Текст книги "Альбом для марок"

– Ходя, добродушный такой, все ходит, фокусы показывает. Приставит к больному зубу трубочку, поколдует – вытащит червячка: вылечил.

– Китайцы на Сретенке прачечные держали. Чисто стирали, не обманывали…

До войны во дворе доживало:

 
Немец-перец-колбаса —
Кислая капуста —
Съел селедку без хвоста
И сказал: – Как вкусно!
 

Русских немцев – не остзейцев, не колонистов Поволжья и юга, а горожан культурных профессий – уже не было.

Неудивительно, что в Китае некому было заметить исчезновение китайцев в России. Поражает, что исчезновения русских немцев не заметили немцы германские.

Большая Екатерининская не чувствовала себя равной ни одному народу на свете.

Существование украинцев и белорусов подвергалось сомнению.

Белорусов – так точно нет никаких.

Украинцы – те же русские, только ополяченные, вариант не своих русских: хитрые, чистюли и прижимистые. Хохлы. А нас называют кацапами и москалями. Русский язык выворачивают:

– Самопэр попэр до мордописця.

– Чи я впаду, дрючком пропэртый,

Чи мимо прошпандырит вин?

– Голодранци усих краин, в кучу разом гоп!

Молдаване – те же цыгане, только не признаю́тся. Цыгане же говорят:

– Мы не цыгане, мы сербияне.

К цыганам относились с презрением и опаской:

– Дикие они. Не работают – попрошайничают да воруют. Как ворвутся в дом – все растащут…

При этом всю жизнь с важностью вспоминали:

– Мне цыганка сказала…

Названия народов Севера и Поволжья звучали как ругательства:

– Комяки. Самоеды. Татары. Мордва.

Из прибалтов до тридцать девятого года актуальны были одни латыши-расстрельщики. В тридцать девятом – сороковом все сразу – финны, эстонцы, латыши и литовцы – оказались: злобные, нас ненавидят.

Ду́ши мой грузын воспринимался в двух ипостасях. В Москве – чахоточный студент, в Тифлисе – кинто:

– В парке гуляет публика. Идет барышня с крестиком на шее. Кинто подходит и прикладывается. Крик. Является городовой. Кинто объясняет: – Когда святой крэст вижу, всэгда целую.

Армяшка – карапет, чистильщик. Армян смешивали с айсорами.

Чеченцы, черкесы, кавказские татары – понаслышке – чуть что, за кинжал.

Крымских татар Большая Екатерининская видела в Крыму и уважала: хорошие хозяева, работящие, честные.

Туркестан – твоя-моя, калбиты, сарты, бала́шки:

 
Один верблюд идет,
Другой верблюд идет,
Третий верблюд идет,
Целый караван верблюд идет.
 

Якуты – еще хуже.

Корейцы – все шпионы.

Восточные границы в сознании размывались. За ними просто жили:

Китайцы – желтые, нищие, их очень много. Главный революционер у них – Сук Ин-сын.

Япошки – тщедушные и жестокие. Нас, сволочи, победили.

 
Тоги, Моги, Камимуры
Не давали нам житья.
 

Индусы – мудрые и степенные. Их надо жалеть – как негров.

Арабы – статные, благородные.

Турки и персюки – турки и персюки.

– Турок Суворов бил.

– Персюки Грибоедова… Потом, говорят, найти не могли.

Братья-славяне обязаны нас любить. Полячишки – предатели из славян, потому что не любят. И вообще – снаружи лоск, гонор, только бы пыль в глаза, а внутри пшик один, пши-вши:

– Не пе́пши ве́пшу пе́пшем, але пешепе́пшишь ве́пшу пе́пшем.

Из великих народов Запада всех роднее и ненавистнее были немцы:

– Колбасники толстые, знай пиво дуют.

– Немцы разве, как мы, работают? Немецкая точность. Немецкая техника.

– Немец ради порядка человека не пожалеет.

– А у нас немец стоял – офицер, – так он нам хлеб давал. Хлеб у них как резиновый.

Англичане – тощие, чопорные, аршин проглотили. Англичанки – все старые девы.

Французы – лягушатники, всё ножкой дрыгают. Французы – как мы, душевные и (вздох) культурные. Француженки рожать боятся.

Итальянцы – макаронники. С осуждением и умиленно:

– Все поют…

Испанцы начали существовать с их гражданской войной:

– Сколько в эту прорву нашего добра ухнуло…

Америка – дикая, некультурная, вроде Сибири. И это от бабушек/мам, воспитывавшихся на куперах, эдгарах-по, марк-твенах, джек-лондонах.

