Текст книги "Пора меж волка и собаки"

– Наконец-то! Наконец-то! – крутилась по маленькой келье в каком-то древнем обрядовом танце смиренная монашка.

– Уймись, неугомонная! – попыталась сурово сказать видение, но расплылось в улыбке.

– Ни за что! Ни когда! Ни за какие коврижки я не уймусь! – Жанна подхватила Малку и завертела в своем магическом танце, на ходу бросив, появившимся в дверях сестрам, – Заходите и садитесь.

– Уймись дикая кошка! Сядь! – Малка встала посреди кельи, пытаясь остановить кружение, – И вы тоже приберитесь!

Монашки торопливо подбирали волосы, рассыпанные по плечам, и вдевали руки в рукава, накинутых поверх обнаженных плеч, ряс, превращаясь из разгневанных прекрасных фурий в смиренных сестер. Малка залюбовалась ими, подумав, мол, где ж она таких жриц откопала. Сибилла увидит – от зависти помрет. Даже в ее райских садах на острове Афродиты не цвели такие цветы. Обе жрицы были чудо как хороши и, судя по их движениям ленивых пантер, знали толк не только в рукопашной схватке воинов, но и в рукопашной схватке любовников. Малка подметила изгиб их тел и движение рук и поняла, что, пожалуй, в последнем они мало уступают и ей и самой Афродите Киприде.

– Эти точно подойдут, – поставила она точку своим мыслям, вслух сказала, – Собирайтесь львицы мои райские, гурии. Место вам теперь в райских садах, в храме любви.

– Мы всегда готовы! – собирая нехитрые пожитки, ответила Жанна, – Куда?

– В Блистательную Порту. Поедешь к твоей старой знакомой, почти, что к матери родной, к Сибилле. Она там сейчас правит под именем Роксолана, любимой женой у хранителя Врат султана Солимана…

– Султанша что ли? – со смехом перебила Жанна.

– Султанша, – не обижаясь, подтвердила Малка, улыбнувшись тому, что ей эта мысль в голову не пришла, – Султанша там, твоя крестная. Летите к ней. Убедите, что бы в мои дела не совалась. Присмотрись Жанна к месту. Тебе ее место у Врат занять придется годков через десять, пятнадцать. Не гоже у Врат Сибиллу оставлять. Она, не в укор ей, в постели все проспит или пролюбит…

– Так она ж Сибилла, – защитила Жанна свою наставницу, – Она, во-первых, все наперед знает, потому как в пророчестве равных ей нет! А, во-вторых, она без любовных игр, как рыба без воды.

– Вот ты ее и ублажишь со своими одалисками, – Малка еще раз, со знанием дела, посмотрела, на теперь уже смиренных, монахинь. Удовлетворенно хмыкнула. Под рясами проступали формы великолепных тел, желанных даже под серым грубым сукном, – Да…с такими, кого хочешь, убедишь. А в бою они как?

– А в бою они валькирии! За ними школа Аркона! – коротко ответила Жанна, ревниво перехватив восхищенный взгляд Малки, – Они везде совершенство! Хочешь испытать?! – в глазах ее промелькнул озорной огонек, отливающий северным льдом.

– Это озеро Плещеево так действует и Синь-камень, – подумала Малка, узнав проблеск в глубине зеленых глаз, такой же, как у нее самой, – Недосуг! Пора подружка! Забирай своих воинов, и в путь! Кони в конюшне оседланы и все там в торбах!

– Кто ж постарался? – взгляд Жанны опять отмяк и засветился пушистым рысьим светом.

– Братцы Угрюмы. Они для тебя дракона взнуздают, не токмо коня. Пошла ведьма! – Малка несильно и в шутку хлопнула воспитанницу пониже спины, чем вызвала притворное удивление у нее и улыбку у ее товарок.

