Текст книги "Предатель"

– Ага… Вон оно, значит, как у вас… – Ларсен поднял голову, глянул вверх – туда, где по его разумению должна была находиться голова великана-невидимки. – Значит, перед тем как шлепнуть, предлагается – туда или сюда? Мило!.. Только меня такой выбор не устраивает, понятно? Вот и мотай на ус. А не устраивает, так не тяни резину. Ты же солдат, я понимаю. Я и сам такой. Вот и действуй как там у вас положено. К стенке – так к стенке…

Ларсен хрипло захохотал. Его рассмешило слово «стенка». На пару километров вокруг эти самые пришельцы при всем своем желании не нашли бы ни одной стены. И ему представилось, как незримые чудища ведут непутевого лейтенанта, подыскивая подходящее место, а места этого все никак не находят.

Он еще продолжал хохотать, когда пустота тягуче проскрипела. Что-то изменилось, и Ларсен вдруг понял, что свободен. Свободен и жив вопреки всякой логике. «Сетчатые ловушки» просто так от своих жертв не отказывались…

Череда взрывов успела унестись далеко вперед, и, поднявшись на дрожащие ноги, Ларсен понуро побрел по цепочке Сашкиных следов. Машинально он даже принялся их считать. Восьмой, девятый, одиннадцатый… Следы обрывались на полшаге. Сапог так и не продавил снежный покров до скованной морозом тверди, – след только наметился, не успев превратиться в твердый отпечаток. Сашка исчез раньше. Он всегда опережал окружающих на чуть-чуть – опередил и сейчас.

Отвернувшись от места Сашкиной гибели, Ларсен взглянул в сторону дымящегося рва и уныло поплелся назад к брошенному мотоциклу.

На позиции он был уже через каких-нибудь десять минут. Бомбежка продолжалась, и продолжали яростно отплевываться немногие из уцелевших орудий. Точнее сказать, техники было предостаточно, – не хватало людей.

Повалив «Хаккель» на снег, Ларсен огляделся. «Сигары» размеренно пикировали на соседей, давая батарее передышку, но с каждым новым заходом они явственно приближались. На Ларсена откуда ни возьмись налетел паренек с ошалевшими глазами. Руки растерявшегося бойца ходили ходуном, голову он изо всех сил вжимал в плечи, жалея, очевидно, что рожден не черепахой. Ларсен схватил его за грудки и бесцеремонно встряхнул.

– Где майор, малыш? Ты слышишь? Как тут у вас дела?

Губы бойца дрогнули. Он что-то хотел сказать, но голос его подвел, родив какое-то птичье клекотание. Оттолкнув солдата, Ларсен устремился к орудиям.

Батареи как таковой больше не существовало. Усталый, полуоглохший старшина, помогающий ему сержант – вот и все, что осталось от десятка орудийных расчетов. И это за несколько минут до очередного налета неприятеля. От пришлого лейтенанта не ждали героических жертв, – да это и не было жертвой. Кто-то обязан был им помочь, и Ларсен без колебаний влился в маленькое войско. Никто не выказал ни малейшего одобрения, – они приняли его поступок, как должное. Молоденького же бойца по общему соглашению решили не трогать. Первый шок – штука особенная. Парень мог оклематься только самостоятельно.

– Слышь, сынки! Надо успеть зарядить все стволы, – орал старшина. – Чтобы до единого! Потом будет некогда.

– Не боись, успеем! – сержант с азартом подмигнул Ларсену. Вдвоем они принялись подтаскивать к пушкам тяжеленные кассеты со снарядами. Старшина, чумазый коротыш с необъятной грудью, справлялся со снарядными ящиками в одиночку. Они работали споро и действительно уложились в короткие минуты. Ценя время, тут же и пристроились на станине, торопливо закуривая.

– Уже троих сволочей сбили. Троих! – старшина для наглядности показал Ларсену три черных от копоти пальца. Для него весь мир теперь принадлежал к стану глухих. – Бегали к обломкам смотреть. Чепуха какая-то. Один каркас и все. Словно муляж какой-то, а не летательный аппарат. Я тогда же и майору сказал, мол, что если они нам голову морочат? С их техникой это запросто! Нам здесь, стало быть, арапа заправляют, боеприпасы заставляют жечь, а где-нибудь гвоздят всерьез – по телебашням разным, правительственным бункерам.

