Текст книги "До и после современности"

Жизнь без труда

Формирующееся посткапиталистическое общество предстает посттрудовым, где наемные работники превратятся в досужих рантье. И это дело не столь отдаленного будущего: по некоторым прогнозам, при сохранении существующих тенденций к середине текущего столетия половина трудоспособного населения развитых стран станет безработной, а к концу века это произойдет и с остальным миром[92]92
  Рифкин Дж. Конец работе // Отечественные записки. 2003. № 3 [http://www.strana-oz.ru/2003/3/konec-rabote].


[Закрыть]. Введение безусловного базового дохода даст возможность каждому выбирать – работать ему или нет; возникнет принципиально новая ситуация, когда любой пожелавший сможет прожить жизнь, не трудясь[93]93
  Кондрашов П.Н. Посткапитализм как новая общественная inter/ trans-формация // Социологические исследования. 2020. № 2. С. 155.


[Закрыть]. В связи с этим высказываются соображения, что такое свободное тунеядство встретит негативное отношение со стороны носителей преобладающей еще трудовой морали (из-за рассогласования ценностей вероятен и внутриличностный конфликт). Ряд авторов считают, что этическое давление на выбравших отказ от труда будет значительным, поэтому добровольных бездельников не может быть много. Говоря о возможности того, что часть получателей ББД ограничится выдаваемой суммой и перестанет работать, М. Форд справедливо отмечает, что «все это, разумеется, очень трудно увязать с общим нарративом протестантской трудовой этики», и высказывает предположение совершенно в духе последней, что на отказ от работы в результате свободного выбора «пойдут только самые безынициативные и ленивые», и что «доля таких людей будет очень небольшой»[94]94
  Форд М. Роботы наступают: Развитие технологий и будущее без работы. С. 357.


[Закрыть]. «Подавляющее большинство не станет довольствоваться одним лишь базовым доходом, – уверен Г. Стэндинг. – Они хотят работать и рады возможности улучшить свое материальное и социальное положение. Набрасываться на крошечное меньшинство из-за их “лености” – это знак нашей слабости, а не доблести»[95]95
  Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. С. 304.


[Закрыть].

Впрочем, пока что на беззастенчиво предающихся радостям досуга добровольных безработных из числа получателей ББД никто не набрасывается, так как последний ни разу еще не вводился в полном размере, на постоянной основе и в национальном масштабе. В то же время труд/работа действительно становятся не столь необходимыми для выживания/жизни, что ведет к идентификационным сдвигам: все меньше людей во все меньшей степени продолжают определяться и самоопределяться через профессию и рабочее место. М. Кастельс отмечает, что «традиционная форма работы, основанная на занятости в течение полного рабочего дня, четко очерченных профессиональных позиций и модели продвижения по ступеням карьеры на протяжении жизненного цикла медленно, но верно размывается»; З. Бауман утверждает, что «работа больше не может являться осью, вокруг которой группируются самоопределения, идентичности и жизненные планы»; Г. Стэндинг указывает, что принадлежность к состоящему в основном из временных работников растущему классу прекариата подразумевает «отсутствие надежной профессиональной самоидентификации»[96]96
  Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000. С. 258; Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 150; Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. С. 24.


[Закрыть].

Но дело не только в кризисе распространенной в индустриальном обществе профессиональной идентичности, альтернативами которой одновременно и разновременно выступали и выступают национальная, классовая, сословная, конфессиональная и т. д. Вопрос заключается в том, чем будет заниматься новый useless class, не имеющий ни возможности, ни необходимости работать, в свое свободное время, когда все его время станет свободным, и в чем смогут обрести смысл жизни люди, who are not just unemployed, but unemployable?[97]97
  Harari Y.N. The meaning of life in a world without work [https:// www.theguardian.com/technology/2017/may/08/virtual-reality-religion-robots-sapiens-book]; Харари Ю.Н. Homo Deus. Краткая история будущего. С. 372, 380.


[Закрыть] В антропологической модели жизни как достигания человек предстает существом принципиально целерациональным. Он взыскует осмысленности и находит ее через предназначение, связывая смыслы с целями; если его основной деятельностью становится не труд, а досуг, последний все равно должен включать в себя целенаправленные активности, иначе неизбежен экзистенциальный смысложизненный конфликт[98]98
  Сидорина Т.Ю. Труд: его кризис и будущее в контексте трендов мирового цивилизационного развития // Общественные науки и современность. 2016. № 3. С. 29.