Еще у Трубниковых бабушка прочитала Хижину дяди Тома, мечтала замуж за негра, чтобы дети были негритята. До старости лет вспоминала, как Топси пляшет.

Изредка из экзотического тумана у бабушки выплывало:

– Когда на Мадагаскар приезжает белая женщина, ее украшают цветами.

– Райская жизнь – на Таити…

Интересно сопоставить, когда и с кем русские воевали в последний раз и как это запечатлелось в сознании Большой Екатерининской.

Общая тенденция – даже такое живое и болезненное соприкосновение с другими народами, как война, – переносить в область преданий. Другие народы не требовали всечасного внимания, как соседи-евреи. Достаточо знать, что они – не такие, как мы.

Итак:

1. Истина – то, что я уже знаю и что мне рассказал родной, знакомый, сосед.

2. Вранье – все, что от властей.

3. Мы – простые, хорошие; прочие – не такие.

И наконец,

4. Зло неизбежно, и не нам с ним бороться.

При виде злодейства Большая Екатерининская пряталась, уходила в себя, возмущалась – погромщиком, комиссаром, осведомителем, хозяином жизни, – и терпела, и разводила руками:

}

– Что уж теперь делать?

И, не подозревая того, сама находилась на грани преступления и святости.

В детстве меня мучило тихое убожество Большой Екатерининской. В юности я ненавидел ее за несовременность. В шестидесятых меня на нее повлекло. Улицу чуть подмазали, привели в порядок. Я видел и понимал то, чего прежде не мог видеть и понимать.

 
Может, стал, наконец, подобрей, поглупей.
Даже стыдно сказать, что, живя понаслышке,
Я когда-то грозу призывал на домишки,
Где у крыш ни на чем примостившись, мальчишки
До сих пор над Москвою пасут голубей,
 
 
Где доселе царит досоветский покой,
И старушки стоят в допотопной одежке
И у каждой на солнышке в каждом окошке
Меж цветов одинаково замерли кошки,
Приложившись к стеклу разомлевшей щекой.
 
 
Я вступаю в отцовский и дедовский сон.
На углу, как всегда, магазин Соколова,
На Орловском палаточка Петьки Кривого,
На Самарском ампир Остермана-Толстого,
Чуть пониже за ним – стадион Унион.
 
 
Я не знал вас и все же добром помяну:
Вы достойные партии в жизненной драме.
О когда бы хоть как-нибудь встретиться с вами!
…Старичок с артистическими ноздрями
Осторожно ведет хромоножку-жену…
 
 
Я отсюда. И этого быта заряд
До конца как реальность во мне сохранится.
Я с надеждой гляжу в незнакомые лица —
Может, в ком-то блеснет узнаванья крупица,
В ком-то чувства созвучные заговорят?
 
 
Кто здесь помнит меня! Разве эта зима,
Разве улица, ставшая страстью моею…
Я мечтал по-щенячьи разделаться с нею,
А теперь опасаюсь дохнуть посильнее,
Чтоб не рухнули хрупкие эти дома.
 

Большая Екатерининская продержалась до 1976 года. Весь район от улицы Дурова до Трифоновской снесли под олимпийский комплекс. Редкие люди ковырялись на пепелище. Огромные липы и тополя лежали спиленные, рядами, как лес.

1978

том второй
юберзее[26]26
  Заморские территории (нем.).


[Закрыть]

Счетвертого по седьмой – тягучая смена состояний: страх – растерянность – настороженность – привыкание – обалдение – скука.

Школа – однородная серая безличная среда. Даже если тебе дали по роже, в этом нет личного отношения. Тот, кто дал, ничего против тебя не имеет. В основе всего не живая жизнь, а некогда установившийся ритуал.

Ты приближаешься к школе. Во дворе рядом с толпой обычно плачет младшеклассник. Старшие всенепременно сворачивают, подбегают:

– Кто тебя? – и не дожидаясь ответа, несутся дальше.

Ты входишь в класс, и на тебя обрушивается орава орущих:

 
      – Драки-драки-дракачи,
      Налетели палачи!
      Кто на драку не придет,
      Тому хуже попадет!
      Выбирай из трех одно:
      Дуб, орех или пшено!
 

Дуб – получай в зуб!

Пшено – но! но! но! но! – с погонялками.

Орех – на кого грех!

– На Зельцера, на бздиловатого!

В классе стыкались, шмаляли в морду мокрой тряпкой, толкли мел, валили в чернилки карбид, харкались в трубочку жеваной бумагой или – пакостно и от сытости – хлебом с маслом.

Фитиль из-под земли вдруг вскидывает руку – ты вздрагиваешь, фитиль расплывается:

– Закон пиратов! – крестит: приставляет пальцы и бьет ладонью в лоб, под дых, в оба плеча с заходом локтем под челюсть.

