Текст книги "Пора меж волка и собаки"

Глава 4
Пока еще вороненок

Воспитай волю – это броня, сохраняющая разум.

Абай.

С того самого дня, как побывали на берегу Лебяжьего пруда незваные гости, сестры обители Алексеевской почти престали видеть свою игуменью. Редко когда мать настоятельница поздними вечерами молилась в одиночестве в церкви Пресвятой Богородицы. Зверских своих служек отправила она к малолетнему князю Ивану, и теперь берегли они его особу, получив звание высокородное – псарей государевых. Хотя какие они псы. Волки и есть волки хоть и в обличии людском. Взгляд-то глаз звериных, смертью наполненных, цвета медового с отблесками крови да пожаров огненных никаким званием не скроешь. Так и стояли теперь за спиной маленького князя четыре волка, правда волчьи свои шкуры прикрыли одеждами боярскими расписными, да вместо волчьих малахаев надели папахи высокие. Только не скрывало это не от кого, что перед ними матерые звери готовые любого порвать по велению хозяина.

Сама же настоятельница увеличила двор обители, новых сестер призвала под крыло свое. Сестры все как на подбор были рослые, кровь с молоком, красавицы писанные. Дрова кололи, только щепа летела от удара топором, разваливающего любые сучковатые поленья с первого раза. А уж как они в седле держались, любой дружинник княжеский позавидовал бы. Но ходили тихо, потупив взгляд в землю и оставив в черном своем одеянии, мешком висевшем на них, только щель для глаз, да и те занавесили длинными густыми ресницами. Если же удавалось, кому поймать взгляд смиренных сестер, долго еще бегали мурашки у него по спине не понятно от чего, то ли от прямоты взгляда немигающих зрачков, то ли от стали оружейной спрятанной в их глубине. Странные были новые сестры в обители подле Боровицкого холма.

Сама игуменья на людях почти не появлялась. Плотнее повязала платок черный, оставив, как и сестры ее новые, одни глаза.

Княжич рос сиротой в окружении бояр, которые, может быть, и удавили бы его давно, или отравили как мать, но страшные псари близко к мальчику никого не подпускали, а в окружении сиротинушки появилась девка. То ли мамка, то ли нянька, то ли ворожейка. Берегиня одним словом Она его обихаживала, нянькала, тетенькала, все, что к нему в рот, токмо через ее руки. Пробовали зелья в мясо подсыпать, так непонятно каким образом то мясо сам отравитель и съел. Пробовали в квас отраву подмешать, так тот квас поднесли самим погубителям. На том и утихла мысль маленького князя извести. Мамка его, кажись, повсюду с ним была, хотя какая она мамка? За такой мамкой хвост из мужиков должен был волочиться длиннее, чем крестный ход на праздники. Всем хороша: приветлива, молода, да сама краше не бывает. Но что-то отпугивало в ней, и молодые парни обходили ее стороной, как заразу какую.

Еще за спиной князя малолетнего, появилась как бы тень, какая. Вроде нет ее, а вроде есть. Волхвов позвали, чародеев старых. Они растолковали, что это абы, как и не тень, а так помрак, но видна в нем фигура Богини Мщения – Аринии, с волосами как змеи медные и в стальных бронях одетой. Волхвы да ведуны от того помрака сходили с ума через день-два. Один Васька Блаженный увидел помрак, сощурил глаз, понял все и сказал, мол, ждите все, кто на князя зло держит, и мать его извел, скоро умоетесь слезами кровавыми, растет, мол, Грозный царь. Сказал и онемел, потому, как узнал ту, кто за князем легкой тенью стояла.

Вот так и рос маленький князь, пока не настала пора ему мечом опоясаться и норов свой показать.