– Мне майор говорил, будто у них такие особые системы самоуничтожения, – возразил сержант. – Чтобы в случае чего нашим специалистам ни единого винтика не доставалось.

Ларсен поглядел в степь, на сереющие вдали обломки, поразмыслив, кивнул. Что ж, вполне логично. Почему бы и нет? Подобное и у нас на широкую ногу поставлено. Уничтожать все, что остается за врагом. Мосты, поля с хлебом, столицы… На ум внезапно пришла мысль о Предателе. Вот и того, видно, самоуничтожили. Использовали по основной функции и ликвидировали. Спятивший человек, – какой с него спрос?..

Покончив с перекуром, снова приступили к орудиям. На этот раз распаковывали оставшиеся ящики и скользкие от масла снаряды подносили вплотную к орудиям. Чтобы потом – «ни единого лишнего движения» – как вразумлял старшина. Сначала таскали взрывчатую кладь на весу, чуть позже стали устало выгружать на мешковину, волоча по грязному снегу до самых броневых щитов.

Ларсен то и дело мотал головой. Хмель успел выветриться, но ясного здравомыслия еще не было. При всем при том он знал, что бой – это бой, и скидок на «раскосое» состояние здесь не делается. Пьяный танкист попросту не въедет на мост, а снайпер после веселой ноченьки будет плотно садить в «молоко».

К тому времени, когда с укладкой снарядов было покончено, «плуг» успел уже скрыться из глаз. С наслаждением распрямив спину, Ларсен внимательно огляделся. Оставленная «плугом» борозда пролегла не далее, чем в ста шагах от позиций. Из нее продолжал фонтанировать пар, то и дело вылетали какие-то ошметки. Лейтенант обратил внимание на то, что на очередной воздушный налет немцы не ответили ни единой ракетой. Взрывы безнаказанно прошлись по германским окопам и переместились за холмы. Он представил себе громоздкие махины установок, широко расставленные станины, пугающее безлюдье. И все удовольствие – за каких-нибудь четверть часа!.. Теперь наступила очередь батареи. Завершив в вечереющем небе замысловатый маневр, «сигары» вновь возвращались.

– Ну, с богом, сынки! – старшина степенно поплевал на ладони и косо зыркнул на перепачканных «сынков». Ларсен с сержантом послушно побежали к орудиям.

Устроившись в жестком кресле наводчика, лейтенант приник глазом к резиновому колечку окуляра. Не сразу поймал в перекрестие одну из сдвоенных «сигар», включил систему автоматического слежения. Катамаран быстро увеличивался в размерах, уши плотно обкладывал нарастающий рев. Крестик прицела цепко держал противника. Внезапно справа часто замолотило орудие старшины. Совершенно преждевременно.

– Уходят! – заблажил сержант.

Только тут до лейтенанта дошло, что их жестоко надули. ОНИ действительно уходили. Было видно, что строй пришельцев рушится, – вражеские аппараты плавно разворачивались. Может, кончилось у них горючее или иссяк боекомплект, может, случилось что другое. А возможно, они попросту утомились и теперь спешили на чашечку своего вечернего кофе. Следом за сержантом и старшиной Ларсен что-то бешено заорал и даванул гашетку. Кресло завибрировало, стволы комплекса завращались, извергая шквал огня. Окутанные клубками разрывов, «сигары» даже не прибавили хода.

– Гады! – пушка старшины смолкла. Прекратили стрельбу и «сынки». Выбравшись из кресла, на подкашивающихся ногах Ларсен слепо побрел по позиции. Услышав неожиданный звук, удивленно обернулся. Старшина сидел на ящике из-под снарядов и, размазывая по чумазому лицу слезы, плакал.

Возвращался лейтенант на взятом у немцев танке. Он все-таки не удержался и забрел к ним, за что и был щедро вознагражден. К его радости, на позициях еще остались живые. Четверо бойцов! Каптенармус и трое солдатиков. Так или иначе, но встретили Ларсена с распростертыми объятиями. На какое-то время он стал пятым живым существом в их маленьком коллективе, и этого было вполне достаточно. Солдатики Ларсену понравились, а в маленького, застенчивого каптенармуса он просто влюбился. Последний улыбался лейтенанту, как доброму, старому другу. В голосе и поведении этого не молодого уже человека угадывалась изначальная мягкость, а в его присутствии можно было смело позволить себе расслабиться, не боясь быть ужаленным в самый уязвимый момент. Сызмальства тяготеющий к подражанию, Ларсен и сам не заметил, как перенял у каптенармуса манеру улыбаться. Есть такой сорт улыбок – совершенно несодержательных, знаменующих одну лишь готовность к вежливому вниманию. Они мало что сообщают рассказчику об отклике на его побасенки, но кое-что говорят о самих слушателях, зачастую милых и незлобивых людях, улыбающихся с печальным постоянством именно оттого, что они таковы по природе – чрезвычайно незлобивы – и в любом настроении более всего опасаются досадить своим невниманием. Словом, на военного каптенармус совсем не тянул, больше напоминая тех интеллигентных новобранцев, что и на вторую неделю службы продолжают упорно называть котелок кастрюлькой, а карабин ружьем.