На уроке подзатыльник сзади и шепотом:

– Передай!

Над головою ладонь и тихо:

– Висит!

– Бей! – успевает сосед, и ладонь опускается.

На первых партах гудят или натужно рыгают – особое искусство. На средних – под партой играют в картишки, подальше – из рогатки стреляют в доску и по флаконам. Рогатка – резинка с петельками на большой и указательный. Сжал кулак – ничего нет. Стреляют бумажными жгутами, злодеи – проволочными крючками.

На камчатке, очнувшись от одури, замедленно удивляются:

 
   – Странная вещь,
      Непонятная вещь…
 

По рядам шорох – продолжение известно:

 
     …Отчего моя жопа потеет?
   – Оттого, что сидеть,
      Головою вертеть
      Запретить нам никто не посмеет![27]27
  Тынянов в гимназии знал похожее, даже нашел прототип стишка у Федора Глинки.


[Закрыть]
 

Для душ попроще —

негромкое сетование: – Гррудь болит…

сочувствие: – В ногах ломо ́та…

мысленно: – Хуй стоит,

Ебать охота.

Для характеров поактивнее – возглас: – За!

подхват: – лу!

хором: – пешка!

На уроках я всматриваюсь, ищу интеллигентные лица, вслушиваюсь, стараюсь не пропустить благозвучную фамилию – тщетно.

На переменах, во время буйства я съеживаюсь, ощетиниваюсь. С Большой Екатерининской я вынес ожидание каблука, который меня, амебу, раздавит.

Ощетиниваюсь, съеживаюсь – и мне прозвище: Еж, Ежик – недобро.

Антисоветчик Александров меня за сутулость: Горбатый Хер.

Из долгопрудненской жестяной коробки всем раздаю дефицитные перышки.

Всем подсказываю, подсовываю списать.

Сержусь, что сосед-татарин не способен скатать диктант или контрошку.

Все время в напряжении. Руки прижаты к бокам. Из подмышек сбегает холодными струйками пот. В школе – чувство физической грязи. Я брезгаю казенными завтраками – зараза – стараюсь не заходить в уборную.

С последним звонком срываю со стены пальто – вешалка тут же в классе – и домой.

После второй смены по темным улицам страшно. Ничего, когда по пути с кем-то. Когда один, мамино/бабушкино: вон идет человек, смотри, чтоб он тебя не стукнул.

На темной улице отнимают учебники: большие деньги на рынке. Я учебников не носил.

– Ты домой прибегал прямʼ весь в мыле. Я тебе по четыре рубашки на дню меняла. (!?)

Придя, всегда слышал:

– Опять еле можаху? Сейчас ужин будет, а ты пока прими положение риз.

И куда я так стремился? Мне ведь нужно было к утешительному занятию, чтобы один и в покое. Покой был, весьма относительный. Один – втроем на тринадцати метрах – я почти никогда не бывал. Делая уроки, громко выл, чтобы заглушить телефонные разговоры, соседское радио. На улицу не выходил: за зиму на Большой Екатерининской слабые дворовые связи отсохли.

В школу шел нехотя, загодя, по Второй Мещанской: Третья, ближе, была унылая, разве что в середине желтый особняк, некогда солиста Большого театра. Еще помню у двери латунную доску с орлом, да по школе бродят кремовые лакированные конверты: АМБАСАДА ЖЕЧИПОСПОЛИТЕЙ ПОЛЬСКЕЙ В МОСКВЕ.

Раз у Филиппа-Митрополита навстречу мне совсем ранний:

– Заболела! Уроков не будет.

Сколько раз я потом у Филиппа-Митрополита сам решался и заворачивал: заболела, уроков не будет.

Сколько раз сам сказывался больным. Когда врешь, что болен, заболеваешь вправду. Было чем: бабушка/мама оберегали меня.

Болезнь – это чистая совесть, покой, законное утешительное занятие – чтение. В который раз Облако в штанах и Хулио Хуренито. Новое: Гоголь. С десяти лет Гоголь яркостью и искусством удивительных слов стал любимым на всю жизнь.

Третий класс. Сталинская красотка – перекись, надо лбом валик, маленькие глаза, большие щеки:

– Баба-Яга в ступе едет, помелом следы заметает.

– Людмила Алексеевна, что такое ступа?

– Это тележка такая.

Она или вроде нее:

– В городе – кварта́л, в году – ква́ртал.

Дневник:

25 декабря 1944 г.