Первый раз, после того как прошел маленький князь обряд посвящения и стал из маленького князя Великим князем земли Русской, не по званию им еще в три годика полученному, а по праву возраста и знания. Первый раз, после того, как он сын вдовы, стал сыном заповеди, как называли тех, кто получил откровение на обряде перехода из сонма отроков, оруженосцев, валетов малых в сонм мужей, воинов, правителей, помазанников. Первый раз, после того как дал заповедь служить законам и обычаям ему от отцов и дедов завещанным, назначил Великий князь Думу Боярскую. Приказал, теперь приказал, а не попросил, быть на ней всем в его дворце в Коломенском. А перед думой созвал он весь двор свой. Всех кто при дворе ему службу служил.

Всех – это значит всю дружину княжескую. Старейшую дружину и молодшую. Молодшая дружина или жильцы была Иваном более любима, гонору в ней было по менее. Она в основном простыми делами промышляла: охрану дворца несла, по мелочи всякой, куда чего сбегать, тело государя да приближенных его хранить. Вои, одним словом. Было их без малого сотен двадцать по разным теремам и дворам разбросано, но собрать труда не составляло. Старейшая дружина же была из родовых семей, из боярства знатного – высшие чины двора. Почитай из них вся Боярская Дума и состояла. Тут не важно кто ты. Дьяк думный, али боярин знатный, коли в Думе то уже в старейшей дружине место тебе. Вот и держала та дружина все в руках своих. Ну, может чуть, еще стольники да большие бояре, что и в думу не ходили, но и думе не кланялись. Не по чину. Потому и собирал Иван невесть по чьему наущению весь двор, обе дружины разом, чтоб боярская власть видела, что не они при дворе большинство.

Хоть и велик был двор у Великого князя земли Русской, но все же роды в нем были все те же, что ранее пределы Ойкумены раздвигали. От медвежьих родов, от воинских ордынцев при дворе были: Бяконты да Поливановы, Радши да Татищевы, Заболоцкие да Беклемишевы. Только Пушкины были не из старых ордынцев, ну да за ними огненный бой стоял и секреты, говорят самой Богородицей им переданные. От Ангельских – княжата: Ярославские, Оболенские, Белозерские, Стародубские, Ростовские и Мещерские. Да чуток от братских дружин: Глинские да Бельские.

Сидел Иван Васильевич в своих палатах, обряжался в великокняжеские одежды, перед тем как двору показаться, а в ухо ему тихо нашептывала его молодая мамка, самая приближенная, все, что она о его боярах и дворянах знала, и откуда только что брала, такое и не помнил и не знал ужо никто.

– Беклемишев род от Берсень-Беклимиша, что в татары в Орду от князей Ширинских послан был. Он там в самых отчаянных сотнях личной охраны ханов отличился, отсюда и прозвище его. Давно из Орды вернулся еще в Переяславский удел. Здесь кром ставить помогал на Москве, отсюда и Беклемишева стрельница в Кроме. Слушай, слушай и на ус мотай. Врагов и друзей по родам знать надо. У них порода по родам, – продолжила шепотом далее, – Поливанов род от ордынских богатырей Кочевов. Их в Орде пехлеванами кличут. Предок их богатырь Палван еще после Куликовой битвы к Дмитрию Донскому на службу определился и даже имя сменил на Андифера. Татищевы все жизнь при ханах. Тати, они и есть тати. Бог им судья, – она вздохнула, будто вспомнив что-то свое. Опять задышала в ухо, – Радша и Бутурлиных род – одного поля ягоды. Оба рода начало свое ведут от Муссы, что из Орды вернулся. С его слов он там имел прозвище то ли Ратибор, то ли Ратмир, герой, короче говоря, но кроме него этого никто не знал, и прозвали его бутурля, те есть пустомеля, за байки его. От него два рода эти и пошли.

– А Заболоцкие? – тихо спросил Иван.

– Заболоцкие старых медвежьих родов еще с Плещеева озера корень свой ведут. Оттуда же Челяднины, что от легендарного Семки Малика, героя битвы Куликовой и Бяконты потомки митрополита Алексия. Ну и Пушкины от пронских пушкарей – морхиней. Вот, пожалуй, и все столбовые.

