахнуть объятия навстречу вожделенной Европе, то стран Баренц-региона. Затем возвышается символ ойкумены – Москва, где, собственно, и пребывают основные культурные центры, не говоря уже об аккумулируемых там финансах. Далее разве что редкие заметные контакты и выходы за рубежи страны. Ярмарки, выставки, несущественные тиражи каких-то книг за кордоном. В той же Германии современная российская литература – это Сорокин и Ерофеев. Смею заметить, что на общемировом уровне современная культура России рассматривается по большей части как провинциальная. Она, что называется, «на любителя», для поклонников экзотики. Почему? А потому как сама отечественная культура предельно провинциальна. Нет на самом деле единого общекультурного пространства. Противостояние центра и всей прочей страны – провинции делает здесь погоду. Цель культурного делателя в центре – стать востребованным, рентабельным, т. е. производить продаваемый продукт. Стереотип провинции – замкнуться и вариться в своей национальной, местной, местечковой, краевой самобытности. Например, замечательный писатель Виктор Астафьев – фигура, которой тесно даже в пределах общероссийских рамок. Но провинциализм облепил его после кончины с ног до головы, сделав его объектом настоящего культа. Что такое культ личности Астафьева? Съездите в Красноярск, узнаете. И такая же ситуация в Рязани с памятью Сергея Есенина, а уж о Пушкине и говорить нечего, достаточно хотя бы прочесть роман Довлатова «Заповедник» и все станет понятно.

Без сильной литературы страна или какой-то ее регион выпадает из исторического, культурного контекста. Принято считать, что, к примеру, Архангельская область – это родина Ломоносова. Так и хочется воскликнуть: до каких же пор (!).

Резвые жеребцы и «провинциальное болото»?

Не случайно я в самом начале статьи дал в скобочках пометку, будто мало кто представляет, что же такое на самом деле есть провинциальная литература. Да и поставив последнюю точку в статье, сам я едва ли это пойму. Ведь столько ярлыков навешано, столько определений брошено в ее адрес, столько мифов сотворено, и нет им числа и предела. Т. е. в ситуации невозможности разумного познания явления основным вопросом становится: следует ли безоговорочно осудить провинциализм или в первую очередь постараться его понять? Ведь достаточно легко превратить провинциальную культуру в объект фельетонных насмешек, которые очень быстро переходят грань объективности.

Часто приходится видеть следующую градацию, ставшую уже неким штампом сознания: столичное – это всегда хорошее, передовое, показатель высокого уровня, в то время как провинциальное – плохое, отсталое. Эта логика диктует восприятие «провинциального» как синонима архаичного, пережитка, который существует до сих пор лишь по какому-то недоразумению. Средоточие тотальной графомании и интеллектуальной убогости. Но быть может, это передовое должно чем-то уравновешиваться. А то ведь резвые жеребцы ускачут, да так далеко, что и не сыщешь…

Нужно определиться с терминами. Провинция, провинциальное далеко не то же самое, что провинциализм. Провинциализм – свойство мышления, мировосприятия, указание на его узость и зашоренность, скованность какими-то рамками. Провинциальное же нечто совершенно иное. Для примера приведу концепцию литературно-художественного журнала «Двина», выходящего в Архангельске (главный редактор Михаил Попов). Она звучит следующим образом: «Провинция спасется духовными и культурными традициями. Основа журнала – отечественная культурная почва, а в более узком, применительно к профилю издания, смысле – традиционная русская словесность, имеющая глубинные корни, плодотворную многовековую историю». Более чем похвальное стремление. Без сомнения, нужный противовес буйным и бесформенным ветрам современности. Они пронесутся, а культурный слой останется. Видимо, и разговоры о том, что именно с провинциальной культурой связаны чаяния на возрождение страны, имеют под собой некоторые основания. И ведь тоже вопрос: стоит ли так огульно открещиваться от своих корней и как во благо использовать идею «Россия спасется провинцией»?

Вот и думаешь, гадаешь, так ли плохо провинциальное и стоит ли его чураться, как нечистой силы. А то получается, кто больше всех ругает провинцию – выходцы из нее, которым нужно закрепиться в центре и присягнуть ему на верность. Вот и еще одна проблема – столичный провинциализм.

Конечно, пафос и эмоции Елены Сафроновой в статье «Критика под местным наркозом» по большому счету понятны. Она и сама довольно определенно заявила, что Рязань – только номинально по паспорту – место ее прописки, не более. И она всей душой стремится понятно куда, прочь от темных зулусов. Вообще сейчас модно считать, что родина человека там, где ему хорошо…

Да и едва ли «„безотказный“ журнал», про который говорит Сергей Беляков, – отличительное свойство только лишь «провинциальной политкорректности», просто в той же провинции культурная жизнь не столько богата, как в столицах, а потому все здесь на виду. Столичная карта более щедра и богата, а потому там легко затеряться в перипетиях всевозможных локальных болот, где поют свои горделивые кулики.

