Текст книги "13 ведьм (сборник)"

Он сел, тяжело дыша. Нож торчал из предплечья. Пусть, не до него. Морщась от боли, он толкал тело каблуками, отползая на заднице, пока не уперся в стену спиной. Темнота завыла голосом Кашевриной. Пламя свечи облизало ближайшие кисти на скатерти. Повалил дым, занялось. Пятно света выхватило из темноты фигуру на стуле. Тело дергалось, стул качался…

– Сейчас, – забормотал Старшинов, не слыша себя. – Сейчас, сейчас…

Он пытался подняться на ослабевших ногах и разглядеть в неверном свете сумасшедшую старуху в том месте, где ворочалась куча тряпья. Адреналин гудел в его крови, словно пламя в печке.

– Сейчас, – повторил он и поднялся, опираясь на содрогающуюся стену.

Тяжкий удар вновь сотряс здание. Ноги подогнулись, участковый съехал на пол. Пыль смешалась с дымом, запорошила глаза. Старшинов закашлялся. Он отчаянно моргал, закрывая рот и нос рукавом. В дымной пелене отчетливо хрустнуло. Участковый снова поднялся, всматриваясь…

Рука с пистолетом упала вдоль тела.

Налитыми кровью глазами Ветрова смотрела прямо на него. Ее исполосованное тело было все так же прикручено к стулу и обращено к Старшинову спиной, но голова…

Челюсти шевелись, словно пережевывали веревку, рассекавшую лицо ножевой раной. Багрово-зеленые тени скользили по синюшным, отекшим щекам, лбу, глубоким, перекрученным складкам на шее. Что-то выпирало в сторону, словно кадык. Только…

Веревка лопнула. Шея Ветровой задергалась. Изо рта вывалился комок толстых, словно макароны, зеленых нитей и вяло распался. Челюсти женщины вновь задвигались.

– Пх’нглуи мглв’н…

Тело дернулось, звуки оборвались. В них невозможно было узнать голос Ветровой. Трещало пламя. Его языки лизали ножку стола. Под ногами Старшинова ползла к горящему телу сына Кашеврина. И выла. Запах гнилого озера и паленого мяса усилился. От дыма и вони участкового тошнило, но он не мог оторвать взгляда от того, что когда-то было человеческим лицом.

«Помоги мне?»

Зеленые нити на подбородке Ветровой зашевелись, приподнялись в воздух, потом задергались, совсем как макаронины во рту Каши.

– Пх’нглуи мглв’нафх…

Старшинов замотал головой. «Нет» застряло в гортани. Губы склеило намертво. Веревки, оплетающие тело Ветровой, лопнули. Концы со свистом заметались по комнате. Узлы хлестали по мебели, стенам, горящему телу Лелика, вышибая искры. Тело Ветровой сползло со стула, щелкая суставами. Кашеврина, воя, заползла в костер…

– Пх’нглуи…

Участковый поднял пистолет и выстрелил.

Потом, уже зажмурившись, он давил и давил на спуск.

Давил и после того, как затворная планка отскочила назад.

Автор выражает глубокую признательность

Виктору Авдееву, автору ПРОЗЫ.РУ

и человеку, отдавшему много лет службе

в рядах МВД СССР – России,

за любезное разрешение использовать в тексте

некоторые детали его личного опыта.

Спасибо, Виктор!

Олег Кожин
Естество

Закатное солнце высекало багровые блики из заиндевевшего тела. Женщина сидела на заваленном снегом подоконнике, прислонившись к откосу. Она не была красивой и не была молодой, но смерть сделала из нее безупречную фотомодель: мороз и снег хорошо потрудились, сглаживая морщины и выбеливая кожу. Под стрекот фотовспышки Чернову подумалось, что, не будь женщина мертвой, вышла бы идеальная картинка для ванильного паблика.

Снега в квартире было чуть не до колена, и скрипел он почти так же, как на улице. Стараясь не касаться окоченевшей стопы, Чернов перегнулся через подоконник. Внимательно оглядел панельные стены бледно-лилового цвета, словно хотел отыскать следы ниндзя-скалолаза. За обширным снежным пустырем, поросшим редкими деревьями, вытянулось Ключевское шоссе. Грязно-желтый погрузчик вяло расталкивал выросшие за ночь сугробы. Мимо него осторожно протискивались немногочисленные автомобили, все больше внедорожники. Невиданная метель, бушевавшая двое суток, утопила Петрозаводск в снегу.