…учусь в IV кл. в 249 шк куда перевели наш класс из 254 шк. школа не очень хорошая. Однажды я с товарищами убежал с 4-го урока не хотелось оставаться на 5-й урок, на следующий день нас вызвали к директору. Итог. 2-х исключили 5 простили. Меня простили. Учителей зовут по-русски Яков Данилович, Арифметика Клавдия Александровна (Рубь сорок), История Тамара Павловна Естествознание Ираида Никифоровна (живородка) География Ирина Самойловна (царевна лягушка), рисование – Борис Иванович, Воен. дело – Яков Сергеич. Военрук ухаживает за Ириной Самойловной…

Конечно, что та, что другая школа – обе не очень хорошие.

254-я – сталинская четырехэтажная, с квадратными окнами – на случай войны под лазарет, десятилетка. Директор, старый Иван Винокуров провинившихся долбит ключом по темечку.

249-я – два этажа пятиэтажного жилого модерна, семилетка. Директор, слепнущий минер с двадцатью шестью осколками, оставляет на час-два-три после уроков, дотемна, до ночи, пока самому сил хватает:

– Кто разбил окно – встать!

Все сидят.

– Кто не разбивал окно – встать!

Все встают.

Сначала просвет: Яков Данилович, литератор, с фронта, только что руки-ноги целы. Интеллигентные очки, ямочка на подбородке:

– Кто знает, откуда произошло слово алфа́вит! Может, кто догадается? Кто из вас учил иностранный язык?

– Какая у тебя самая любимая книга?

Я, как положено, полным ответом:

– Моя любимая книга – роман Гоголя Мертвые души.

– Мертвые души не роман. Это поэма.

И мне радостно, что поэма.

Он продержался недолго: только что руки-ноги целы. Несколько раз его замещал еврей, опухший, в очках – такой в переулке просил у мамы двадцать копеек, и она дала ему рубль: несчастный. Класс не ставил его ни во что, игнорировал или глумился:

– Швейка пришел! Швейка!

Он ничего не замечал и с нищим пафосом свистел межзубными:

– Вороне где-то Бог поΘвлал куΘочек Θиру…

ЛиΘица видит Θир, лиΘицу Θир пленил…

Потом русский/литературу захамила арифметичка – старая, румяная, хромая: Рубь-сорок, Яков Данилович называл свой предмет литературное чтение, Клавдия Александровна – просто чтение.

Отчитала меня за дитё в изложении. Распекла Булекова: в диктанте халат написал холад. Булеков был последний китаец со Сретенки, сын циркача.

Дневник:

28 апреля 1945 г.

Вчера наши войска в Германии соединились с союзниками. По радио говорили Сталин и Черчилль. Были салюты…

Сегодня в школе. На чтении Рубь сорок вызвала Булекова и дала читать ему “1 мая” там фраза: – “Вбежал Федя Мазин и в трепете радости…” Булеков прочел: – “Вбежал Федя Магазин и в трепе́те радости…” Рубль сорок Булекову двойку, а ребята смехом сорвали урок.

На немецком читают чудовищней. Здоровенный дебил Франк на каждом Ich ухает, на heute радостно матерится.

Полкласса верит, что клеенка по-немецки – дас Пизда́с, что фарштеен – это вообще. Подначивают:

– Спроси, как будет клеенка!

– Спроси, что такое фарштеен!

– Спроси, что такое Муттер дайне зо!

Дальше этого интерес к немецкому не подвигается:

– Не хотим учить фашистский язык!

Чванная немка Василиса Антоновна Чако оправдывается:

– Я не немка, я гречка.

Кто-то в немецко-русском нашел Чако – и о чем говорить, если с царя Гороха школьники затвердили:

 
      Их бина,
      Ду бина,
      Полено,
      Бревно.
      Что немка – скотина,
      Мы знаем давно.
 

Ираида Никифоровна – Живородка – по естеству – у передней парты:

– Слово ботаника происходит от греческого ботанэ – растение. Ника – сокращенное от наука.

Глиста Панфилов с первой парты тянется пальцем к ее причинному месту. Весь класс – внимание. Живородка:

– Что тебя привлекает?

Грохот.

Хорошенькая географичка Ирина – Царевна-лягушка – за ней ухаживает военрук – входит в класс. Закрывая дверь, естественно, на миг отворачивается – и тотчас в нее нацеливаются, летят фрейдовские бумажные голуби. Краснеет. Подходит к карте. Там переделано: Джезказган – Джазказган, Соликамск – Ссаликамск.

Как на брошюрах Госполитиздат – Госполипиздат.

Мой сосед татарин Резванов взахлеб рассказывает, как будет работать шпионом в МГБ, а пока дрочит под партой. Я не понимаю, чем он занимается, но не спрашиваю, а он на одном прекрасном уроке наполняет своими молоками непроливашку и передает на стол Ирине Самойловне.