В зыбком свете встающего солнца, от Святых ворот Горицкого монастыря, вдоль пруда, в стону Ярилиной плеши, где лежал Синь-камень, где были Врата Перехода, ведомые только Посвященным, промелькнули тени. Случайный путник, мог бы удивится, куда в такую рань отправились смиренные сестры из женской обители в сопровождении четырех воинов волчьего вида возглавляемые, судя по облику, самой Богиней леса, но в такую рань, и в такой глуши и удивляться было некому. Всадники доскакали до Синь-камня и как бы растворились в утреннем тумане, набегавшем с озера. Тот же путник протер бы глаза, подумав, что померещиться же такое после вчерашнего. Да и где это видано, что бы сестры затворницы скакали верхами, как заправские казаки, да еще с дружинниками в паре и с самой Девой Ариев в компании. Перекрестился бы путник и пошел своей дорогой, поминая Богов старых и новых, что наводят помрак на не окрепшую человечью душу.

От развалин Храма Афродиты, белеющих на крутом берегу над Босфором, в сторону Стамбула – Царьграда горячили коней три всадника, судя по дорогим доспехам и прекрасным коням, относящимся к высшим вельможам султана или командирам янычар – гвардии империи. Они держали путь к Старому городу, где в зыбком свете встающего над морем солнца маячил купол собора Святой Ирины. Всадники влетели во двор собора, ныне служившего оружейными складами, бросили поводья в руки подбежавшим слугам, и дружно спрыгнув с коня, побежали в открытые двери, придерживая на боку ятаганы в расшитых ножнах. Слуги отметили легкую походку тонких как тростинки янычар и то, что они так и не сбросили с лиц тонких наметов прикрывавших их дыхание от пыли дорог. Гости вошли в прохладу собора и уверенно прошли в глубь здания, точно зная куда идти. В полумраке первый нащупал кольцо на маленькой двери, стукнул условным звуком, и дверь тут же распахнулась, пропуская приезжих. Сбежав по лесенке ведущей в подвалы собора, протиснувшись через тайный лаз, они оказались в святилище Артемиды, оставшемся еще с того времени, когда здесь служили службу этой богине. Навстречу им шла жрица в сопровождении двух вравроний.

– Каким ветром занесло сестры? – спросила она.

– Северным! – ответила Жанна, скидывая с головы золоченый шлем, – Нужна ваша помощь!

– Рады помочь одной из лучших наших сестер, входящей в сонм Совершенных, – слегка поклонилась жрица, краем глаза оценивая спутниц Жанны.

– Нам надо в Сераль к Роксолане! – сразу беря быка за рога, отрезала Совершенная.

– Надо, так надо. Но не в виде геройских янычар. Проходите в покои, сестры приведут вас в порядок. Пойдете как одалиски или наложницы. Ступайте, – она опять поклонилась.

В глубине сумрачных подвалов, в переходах тайных ходов и лестниц был спрятан зал для омовений с круглым бассейном. Воинственных гостей приняли юные жрицы, превратившие их за короткое время в прекрасных гурий, благоухающих восточными ароматами и отливающих персиковой кожей под накинутыми на их тела одеждами прелестниц. Вскоре из дома, далеко отстоящего от двора собора Святой Ирины, вышла процессия. В резном паланкине дюжие абиссинские рабы несли трех девушек, бросавших взгляды из-за занавесок, не боясь показаться наружу под охраной мечей грозной стражи. Процессия направилась к Дворцу Топкапы. Жанна поясняла спутницам, впервые ступившим в Царьград, что дворец построен султанами хранителями Врат – Портала, на месте дворца великих правителей этого города, скорее перестроен из старого дворца. Первоначально его назвали Сара-и-Джиде-и-Амире, то есть Хранилище воителей, потом это название забылось, как и то, что Сарай это было просто название походного склада, но с легкой руки султанов и ханов превратилось во дворец. Потом он получил нынешнее название Топкапы Сарай, что означает Пушечный двор, после того как султан разместил здесь тюфяки и единороги – крепкую подпорку своим указам, и хорошую плетку на неудержимых янычар. Подруги, а Жанна считала своих жриц подругами, а не слугами, слушали с интересом. За это время палантин над головами толпы подплыл к парадным воротам дворца. Жанна продолжала пояснять, что это ворота Баб-и-Хамаюн, то есть ворота Райских птиц, но все забывается в мире, и сейчас они носят название Блистательные Врата, повторив название самой земли. Рабы уже пронесли их через ворота. Пред ними открылась величественная панорама моря, называемого Мраморным за свое спокойствие и красоту. Слева они увидели уже знакомые им очертания Святой Ирины и много разных строений разбросанных по первому двору Дворца. Носилки их продолжали плавно качаться над головами и скоро они проплыли под сводами вторых ворот, называемых Баб-и-Селям или ворота Приветствий. За их створками, за кованной воротной башней открывался Сераль. Волшебный сад гурий, гарем султанов, обитель волшебных дев, снизошедших из рая для услаждения взора и тела повелителя. Райская обитель на земле, где сейчас хозяйкой сидела сама Богиня любви, создавшая и взрастившая этот питомник чувственных наслаждений. Слуга, посланный вперед, вернулся и доложил, что небесная Роксолана ждет завернувших к ней на беседу иноземок в своем саду у фонтана.