– Что скажете, Егор Николаевич? Прав участковый, что нас вызвал?

Борисыч, бессменный криминалист отдела, вырос за плечом, прижимая к чахлой груди старый фотоальбом. Чернов покраснел до кончиков оттопыренных ушей. Седьмой месяц официальной службы, а до сих пор не привык, что мастодонт калибра Борисыча величает его по батюшке. Не понять никак – то ли серьезен криминалист, то ли тонко подтрунивает. В присутствии старших коллег вчерашний практикант Чернов робел.

– Ну так, кхммм… – Он звучно откашлялся. – Следов взлома нет же?

– Нет как нет, – тряхнул седой шевелюрой Борисыч. – Дверь вскрывал плотник из управляющей компании, в присутствии понятых и участкового. Налички и рыжья – полный комод. Старушки-процентщицы банкам не доверяют.

– И следов насильственной смерти тоже нет…

– Я вам, Егор Николаевич, больше скажу: первичный диагноз – смерть от переохлаждения. Зуб даю, что он же единственно верный.

– А символы эти, на стенках? Участковый же из-за них переполошился?

Чернов обвел рукой стены. На обоях, частично скрытые бахромой снежной кухты, алели огромные знаки, вроде тех, что рисуют сатанисты в голливудских ужастиках.

– Ну да, ну да. Участковый тут молодой, впечатлительный. – Борисыч сделал ударение на слове «молодой». – Сразу подумал, что кровь, жертвоприношения, экстремизм всякий. Я, кстати, проверял: не кровь – обычная краска, старая. Но тут как раз все понятно. Вот…

Борисыч раскрыл фотоальбом, полный аккуратных газетных вырезок, приклеенных к толстым картонным страницам. Рекламные заголовки, набранные аршинными буквами, предлагали услуги «последней карельской шаманки»: приворот, снятие венца безбрачия и прочую дичь. На черно-белых снимках – остроскулый фас, тяжелый подбородок, нахмуренные брови и переброшенная через плечо пепельно-серая коса. Не хватало только инея на коже.

– Барышня наша с восемьдесят девятого года практикующий экстрасенс, с бааальшим послужным списком. Даже на каком-то центральном канале засветилась. Соседи подтвердили: наскальной живописи уже много лет.

– Так это… – замялся Чернов, – а нас тогда зачем?

– О, рад, что вы спросили! – Сомнений не осталось, Борисыч издевался. – Рубашечка ее эта, сеточкой, видите? Вот по всем признакам надевали рубашечку уже на мертвое тело. Смотрите, иней с носа содрали. И еще вот, спереди до лобка натянули, а сзади едва лопатки прикрыты.

– То есть, я правильно понимаю? Гражданка… – Егор стрельнул глазами в ежедневник, – … Сазонова раскрыла окно, села на подоконник и замерзла насмерть, а потом кто-то пришел и напялил на нее эту сетку?

– Так точно! – одобрительно кивнул Борисыч.

– Зачем? – Егор глупо заморгал.

– А это ты мне ответь, гражданин следователь.

Хлопнув Чернова по плечу, Борисыч вышел в коридор. Через минуту оттуда, усиленный эхом, долетел его тихий голос:

– Мы закончили. Барышню снять бы не мешало да окно закрыть. Надо стояк отогревать, пока трубы не полопались. Ну зима, елки-зеленые! Давно такой не было…

– Так а чего с теть Надей-то? – спросил невидимый понятой.

– В морге выясним.

Вот такой он – Борисыч: вроде трепло треплом, но важную информацию и под пытками не сдаст. Ни слова о странной сетке, которую, если верить его словам, покойница сама не надевала. Ерунда какая-то. Чернов вздохнул и поплелся в коридор, раздавать указания. Оставалась робкая надежда, что Борисыч ошибся, и Сазонова сама обрядилась в эту рубаху, сама открыла окно и сама замерзла. Но Борисыч ошибался крайне редко. А уже вечером в отделение заявилась зеленоглазая Агата, которая подтвердила, что такие женщины, как Сазонова, просто так не замерзают.