Но критик идет не только на поводу текущего литпроцесса, с неистовым вожделением следуя за предложенными ему финиками. Он и сам, по большому счету, в состоянии моделировать этот процесс. И здесь провинциальный контекст места приложения его усилий действует как раз только на пользу. Если в «центре» практически любое высказывание уходит как бы в вату, не успев достигнуть своей цели, затухает на лету, теряется в общем хоре разноголосицы. То слово критика в провинции практически всегда создает некий резонанс (об этом, по сути, и пишет Елена Сафронова), и голоса возмущения только свидетельствуют об этом. Его прицельный артобстрел «болота» может привести к тому, что кулики слетят с насиженных мест и начнется действительное движение. Конечно, правы те, кто говорят, что критика часто неадекватно воспринимается, но это свидетельствует лишь об отсутствии привычки к критике. Но а в этой ситуации нечего на зеркало пенять. Нужно воспитывать, приучать, тем более что потребность и тяга к этому есть.

А то получается как в журналистике. Часто сталкиваешься с такой ситуацией, что журналист, приезжая в Москву, пишет об ужасах провинциального образа жизни, о произволе местных властей, возвращаясь же обратно, клеймит горделивое самодурство столицы и виновниками всех бед делает чиновников из Кремля да вурдалаков-олигархов.

Многое из того, о чем здесь пришлось сказать, на самом деле совершенно не относится к тому, что принято называть провинциальной литературой. Вернее, это бывает и в провинции тоже, но не является только лишь ее отличительным знаком. Но если угодно оперировать терминами «провинциальное», то, по сути, нужно согласиться с тезисом, что провинциализм – отличительная черта современной русской культуры. Потому как открытости она все больше предпочитает изоляционизм раздробленности и самозамкнутости. Открытость, однако, не в вульгарном понимании: давайте во всем ориентироваться на Запад, но в классической ее трактовке.

Оппозицию центр, общероссийское – провинция, местное вообще можно рассматривать как отечественный вариант противопоставления «всемирное – национальное», по крайней мере, в этом контексте, когда особенное приносится в жертву общему. Если мы повнимательней вслушаемся в те претензии, которые предъявляются провинциальной культуре, то легко в них услышим отзвуки разговоров о национальных культурах как о пережитках прошлого в эпоху тотального и бескомпромиссного глобализма.

Можно вспомнить величайшего отечественного мыслителя Серебряного века П. М. Бицилли, который в своей статье «Трагедия русской культуры»1717
  Бицилли П. М. Трагедия русской культуры: Исследования. Статьи. Рецензии. М., 2000


[Закрыть] выделяет две разновидности прогресса: прогресс цивилизации и прогресс культуры. Причем то, что является благом для одного, не всегда таковым предстает для другого. Говоря о культурном развитии, философ отмечает, что прогресс ее «…особого рода, – без закономерностей, без прямолинейности, без необходимости осуществления сознательно поставленных целей, – состоящий в накоплении результатов духовного опыта, в обогащении запаса духовных стимулов и творческих возможностей». И это поставило Россию в преимущественное положение по сравнению со странами Западной Европы в культурном отношении: при том, что русская цивилизация всегда «должна была наспех догонять Европу», русская культура получила возможность всецело воспринять европейский опыт, необычайно обогатить его и сделать не только своим (Пушкин), но и общемировым достоянием (Достоевский, Лев Толстой, Чехов).

В этом и состоит изначальное свойство русской культуры: чрезвычайная восприимчивость и открытость ко всему. Чужой опыт, попавший на ее почву, сразу мыслится, воспринимается своим собственным. В этом есть свои плюсы и минусы. Принятие христианства от Византии, сделавшее Древнюю Русь в единочасье наследницей величайших мировых культур, – на одну чашу весов, и слепое шествование по следам постулатов марксистской идеологии – на другую. Именно эта особенность дает пищу для многочисленных высказываний, будто бы в России не было культуры, тезисов об ее отсталости в культурном отношении.

Культуре Руси – России при ее чрезвычайной восприимчивости свойственна еще и способность к постоянному обновлению. И толчком для ее обновления, для ее воскресения, часто служат все те же внешние факторы. Хотя это вовсе не означает, что нет внутренних. Просто внешнее влияние лучше проявляется и обнажает, как лакмусовая бумажка, процессы, происходящие в недрах русской культурной среды. Ведь при всей ее распахнутости вовне, при всей внешней красоте, стройности, грандиозности и гармоничности мы знаем, что за ее монастырскими стенами, изобилующими красотой и благолепием, есть кельи, сокрытые от глаз постороннего, где она предается уединению и интимному молитвенному общению с Тем, к Кому она всегда стремится.

Иллюстрацией тезиса о необычайной восприимчивости русской культуры (в противовес современной ее провинциальности) и чудесном сочетании в ней вселенского и самобытного может служить поэтический гений Пушкина. Именно он вывел русскую литературу в разряд мировой, именно он в полной мере усвоил культуру Западной Европы и соединил ее с отечественной традицией. И в то же время, практически канонизированный в России, он совершенно непонятен на Западе. Можно сказать, что вся русская культура рождается из синтеза, сплава, ансамблевости. Например, М. В. Ломоносов в полной мере явил эту ее черту: виднейший деятель науки и искусства своего времени, он, родившийся на Русском Севере, глубоко генетически связан с культурой Древней Руси, со старообрядчеством и в то же время получил великолепное образование в Германии…

Так что стоит виновницей всех напастей и средоточием всего негативного делать провинциальную культуру или стоит попытаться ее понять?

2006 г.