Роксолана сидела в беседке, среди розовых кустов. Глухонемые евнухи гигантского роста, сменившие стражу собора, провели иноземок к ней. Жанне сразу вспомнился Волшебный остров Раймона, цветочные аллеи, эолова арфа и ее знакомство с Сибиллой в первый раз, когда она увидела ее у фонтана в розовом наряде и в окружении целого роя галантных кавалеров. В этот раз Сибилла сидела одна, ее стражи и гаремные птички резвились поодаль. На ней был роскошный наряд. Нет не жрицы любви, как ожидала увидеть Жанна. Роксолана была одета, как и подобает правительнице империи, раскинувшейся на три стороны мира, достойной подруги Хранителя Врат, Портала – доступного только Посвященным, стирающего грань между Явью и Навью. Ничего напоминающего о гареме и о рабынях любви. Ни какого шелка и газа, просвечивающего в лучах солнца и открывающего красоты нескромным взорам. Перед ними на троне, а не возлежащая на диване, как опять же ожидала Жанна, сидела повелительница мира.

– Ну, здравствуй воспитанница! – величественным жестом Роксалана приветствовала Жанну, даже не замечая двух ее подруг.

– Здравствуй Богиня, – польстила ей Жанна, – Не ожидала?

– Шутишь? Я ж все-таки пророчица. Великая Сибилла, не чета некоторым соплячкам, считающим себя за вещих Кассандр, – поддела ее Роксолана.

– Вот змея! – неосмотрительно подумала гостья.

– Ты мысли-то при себе держи, не-то прикажу, и посадят на кол! – осадила ее хозяйка, но примирительно добавила, – Милости прошу к нашему шалашу.

– Благодарствую царица, – так же примирительно ответила младшая из собеседниц.

Однако понять, кто из них старше, а кто младше было трудно. Со стороны казалось, что беседуют две сестры, если не двойняшки, то точно погодки. Обе прекрасные, обе с копной великолепных рыжих волос. Только у одной с каким-то золотистым оттенком, а у другой с отблеском огня, костра что ли. Да пожалуй, еще одежды подчеркивала их отличие. Царские – у одной и гурии – у другой. Да еще, надменный взгляд, делавший ее старше, у хозяйки и чуть суровый у гостьи.

– Видишь ли будущее! – спросила старшая.

– Как на ладони, – ответила младшая.

– Не страшит?

– Волков боятся…

– Тогда ладно. Зачем пожаловала, не спрашиваю, сама все знаю, – она вздохнула, – Передай Малке. Я в ваши северные дела нос совать не буду. У самой забот – полон рот. Вы ж в мои – тоже нос не суйте. Уйду, оставлю Врата тебе. Скоро уже. Устала. Воспитанник слаб…, – она опять вздохнула.

– Портишь ты Селима. Жрицами своими портишь. Вином Кипрским. Ласками своими…

– А ты не суй нос в чужой вопрос! – резко отдернула ее Роксолана, – Займешь мое место берегини этого края, будешь свой устав в энтот монастырь писать! Вот так! Покажи своих красоток! Ходит молва, что они почти мне ровня! Хотя, сомневаюсь я. Мне ровней даже ты с Малкой не стали. Вот так! Утерлась! – она с прищуром посмотрела на собеседницу.

– А прищур-то она у Гуляя переняла, – опять подумала Жанна, – Покажу, Сказала вслух, – не жаль.