[Закрыть]. Эта проблема тоже обсуждается: так, Г. Стэндинг считает, что «вместо идеи рабочих мест следует поставить во главу угла право человека на деятельность. Для этого нужно дать людям больше возможностей заниматься делом, которое не является трудом, причем эти возможности должны быть равны для всех»[99]99
  Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. С. 285.


[Закрыть]. Что это за дело, не являющееся трудом? Ю.Н. Харари считает, что в качестве такового может рассматриваться игра, развлечение, спорт, творчество, религия. Компьютерные игры и трехмерная виртуальная реальность в целом способны обеспечить эмоциональную вовлеченность не меньшую, а даже большую, чем real life. То же относится и к религии, которая суть древнейшая игра, подчиняющаяся не естественным законам, а искусственным правилам, в следовании которым правоверные мусульмане или ортодоксальные иудеи находят ничуть не меньше смысла, чем в профанной работе. (Часть израильских ультраортодоксов вообще никогда не работают, живя за счет работающих жен и государственных пособий, посвящают все свое время изучению Писания и исполнению ритуалов, и при этом больше удовлетворены жизнью, чем любая другая часть израильского общества). Немало радости дает также потребление, представляющее собой вполне целенаправленную деятельность[100]100
  Харари Ю.Н. «Большинство людей вообще не осознают, что происходит и что на кону» [https://republic.ru/posts/89144].


[Закрыть]. В обсуждении участвуют и отечественные авторы, у которых слияние труда с досугом и все более полное замещение первого последним вызывает ряд сомнений и опасений. Так, Е.М. Шульман указывает, что проблемой нашего века становится то, «как и чем занять людей, чья работа не нужна», дабы помочь им избежать неизбежного в этом случае саморазрушения[101]101
  Шульман Е.М. Современная молодежь – самое правильное из всех поколений, какие только можно себе представить [http://www.pravmir.ru/ekaterina-shulman-sovremennaya-molodezh-samoe-pravilnoe-iz-vseh-pokoleniy-kakie-tolko-mozhno-sebe-predstavit].


[Закрыть], а В.А. Кутырев настаивает на том, что «жизнь без труда – это деградация»[102]102
  Кутырев В.А. Отдадим труд машинам… Что будет с человеком? С. 73.


[Закрыть].

Таким образом, наряду с оптимизмом по отношению к грядущей life without labor присутствует и определенный пессимизм по поводу того, что роботизация производства и минимизация труда превратят человеческую жизнь в бессмысленный паразитизм. Разделяя до некоторой степени эти опасения, я тоже задаюсь вопросом: действительно ли человеку разумному «невесело живется без работы», естественно ли для него трудиться и считать труд ценностью?

Отношение к труду в доиндустриальный период

До индустриальной революции понятия труда и ценности, работы и счастья скорее исключали, чем предполагали друг друга. По словам Г. Стэндинга, «древние греки понимали, что смешно и нелепо оценивать все с точки зрения труда»[103]103
  Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. С. 31.


[Закрыть]; древние римляне также рассматривали negotium как негацию otium (труд как «досада» и «неприятность» был отрицанием покоя/досуга, буквально «не-досугом»[104]104
  Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М.: Искусство, 1990. С. 36.


[Закрыть]), да и для Средневековья в семантике «работы» «труд» и «рабство» слабо отделялись друг от друга – это имеющее отрицательную ценность занятие низших сословий и классов рассматривалось как диаметральная противоположность праксиса/досуга, т. е. самоцельной деятельности высших[105]105
  Сидорина Т.Ю. Цивилизация труда: заметки социального теоретика. С. 61–64; Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. Т. 2. М.: Русский язык, 1999. С. 91–92.


[Закрыть]. Трудовая деятельность (особенно что касается работы по найму) приобрела высокий этический и аксиологический статус только в эпоху капиталистического модерна. «Культ самозабвенного труда и материального производства исторически не так стар, как может показаться на первый взгляд», – замечает Д.А. Давыдов: в докапиталистическом обществе власть и собственность обеспечивались распределением природной и/или социальной ренты, и только в XVII–XVIII столетиях под воздействием промышленной революции распространились представления о том, что не только богатство и могущество, но и вообще лучшее качество жизни являются следствием трудовых усилий, что получило наиболее оформленное выражение в протестантской «религии труда»[106]106
  Давыдов Д.А. Смена общественно-экономической формации? Несколько слов о рентном обществе и перспективах посткапитализма // Свободная мысль. 2016. № 4. С. 20.