Чернов как раз корпел над отчетом, когда она впорхнула в кабинет, вся такая испуганная, трепетная и всклокоченная. Дорогое зимнее пальто удачно подчеркивало аккуратную грудь, осиную талию и волшебным образом делало длинные ноги еще длиннее. Зеленые глазища вполлица, ярко-рыжая копна волос, бледная кожа и тонкие нервные руки – она напоминала горящую спичку.

– Здравствуйте… – Колдовские глаза затравленно метались от одного опера к другому. – Егор Николаевич…

Чернов узнал ее не сразу. Шутка ли – со школьного выпускного не виделись! Люди, бывает, за год меняются до неузнаваемости, а тут столько лет прошло. Секунду перед ним стояла незнакомая испуганная женщина, а потом щелчок – и где-то в пыльных коридорах памяти рухнула полка с воспоминаниями о первой любви и картинки, заботливо упрятанные в прозрачные файлы, разлетелись по всей голове, все такие же яркие, цветные. Предательски заалели кончики ушей, и ворот рубашки стал тесен. Перед ним стояла та самая девчонка из одиннадцатого «а», которой он присылал анонимные любовные письма, подсовывал шоколадные сердечки в сумку с учебниками, которую тайком провожал до дома, но так и не признался в своих чувствах.

– Я! – Чернов засуетился, громыхая креслом. – Это я! Присаживайтесь!

Коллеги многозначительно захмыкали, возвращаясь к прерванным делам. Кто-то завистливо цокнул языком. Егор поспешно переместил гору пухлых папок на подоконник, освобождая стул. Девушка элегантно присела на самый краешек, закинула ногу на ногу. Чернову показалось, что она сейчас закурит, – так делали роковые красотки в его любимых детективах, врывались к старому угрюмому полицейскому, требовали спасения и курили, закинув ногу на ногу, – но нет, конечно же, она не закурила. Ее руки мяли вместительную кожаную сумку, испуганный взгляд прятался среди разложенных на столе бумаг, а Егор не сводил с нее глаз и думал: узнала – не узнала?

– Меня зовут Агата…

– Здравствуй, Агата, – перебил Егор, еле сдерживаю глупую улыбку.

В зеленых глазах мелькнуло узнавание, на щеках проступили ямочки.

– Егорка… – недоверчиво улыбнулась она. – Вот я дура! Могла по фамилии догадаться, что это ты. С ума сойти. Где бы еще встретились, да?

Кто-то из коллег издевательски хохотнул. Чувствуя, как кровь приливает к лицу, Чернов неловко сложил руки перед собой. Агата тоже смутилась, заерзала на стуле, недвусмысленно указывая глазами на дверь. Чернов понимающе кивнул. Отчеты подождут до завтра.

Через дорогу от здания МВД в полупустом торговом центре приютилась чахнущая без клиентов кальянная. В тишине пустого зала, на мягких подушках, Агата немного расслабилась. С оценивающим интересом оглядела бывшего одноклассника. Улыбка у нее осталась все та же – теплая, как будто немного печальная. Когда уголки губ ползут вверх, а нижняя губа, напротив, легонько изгибается вниз. Странная улыбка, трогательная, доверчивая и до боли родная.

– Извини, банальность скажу, но ты очень сильно изменился. Такой… серьезный дяденька стал. Мужчина.

– Да прям-таки серьезный…

Чернов старался вести себя раскованно, но уши, проклятые уши, пылали, как два маяка. Сам он особых изменений в себе не видел – все тот же лопоухий, тонкошеий подросток с мышиного цвета глазами и такой же шевелюрой. Разве что от прыщей избавился да сутулиться перестал.

– Слушай, я очень рада, что это оказался ты. – Агата перегнулась через столик. – Я, когда сюда шла, очень сильно боялась. Руны сказали – не бойся, там хороший человек, друг, он поможет, а я все равно боялась…

– Это ты зря, у нас все профессионалы.

– Хороший полицейский и хороший человек – это зачастую разные вещи, Егорка. Я не знаю, какой ты полицейский, но человек ты правда хороший. – Она недоверчиво покачала головой. – Егор Николаевич, подумать только…

Певучий голос протекал сквозь Чернова, вибрировал в коридорах памяти, поднимая ветер. Рассыпанные картинки прошлого закручивались спиралью, мельтешили все быстрее, все путанее. Отвлеченно Егор поймал себя на мысли, что сидел бы вот так и слушал, слушал, слушал… пока нечто темное не царапнуло слух замерзшим расслоившимся ногтем.