– У Гуляя, точно, – ответила на ее мысли султанша, – Показывай. Эй вы! – крикнула она страже и свите, – Пошли вон! Оставьте нас одних.

– Подойдите сестры, – позвала Жанна.

Две девушки, приехавшие с ней, подошли к беседке и по знаку госпожи скинули свои одеяния, легко, как умели только Жрицы Забвения, прошедшие школу любви у Артемиды. Роксолана оценила их. Перед ней стояли две ипостаси этого мира. Воплощенный в женской красоте стяг храмовников – черно-белый Босеан. Правь и Навь. День и ночь. Точеная, смуглая, с рысьими глазами и рассыпавшимися по плечам ниже пояса волосами цвета воронового крыла одна, и чуть округлая, розовокожая с золотым водопадом волнистых кос, почти полностью накрывших ее другая. Гладкость и холеность кожи, упругость груди и живота производили впечатление, что их еще не касалась рука мужчины. Однако мягкость движений хищниц говорили о том, что они знают такое, что не знают все гурии ее сада любви. Взгляд черных глаз одной и каких-то небесных глаз другой сочетал невинность девственниц и похоть развратниц, постоянно переливаясь из одного в другое, так что эту грань было не поймать. Сибилла угадывала чутьем, что они почти равны ей в искусстве обольщения и дарения любовных утех, но что-то их отличало от нее. Она поняла, под обличием мягких постельных игрушек скрывались воины, искусство которых в кровавой бойне не уступало их искусству возрождать жизнь. Она внимательно посмотрела на них и вдруг неожиданно для себя сказала.

– Тебя я не приглашаю, на свой праздник цветов. Знаю твою не любовь к этому, а их прошу оставить до завтрашней зари.

– Бери, – просто ответила Жанна, – Помни они не рабыни, а подруги. Они не продают, а дарят. А подарят они такое, что не купишь ни на одном базаре вашего города. До завтра, – она повернулась и вышла, оставив своих подруг на празднике посвященном нимфе Сафо, когда-то жившей на острове Лесбос. Празднике наяд и вакханок. Празднике, куда мужчинам вход был запрещен.

Глава 8
Казан – общий котел, казна ордынская

Слаб духом тот, кому богатство не по силам.

Сенека

Договорившись с теми, что стояли у грани, развязав себе руки, Иван Васильевич со своими советниками стал готовиться ордынский казан отхапать. Напрасно возмущались на ордынских землях. Напрасно взывал ко всем главный воевода – султан Солиман. Его быстро привела в чувство его любимая жена Роксолана. Она быстро напомнила ему, что за Великим князем и царем стоят орденские дружины, и братские обители, в одной из которых он брал ее в жены, давая обед сестрам галльским, слушать ее во всем. Она напомнила ему, что нимало помогла ему на его пути к славе. И он отступился, хотя потеря казны ордынской радости ему не приносила.

К середине лета войско собранное, как советовал Гуляй по образу и подобию братских дружин и янычар Великой Порты, развернув знамена и под барабанный бой двинулось на смотр в Коломенское. Царь собирался на маленькую победоносную войну. Маленькую, но с дальним прицелом. Посеять страх в ордынцах, что не одни они сила – это раз. Само собой, подгрести под себя казну ордынскую – это два. Расколоть Орду на части и стравить меж собой – это три. Волгу – путь торговый оседлать, Новгород стальной перчаткой за горло ухватить – четыре. И показать всем, кто в доме хозяин – это пять. Вот на это свое дело и выступил царь по дороге на Казань. Разделив войско на два рукава, сам двинул на Владимир, силенок поднабрать из старых родов, основных же направил южной дорогой, через Тулу, город ханский и насквозь ордынский, отвалить его от основных войск, не дать огненный бой казакам и татарам подвезти. Наказал встретиться у Алатыря и алатырь-камня, где будут дружины войсковую присягу давать. Отдельно наказал воеводам с ногайской ордой держаться мирно, буде они и так нашу сторону держат, вон и в Ногайской пойме стоят, Коломенское стерегут. Негоже их супротив себя обратать, так напутствовал воевод. Перед самым выступлением, встрепенулись новгородские наемники. Эта трусливая и алчная братия уже давно бельмом на глазу царевом была. Но сейчас шеи им гнуть было не к месту, и не ко времени. Новгородские ушкуйники, привыкшие к делу своему разбойному, понимали это хорошо, потому осмелели и били царю челом.