[Закрыть]. З. Бауман подчеркивает: идея о том, что богатство произведено трудом, стала возможной в эпоху перехода к индустриальному обществу, когда произошло отделение работников от средств производства и в ходе этого освобождения труда от его связи с природой сама трудовая деятельность была концептуализирована как таковая, тогда как раньше она была невычленима из тотальности традиционного образа жизни[107]107
  Бауман З. Индивидуализированное общество. С. 23–24.


[Закрыть]. (В доиндустриальный период не только труд, но и экономика в целом были фактически растворены в социальном контексте, отсутствовало экономическое мышление и товарно-денежные отношения выступали формой отношений услуго– и дарообмена[108]108
  Ле Гофф Ж. Средневековье и деньги: очерк исторической антропологии. СПб.: ЕВРАЗИЯ, 2010. С. 167, 198–199; Бурдье П. Экономическая антропология: курс лекций в Коллеж де Франс (1992–1993). С. 59, 82.


[Закрыть]. Словами Д. Гребера, «еще триста лет назад “экономики” как таковой не существовало, по крайней мере в том смысле, что люди не говорили о ней как об обособленной сфере со своими собственными законами и принципами. Для подавляющего большинства людей, живших в разные исторические эпохи, “экономические отношения” были лишь одним из аспектов того, что мы называем политикой, правом, частной жизнью или даже религией»[109]109
  Гребер Д. Долг: первые 5000 лет истории. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С. 405.


[Закрыть].

«В обществах древности, крестьянских обществах недавнего прошлого и современности и в тех, которые сейчас изучает антропология, экономическая сторона жизни, как правило, неотделима от всех остальных, – указывает К. Леви-Стросс. – Экономическую деятельность членов этих обществ нельзя свести к расчету, производимому с единственной целью максимизировать доходы и минимизировать убытки. Работа является не только способом получить прибыль: возможно, ее главный смысл – завоевать авторитет и приумножить блага общины. Действия, которые, с нашей точки зрения, носят чисто экономический характер, отражают одновременно технологические, культурные, социальные и религиозные принципы жизни общины»[110]110
  Леви-Стросс К. Узнавать других. Антропология и проблемы современности. М.: Текст, 2016. С. 78–79.


[Закрыть]). Настолько же, насколько труд вообще понимался как деятельность по производству материальных благ для удовлетворения общественных потребностей, он рассматривался как удел рабов и вилланов – унизительное занятие социальных низов, недостойное гражданина/дворянина, чья деятельность осуществляется лишь ради нее самой, являясь ничем иным, как досугом[111]111
  Сидорина Т.Ю. Цивилизация труда: заметки социального теоретика. С. 61–64; Сидорина Т.Ю. Жизнь без труда или труд во спасение? С. 5; Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. С. 30–32.


[Закрыть].

Остановимся на этом немного подробней. Труд есть дистанция усилия между желанием и его удовлетворением и в этом качестве суть мера несамодостаточности. Для античного сознания, отождествляющего самодовление и благо, трудовая деятельность в принципе представлялась недостойной, унижающей достоинство свободного/господствующего человека/гражданина. Трудиться – значит испытывать нужду в чем-либо помимо себя, находиться в зависимости от внешнего; напротив, политический человек – собственно, единственно подлинный человек, может и должен заниматься только не-необходимым, тем, что требуется не для выживания, а для достойной/благой жизни. Аристотель в «Политике» прямо указывает, что деятельность есть лишь средство для досуга как цели и самоцели. Досуг «есть определяющее начало для всего»; он «заключает уже в самом себе и удовольствие, и счастье, и блаженство, и все это выпадает на долю не занятых людей, а людей, пользующихся досугом. Ведь занимающийся чем-либо занимается этим ради чего-либо, так как цель им еще не достигнута, между тем как счастье само по себе есть цель, и оно соединяется, в представлении всех людей, не с огорчением, а с удовольствием». Лишь человек досужий есть приличный человек, все прочие – в известном смысле недочеловеки, ибо не имеют способности/возможности существовать самостоятельно, т. е. в полной мере. «Уважением пользуются люди щедрые, мужественные и справедливые, – констатирует Стагирит, – а такими считаются люди, не живущие в зависимости от других, каковы люди, существующие трудами рук своих, и из них в особенности люди, добывающие себе пропитание обработкой земли и другими ремеслами». Человек – это zoon politicon, и лишь полноценные люди-граждане составляют полис, остальные же только обеспечивают его существование. Членам политического сообщества – такого, каким оно должно быть – не следует заниматься ни земледелием, ни ремеслом, ни торговлей (для этого предназначены рабы/варвары), они должны быть лишь воинами и законодателями.