– …дело Сазоновой ведешь.

– Ну да, я веду, – встрепенулся Чернов. – А откуда ты…

– В новостях на первом передавали, – отшутилась Агата, вынимая из сумки объемистую красную папку с документами. – На самом деле это не важно. По-настоящему важно только одно: я пришла искать помощи и встретила тебя. Это знак, Егорка. Значит, шанс все-таки есть.

– Шанс на что?

– На то, что я не кончу как Надька Сазониха.

Кафешка дышала ароматом кофе и кальянных паров. Мягкие подушки навязчиво предлагали откинуться, расслабиться и даже вздремнуть, но Чернов сидел как на иголках. Новая информация оказалась нереальной и поразительной. Она с ног на голову переворачивала мироощущение Чернова, безжалостно разрушая стройную до сегодняшнего дня, насквозь понятную картину мира. В такое невозможно поверить, и уж точно такое невозможно принять за считаные секунды, но именно это и произошло – Егор поверил и принял сразу, как только Агата сказала, что Надежда Семеновна Сазонова – ведунья, и что она такая не одна.

– Мы целительницы, гадалки, прорицательницы, – говорила Агата. – Сазониха на любовной магии специализировалась. Ну, знаешь, приворожить, на суженого погадать, полный набор для молоденьких дурочек и стареющих теток, желающих поиграть в любовь.

Чернов перевернул страницу, открыв матовую фотографию. Со снимка на него смотрела утопленница в рубахе-сеточке. Распухшее от воды тело студнем расползлось по ванне. Торчащее над водой одутловатое лицо напоминало человеческое лишь отдаленно. Четкость снимка позволяла разглядеть бледную ноздреватую кожу, трупные пятна и слизь, скопившуюся в уголках глаз.

– Откуда это у тебя?

– Это? – Обхватив кружку двумя руками, Агата отпила горячий кофе. – Калуга. У этого дела широкая география, Егорка, от Дагестана до Владивостока. Для Старой расстояние не преграда. Для нее вообще преград нет.

За фотографией – лист печатного текста, общие сведения. Шенкова Олеся Николаевна, семидесяти пяти лет от роду. Официальная версия смерти – несчастный случай, заснула в ванне и утонула. Женщина пожилая – версия логичная. Кабы не эта чертова рубаха. Все обитатели Агатиной папки носили такую. Вернее, все обитательницы. Екатерина Хотко, инфаркт миокарда. Анна Бортникова, кровоизлияние в мозг. Антонина Иванова, еще один инфаркт. Светлана Тараканова, несчастный случай, выпала из окна. И еще восемнадцать женщин, умерших в разных городах за последние два десятка лет.

– Старая – это кто?

Агата дернула щекой и поставила чашку на блюдце. Стекло задребезжало о стекло.

– Это наша смерть, Егорка, – Агата сцепила руки в замок, унимая дрожь. – У нее есть имя, но мы его не называем. Она может услышать, а я не хочу! Я жить хочу, понимаешь?!

Бармен у стойки прекратил протирать стакан, настороженно глядя на шумную парочку. Агата взяла себя в руки, постучала ногтем по раскрытой папке.

– Я оплачивала частное расследование. Шесть детективных агентств сменила. Они все тоже поначалу такие скептики были, как ты. Все хмыкали так, улыбались, общались как с дурочкой. Все слились, Егорка. Как только до сути докопались, так проглотили свои улыбочки, засунули в задницу скептицизм и слились.

Все, что говорила Агата, казалось Чернову несусветной чушью. Какие-то руны, гадания, ворожба. Но он с готовностью впитывал любой бред, любую ересь, если они срывалась с этих тонких, красиво очерченных губ.

– И в чем же… суть? – осторожно спросил он.

– Суть в том, что с чертовщиной профессионалы не связываются. А тут, Егорка, на каждом шагу чертовщина, где не ковырни. Даже сетки эти проклятые. Они же из человеческих волос сделаны… Из ее волос, анализ ДНК не соврет! Это у нее… – Агата замялась, подыскивая сравнение: –…Как знак такой, что ли? Как у серийных убийц.