Старшие ватажники их пожалились государю, что, мол, с весны тут пухнут на своем прокорме у Коломенского, что впереди путь далекий, а у них не корму ни фуражу для коней. Печалились, что пообносились все, дожидаясь приза с налета, что с татарами бились и в походы ходили, но тот приз убытков не покрыл, а принес одни разорения. Глядя на их разъевшиеся, холеные морды, Иван еле сдерживался от того, чтобы не вмазать посохом промеж наглых глаз. Однако в ответ жалостливо пригрел сиротинушек, и предложил тем, кто с ним пойдет прокорм на всю дорогу и весь поход, да еще и жаловать обещал, так же как в Западной Ойкумене наемных ландскнехтов жалуют.

Готовы идти с государем, порешили охочие до поживы новгородцы. Ежели он наш промышленник и здесь и там, то промыслит нам и весь набег. Маленькой местью, которую позволил себе Иван, было послать их вдоль Дикой степи через Мещеру, через болота, тогда как почти все остальное войско пошло на стругах и лодьях водой. Водно подвезли припасы и пушки. Засевшие в Казани дружины ордынского воеводы Едигера, отказавшиеся отдать казну, ждали. Иван все еще хотел решить миром. Гонцы повезли казанцам грамоту с предложением покориться без пролития крови. Пока гонцы обговаривали условия, царские воеводы переправили на Луговую сторону, где стоял сам город, войска и снаряжение. В планы царя мир не входил, в планы царя входила маленькая победоносная война. Первым это понял Камай-Мурза, княжич, служивший в Казани, но передавшийся на сторону царя. Княжич рассказал, что Едигер решил разделить ордынцев надвое. Конных всех отдать под руку Япанче, прозванному так за свой широкий плащ с капюшоном вечно надвинутым по самые глаза, известному как отважный наездник и боец и увести в леса, что в верх по Волге от города, туда, где засеки. Пеших же оставить в городе, защищать казну до последнего.

– Городок-то силен? – спросил его царь.

– Городок, как городок. Типичный Сарай походный. Только вот стены насыпали, да и все, – ответил Камай.

– Что ж и Крома нет? – не поверил Иван.

– А на кой нам Кром. На нас испокон веку не нападал никто! Так, пугали тольки, – неподдельно изумился ордынец, – И стены-то только вот насыпали.

– И что стены высоки?

– Да не то, чтобы стены… сам городок он ведь на холмистом берегу речки Казанки лежит, там, где в нее глинистый Булак впадает…

– Широк тот Булак? Глубок? – спросил кто-то со стороны.

– Так он и не река вовсе. Проток от озера Кабан в Казанку. Не широк и не глубок, как и сама Казанка, берега вот круты, – Камай задумался, добавил, – Но вдоль яра ерик густой. Яр же тот городок с трех сторон обегает.

– А с четвертой поле ровное Марсово. Для воинских потех предназначенное, – опять добавил тот же голос.

– Точно с четвертой стороны Арийское поле, но там ров выкопали и стену насыпали. Но вал не высок и ров не глубок. Одно место к штурму тяжело. Двор ханский и казна. Из города ведут десять ворот, да четыре в казну.

– Ворота-то в чем? – неизвестный тонкий голос начал раздражать Камая.

– В Торговом граде, в тыне, что Торг ограждает, – раздраженно ответил он.

– А чего их в чистом поле не поставили? – теперь уже ехидно спросил царь, – Ворота в тыне. Ордынцы, одним словом. Им только табор из телег возводить. Иди, Камай, спасибо тебе за службу и дружбу. Иди, ставь свою сотню к войскам. Всем сбор!

Государь собрал совет, приказал всем вязать плетенки из хвороста, по плетенке на каждый десяток воинов, да по бревну. На удивленно вскинутые взоры ответил коротко.

– Они за тын и мы за тын! Обнести город тыном по кругу и без царского повеления на то, к городу не бросаться. Нехай эти медведи почуют, как в берлоге обложенным сидеть, – он еще раз обвел всех взглядом, – Япанчу к городу не пускать, а этих всех не выпускать. Мы их измором возьмем. Еще чего, воев тратить. Как Пересвет учил, воя надо любить и холить.