Труд есть то, что унижает человека, лишает его мудрости и достоинства, препятствует полноте блага/бытия. Основополагающий постулат античной аксиологии гласит: лицо, работающее на другое лицо, теряет лицо; оно утрачивает достоинство, понимаемое как независимость, уподобляется несвободному-несамодостаточному, негосподину-негражданину – рабу. В чеканной формулировке Пакувия, «жалованье делает человека рабом»: работать на другого за деньги, брать плату за свой труд – это наглядно демонстрировать собственную неполноценность-несамодостаточность. Работающих за зарплату ремесленников, равно как и торговцев, изначально не только не допускали к общественным должностям, но и к самому членству в гражданском коллективе. Община первопоселенцев монополизировала земельный фонд и благодаря этому через несколько поколений превращалась в аристократию; тем, кто позже приходил со стороны, земли не доставалось, потому они были вынуждены обращаться к ремеслу и торговле – занятиям презираемых чужаков-ксенов. В Афинах ремесленников-демиургов начали включать в состав гражданства только при Солоне: они, как правило, попадали в низший цензовый класс фетов, которым в результате реформ разрешили участвовать в экклесии и избираться в гелиею. Однако занимать какую-либо государственную должность им запрещалось вплоть до времен Перикла, да и позднее, получив на это формальное право, феты магистратур практически не занимали. И это еще была Аттика, бедные почвы которой рано вынудили афинян обратиться к торгово-промышленной деятельности; что же касается земледельческих областей, то в некоторых полисах и много позже гражданам прямо запрещалось заниматься ремеслами и торговлей.

Таким образом, наличной или хотя бы долженствующей нормой античности было положение/представление, что гражданин – это земледелец/землевладелец, а ремесленник/ торговец – не гражданин; первый обеспечивает себя сам, работает на себя, сам собой управляет, он суть замкнутый на себя самодовлеющий субъект, второй наоборот – работает на другого, существует через другого как его предикат, разомкнут, не самостоятелен экономически и политически, а потому неполноценен этически и онтологически. Правда, не всякий труд одинаково позорен: если ремесленник есть фигура однозначно порицаемая и презираемая, то крестьянин являет полную ему противоположность. Крестьянин – это принципиальный непрофессионал и антиспециалист, он работает не на другого, а на себя, воплощая идеал самодовления. Предельно замкнутый на себя крестьянский двор, эта сфайровидная автономная и автаркичная монада натурального хозяйства есть совершенное подобие, своего рода модуль благого бытия, не нуждающегося ни в чем, кроме себя. Словами Аристотеля, «сами земледельцы трудятся для самих себя», и это самодостаточное самовоспроизводство самодовления настолько соответствовало идеалам грекоримского общества, что аксиологическая связка «земледелие/крестьянство – справедливость/добродетель» оставалась неизменным лейтмотивом античной аксиологии даже в период расцвета рабовладения и ориентированных на рынок товарных ферм, не говоря уже о позднейшей эпохе ренатурализации. Как бы не осмыслялась благость земледелия, какими бы соображениями и аргументами не обосновывалась прирожденная добродетель крестьянина (даже если свободный земледелец-землевладелец, ведущий натуральное хозяйство в пределах клера/парцеллы, успел превратиться в условно-символическую фигуру, в эмблему mores maiorum) – идея, понимание, ощущение/представление/образ доброго пахаря (а потом и пастыря, причем все более пасторального) выступали неотъемлемой частью античной традиции до самого ее конца[112]112
  Шипилов А.В. Хороший крестьянин и плохой ремесленник: особенности античной аксиологии // Человек. 2012. № 2. С. 43–53.