– А остальные? – опять прошелестел князь.

– Остальные так, нового роду-племени. За ними самый глаз. Старых законов не помнят, новых не чтят. Рвутся к власти и славе. От них самая опаска. Все понял-то?

– Все, спасибо Малка, – Иван кивнул, – Что делать-то?

– Сердце подскажет. Ничего не бойся. Угрюмы мои с тобой. Я за спиной у тебя, меня окромя тебя не видит никто, но на то я и берегиня твоя. Ступай государь. Сегодня твой первый выход. Не ударь в грязь лицом и помни слова мои, делай то, что сердце подскажет, – она как-то отступила назад и пропала, как умела делать только она. За добрый десяток лет Иван к этому привык, как и к тому, что она вечно молода и поразительно красива, и потому не удивился. Он знал, что она послана ему старыми Залескими волхвами, беречь его от любой напасти.

После смотра двора, Иван направился в большие теремные палаты, где сегодня заседала Боярская Дума. Он сильно продрог на морозе, который был дюже силен, даже для конца декабря. Вошел в жарко натопленную залу сбросил соболью шубу на руки псарей. Сел в конце зала на высокий помост. Псари встали подле. Дождался, пока бояре рассядутся по лавкам вдоль стен, как всегда шумно и неторопливо. Подождал, тяжелым взглядом обводя их ряд и вспоминая то, что шептала ему в ухо мамка. Остановил взор на Андрее Шуйском выскочке и властолюбце, погрязшем в корыстных делах и казнокрадстве. Вспомнил, как тот сослал в Кострому его любимца Воронца, как тогда он его не просил и митрополита к нему посылал, нет, все равно сослал. Неожиданно как будто что-то ударило его прямо в самое сердце. Он встал, царственным жестом простер руку, указывая перстом в сторону Шуйского.

– Беззакония творишь! – твердым и властным голосом спокойно сказал он, – Вины твои перечислять дня белого мало будет! Мразь! Взять его и порвать!!!

Стоящие вкруг трона псари рванулись, как пущенные из лука стрелы. Боярин не успел и слова молвить, как ощутил стальную хватку их рук. Легко вздернули его со скамьи, легко выволокли в сени и порвали в клочья. Волки, они и есть волки. Вернулись в палаты, вытирая кровь с рук полами парадных одеж.

Государь лицом не дрогнул, не смотря на ужас на лицах всех думских бояр, и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Федьку Скопина, Фомку Головина и остальных его подельщиков, – он перекрестился, – Упокой его душу Господи, сослать, как оне ссылали, и что б я о них ни слухом, ни духом. Остальным иметь впредь страх и послушание, – Повернулся и вышел вон, сопровождаемый своими кровожадными псарями.

С тех пор бояре действительно стали иметь страх и послушание, а к четырем жутким псарям прибавилось еще с десяток из молодшей дружины, может не таких матерых и не таких злобных, но таких же верных. Федьку Воронца из ссылки привезли с почетом.

Спустя три года, возмужавший Иоанн Васильевич, теперь не прощавший ничего и никому, любимца своего отправил на плаху, даже глазом не моргнув. Отправил без дела. По дороге в любимый дворцовый терем в Коломенском встретились Великому князю пищальники из новгородских ополченцев и пали бить челом. Государь челобитную не принял. А ближним княжатам приказал торговых людишек гнать в шею и поворотил к терему. Княжата видать от спеси своей с пищальниками сцепились и человек с десяток порубали. На что те, к огненному бою привычные, порхнули по княжатам и тоже человек с пяток положили. Все бы ничего, но, во-первых, государю дорогу загородили, а во-вторых, не порядок. При Иване крутился новый дьяк Васька Захарьев, ему он и поручил «Слово и Дело». Дьяк показал на Воронца, как на человека жидами купленного и пищальников к Коломенскому приведшего якобы для бунта. Раздумывать юный правитель не любил и башку зачинщику снес.