– Дерзай царь, – за всех ответил Старицкий, – Дерзай на дело, за которым пришел…да сбудется. Всяк просяй – приемлет то и толкущему отверзается.

– Дерзайте и вы! – Иван встал, показывая, что разговор окончен, – Дружины Спаса Нерукотворного ко мне, к шатру! – напоследок скомандовал он, странно прислушиваясь к чему-то.

Спаянное железной дисциплиной войско начало медленно сжимать кольцо вкруг города, неумолимо, как могучая змея, усиливая стальную хватку. В каждой сотне при каждом князе, княжиче или воеводе, даже у наемных ушкуйников новгородских мелькали черные рясы псарей царевых. И откуда их развелось столько, кажись, только недавно была горстка вокруг трона государева, а теперь гляди, куда не глянь, везде псарь. Кинешь камнем в собаку – попадешь в волкодава. Любую вольность в деле ли, в слове пресекал удар плети семихвостки, и жаловаться не моги, будь ты смерд или боярин, ответ был один. «Царев указ!». Удавка на шее Казани затянулась. Тын, построенный царскими войсками, замкнулся, и поверх нового земляного вала легли пушки. Иван похаживал между пушками, любовно поглаживая их черные, отливающие матовым блеском тела. Рядом шел князь Пронский пояснял.

– Это «Змей», это «Лев», это «Дракон», – он поименно знал все свои пушки. В ушах звучало, – «Гриф», «Свистун», «Сокол»…

– Любишь пушки-то свои? – спросил царь.

– Так они не люди. Не предадут и в спину сами по себе не ударят! – смело ответил Пронский.

– Это так. Это так, – задумчиво сам себе сказал Иван, – Командует ими кто?

– Пушкин, – улыбнулся Пронский.

– Смотри, что б он был верен, как пушки его! – государь пошел далее.

Большие или верховые тюфяки развалили свои жирные черные тела поверх вала и лениво посылали в город каменные ядра, а рядом с ними длинные и тонкие единороги огненного боя, тявкали калеными ядрами, поджигая на Торгу лавки и лабазы. Меж пушками рассыпались затинные пищали, длинные до сажени мушкеты, стрелявшие со станков железными ядрами, и постоянно гуляющие с места на место. Стрельцы-пищальники сведены были в отдельные полки и считали себя опорой государевой, потому шапки не ломали и выю не гнули. Вылазки, что делали осажденные, отбивались пикинерами и арбалетчиками, умело и споро, так что стрельцам даже бердыши свои доставать не приходилось.

Несравненно больше раздражал всех Япанча. Он затаился в чащобах, да в ериках со своими летучими конными ордынцами, отобранными по принципу, что бы кони были легки, рука тверда и глаз зорок. А то, что каждый из них птицу на лету из лука сбивал, и с седла зверю в глаз попадал стрелой, так то и так знал каждый. Ордынец он с луком, как в дружину пришел, сроднился с ним и на покой или в Ирий уходил. Как только в башне, где казна хранилась, взвивался прапор ордынский, Япанча выводил свои сотни из лесных засек и крутился промеж шатров царского войска, теребя обозы и струги на реке. Надоел всем изрядно, но был неуловим по причине знания проходов в лесных буреломах и бродов на болотистых берегах, заросших плакучей ивой.

Туманным утром, после внезапно налетевшей бури, потопившей несколько лодей с припасами и разметавшей шатры, тех, кто плохо их к земле укрепил, к Ивану юркнула его мамка.

– Я на время отлучусь Ваня, – сказала Малка, – И Угрюмов с собой заберу.

– Чего так? – насторожился царь.

– Япанча надоел, хуже мухи в зной. Сбегаю с ними по делам нашим в чащобы лесные. Вы тут сидите тихо. Воевод не слушай, им бы все удаль свою показать. А ты помни. Поспешай медленно. Поспешишь – людей насмешишь!

– Помню я мамка, помню. Вода и камень точит! – нетерпеливо ответил Иван, но настороженность во взгляде не пропала, – Когда назад?