Гогот.

На военном деле – без уговору – парты вдруг наступают на военрука, окружают, теснят к окну. С парт медленно поднимаются. Военрук решает: сейчас выбросят – и, спасаясь, когтями насмерть вцепляется в передового.

Впереди всех, по иронии, как всегда, Зельцер, наш единственный активист, носитель красной селедки.

Отец Зельцера – директор типографии, и в бестетрадное время Зельцер в школу, в призрачный дом пионеров, на не имеющий отношения районный актив ходил с роскошными кожаными гроссбухами, на переплете и корешке золотом: ЮРИЙ ЗЕЛЬЦЕР.

Кроме него, пионерством в школе не пахло. Партийно-блатное:

– Ответь за галстук! – отсохло за отсутствием кумача.

Красную селедку я в первый/последний раз – чужую – нацепил, когда нас перед выпуском из семилетки гуртом погнали в райком волкасъем. Антисоветчик Александров, думаю, не пошел. А я, ох далекий – недели две глядел в зеркало, видел: Олег Кошевой. Меня, отличника, избрали в бюро – я сбегал с него, как со всего школьного. Дружеское порицание мне вынес секретарь Зельцер.

 
      Рыжий-красный —
      Цвет опасный.
      Рыжий-пламенный
      Сжег дом каменный.
 

После военруковских когтей рыжий-пламенный недели три гулял с корябаной физиономией.

Военрук же так себя напугал, что на уроках читал нам вслух запретного желанного Мопассанчика (Шкаф) и Лекции профессора Григоренко.

Всегдашний, как школа, трактат (Лекции профессора – обязательно, Григоренко, Григорьева и т. п. – варьировалось) объяснял, как знакомиться, на какое свидание целоваться, на какое лапать, на которое – далее. Женщины по способу употребления подразделялись на вертушек, сиповок, корольков и бегунков. Профессор предупреждал: соитие – дело серьезное, мужчина тратит столько энергии, сколько требуется для разгрузки вагона дров.

Не знаю, как для переростков, для большинства это была увлекательная экзотика – как что-то из жизни в Африке, вне личного секса, который существовал разве что на словах – или делал вид, что существует. Трофейные порнографические открытки вызвали любопытство и отвращение. Юные переписчики Лекций профессора слово влагалище передавали только как логовище.

Тамара Павловна ведет истерику. По Григоренко, она сиповка. Говорят, что она водит к себе летчиков.

На карте древнего мира саки само собой – ссаки.

Средние века: Мой вассал твоему вассалу в глаза нассал.

Новое время – дневник:

24 апреля 1945 г.

…У меня с Тамарой Павловной, учительницей Истории, нелады. Сегодня она у меня съела. “Сергеев не смей мерзавец разговаривать!” – орет. “Дай противный мальчишка дневник!” Дал я дневник и говорю: “Тамара Павловна, оставьте мне место в дневнике уроки чтобы записать”, – и это говорю самым спокойным тоном. Морда у нее вытянулась, как у селедки. В растерянности она орет: “Пересядь на последнюю парту!” Я: “Пожалуйста, если доставлю вам удовольствие”, – тоже очень спокойно. А потом сука продешовилась вызвала отвечать и поставила 5. Сегодня получил 5 по русскому устному и по чтению.

История непосредственная – дневник:

9 мая 1945 г. День победы.

ОКОНЧИЛАСЬ ВОЙНА.

9 мая в 00 час. 45 мин. немцы безоговорочно капитулировали перед союзниками!!! Война началась 22 июня 1941 года в 4 час. Окончилась 9 мая в 00 час 45 мин 1945.

Добросовестная, казенно-обрадованная фиксация. Окончание войны куда менее элоквентно, чем происшествие на уроке истории. Мне показалось, что день победы школа восприняла на уровне классных объявлений завуча или дерика.

В седьмом классе дерик, слепнущий минер с двадцатью шестью осколками, преподает Конституцию. Мы: проституцию – по созвучию, без задней мысли и опасений. И каждое пятое декабря простодушно и громко: день сталинской проституции.

В начале урока с нас требуется политинформация. Я их сочинял всем желающим. Раз вместо предатель индонезийского народа Джоядининград написал предатель индонезийского народа вульвовагинит (слово из энциклопедии). Резванов, не ведая, читает. Дерик, не вникая, слушает.

Потом он рассказывает, что Москва – самый зеленый город в мире, только деревья не в самом городе, а вокруг. Что мы самые лучшие в мире, и все люди и все народы дружат друг с другом. Поэтому мысли у нас чистые, и мы с душой относимся к своему делу.