Угрюмы все донесли хозяйке. Вечером в теремок у Лебяжьего озера проскользнула серая тень.

– Входи, входи, ведьмино отродье, – со смешком сказала Малка, услышав за дверью шорох, – Входи, здесь все ведьмы да ведьмаки.

– Здрав будь, матушка, – вошедший действительно был как тень. Весь в сером и какой-то незаметный.

– Чего принес на хвосте, болезный, докладай, – смиренно спросила игуменья.

– От чего плясать?

– От печки, от печки пляши. Торопиться некуда. Поспешишь – людей насмешишь. Так что садись и потихонечку, полегонечку, с расстановочкой, все, что вы всей братией своей серой нарыли, накопали. Все что из горла в подвалах своих пыточных вырвали, из жил вытянули, из косточек дробленных вытрясли. Говори, не суетись, не торопись, – она потупила глаза и приготовилась слушать.

– Эта без дыбы все выдавит, – про себя подумал гость, успев поймать взгляд бездонных как северные озера глаз, со скрытой в их глубине льдинкой. Вслух же сказал, – От печки, так от печки.

– Что-то ты медленно запрягаешь?

– Зато быстро поскачу. Слушай. Ты наверно, да я думаю наверняка, слышала, что был такой Захарий Скара, который любил называть себя высокопарно Схарий, некий торговый человек из Жидовской слободы, что в городе Киеве, – он слегка затянул пазу.

– Ведомо, – подтвердила хозяйка, – Захарий…Хазарий…вернулся, значит…, – Тихо про себя прошептала она.

– Значит, ведомо, – утвердительно кивнул он, – Наверняка знаешь, ты, что имел он дружбу, да и не только дружбу, с имперскими казначеями воинских кошей – караимами и цареградскими торговыми слободами.

– Это тоже ведомо, – так же спокойно кивнула она.

– Захарий этот пришел из Жидовской слободы из Киева в Новгород на Жидовский конец и там открыл свое дело. Только мало он торгом промышлял, в основном любезничал с духовенством новгородским. У них ведь исстари повелось, что все товары, весы и меры под их рукой хранились и процветали. Они ведь братские дружины к себе не пустили, мытарей не привечали, оговорили себе на всемирной своей ярмарке, торжище вселенском свободу свою. Вот он с продажными церковниками и сошелся.

– Чего братия говорит? Таков ли он кудесник и чародей, как о том молва идет? – пытливый слух ищейки различил интерес в вопросе.

– Не то чтобы чародей. Звездочет скорее. Сам звездозаконию податлив и других ему учаху, – серый человек задумался, продолжил, – По звездам научен был смотрети и строити рожанье и житие человеческое. Кроме того, изучен всякому злодейству, чернокнижию…

– Чернокнижию? – переспросила Малка, сразу вспомнив Микулицу.

– Чернокнижию, – с напором продолжил рассказчик, – Ну и чародейству чутка. Люди наши в сундучок его заглянули. Там «Шестокрыл» – таблицы звездные нашли, всего-то. Ни Рафлей, ни Лунника, ни чего другого не было боле.

– Ой, ли? – вдруг звонким голосом спросила мать настоятельница, от чего гость вздрогнул, но, быстро оправившись, ответил.

– Ну, еще листы подметные. Всех он там опутал и в веру свою склонил. Даже книги священные переписывать начали. Большой свод составили, притом написали книгу новую, но названием ее нарекли Ветхий завет, а старым учениям дали звание Нового Завета, и тот Ветхий ставят выше Нового, – он вскинул глаза, увидеть какое впечатление произвели его слова.

– Пусть, – лениво отмахнулась монахиня, – То Господня воля, – про себя подумала, – Сколь мы еще этих вер менять будем, не счесть!