Словом, Ларсен расслабился, Ларсен совершил то, чего не совершал уже давно, а именно – распахнул душу. В итоге получилось даже некое подобие праздника. На войне, как на войне. И поминки порой превращаются в радостное времяпрепровождение. Говорили обо всем без стеснений, не взирая на языковый барьер. Немцы пили и закусывали. Вероятно, за упокой однополчан. Ларсен, разумеется, пил с ними, потчуя Сашкиным самогоном, вздыхая о потерях артиллеристов. В слезном порыве несколько раз он отчетливо повторил имя денщика и протянул союзникам кружку. Германцы, покивав головами, с готовностью тяпнули и за Сашку.

Наверное, он переоценил их силы. Самогон немцам впрок не пошел. Союзников быстро развезло и одного за другим начало заваливать на землю. Они еще пытались противиться, но мощь гравитации уже возобладала над ними. И никто из союзников не стал возражать, когда Ларсен решительно взобрался на танковую броню. Сердечно помахав провожающим рукой, лейтенант распахнул люк и нырнул в прохладную башенную глубину.

Повозившись с незнакомыми рычагами, машину он в конце концов завел. И тотчас где-то снаружи, приветствуя его успех, радостно завопили немцы. Со вздохом помянув разбитый «Хаккель», Ларсен тронул с позиций бундесвера. Отъезд получился не совсем гладким. Прежде чем выбраться на дорогу, лейтенант развалил какую-то постройку, а после протаранил колючие заграждения, прокатав среди них широкую просеку. Так или иначе, но позиции ракетчиков остались позади. Ларсен вырвался на оперативный простор.

Конечно же, он поехал не туда. Однако, чтобы убедиться в этом, лейтенанту пришлось дважды разворачиваться. Уже начинало смеркаться, когда он включил башенный прожектор. Ко всему прочему танк оказался оборудован могучим мегафоном, чем захмелевший Ларсен не замедлил воспользоваться.

– Что есть атеизм?! – рычал он, надсаживаясь, и крик его разносился над заснеженной степью, пугая выбравшихся из нор мышей и недремлющих сов. – Атеизм, братья мои, это неприятие идеи! Идеи – неважно какой. И уже только поэтому всякий атеизм – мура и примитив! Человек обязан не доверять – это нормально. Потому что свою веру, как единственный вклад, он желает поместить в надежнейший из банков. И человек обязан заниматься допущениями. То есть, предполагать, не зная. Сие, братья мои, одно из свойств абстрактного мышления! И это тоже нормально! Неверящих вообще – нет. Верят в собственное словоблудие и мускулы, в кулаки и талант. Словом, во что-нибудь да верят. А уж в идею – всегда и с удовольствием. Вот и выходит, братья мои, что хваленый ваш атеизм – та же идея и та же религия. Вера! Но не в Христа, а в собственный куцый умишко. Браво, господа оглоеды!.. Даешь религию голого материализма, религию эгоцентрической пустоты!..

Ухнув гусеницей в колею, танк волчком закрутился на одном месте. Заглушив мотор, Ларсен с чертыханием выбрался наружу. Откупорив бутыль, привычно приложился к холодному горлышку. Где-то среди туч утробно громыхнуло. Лейтенант поднял голову и прислушался. Громыхание продолжалось. Казалось, кто-то очень большой и тяжелый набегает издалека, топоча по кровельному железу сапогами.