Тихо сидят, заняты своим делом:

книгожор, сытая морда Бакланов, переписывает из чужой в свою записную книжку: Луи Буссенар, Луи Жаколио, Густав Эмар, капитан Марриэт, Георг Эберс, Александр Беляев…

глиста Панфилов любуется лапинскими открытками;

злодей Глазков, горя глазами, пасьянсом выкладывает немецкую порнографию;

золотушный блатарь Просоданов лезвием вскрывает на руках чирьи, уверяет, что в них не гной, а вода;

крохотный переросток Хлебников, лет шестнадцати, спит: за утро он набегался по Центральному с папиросами: Тройка – пара, рубль – штука! Перед уроками он уютно поштевкал на парте – четвертинка и хлеб с луком. В парте у него финочка с наборной ручечкой – таких на класс штук пять, а то меньше.

Это русские, так сказать, норма.

Отсчитывая от нормы, быть китайцем – несерьезно, татарином – неблагородно, армянином – занятно, евреем – вполне респектабельно: с кем же еще дружить русскому? И как остроумно:

Два еврея ссут в проходном дворе.

– Абрам, почему ты ссышь так, что тебя не слышно, а я ссу так, что меня слышно?

– Потому что ты ссышь на доски, а я тебе на пальто!

В классе только антисоветчик Александров мог прошипеть сзади в ухо:

– Мойсе, ты мене не бойсе, я тебе не укушууу…

Ничего против евреев не было в присказке:

 
      Народная драма —
      Иван убил Абрама.
 

Как не было самоиронии в давнем:

 
      – Руссиш, культуришь?
      – А хули ж! —
 

ибо оно было слишком сродни первопятилеточному:

 
      – Ты куришь?
      – А хули ж!
      – Баб ебешь?
      – А что ж!
      – Водку пьешь?
      – Поднесешь?
      – В церковь ходишь?
      – Хуль хуевину городишь!
 

Быть айсором – привилегированно. На партах сидят по двое, по трое, только Шалита – один: а вдруг посреди урока ему захочется поразмяться, повыжаться на руках, попрыгать над сидением вдоль. Учителя делают вид, что не замечают. Дерик тоже боится. Айсоры со всех Лаврских по вечерам устраивают побоища у Фору́ма/Урана, наводят атанду на весь район:

– Нас мало, но мы армяне.

В устной традиции они – армяшки с Самотеки. При всей своей злобной капризности отзываются и не обижаются на армяшку.

Рисование последний урок, поздний вечер. Борис Иванович объясняет:

– Бежевый цвет это все цвета понемногу – вразбежку. Поэтому – бежевый.

Он поворачивается к нам от таблицы, и в этот момент злодей Глазков залепляет ему в лицо мокрой тряпкой. Борис Иванович бежал. Что мог он поделать?

Сын замнаркома Алексеев, развалясь, на уроке потягивает из четвертинки сквозь соску. Замещающая училка, старая дева с прононсом, боится глядеть в его сторону: встретясь глазами, Алексеев обязательно проворчит:

– У, брюзлая пизда!

На Алексеева с соской в середине урока входит инспектор, морщинистый Ваня Маштаков, – и забирает с собой к директору. Старая дева с прононсом машинально:

– Тю ля вулю, Жорж Дандэн!

Взрыв. Тю-лю-лю покрывает старую деву вечным позором. А сын замнаркома возвращается в класс триумфатором.

На переменке маленький Юрка Вятков бегает над проходом – левая нога на среднем ряду, правая – на правом. Кто-то его случайно толкнул или он сам оступился… Завуч Белла Семеновна завернула его в свою шубу и по снегу потащила к Склифосовскому – за два длинных квартала. На следующем уроке перекличка:

– Вятков!

– Нет!

– На прошлом уроке он был.

Антисоветчик Александров:

– Он яйца себе разорвал!

Хихиканье.

– Не понимаю, что тут смешного. Каждый мужчина имеет при себе пару яичников.

– Вам привет от трех лиц!

– ?

– От моего хуя и двух яиц!

Это покупка. Покупок много:

– Поехали!

– Куда?

– Армяшке жопу чистить!

Покупка семинаристская: – Разгадай сокращение ДУНЯ. –  Я не могу… –  Дураков Унас Нет. Понял? –  А как же Я? –  А ты дурак. Этʼ точно.

Покупка на сдвиге: – Ты что, сегодня уху ел?

– Не.

– А на вид совсем ухуел.