– Кроме ж того, чем он вкруг себя народ собрал, в основном торговый и церковный, тем, что супротив имперских братств пошел. Не надоть, мол, ноне, никаких доглядов сверху за житем людским. Не надоть обители всюду совать. Отобрать у обителей силу их и власть. Братии разогнать. Пуще любых лешаков бояться они глазу братского и догляду государева. Вот этим и пронял всех, кто вкруг него собрался. Прозвище они себе дали схарьевцы или Захария дети, Захарьины то бишь. Вот таких Захарьиных по миру пошло много. Веру новую понесли…

– Веру, али безверие? – он опять поймал бездонный ее взгляд с льдинкой в глубине и поежился, будто льдинка эта упала ему за шиворот.

– Не мне решать. Понесли в народ хулу эту, – он опять поежился, – Васька Захарьев, что на Воронца напраслину возвел, и тем его на плаху упек, из них.

– Что подскажешь? Серый человек, – спросила Малка.

– Фема, – голос его окреп, – Фема и Вехм совет дают. Змею на груди пригрей, молоком отпои,…а потом башку и оторви.

– Отрадно. Спасибо за совет. Приму. Брату Роллану мое почтение, – таким же ровным голосом добавила она.

– Передам, – гонец поперхнулся, и про себя подумал, – Ой не простая игуменья и, кажись, знаю я, кто она, – но вовремя даже мысленно заткнул себе рот, – Побегу я, прощевай матушка.

– Беги, храни тебя Бог! – она встала, показывая тем, что разговор окончен.

Наутро Иван кликнул митрополита Макария и ближних бояр и, помолчав немного, сказал, как отрезал.

– Уповая на святую Богородицу, и чудотворцев земли Русской, имею намерение жениться. Первую моей мыслию было искать невесту в других царствах государствах, но рассудив основательно, отлагаю эту мысль, – он посмотрел краем глаза на свою мамку, обвел нахмуренным взглядом бояр, продолжил, – Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, испытав долю сына вдовьего, решил жениться в своем Доме, – и вдруг резко закончил, – А также решил как праотцы наши, венчаться на царство и сесть на Мономаший трон, – он резко встал и, не оглядываясь на остолбеневших от неожиданности бояр и митрополита, вышел из тронной залы.

Все делалось скоро, как будто кто гнал молодого государя. Месяца не прошло, как вызвал он своего духовника в столовую палату главного теремного дворца, что заложили и отстроили на Кремлевском холме. Не успел тот войти, как поднесли ему золотое блюдо. На нем лежал Животворящий крест, шапка Мономаха и золотые бармы еще Константином из Царьграда присланные. Быстро их отнесли в новый каменный собор там же в Кроме отстроенный, названный в честь Успения Богородицы. Размашистым шагом в окружении бояр и дворян за ним проследовал Иван, по-прежнему сопровождаемый верными псарями. Он легко вбежал на двенадцать ступеней амвона, где его ждал приготовленный трон, прикрытый золотыми поволоками. Митрополит возложил на голову его венец верховной власти и бармы императора.

– По праву занять тебе престол добродетели, и пусть дарует тебе Господь ужас для строптивых и милостивое око для послушных, – глухой голос митрополита ударил под высокий купол собора. Сам Макарий удивился произносимым им словам. Только Иван видел, как шептала их в уши митрополита его любимая мамка.