– Илья Громовержец, – Ларсен вяло помахал небесам рукой. – Грозится, старый хрыч…

Неожиданно родилась мысль заехать к Сашкиному комроты, тому самому, что отбил у лейтенанта теплую женщину, что удачливым образом переждал бомбежку под теплым пуховым одеялом. Лейтенант суматошно полез обратно в башню. Порыв был силен. Мозг взмутило от злости, сердце перетянуло стальными кольцами. А может, взыграла запоздалая обида. За себя и за Сашку, за майора-пушкаря – мужа теплой женщины, погибшего в те самые часы, когда неверная супружница развлекалась с чужаком. Ларсен взялся за рычаги управления…

Все получилось до нелепого смешно. Капитан стоял возле знакомого дома и махал танку рукой. Широкоплечий, высокий, с уверенным лицом. Ларсен остановил машину и перебрался выше, на место пулеметчика. Он не собирался убивать более удачливого конкурента, но надо было как-то унять разгоревшийся зуд, успокоить расшалившиеся нервы. И удивительно к месту в памяти всплыли слова денщика о заносчивости капитана.

– Значит, ты у нас заносчивый, да? Что ж, заносчивым по их заносчивости… – Ларсен нажал спуск.

Сначала он намеревался сбить с офицера фуражку, но руки мелко тряслись, в глазах все плыло, лицо капитана и мушка никак не хотели совмещаться. Поэтому он опустил ствол чуть ниже и начал с короткими интервалами садить по ступеням, на которых стоял капитан. Дым щипал ноздри, направляемые отсекателями, гильзы искристым фонтанчиком ссыпались в специальные резервуары. Кончилось все тем, что комроты укрылся за ветхим заборчиком и, вытащив пистолет, стал с самым решительным видом отстреливаться от танка. То ли он ничего не понял, то ли действительно был заносчивым и самоуверенным. На минуту Ларсен прекратил огонь, прислушиваясь, как щелкают по броне пистолетные пули.

– Ага, значит, репозиции захотел, волчонок? Ладно, я тебе дам репозицию! Током в пару тысяч вольт!..

Чуть поразмыслив, он развернул башню, заставив капитана переместиться от заборчика к пустой собачьей конуре, и с наслаждением стеганул длинной очередью по дому. Стекла, рамы – все вдрызг и в щепу! Не забыл Ларсен пройтись и по резному коньку крыши. А когда пулемет, отжевав последний патрон в ленте, устало замолк, он удовлетворенно вздохнул. Не глядя больше на бывшего конкурента, снова взялся за рычаги и начал разворачивать танк к дороге.

Уже в сгустившихся сумерках он подкатил к части. Под гусеницы опять попался солдатский хлам, стеллажи каких-то трескучих ящиков. Офицер из патруля залихватски вскарабкался на башню и замолотил по металлу прикладом карабина. Заглушив бронированного зверя, Ларсен с руганью полез наружу. Почти вывалившись из люка, он милостиво позволил патрульным поднять себя и, объяснив, что танк отнюдь не казенный, а напротив – подарок от лица дружественного германского командования, потопал к родной землянке.

То ли он избрал неверное направление, то ли вообще забыл, где расположен его блиндаж, но выбрел он почему-то на околицу, к бревенчатым домишкам. Светили звезды, а в лицо задувал сонный ночной ветер. Деревенская улица приглашающе расстилалась под ногами, земля представлялась единой большой колыбелью. Окутанная тьмой, она звала в путь, благословляла всяческое поступательное движение. Ларсен не заставил себя упрашивать, – выделывая замысловатые кренделя, ноги его зашагали сами собой, и через каких-нибудь пять-десять минут он очутился в расположении Клайпа.

– Эй! Кто тут шляется!.. А-а, это вы, лейтенант? Извиняюсь, в темноте не узнал.

Перед Ларсеном вырос часовой, боец огромного роста, с рябоватым лицом, в собачьей ушанке. Принюхавшись, он понимающе расплылся, и это лейтенанту не понравилось. Напустив на себя побольше строгости, он потребовал для начала закурить, а затем с подозрением поинтересовался, где в данную минуту находится пленный.

– Так я ж его и сторожу, – удивился часовой. – Сидит в этом сараюшке. Куда ему деваться?

– Та-а-ак… А свет у тебя, положим, имеется?

– Какой еще свет? – часовой заморгал.

– Обыкновенный!.. С кнопочкой на стене. Не впотьмах же мне с ним беседовать!

– Капитан Клайп… – начал было неуверенно боец, но Ларсен немедленно его прервал.

– Капитан Клайп, душечка, любит и уважает лейтенанта Ларсена! Заруби это себе на носу!