[Закрыть].

Несколько иное отношение к труду характеризует европейское Средневековье. Как указывает А.Я. Гуревич, в античном мире «труд не мог считаться добродетелью, более того, он вообще не рассматривался как существенный признак человека». Гражданин – это «личность, развивающая себя вне сферы материального производства», для него труд является «отклонением от нормального образа жизни», и вообще πóνος наряду со значением «труд» имеет значения «тягота», «страдание», «болезнь»; «Физический труд – мука и боль – удел несвободных и низших, тяжкое и нечистое занятие, унижающее человека и приближающее его к скотине»[113]113
  Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: «Искусство», 1972. С. 192–193.


[Закрыть]. В отличие от этого, христианство, распространявшееся сначала преимущественно среди тех самых «несвободных и низших», смотрело на труд как на нормальное занятие и даже нормативное предназначение человека. «Ибо когда мы были у вас, то завещевали вам сие: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь, – писал апостол Павел во Втором послании к Фессалоникийцам. – Но слышим, что некоторые у вас поступают бесчинно, ничего не делают, а суетятся. Таковых увещеваем и убеждаем Господом нашим Иисусом Христом, чтобы они, работая в безмолвии, ели свой хлеб»[114]114
  Библия. М.: Московская патриархия, 1976. С. 1299.


[Закрыть]. Однако сам Иисус Христос не работал и учил людей быть подобными птицам небесным и полевым лилиям, которые не трудятся, не прядут, не сеют, не жнут и не собирают в житницы, но их питает и одевает Отец Небесный (Мтф. 6:26–30). Труд рассматривался церковью как следствие первородного греха, как наказание Адама и Евы, вкусивших от эдемского древа познания добра и зла и изгнанных за то из рая, чтобы в поте лица добывать свой хлеб; «безгрешное состояние человека, как и пребывание его вблизи бога, не предполагало труда»[115]115
  Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. С. 238.


[Закрыть]. Соответственно, трудящийся мирянин на лествице восхождения к Богу занимал низшую ступень по сравнению с духовенством (особенно с монашеством), laboratores стояли ниже bellatores и oratores. Для последних труд был не экономической категорией, а инструментом аскезы, с помощью которого обуздывалась плоть, вырабатывались самодисциплина и прилежание. Сама по себе трудовая деятельность не должна была отвлекать от духовных упражнений; в воскресные и праздничные дни, составлявшие третью часть года, работать категорически запрещалось.

Как и в античности, сельскохозяйственные занятия имели более высокий статус по сравнению с ремеслом и торговлей. Духовным лицам запрещалось заниматься многими ремеслами – ткачеством, сукноделием, крашением, пивоварением, хлебопечением, сапожным, кузнечным, мельничным делом. В «Светильнике» Гонория Августодунского утверждалось, что «почти все» ремесленники попадут в ад, тогда как крестьяне «по большей части спасутся», «ибо ведут простой образ жизни и кормят народ божий»[116]116
  Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. С. 40.


[Закрыть]. Труд земледельца считался правильным и праведным в отличие от труда ремесленника (впрочем, в период Высокого Средневековья последний несколько поднялся по ценностной лестнице, но не в качестве производительной деятельности, а как один из видов исполнения божественной заповеди и один из путей, ведущих к спасению[117]117
  Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. С. 242–243.


[Закрыть]). Однако позитивное отношение к крестьянскому труду и самому крестьянству было присуще лишь некоторой части духовенства, ценившего вклад, вносимый этим ordo в общий социальный порядок, тогда как для светской аристократии все крестьянское было «низшим». Понятие rusticatio («земледелие», «сельский труд», «деревенская жизнь») служило синонимом rusticitas («невежество», «необразованность», «неотесанность», «грубость»). Для дворянства крестьянин – это человек низшего порядка, подвластный, неполноправный, язычник, грешник, невежественный, хам во всех смыслах слова (по одной из популярных средневековых теорий, сервы произошли от библейского Хама[118]118
  Фридман П. Образ крестьянина в позднесредневековой Германии (по Гуго Тримбергскому и Феликсу Хеммерли) // Одиссей. Человек в истории. Образ «другого» в культуре. М., 1994. С. 40–41.