Все свершилось споро и быстро, и ойкнуть никто не успел, как на троне утвердился новый самодержец и жестко взял в руки бразды правления. Пока ахали, да охали в боярских теремах, пока удельные князья и княжата обдумывали, что да как теперь ляжет. Царь, теперь царь, устроил выбор царской невесты. Девок понагнали тьму. Дочек княжеских, боярских да просто хороших девок добрых кровей. Однако Малка давно уже выбор сделала. Как и советовал ей серый человек, присланный от тайных тайн брата Роллана, пригрела она самую гадючную гадюку, что в их краях ползала. Анастасия и знать не знала, почему выбор на ней сошелся. Винила в том свою красоту, юность и сердечную доброту. Но дело было в том, что была она по роду из схарьевцев, из Захарьиных детей Кошкиных и племянницей второго рода Захарьиных детей, Юрьевых. И выбрав ее, Малка оба главных рода схарьина, а за ними и всех заединщиков, ко двору подтягивала. Влипли они в густой мед власти и патоку ко двору близости, как мухи на сладкое падкие. А на миру – все ж как на ладони, здесь паучью сеть заговоров и закулисных сговоров не поплетешь. В противовес, знала она, что сильны при дворе орденские братья Глинские, царя родные дядья. И еще знала она, что сшибки кровавой меж ними не избежать и ждала.

Первым делом пришли к царю челобитчики, по старому проверенному пути, мол, взъярится царь, а тут ему зачинщики готовые, дьяками угаданные. Челобитчики были, как всегда, из люда торгового, а зачинщиками указали дьяки из Захарьиных на воевод Пронских, что огненный бой в тайне держали и в тайне же его и делали, да на Глинских. Все рассчитано было точно, закипел царь, да вдруг рухнул колокол с центральной звонницы.

– Дурной знак, царь-надежа, – шепнула ему мамка, – Невинных загубить хотят, вот в чем знак. Поезжай-ка ты в Коломенское. Отдохни от советчиков.

Царь так и поступил. Собрал жену молодую, окружил поезд псарями и уехал на берег реки, в зеленые поля, в любимый с детства терем. Здесь в летнюю жару, в тот год душную и тяжкую, прохладно было и благостно.

Малка сидела на берегу реки, опустив ноги в прохладную тягучую воду. Она любила это место, откуда был виден широкий плес, огибаемый затейливой петлей голубой ленты реки. Ногайская пойма, как называли ее с тех пор, как встали там сотни ногайских татар, служившие государю московскому и берегущие его дворец в Коломенском. Со стороны села Дьяково, где рассыпались дома дворцовых дьяков, раздавался мерный тюк молотков по камню. Там ставили каменную церкву по поясу Симонову братья каменщики из Симонова братства. Малка наморщила лоб, как бишь звали-то их старших? Вспомнила и улыбнулась, так запомнились ей эти двое русоголовых с волосами, подстриженными в кружок, перетянутыми кожаными ремешками по лбу. Младшего звали Бармой, а старшего – Постником. Хотя, похоже, старшим по мастерству был среди них как раз Барма. К нему все остальные каменщики так и обращались – Мастер. Да еще прозвание они себе взяли новое – зодчие. Хорошее прозвание, величавое. И храмы такие же строили, узорчатые и величавые, и не было тех храмов на земле краше. Малка вздохнула и отвернулась от высокого холма, где уже поднимались белые стены храма.

Серый человек появился неожиданно, будто действительно пробежала тень от набежавшего на солнце облачка. Малка не вздрогнула, но внутренне опешила. Вкруг нее было зеленое поле с рассыпанными по нему ромашками, и подойти или даже подползти по нему незамеченным тварь живая не могла. Так то тварь живая, а это была тень, серая тень ищеек Роллановых.

– Здравствуй Сиятельная, – чуть склонил голову пришелец.

– Здравствуй, коли не шутишь. Да ведь от тебя здоровья не прибавиться, – пошутила она, про себя отметив, что за это время он точно узнал, кто она и даже ее звание среди Совершенных, – С чем пришел? Знамо дело, что не со здравницей.

– Рад бы со здравницей, но то доля не моя, – он присел чуть ниже по склону, отметив свое положение, – Потому вести мои горькие.

– Говори, не томи, я не кисейная барышня.