– Судя по твоему делу, она и есть серийный убийца.

Чернов хотел накрыть рукой папку, но там неожиданно оказалась узкая ладошка Агаты. Это было так правильно – взять ее ледяные пальцы в свои, сжать утешающим жестом. Дружеским, исключительно дружеским, конечно же! Лишь чуть дольше задержаться на мягкой холодной коже…

– Так, – Чернов тряхнул головой, отгоняя наваждение. – Пусть все так, как ты говоришь. Почему сразу в полицию не пошла? У тебя целое дело собрано, с уликами, экспертизами…

– Да какое там? – Агата шумно отхлебнула из чашки, горько усмехнулась. – Это с виду все прочно и стройно, а начни доказывать, все развалится к чертовой матери.

– Но сетки…

– А что сетки? Мало ли какая мода? Тем более среди экстрасенсов. Может, это навроде пояса из собачьей шерсти? Да и докажу если, где вы Старую ловить будете?

В ее голосе не было ненависти – только детская обида на несправедливость этого мира.

– Я когда к тебе шла, у меня только одно желание было – отдать все это хоть кому-нибудь, вдруг да поверят? Даже просто в Интернет хотела выложить, только бы не пропало. Очень важно, чтобы люди мне поверили и начали искать, чтобы охотились за Старой. Чтобы этой твари нигде житья не было.

Не зная, что делать, Егор крепче сжал ее руку. Агата громко шмыгнула носом, потянулась за салфеткой.

– Ты мне не веришь. Даже сейчас не веришь, когда мне жить до полуночи осталось.

– Слушай, ну, если ты опасаешься этой Старухи своей, давай в участке переночуй, я все устрою… – засуетился Чернов.

– Это не поможет, Егорка, от Старой нигде не спрячешься. Особенно, если помечен, – зеленые глаза блестели от сдерживаемых слез, голос дрожал. – На мне ее сеть, прямо сейчас. Показать? Это тебя убедит?!

Дрожащие пальцы принялись расстегивать тугие пуговицы блузки.

– Показать?! – с нажимом повторила Агата.

Чернов поспешно схватил ее за руки:

– Да ты чего?! Ну не здесь же, ну?!

Агата резко успокоилась, окинула Чернова новым, оценивающим взглядом.

– Ты прав, Егорка. Не здесь.

Она решительно встала, собрала фотографии в папку, не глядя бросила на стол тысячную купюру. Не дожидаясь сдачи, потянула Чернова за собой. Тот не сопротивлялся. Лишь на улице, вдохнув морозного воздуха, спросил:

– Куда мы?

– Ко мне, Егорка, – задумчивая Агата отвечала на автомате. – Я тут двушку снимаю, на Красной.

– Так я на колесах, – Чернов суетливо полез в карман за ключами.

– Не хочу. Не надо, – Агата неуверенно взяла его под руку. – Давай пройдемся, погода такая славная! Вдруг это моя последняя прогулка?

Чернов хотел возразить, успокоить, но вместо этого пошел молча, послушный, как пес на поводке. Столько лет мечтал пройтись с ней вот так, за руку, по улице, на виду у всех, а теперь, когда мечты сбылись, плелся рядом и не понимал ни черта… Агата с видимым удовольствием выдыхала клубы белесого пара в звенящий вечер. Людей на улице почти не было. Под ногами скрипел свежевыпавший снег. Совсем как в квартире мертвой Сазоновой.

Свет включать не стали. Не было никаких прелюдий, предварительных ласк. Агата стянула берет, рыжие волосы взметнулись, высекая искры, испепеляя разум Егора электрической дугой. В себя Чернов пришел уже в спальне. Они целовались, как обезумевшие, и Агата стаскивала с него куртку, пиджак, расшнуровывала ботинки. Он же, одуревший от внезапно нахлынувшего счастья, мял ее стройное тело, неумело, как подросток, хватал за грудь, за бедра. Непослушные пальцы не справлялись с тугими пуговицами блузы. Чернов рванул в разные стороны, и легкий шелк затрещал, как рвущаяся бумага. Пуговицы, весело стуча, запрыгали по полу.