[Закрыть]); он всегда illiteratus – неграмотный, необразованный, его язык – это sermo rusticus, грубая мужицкая речь, и если он вдруг захочет подражать сеньорам, то неминуемо кончит жизнь на виселице. Презрение к крестьянину красной нитью проходило через многочисленные произведения рассчитанной на аристократические (и даже более широкие) круги литературы; популярностью пользовались песни типа: «Доченька, хочешь ли крестьянина, /Черного и гадкого? /Не хочу крестьянина, дорогая матушка»[119]119
  Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М.: Издательская группа Прогресс, Прогресс-Академия, 1992. С. 284.


[Закрыть]. Уничижительное отношение к крестьянам характерно для многих произведений вагантов – так, в некоем «грамматическом упражнении» слово «мужик» склоняется таким образом: «этот мужик, этого мужлана, этому мерзавцу, эту сволочь». Во «Всепьянейшей литургии» к небу возносятся мольбы: «Боже, иже вечную распрю между клириком и мужиком посеял и всех мужиков господскими холопами содеял, подаждь нам… от трудов их питаться, с женами и дочерьми их баловаться и о смертности их вечно веселиться». В «Мужицком катехизисе» говорится: «Что есть мужик? – Существительное. – Какого рода? – Ослиного: ибо во всех делах и трудах своих он ослу подобен. – Какого вида? – Несовершенного: ибо не имеет он ни образа, ни подобия. – Какого склонения? – Третьего: ибо прежде, чем петух дважды крикнет, мужик уже трижды обгадится»[120]120
  Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. С. 19–21, 62; Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. С. 239–244, 299–301.


[Закрыть].

Впрочем, это скорее уже не отношение к определенным видам труда, а элемент сословной идеологии, строящейся на предельном противопоставлении «высших» и «низших» с тотальной негацией последних. Возвращаясь к труду как таковому, следует отметить, что и в последовавшую за Средними веками эпоху Нового времени, несмотря на формирование протестантской трудовой этики, отношение к нему оставалось преимущественно отрицательным (особенно в непротестантских странах). Как указывает Л. Февр, во Франции в XVI веке труд стал обозначаться словом «travail», тогда как за употреблявшимися прежде «labourer» и «ouvrer» закрепились значения обработки земли (первое) и филантропического рукоделия (второе). Весьма показательно, что «travail» восходило к «tripalare», обозначавшему пытку посредством «tripalium» – сооружения из трех бревен, к которому в Древнем Риме привязывали наказываемого раба для бичевания. (От «tripalium» произошли слова со значением «работа» также в испанском, португальском, галисийском, каталонском, сардинском языках. В славянских языках «труд»/«trud» связан с трудностью и тяжестью, напряжением, усилием, утомлением, беспокойством, болезнью, страданием, тревогой, горем и т. п. Исходное индоевропейское *tr-eu-d– имело значения «мять», «жать», «давить», «щемить»[121]121
  Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. Т. 2. С. 266.


[Закрыть]. В общем, семантика достаточно неприятная, что говорит о соответствующем отношении к обозначаемому). «Еще в XVII веке слово “travail” сохраняло печать своего происхождения, – пишет французский историк. – Оно обозначало иной раз затруднение, бремя, страдание и даже – унижение» (а значения «забота», «усталость» сохранялись и в середине XVIII столетия)[122]122
  Февр Л. Бои за историю. С. 364.


[Закрыть]. В том же XVII веке янсенисты Пор-Рояля, упражнявшиеся в набожности, практиковали ручной труд ради самоуничижения: они пахали, копали, косили, жали и занимались иными работами «еще более унизительными, нежели утомительными», именно для благочестивого умаления – «затворники краснели (а после корили себя за то, что краснели), когда их обзывали “сапожниками”, потому что некоторые из них, самоуничижения ради, наловчились тачать сапоги»[123]123
  Там же. С. 365.


[Закрыть]. В изданном в 1748 г. трактате Ш. де Монтескьё «О духе законов» труд рассматривался как мучение, и даже в сочинениях авторов начала XIX века понятие «труд» связывалось со страданием, нищетой, эксплуатацией и т. п.[124]124
  Там же. С. 365–366.


[Закрыть]