– Скоро. Псарей от себя не отпускай! И не верь никому! Скоро мы их выведем всех на чистую воду. Увидим, кто, чем дышит, какому Богу молится! До свидания, до скорого. Не грусти. Мы мигом, Одна нога там – другая здесь! – она повернулась и пропала, как видение.

В самой глухомани волжских лесов, на круглой поляне встретилась Малка с лесными волхвами и ведуньями. Что там они обговаривали, чем там она их привораживала, осталось тайной, но вместе с ней вернулись в воинский стан пять юрких пострелят, учеников лесных берендеев. Каждый взял под уздцы коня воеводского и увел в лесное зеленое море конных витязей из старых дружинников в бою гораздых. Увел в лесное море и пропали они там, как и не было. Ни веточка не шелохнулась, ни сучок не треснул. Сховал лес воинскую силу, растворил в себе. Умела Малка, кого хочешь уговорить.

Япанча вылетел в очередной раз по знаку, поднятому на башне, и рассыпался по Арийскому полю, охватывая свежие обозы с припасами и оттесняя от них малую стражу. Обозы медленно отползали к тыну, откуда ударили пищали и пушки. Япанча, уже оторвавший от обозов изрядный кусок, повернул к спасительному и родному лесу. Во тут-то и расступились зеленые заросли, выпуская притаившихся на время воев. Расступились лесные заросли и раскрылись болотистые ерики вдоль крутых яров речных, и везде ждали конников Япанчи не менее умелые ногайские и волжские казаки и татары. Даже в круг казачий убийственный не успели встать ордынцы, как порубили их из засады дружинники. Оставшихся гнали верст пятнадцать, пока кони не выдохлись. Казанцы всю расправу видели со стен, поняли – это почти конец. Государь опять направил грамоту, мол, бейте челом, на присягу верности. Ордынцы гордо промолчали, на то и был расчет.

Вечером в шатре государевом собрались на совет только близкие люди, такие близкие, что и помыслить страшно. Призвал царь Малку, да Елисея, а на стражу поставил Угрюмов.

– Ответь мне чернокнижник, ведун великий, – обратился к Микулице Иван, – Пошто мы тут уже второй месяц прохлаждаемся, а казанцы сдаваться и в голову не берут. Вроде, как и мышь, туда не проскочит. Ну, ладноть припасов они там накопили лет на пять. Пусть так! Но воду-то по твоему совету мы им перекрыли. Они что без воды живут! За десять дней дождя ни капли! На дворе жара летняя! Скоро урожай сбирать! Ответь, раз ты ведун!

– А чего тут тайны-то делать. Книги колдовские трепать, – спокойно ответил волхв, – Туточки тайн – кот наплакал. Есть у них под башней, где казна лежит, самое главное сокровище. Сокровище это – ключ-тайник. К нему ведет подземный лаз, чтобы тайным путем тем воду в город давать. Вот и весь секрет!

– И что ж ты грамотей предложишь мне!? – царь наклонился в сторону волхва.

– А без затей, надо под ход тот подкопаться, в подкоп пороха бочек пять уложить, да и рвануть всю эту башню Даирову вместе с тайной ее и ключом волшебным, чай не живая там вода и не мертвая.

– Рви! – коротко рубанул царь.

– А ты Ваня, разомнись маленько, – примирительно сказала Малка, – Возьми дружину кону и сбегай, потрепли городки Арийские, черемису местную разбойную к присяге приведи.

– Я сбегаю, разомнусь. А вы в последень раз отправьте упрямцам слово мое. Крови не жажду, жду с замирением, – он вышел.

Гонцы принесли ответ из города, когда Иван еще не вернулся с усмирения черемисы. Ответ был короток.

– Не бьем челом. Пусть Русь уже на стенах и башнях, ничего мы другие стены поставим, и все помрем или отсидимся!

– Не отсидитесь! Все помрете! Рви, – повторила Малка слова государя.

Перед рассветом страшный гром потряс не только город, но стоявшие вкруг него дружины.

– Это что? – удивленно вскинулся Микулица.

– Это пушкари перестарались, – ответила Малка, – Ты им сколь пороху сказал в подкоп положить?

– Пять бочек, а что?