В падающем из окна свете убывающей луны Агата сияла глянцем. Сеть оплетала ее тело от острых ключиц до впалого живота. Легкий сквозняк шевелил разорванные волокна, от чего сеть казалась живой. Это должно было оттолкнуть Чернова, но неожиданно возбудило еще сильнее. Он повалил Агату на кровать, рывком развел стройные ноги, но она вывернулась, ловкая, как угорь.

– Нет, нет, милый, – лихорадочно зашептала она, еле сдерживая его жадные руки. – Тебе нельзя, Егорка! Не сейчас! Позже, чуть позже! Я дам тебе все, я дам тебе больше, чем все, но позже…

– Я хочу тебя, – Егора трясло от желания, – хочу сейчас! Не хочу ждать!

– Тише, милый, тише, тише… Я все сделаю сама… я все сделаю…

Она наклонилась, кусая его сосок. Оставляя языком влажную дорожку, двинулась ниже, делая краткие остановки на поцелуи. Ниже. Еще ниже. Коротко вжикнула молния. Егор охнул, зарылся пальцами в густые рыжие волосы. Ему казалось, что Агата хочет проглотить его, выпить досуха, до последней капли. Острые ногти до крови впивались ему в бедра, подталкивая, призывая двигаться быстрее, и он отдался ее воле. Разум заволокло влажным туманом, и Чернов с готовностью рухнул в него, не зная, что ждет там, внизу – твердая земля или бесконечная пропасть. Но внизу оказалось ласковое теплое море. Оно объяло его естество, вобрало в себя, и Егор впервые в жизни кончил так оглушительно, что подкосились ноги.

– Почему не сейчас? – спросил он позже, когда сумел собрать воедино лениво расползающиеся мысли. – Чего мы ждем? Ты ведь тоже этого хочешь, я чувствую…

Агата перекатилась на живот, кивнула понимающе.

– Старая не чует девственников, а ты формально все еще девственник, Егорка. Я даже не думала, что в твоем возрасте можно ни разу… – Она осеклась, почувствовав, как напрягся Чернов, и поспешно затараторила: – Нет! Нет, я не смеюсь, ты не подумай! Это очень трогательно, очень. Я тобой восхищаюсь. Когда руны сказали, что ты сможешь избавить всех нас от Старой, я не верила, а тебя увидела и все поняла сразу. Никто не станет сражаться с таким страхом ради денег. То есть сражаться-то можно, а вот победить… Победить Старую может только человек искренний, самозабвенный. Ты, Егорка. Ты действительно можешь защитить меня. Потому что любишь.

«Люблю? – отрешенно подумал Чернов. – Да, черт возьми, люблю! Люблю ее и всегда любил! Все эти годы ни с кем не спал, не встречался даже…» Ему вдруг захотелось сделать что-то безумное, раскрыть окно и закричать на всю улицу, спеть серенаду, метнуться в цветочный магазин за миллионом алых роз… но весь порыв ушел, как вода в песок, в тихий Агатин голос.

– Полночь скоро.

– Почему в полночь? – Чернов попытался обратить все в шутку. – Что за театральщина дешевая?

– Это не театральщина – это наша жизнь. У волшбы полно всяких законов, правил и условностей. – Агата прижалась головой к его груди. – Тук. Тук. Тук. Как у тебя сердце стучит… Ночью Старая может остановить его усилием воли, а днем понадобится сложный ритуал, и никаких гарантий, что…

Тук. Тук. Тук. Это в дверь. Деликатно, но настойчиво. Электронный будильник на тумбочке показывал одну минуту первого. На спине Агаты – Чернов почувствовал это подушечками пальцев – проступили мурашки.

– Пора.

Она прошептала это так обреченно, что Егора, наконец, проняло.

– Мы ведь можем просто не открывать, – неуверенно предложил он.

– Старая входит куда хочет и когда хочет. У нее разрыв-трава в палец зашита.

– Чушь какая-то, – пробормотал Егор.

Он вдруг заметил, что старается говорить негромко, как в детстве, когда на спор вызывал с друзьями Пиковую даму. Усилием воли Егор встряхнулся – в самом деле, взрослый мужик, при оружии… Оружие! Он выудил кобуру из-под пиджака, сообразил, что все еще полуголый, и принялся, чертыхаясь, застегивать молнию на ширинке.