– По Москве-городу ходят чародеи злодейские, душегубы. Изводят людей словами черными, из груди вынимают сердца, мочат их в воде и тою водою кропят дома и улицы…

– Волшебством хотят пожар вздуть, – перебила его Малка, – И где?

– На Арбате, в Китай-городе, в Кроме видели, – ответил он неспешно, – То есть почитай по всему городу Пресвятой Богородицы. Видели люди мои, как кропили стены Собора Успенья, где икона Владимирской Богородицы стоит, да терема царские, да мытный двор. Полыхнет знатно! Что делать прикажешь? Сиятельная.

– Пусть горит! – вдруг, неожиданно даже для себя, резко ответила Малка, – Огнем все очистим, как ране было. Огнем и мечом!!!

– Так! Понял, – серая тень пропала также легко, как и появилась, унесенная легким порывом ветерка, дунувшего с реки.

Малка встала и направилась прямо в государев терем. Через час царев поезд, окруженный ближней дружиной и псарями, выехал из ворот дворца, держа направление на Воробьевы горы, с высоты которых все Москва лежала как на ладони. К полудню конные достигли самой высокой точки крутого яра над рекой, откуда открылась панорама всех семи холмов московских. И, как будто дождавшись их, полыхнуло внизу в московских посадах и слободах жарким костром. Красный петух, как и предсказывала Ивану его берегиня и ведунья, ударил крыльями сразу в трех местах: на Арбате, в Китай-городе и у стен Успенского Собора. Темной тучей поднялся дым, внутри которого бушевало алое пламя. Огнедышащий дракон пожирал все вокруг. Рев этого адского пламени, треск огня, и вопли людей, были заглушаемы взрывами пороха хранящегося в арсеналах и неизвестно кем подожженного. Огненное море растекалось по торговым слободам и посадским дворам, пожирая все на своем пути. Ударилось о каменные стены храмов на Боровицком холме и откатилось назад. Малка, не дрогнув лицом, удовлетворенно хмыкнула, знала, там внутри были жрицы ее – вравронии, знающие как с огнем бороться, потому и костров не боялись, на которые их как ведьм возводили под проклятие толпы.

Иван смотрел на все это тоже спокойно, даже мускул не дрогнул на его молодом лице. Он повернулся к боярам и дьякам, с ужасом взиравшим на то, что происходило внизу.

– Кто? – он помолчал, не дождался ответа, и резко выкинул им в лицо, уперев перст в лицо Шуйского, – Кто!?

– Кто!!? – этот же вопрос метался в пламени пожара, среди обезумевшей и закопченной черни.

– Глинские! Бабка их Анна!!! Она чародейской водой кропила дома!!! – выкрикнул кто-то.

Чернь бросилась к дому братства, где за орденскими мечами думал отсидеться Юрий Глинский. Толпа смела дружинников и рыцарей вломилась в палаты. Юрий с заднего двора ринулся к Собору, но его настигли на ступенях и разорвали прямо под крестами.

Кто-то начал подстрекать толпу к мятежу и грабежам обителей и мытни. Кто-то начал рубить дубовые двери складов и амбаров, Кто-то ринулся сбивать запоры с винных погребов. Но уже входила в город молодшая дружина и царевы псари. Закованные в брони, прикрывшие собой пищальников и алебардщиков, и пошла потеха. Летели головы зачинщиков и мятежников. Порхали огненным боем прямо в обгоревшие лица из пищалей и мортир. Хватали опившихся, разгоряченных, накидывали веревку на шею и на косяк ворот. Споро и жестко.

– Сгорела воля в пожарище!!! – крикнул кто-то.

– И поделом! – огрызнулся псарь на сером коне.

– Повадился кувшин по воду ходить – тут ему и голову сложить!!! – звонко крикнул юный дружинник.

Иван проехал по выгоревшим улицам города, плеткой потыкал повешенного, повернулся к старшему Угрюму.

– Передай хозяйке, я урок усвоил. Огнем и мечом!!!