– Да, но если вы его того – в расход как бы…

– Как бы бери и не робей! – Ларсен сунул часовому свой парабеллум и ободряюще похлопал по щеке. – Если что, позовешь.

– Вон оно, стало быть, как, – непонятно пролепетал боец.

– Стало быть, так! – Ларсен подождал пока часовой откроет дверь. Перед тем как зайти, подумал, чем бы еще припугнуть часового. Нахмурившись, въедливо оглядел рябоватого громилу с с ног до головы.

– Что-то ты очень рослый, а?

– Таким уж уродился.

– Да?.. – лейтенант в сомнении покачал головой. – А столицу Африки знаешь?

Часовой замялся, с улыбкой студента-скромника пробормотал:

– Все шутите?

– Нет, не шучу. Столицу Африки мне – и побыстрее!

– Так я ведь уже давненько того… В смысле, значит, географии… – часовой напряженно зашевелил губами. – Может, Копенгаген?

– Сам ты Копенгаген, – Ларсен с безнадежностью махнул рукой. – Ладно… Как звать-то тебя?

– Климчук, мой лейтенант. Степан Климчук.

Взявшись за дверную ручку, Ларсен погрозил пальцем.

– Смотри у меня, Климчук! Степанов на земле много…

Он вошел в сарайчик и, нашарив в темноте выключатель, прикрыл дверь. Глядя на тусклую лампу, недовольно крякнул. Ларсен не любил полумглы. Ни тепло, ни холодно, ни рыба, ни мясо… Или уж день, или полновесная ночь. Промежуточные стадии вызывали у него целый комплекс противоречивых чувств.

– Что ж, будем щуриться, – он еще раз обвел утлое помещение придирчивым взором, заметив в углу бочку с водой, удивленно покачал головой.

– Хоть пей, хоть купайся, – сказав это, он медленным шагом двинулся к лежащему на полу Предателю. Половицы под ногами тоскливо заскрипели, каждый шаг вызывал нестерпимое желание сморщиться. Приблизившись к недвижному телу, он опустился на колени и, вынув из-за голенища отточенный до бритвенного подобия клинок, несколькими движениями перерезал опутывающие Предателя веревки.

– Пробуждайся, Искариот. Разговор имеется. Пренеприятнейший и долгий.

Для того чтобы привести пленника в чувство, понадобилось не менее получаса.

Сначала он влил в запекшиеся, покрытые коростой губы порцию самогона, затем, достав из поясной аптечки репротал, вогнал в худую безжизненную руку хищную иглу. Пленный застонал. Самогон опалил ему рот, и Ларсен, зачерпнув из бочки холодной воды, дал Предателю хлебнуть. Попутно и сам окунул в бочку голову. Фыркая и отдуваясь, утерся носовым платком.

– И ты умойся, – велел он. – А то смотреть тошно.

Пленный никак не отреагировал на сказанное. Тогда лейтенант смочил лежавшую на подоконнике тряпку и, не обращая внимания на стоны, протер лицо и руки узника. Подхватив под мышки, волоком подтащил к стене и привалил к наваленной в беспорядке мешковине. Обшарив все карманы и не найдя курева, в досаде сплюнул.

– Что ж, поговорим натощак, – он поставил табурет на середину комнаты и грузно уселся.

– Пока очухиваешься, кое-что тебе расскажу. Может, это тебя даже порадует.

И, уткнувшись локтями в колени, с неспешностью усталого человека он принялся рассказывать. Про весь свой сегодняшний день, про все последующие: про «плуг» с «сигарами», про «слепца» и уничтоженную артиллерийскую часть, про опустевшее село и простого, хорошего парня Сашку. Он не сомневался, что пленный слышит его. Слышит и понимает. В сумасшествие Ларсен уже не верил. И потому жаждал беседы. Продолжительного разговора с ответами на все его каверзные вопросы. Еще сегодня утром он мог бы обойтись без них, но кое-что в мире лейтенанта существенно изменилось. Вернее сказать, не кое-что, а кое-кто, и этим кое-кем был он сам. Вот почему Ларсен намерен был спрашивать, может быть, даже допрашивать и если понадобится – с пристрастием. В том, что так или иначе ему ответят, он был абсолютно убежден.