– Ну…,они десять втюхали. Заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет. Считай, вся Царева башня и с ней пол ханского подворья по небу летают.

Войска в дыму, в грохоте, в громе и молнии пошли на приступ, рубя оглохших и обалдевших ордынцев. К Ивану Васильевичу подскакал воевода.

– Государь время тебе ехать полки ждут тебя!

– Еще службу до конца не отстоял, – отмахнулся царь, стоя у походной скинии.

– Велико время царю ехать, – подлетел гонец вдругорядь, – Воинам укрепиться надоть!

– Сейчас к причастию схожу. Ждите!

Царь появился уже конно, в окружении псарей. Глянул на стены и валы, увидел, знамена, бунчуки и прапора царских полков, понял, теперь Казань взята и направил коня к стенам города. Ворвавшиеся дружинники рубили оборонявшихся умело и споро, пробиваясь к центру, к казне. Вдруг вслед им в город ринулись кашевары и пастухи, мародеры и обозные девки, гиены войны почувствовали легкую поживу. Еще бы, ордынский казан грабят, казну ордынскую в распыл пущают. Как тут не поживиться добром! Дружинники, царевы псари, и сами казанцы, объединившись в едином порыве, вдарили по озверевшей от алчности толпе, взвывшей в страхе:

– Секут! Секут!!

– Сечь до смерти, тварей! – приказал побледневший от гнева царь и послал в подмогу дружинникам еще гвардию, – Эти крысы хуже чумы!

Отборные же полки Спаса Нерукотворного продолжали прорубаться к казне, где еще сражался Едигер и его личная дружина. Он вышел на казначейскую башню зычно крикнул вниз.

– Пока стоял юрт наш и место главное, где престол ханский был, до тех пор бились мы до смерти за казну, за юрт. Теперь я сдаюсь вам живой и здоровый, а кто не со мной тому дайте испить последнюю чашу!

От стен башни ринулись последние силы ордынцев, решивших не сдаваться и пасть в бою. Иван приказал бить в упор из пушек и пищалей. Живыми не брать никого, окромя женщин и детей.

После битвы, проезжая по улицам, заваленным трупами не сдавшихся ордынцев и смотря как грузят на возы казанный кош, общую калиту, тихо сказал служке.

– Церкву здесь заложите в честь Спаса Нерукотворного, того, кто дружины мои верные грудью защитил, – помедлил, подумал, поманил из своей свиты Мастера Постника, – А что Мастер смогешь отметить дело сие Собором. Таким Собором, что еще не видали на земле.

– Смогу государь. Будет Собор. Не Собор – Иерусалим небесный!

– Хорошо, – царь подумал, поскреб лоб, – А подмастерья у тебя есть знатные?

– Есть государь. А что? – Мастер шею не гнул, смотрел открыто.

– Пусть ставят здесь Кремль из камня. Не гоже Волгу-мать без прикрытия держать. А то кому-нибудь еще после меня повадно будет город на меч брать. Смогут?

– Смогут государь, на то они и каменщики вольные, чтобы смочь! Такие стены поставим, что б один вид пугал.

– А еще в кремле том, – Иван наклонил голову, будто слушал сам себя, – В кремле башню поставьте для Суюнбеки. Она мальца своего бережет, сил и жизни не жалеет. Пусть живет здесь берегиня рода Гиреева.

По возвращению в Город Пресвятой Богородицы богомазы намалевали икону огромну, назвали «Благословенно воинство Небесного царя». Изобразили на ней самого Ивана Васильевича и ближних дружинников его, что в Дом Богородицы казну ордынскую привезли и все под руку свою взяли.

Мастера же – Барма и Постник прямо на Торгу, отодвинув лабазы и возы от холма Боровицкого вглубь Китай-города, расчистив площадь от жидов, сурожан и публичных девок, от поломоек и прачек, снеся мельницы, что колотили колесами на Алоизовом рву и на Москве-реке, заложили Собор. Заложили Собор на крутом спуске к реке, на алатырь-камне, что веками здесь на площади лежал. Огромный и серый, мощью своей показывавший, что в этом краю он хозяин. Чуть выше монастыря Рождества на рву, где еще с былинных времен жили дети и правнуки тех, кто на поле Куликовом голову сложил.