– Тогда я сейчас сам ей открою, и…

– Не надо, – Агата уперлась ладонью ему в грудь. – Она убьет тебя, как только увидит. Останься здесь, я скрою тебя от нее, отвлеку. Только тогда ты сможешь…

Агата вышла из комнаты, шлепая босыми ногами. По ее следам истлевающая сеть рубашки усеивала пол седыми волосами. Прикрыв дверь, Агата обернулась: в узком прямоугольнике щели гладкое бедро, маленькая острая грудь, половинка бледного лица.

– …ты должен убить Старую, Егор.

Темнота сожрала ее без остатка. Только слышно было, как удаляются призрачные шаги. Чернов лихорадочно заправлял рубашку, застегивал ремень. Щелкнул дверной замок. Легкий сквозняк лизнул Егора в лицо, принеся пряный запах сушеных трав. Пальцы сняли пистолет с предохранителя. Стало тревожно. По-настоящему тревожно.

Негромко щелкнул выключатель, заливая комнату теплым желтым светом. Мимо щели, сгорбившись, прошла Агата. Остановилась расчетливо, так, чтобы Чернов четко видел ту, что пришла за ней. Для него, спрятавшегося в глубине комнаты, этот участок квартиры был как на ладони. И Чернов увидел.

Если до этого и оставались какие-то сомнения, то теперь они растворились в ужасе неизведанного. Опутанная седыми космами, едва не задевая потолок макушкой, Старая вплыла в комнату. Грязные, в репьях, листьях и мелких ветках, волосы волочились за ней, змеились, заползали вперед, ощупывая дорогу. Они то ходили волнами, то замирали в хищной стойке, то взлетали в порыве несуществующего ветра. Мгновениями казалось, что нет ничего – ни лица, ни тела, ни ног, – только эти жуткие живые волосы. Но нет-нет среди мельтешащих косм проявлялись длинные пальцы, нервно прядущие тайные знаки, морщинистое, в старческих пятнах лицо и костлявые босые стопы.

Шевелящийся кокон остановился напротив Агаты. Волосы на секунду опали, выпуская наружу ссохшуюся руку. Желтый заточенный ноготь срезал с девушки остатки сети. В тот же миг тонкие белесые черви рванули к Агате со всех сторон, приподняли под потолок, спеленали, забились в рот. Агата выгнулась, беззащитная и безгласая, способная кричать лишь глазами, и Егор понял, что она умирает. Парализующий страх схлынул, уступив место страху за любимую женщину. В два шага Чернов пересек комнату, толкнул дверь и с порога выстрелил туда, где должна была находиться голова Старой.

В маленьком замкнутом помещении выстрел грянул так, что зазвенело в ушах. На стену брызнуло кровью с ошметками мозга, Старая сложилась, как проколотая надувная кукла. Опали седые змеи, а вместе с ними на пол с грохотом свалилась Агата. Вездесущие волосы гнили прямо на глазах, истончались, осыпаясь невесомым прахом. Едва взглянув на тщедушное тело Старой, Чернов метнулся к Агате.

– Сейчас… сейчас, потерпи…

Пистолет нырнул в кобуру. Егор склонился над Агатой. Вроде жива, дышит. Широко распахнутые глаза глядят осмысленно, со странной смесью светлой печали и подлого злорадства. Чернов сквозь рубашку почувствовал, как сократились мышцы пресса, когда острые ноготки прочертили на них какой-то знак. Нутро рвануло так, что он едва не потерял сознание. Егор шумно всхлипнул, падая на залитый кровью пол, – крик застрял внутри, сжатый нечеловеческой болью. Кто-то невидимый медленно выдирал кишки Егора зазубренным крюком. В затянувшей разум багровой дымке медленно взошли зеленые луны Агатиных глаз.

– Тише-тише, Егорка, тише… Это язва, всего лишь язва желудка. Не смертельно, но очень, очень-очень больно. Прости, я не хотела… Нет, хотела, хотела, конечно же, но все равно прости.

От ее голоса красный пульсирующий туман немного рассеивался. Вслед за глазами проступило лицо, вытянутое, болезненно худое. На желтоватой коже вылезли синяки, отеки и лопнувшие капилляры. Яркие волосы, перевитые леской седины, выцвели, свалялись, прилипли к впалым щекам. Над Егором склонилась незнакомая стареющая женщина, совершенно не похожая на его школьную любовь.