– … В общем… Завтра тебя, милый мой, шлепнут. Приказы, сам знаешь, не обсуждаются, – Ларсен пожал плечами. – Никого ты здесь больше не интересуешь. Кроме одного пьяного и шибко любопытного лейтенанта… Сказать по правде, люди вроде тебя мне всегда были непонятны. Не то чтобы я терпеть вас не мог, но… Больно уж вы дурные какие-то. И все-то вас касается, лезете во все щели и постоянно норовите поучить чему-то. Ну что, скажи, вам не сидится? Ведь не умнее других! Нет!.. А не сидится! Будто шило в одном месте! Как мыши в банке – туда-сюда, бегаете и бегаете! Одни к власти с пеной у рта, другие в идейность. Идеологи хреновы! Сколько уж веков людям головы морочите! И что? Лучше жить стало? Да ни хрена! Как был десяток умниц на сто идиотов, так столько же и осталось. И через сто лет так будет, и через тысячу. А коли нет перемен – нечего и дергаться, рубаху на себе полосовать… Раздражаете вы меня. Ох, как раздражаете!.. – Ларсен машинально потянулся к карману за сигаретами и, вспомнив, что уже искал и не нашел, обозлился. – Черт бы вас всех!.. – он захрустел кулаком. – Ну признайся! Скажи как на духу: вам что, действительно что-то сулят за это или вы на самом деле недоделанные такие? Есть же что-то, ради чего ты поперся туда? Или, может, это мы идиоты? Стреляем в небушко, гибнем – и невдомек нам, что гибнем не за понюх табаку! Ты говори, не стесняйся. К Клайпу я не побегу… Если ты действительно тот, за кого тебя все принимают, тогда… – он выразительно изогнул бровь, – тогда, извини друг, я сам тебя шлепну. Этот обормот у дверей не знает, но тебе-то так и быть скажу: офицеры, мон шер, редко ходят с одной пушкой. На то они и офицеры. А после нынешнего развеселого денька мне все спишут. В том числе и этот маленький дисциплинарный срыв.

Пленный молчал, и Ларсен чувствовал, что в груди все жарче разгорается злое, неуправляемое пламя.

– Ага, значит, смерть нас тоже не пугает? Так, надо понимать?

В узком лице узника что-то дрогнуло. Разлепив губы, он с трудом прошамкал:

– А может… Может, меня пугает сама жизнь? ЭТА жизнь.

Голос его был тускл, как свет старой отсыревшей свечи. И звучал он с тем же нездоровым потрескиванием. Поневоле Ларсен подумал о выбитых зубах, о крепких кулаках Клайпа. Мысль была с примесью жалости и Ларсена удивила. Не для того он приперся сюда, чтобы плакаться и сочувствовать. Отогнав ее, он заставил себя думать о Сашке, о погибшем майоре.

Репротал все-таки действовал, к пленному постепенно прибывали силы.

– Вот как?.. А что, разве есть какая-то другая жизнь? Я имею в виду – кроме этой?

– Этого никто не знает… Но думаю, что есть.

– Прелестно! – Ларсен присвистнул. – И сколько же их всего? Две, три? Или того больше?

– Наверное, больше, – пленный с усилием качнул головой. – Но это моя вера. Каждый волен верить в свое. Мне нравится учение Будды. И я готов к своей новой жизни.

– Еще бы не готов, – Ларсен усмехнулся. – В твоем-то положении!.. А в общем – не суть важно. Тем более занятно, каким таким манером тебя сговорили на телевизионное шоу. Верующие – народ храбрый. Как же ты тогда сломался? Или запугали чем?

– Меня не запугивали. Я… Я сам уговорил их, – после каждой фразы пленник, словно уставая, делал заполненную тяжелым дыханием паузу. – Я верил в то, что говорил.

– Верил? А сейчас? Сейчас, стало быть, уже нет? – Ларсен с грохотом придвинул табурет ближе. – Отчего такая перемена, дружище?

– Мы все меняемся. Что-то понял и я. Что-то такое, чего не понимал раньше, – пленный пошевелился, выбирая положение поудобнее. На лице его промелькнула гримаса боли. Должно быть, ребра у него были основательно помяты.

– Я считал, что война – еще одна попытка остановить нас. Попытка волевым способом вернуть на праведный путь развития.

– А им, конечно, этот праведный путь известен, – ехидно вставил Ларсен.

– Вполне вероятно. Потому что они выше нас. И добрее… Во всяком случае – общее направление они представляют.

– Ну-у… Положим, общее направление – это и Серж с Бунгой обрисуют без труда.