Покупка с насилием. Звонок в нос: – Барин дома? – Испуганный кивок. Глядя в глаза: – Гармонь готова? – Еще более испуганный кивок. – Поиграть можно? – и за оба уха в стороны изо всех сил.

Покупка злодейская: Новенькому:

– Чой-тʼ от тиʼя вином пахнет. Дыхни! – и лопух получал в рот скопленный сгусток харкотины.

Родом покупки и внезапным проявлением ритуала было, когда в проходном дворе Глазков неожиданно, ни с чего – речь шла о другом – спохватился:

– Этʼ Сережа налягавил. Темную!

На голову мне накинули чье-то пальто и небольно побили. Небольно, ибо знали, что я не лягавил – да и лягавил ли кто? – а когда отправили ритуал, то назавтра общались со мной, как будто ничего не произошло.

Шакальство тоже могло быть покупкой, но открывало возможность для особо махрового ритуала.

Шакал подкрадывался к жующему и врасплох:

– Сорок два!

– Сорок один! – должен был с ходу ответить жующий: – Ем один! – и шакал по закону должен был отваливать.

В уборной шакал подходил к куряке и начиналось:

– Оставь!

– Остап уехал за границу,

Оставил хуй да рукавицу.

– Ну дай!

– Полай!

– Дай, баля́!

– Всем давать —

Не успеешь портки скидавать!

– Дай я те без смеха в карман нассу!

– Чо?

– Хуй через правое плечо,

А если горячо —

Перекинь через левое плечо!

– Будь другом,

Насри кругом.

Будь братом,

Насри квадратом.

Будь отцом,

Насри кольцом!

– Пошел ты на хуй!

– Ты мене не ахай,

Тут тебе не родильный дом.

– Зажал, етит твою мать!

– Чем мать,

Проще кошку поймать,

Легче выебать.

– А я ёб твою мать!

– Свою – дешевле обойдется!

– Забожись!

– Приложись!

– Забожись, баля́!

– Я божусь,

Когда спать ложусь.

– Дешёв будешь!

– Я?

– Ты.

– Ты мене не тычь,

Я тебе не Иван Кузьмин[28]28
  Эвфемизм Владимира Ильича.


[Закрыть].

– Пошел в пизду!

– Давай денег на езду!

– Садись на веник,

Поезжай без денег.

– А у веника сучки

Тоже просят пятачки.

– Басник ты, басник,

Ёб тебя колбасник,

А лежа на подоконнике,

Ёб тебя покойник!

– Мы таких говорунков

Сшибали хуем с бугорков,

А на ровном месте

Сшибали хуем штук по двести! —

Рифмованные диалоги, блочное красноречие не для истины или выгоды, но искусство ради искусства, почти поединок акынов – по сути своей – ритуал и сгущенное проявление словаря перемен и уборных.

мой бодуэн

АТА́НДА, ата́с – Атас, дерик! Шутка: Атанда, кошка серит! ЦДКА на кубке на них такую атанду наведет!

БАРДА́К – Город – каменный бардак, а люди – бляди (якобы Маяковский). Шутка: Кавардак – тот же бардак, только без блядей. Бардачи́на. Иногда вместо бардак: бар. В школе верили, что пивной бар на Пушкинской площади – бордель.

БАРЫГА – Панфилов, барыга, открыточек надыбал себе (с неодобрением).

БЗДЕТЬ – 1. Дели в рот набздели. 2. С Глазом хоть кто забздит стыкаться. Бздун гороховый. Бздиловатый конёк. Это ему бздимо́ сказать. 3. Ну эт’ он те набздел! (наврал). Бздишь!

БИЛЛИА́РД – Карманный биллиард – то же, что: Скверная привычка – как в карман, так за яичко.

БЛАТНО́Й – Ты блатной или голодный? (свой, имеющий право на некие привилегии). Блата́рь. Блатняга.

БЛЯДЬ – Блядь-дешевка. Бля́дина. Бляды́га. Бляды́ща. Про́блядь. Блядский. Блядови́тый. Блядова́ть. Божба: Блядь буду! Бля буду! Баля́ буду! Бля́дем буду. Блядем буду, не забуду / Этот паровоз, / На котором Чиче-Бриче / Чемодан увез!

БОДА́ТЬ – Забодал за тыщу тиснутые боча́та (продал краденые часы).

БУ́ФЕР – Какие у вас плечи, / Какие буфера, / Нельзя ли вас пощупать / Рубля за полтора?

БУХА́ТЬ – Ну, теперь они чемпионы, набуха́ются! (напьются водки). Бухо́й. Буха́рь, Бухарёк.

ВОЗИ́ТЬ – А потом мы мента извозили (унизительно избили).