– Ал-ла… – выдавил он, вспомнив.

– Да! Да! Девочка, по которой ты сох в школе, ее звали Алла! – Губы Агаты растянула злорадная улыбка. – Прости. Ты хороший, я говорила, ты хороший человек, Егорушка, но слабый, как все люди, и тупой, как все мужики.

Агата замолчала, кусая сухие губы. Во второй раз за сегодняшний день уверенно расстегнула ширинку Егоровых брюк. Торжественно уселась сверху, упираясь ладонями в его рвущийся от боли живот. Чернов взвыл.

– Ты не понимаешь… ты не представляешь себе… – Прерывисто дыша, Агата скакала на нем, и голос ее звенел мартовским льдом: – Ты не сможешь понять, каково это – быть созданным для чего-то и не сметь этого делать! Мы же ведьмы, мы должны губить людей, изводить, уничтожать! А она нас в эти рубахи смирительные, как психов в сумасшедшем доме! И мы не можем, не можем и живем с этим, мучаемся… столетиями мучаемся! Полвека надо, чтобы такую рубаху износить! У вас, людей, не каждый столько проживет, а я семь таких рубашек… Семь!

Должно быть, все кончилось быстро, хотя эти минуты показались Егору вечностью. Агата порывисто встала, пропадая из поля зрения. Крюк в животе впивался все глубже и глубже. Боль на время подменила собой мысли и чувства. Подменила самую жизнь. Стараясь не потерять сознание, Чернов слушал, как Агата ходит где-то рядом, шмыгает носом, заливается истеричным плачем, а следом – не менее истеричным смехом, ругается… хрустит костями… чавкает сырым мясом… жадно рычит.

Когда наконец нашлось достаточно сил повернуть голову, Чернов столкнулся с ней взглядом. Стоя на четвереньках, по паучьи отставив локти, обнаженная Агата неотрывно смотрела на него и вылизывала пол длинным раздвоенным языком. Живот ее безобразно отвис, растянулся, шлепая по влажному от слюны паркету. Тело Старой исчезло.

– Прости, прости, прости… – беспрестанно извиняясь, Агата слизывала кровь. – Прости, я не хотела, чтобы ты это видел. Я могу сделать так, чтобы ты все забыл. Я могу, Егорушка, я теперь все могу, поверь…

Так сделай, сделай же так, хотел заорать Чернов. Но вместо этого застыл с разинутым ртом, бережно обхватив скрюченными пальцами разрывающийся живот. Улыбаясь, Агата придвинулась вплотную, жарко дыша Егору в лицо. Так близко, что можно было разглядеть розоватые волокна мяса, застрявшего между крепких ровных зубов, и почувствовать железный запах свежей крови.

– …но я не буду. Хочу, чтобы ты помнил. Хочу, чтобы ты мучился, чтобы с ума сходил, чтобы по ночам от кошмаров просыпался. Слышишь меня? Хочу, чтобы тебя упекли в психушку, чтобы все близкие думали, что ты псих. Я, как представлю тебя в смирительной рубахе, вся теку, как школьница на выпускном!

Она вскочила, утирая окровавленное лицо предплечьем, туго набитый живот колыхнулся из стороны в сторону. Как ни сильна была боль, Чернов почувствовал омерзение.

Агата повернулась к окну, и шторы сорвались на пол вместе с карнизом. По полу, звеня и подпрыгивая, покатились желтые кольца. Сама собой повернулась ручка, широко распахивая раму из белого пластика. В открытое окно, радостно кувыркаясь в потоках теплого воздуха, повалил снег. Агата подняла упавший карниз, грациозно перекинула через него ногу, будто садясь на велосипед.

– Я тебе противна, я вижу, но это все для девочек, Егорка. Для наших девочек, – алый рот широко улыбался, ладонь поглаживала округлое брюхо. – Они уже растут, и им нужно питаться.

Не прощаясь, Агата вылетела в окно, исчезая в рое крупных снежных мух.

Скрючившись от боли, Егор бессильно проводил ее застывшими глазами.

Снег опускался ему на лицо и не таял.