– И тем не менее ваши Серж с Бунгой будут продолжать воевать.

– Ты уж прости их за это, – Ларсен шутовски развел руками. – Что с них взять! Самые обыкновенные люди и по мере сил стараются выполнять свой долг.

– Выполнять так, как они его понимают.

– Разумеется!

– Вот и происходит то, что происходит. Песчинка к песчинке набирается критическая масса, и очевидный лже-прогресс мало-помалу заводит людей в тупик.

– Спасибо за открытие, – Ларсен поклонился. – А мы-то, глупыши, не догадывались. Все глазели и никак не могли налюбоваться на самих себя в зеркало. Оды человечеству сочиняли, в «грин пис» играли, в помощь братским народам. Так все славно было и вдруг – на тебе! – набили шишку. Оказалось – ползли прямиком в ад… Если это все, до чего ты додумался, могу только посочувствовать. Как же! Самостоятельно выйти на одну из самых затрепанных тем. Браво!.. – подавшись вперед, Ларсен взорвался. – А не кажется ли тебе, милейший, что это давным-давно понимают все на свете. Все до последнего идиота! Потому что – старо, как мир! Бородато и тривиально!

– Значит, понимать – это еще не прочувствовать!

Впервые за время беседы в голосе пленника прозвучали твердые нотки.

– Иногда между осмыслением и чувственным восприятием пролетает целая жизнь. И главное зачастую приходит лишь на смертном одре. Неудивительно, что так мало людей сознается в том, что прожитым они довольны.

– Пусть! – яростно прорычал Ларсен. – Пусть недовольны и пусть дорога наша отвратительна! Но что с того? Кому какое дело до наших ошибок и нашего пути?! Мне, индивидууму с большой буквы, важно прежде всего то, что это мой путь! И мне интересно прошагать его самостоятельно – своими собственными ножками! – он яростно потряс перед лицом лежащего указательным пальцем. – Не под указку многомудрого наставника! И не по совету папеньки с маменькой! А САМОСТОЯТЕЛЬНО!

– Я понимаю… Конечно, я понимаю… – потерянно забормотал пленник. – В сущности это и есть первое заблуждение людей, – он неожиданно приподнялся на своем ложе из мешковины и неверной рукой ткнул в лейтенанта. – Но ведь и вы должны в конце концов уяснить, что нельзя говорить о вашем и только о ВАШЕМ пути?! Родители живут, примеряясь к судьбе детей, старики – примеряясь к судьбе внуков. Иначе и быть не может. И тот же скандальный сосед отравляет существование всем, кто живет поблизости. Наши судьбы переплетены теснейшим образом. Тонущий никогда не тонет в одиночку! Так уж получается, что мы прихватываем с собой на дно всех, до кого можем только дотянуться. И точно так же по собственному неразумению и капризу человечество тянет за собой своих меньших братьев. Если мы исчезнем, то исчезнем вместе с лесами, океанами и реками. Уверены ли вы, что хоть малая часть природы избежит вируса всепроникающей цивилизации?.. Очень сомнительно. Человек умудрился стать вездесущим. И уж поверьте, – погружаясь на дно, он распахнет руки пошире, – узник сделал небольшую паузу, переводя дух. – А теперь посудите: если технологический прогресс – целиком и полностью ваше достояние, в чем же провинилась природа? В слепом эгоизме о ней ВЫ даже не вспоминаете!

Это «вы» и «ваше» Ларсен решил про себя отметить. На всякий случай. Вы – то бишь, люди, – замечательно! А кто же тогда – эти самые «мы»?..

Пленник тем временем продолжал распаляться.

– … Один-единственный раз попробуйте взглянуть на случившееся под иным углом зрения. Лиса выслеживает полевку, и вот является охотник. Полевка ему не нужна, ему нужна лисья шкура. И разумеется, по отношению к лисе он – хищник и оккупант, но согласитесь, точка зрения полевой мыши будет несколько иной. Другими словами – все, за что я ратовал, было правом всего сущего на жизнь.

– Ну а как насчет человеческих прав?

– И это само собой. Но будучи разумным, человек должен первым делать шаг назад, а значит – и навстречу.

– Это на своей-то земле и навстречу?

Пленник взглянул на Ларсена страдающими глазами и протяжно вздохнул. В легких у него что-то булькающе клокотнуло.

– Господи!.. Почему вы так уверены, что это ваша земля?

– Да потому что мы родились на ней и выросли!