ВРОТ – существительное от: в рот (без мыслей о сексе): Врот нехороший. Дешевый врот. Ёбаный врот. Шутка: В рот тебе тирьём кило печенья!

ГАД – милиционер, враг, доносчик. Божба: Гад буду!

ГАЗЕ́ТА – Чтобы залепила газетой и никому не давала. Хуй соси, читай газету – будешь прокурор!

ДЕШЁВКА – Военрук, дешевка, опять нам Мопассанчика почитал! Военрук, дешевка, забздел нам Мопассанчика почитать! Божба: Дешёв буду!

ДОХОДИ́ТЬ – Вятков опять на географии доходил (потешал собой). Вятков, доходяга, опять географию сорвал. Доходно́й.

ДРОЧИТЬ – 1. Панфил из автомата Ираиду дрочил (дразнил, доводил). 2. В 6-Б полкласса дрочит.

ЕБА́ТЬ – обычно без мыслей о сексе. Божба или изумление: Ебатъ мои кальсоны! Дедушка Калинин, / В рот меня ебать, / Отпусти на волю, / Не стану воровать. Ёбаный. Шутка: Ёбаный-сраный. Закрой свой ебальник! (рот, без мыслей о сексе).

ЁБНУТЬ – 1. Ёбнул по уху. Бомба в чердак ебале́знула. Наебнулся с ве́лика. 2. Для смеху ёбнули у него чернилку (украли).

ЖО́ПА – 1. Прав, Аркашка, твоя жопа шире (без мыслей о гомосексуализме). Анекдот: Сперматозоиды бегут вперед. Вдруг самый первый кричит: – Нас предали, мы в жопе! – Отсюда два равнозначных выражения: Нас предали! и Мы в жопе! Мы из-за него в такой жопе оказались! 2. Он все о своей жопе думает (корысти). Жо́пошник – жадный, корыстный до подлости человек.

ЖУКОВА́ТЫЙ – Он жуковатый, смотри – попишет. У, жук!

ЗАДАВИ́ТЬ – Задавлю, баля́! (неконкретная угроза).

ЗАЖИМА́ТЬ – У Ковната Александров задачник зажал. Не зажимай! Зажал, падла!

ЗАЛУ́ПА – Залупу тебе! (хуй тебе!) Залупу конскую! Шутка: Ты мал и глуп и не видал больших затруднений в жизни. Залупи́-разлупи́ – безнадежность, тупик, бессмыслица, ни то ни сё.

ЗАЧЁС – стильная прическа, предмет гордости, так как в школе заставляли стричься под Котовского, даже без чубчика. Высшая форма зачеса – политический зачёс.

ЗЫ́РИТЬ – Позы́рь по-быстрому, Василиса в учительской?

КАТА́ТЬ – Накатал сочинение в пол-урока. На перемене скатал у Сережи домашние задания.

КИРЯ́ТЬ – Буха́ть. Кирно́й. Никогда не слышал: Кирю́ха.

КНО́КАТЬ – какие угодно значения – Ты в этом деле кнокаешь (соображаешь)? Прикнокали домой к вечеру (пришли). Ну, я покнокал (пошел). Его в проходном дворе кнокнули (подстерегли, убили и др.).

КО́ДЛА – Всей кодлой пошли на Динамо.

КОНОЕ́БЛЯ – После уроков опять коноебля: встать – сесть!

КОТО́ВСКИЙ – лысый или бритоголовый (по герою фильма).

ЛОХА́НКА – У нее лоханка шире маминой (пизда).

ЛЯГА́ВЫЙ – Божба: Лягав буду! Ляга́ш, портки продашь, новых не купишь. Ляга́вить.

МА́ЦАТЬ – Помацай у него в по́ртфеле – есть завтрак?

МЕНЕ́ЧИК – редкое, непонятное, чрезвычайно обидное ругательство. Не связывалось с вро́том.

МЕТЕ́ЛИТЬ, МЕТЕО́РИТЬ – Вчера у Фору́ма армяшки гада изметелили (без труда побили толпой).

МИЛИЦИОНЕ́Р – Ты человек или милиционер? (противоположность блатного). Мильто́н. Мент.

МИРОВО́Й – Вчера Спартачок мирово́ играл!

МО́ЙКА – С моечкой в кармашке спокойней (с бритовкой).

МОПР – На Осоавиахим опять собирали – ну, это в пользу Мопра (неизвестно куда, впустую).

МО́ЩНЫЙ – Дерик у них мощный, после уроков никогда не оставит. У Глазкова малокозырочка мощная. Мощный зачес. Мощный фильм. Моща́. Пятого урока не будет – моща́! Жорик – моща, будь спок, никогда не продаст.