– Но вы не создавали ее и не возделывали. Не вы придумали эти океаны и не вы подарили жизнь миллионам животных. Данное вам в аренду вы попросту присвоили, но и присвоив, тут же принялись делить, чем, собственно, и занимаетесь вплоть до последнего времени… – говорящий вновь сделал короткую передышку. – И по сию пору космополитизм у вас ругательное слово. Даже в чисто бытовом понимании. Планетарный космополитизм вам и вовсе недоступен. С самых давних дней Земля представляет собой ни что иное, как огромный концентрационный лагерь, единственным полноправным надзирателем которого является человек – гомо сапиенс, вечно нуждающийся в достойном сопернике и таковыми именующий лишь себе подобных.

Ларсен отчего-то вспомнил отстреливающегося от него капитана и нахмурился.

– Кто знает, сколько еще цивилизаций проживает на этой планете одновременно с нами! Мы же не ведаем о них ничего! Однако есть ли гарантии, что, увлекшись самоуничтожением, мы не уничтожим заодно и их? Впрочем, это уже началось. Иначе не придумали бы Красную книгу.

– Одну минутку!.. – Ларсен задумался. – Выходит, ОНИ – вовсе не инопланетяне? Ты это хочешь сказать? Какой-нибудь там параллельный мир, так что ли?

– Боже мой, какая разница? Инопланетяне, параллельные миры – разве в этом дело?

– Отчего же, – Ларсен улыбнулся. – Я, например, думаю, что именно в этом. Если они не пришельцы и если они – свои, так сказать, – тутошние?.. Да екалэмэнэ! Ведь многое сразу становится ясным! Все их светящиеся облака, исчезающие на глазах дирижабли… И потом – они же ничего не разрушают! Теперь-то понятно почему! Зачем портить планетку, верно? Им нужна чистая жилплощадь. Впрочем… – он озабочено потер лоб. – Какого черта они используют тогда этот адский плуг? Он-то им для чего понадобился?

– Вы так ничего и не поняли…

Ларсен разозлился.

– Напротив! Потихоньку начинаю постигать. Оккупировать квартирку – не то же самое, что выжать с той же квартирки соседей. Тут нужна особая стратегия.

– Но ведь об оккупации и речи не шло! Я говорил о мудрости. Дорогу уступает мудрейший!

– Дорогу уступает слабак!

– Но даже в заповедях сказано…

– В заповедях?.. Превосходно! – соскочив с табурета, Ларсен грохочущим шагом заметался по комнате. – Значит, все в конечном счете снова свелось к вере? И тут без нее, родимой, не обошлось? Прекрасно! Опять крестовые походы, публичные сожжения и запоздалые зачисления в сан святых… – Ларсен взметнул к потолку руки. – Господи! Хоть бы ты взглянул и ужаснулся, что мы тут с верой в тебя вытворили! Не устраивала хинаяна, – изобрели махаяну, вчера крестились двумя пальцами – сегодня тремя. Одни зачитываются сутрами, другие – библией. И ежедневно ненавидим друг дружку. Хоть бы одного верующего встретить, что не душил бы своего ближнего! Будда, Рерихи, Христианство – да я все приму, если увижу, что на знамени будет написано имя любви. Да не какой-то там абстрактной, а любви ко мне – такому, как есть. За что-то – меня и любая тварь полюбит – за макияж какой-нибудь, за кусочек сахара, а ты просто так полюби! Бескорыстно! Не такой уж я пропащий, чтоб меня не любить. И когда, прикрываясь святыми писаниями, на меня танком прет какой-нибудь поп, я пугаюсь. Я начинаю бояться такой веры. Его веры! И пошел он к черту с такой верой! А может, он и заявился от черта, да только не понимает этого. А я и понимать не хочу! Знаю только, что я – за любовь. Руками и ногами! И боюсь только ненависти – когда Рерихи наезжают на Христа, а Иеговисты на Святую Троицу. Зачем? Для чего? Им-то между собой что делить? Коли на тебе ряса, коли ты веруешь, так угомонись и не ищи себе врагов. Возлюби, как сказано в писании, и не спеши осуждать. Вот тогда я первый побегу за тобой и первый обниму, как друга. А до тех пор, пока кто-то будет меня поучать, тянуть за руку и грозить пальцем, я буду отбиваться. Изо всех сил. Будь то инопланетяне-проповедники или свои доморощенные идеологи…