Текст книги "Лопухи и лебеда"

Андрей Смирнов
Лопухи и лебеда: киноповести и эссе

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

В книге использованы фотографии из личного архива автора, кроме отмеченных особо.

Обложка:

на 1-й стороне – фото из архива Андрея Смирнова;

на 4-й стороне – фото © Микола Гнисюк.

Я хочу рассказать вам…

Как назвать книжку? Отчет? Что я – бухгалтер? А в сущности – отчет. Или, выражаясь развернуто и по-советски, – отчет о проделанной работе. А куда деться от своей советской закалки – от тупого пионерского детства (как мне нравилось отдавать салют! рапортовать старшей пионервожатой!), комсомольской юности, страстной и фальшивой (во ВГИКе обличил на собрании сокурсника по ничтожному поводу, тут же вызвали в партком и предложили в стукачи), ото всего, что обозначилось в 90-е годы мускулистым термином “совок”, – в нем и презрение к самому себе, в нем и покаяние, к себе безжалостное.

Я – совок? Оскорбительно. Да я ненавижу все, к чему приложим эпитет “советский”, мне только что стукнуло семьдесят пять (страшно произнести, мой отец умер в шестьдесят от скоротечного рака легких), но пока еще хорошо помню и очередь за мясом (когда я, простояв полчаса, приближался к прилавку, звонил из автомата, и жена бежала с двумя маленькими детьми, потому что не давали в одни руки мяса больше килограмма, из коего добрая половина уходила в помойку), и ОВИР (Отдел виз и регистраций, кто не помнит), где дяденька, сверкнув золотым зубом, сообщал деревянным голосом, что поездка за рубеж не состоится как нецелесообразная (а мне уже было под сорок, а выпустили в первый раз уже при Горбачеве, в сорок семь). Да, я – старый совок, приходится признать, плоть от плоти режима, на который пришлась большая часть жизни, и, к сожалению, ничего великого, кроме великих жертв, не вижу в истории страны под диким для русского уха названием “СССР”. Так что книжка эта – отчет о проделанной за пятьдесят лет работе, о том, как совковый кинорежиссер переучивался на совкового писателя.

Первый звонок прозвучал весной 68-го года из уст покойного Владимира Евтихиановича Баскакова, в ту пору – заместителя министра культуры, ведавшего кинематографом. Баскаков был фронтовик, писавший прозу, окончивший знаменитый ИФЛИ, человек культурный, чем резко отличался от нашего начальства начиная с министров, и потому слегка презираемый в среде партийных чинов. Потом, через годы и до его последних дней, нас с ним будут связывать отношения – не скажу дружеские, слишком велика была разница в возрасте, – отношения взаимной симпатии. А пока – 68-й год, мне двадцать семь лет, я сижу на обсуждении своей первой самостоятельно снятой короткометражки “Ангел” (до этого мы вдвоем с Борисом Яшиным сняли полнометражную картину “Пядь земли” и две коротких). Я еще не знаю, что “Ангела” положат на полку, а через двадцать лет выяснится, что негатив картины, то есть подлинник, то ли уничтожен, то ли потерян. Я еще надеюсь, что мое кино кто-нибудь увидит (все-таки “рукописи не горят”, и “Ангела” сегодня можно найти в интернете). По окончании обсуждения, для меня катастрофического, замминистра велит мне задержаться. Оставшись наедине, Баскаков доходчиво объясняет, что моя короткометражка содержит неудавшуюся идеологическую диверсию и поклеп на русский народ. Я уже стою у двери, собираюсь выйти, когда он заканчивает той самой фразой: “Мы тебе поможем сменить профессию…”

Трудней всего было приучиться молча сидеть в одиночестве. Режиссер – это профессиональный болтун. Он молчит только в короткие мгновения между командами “Мотор!” и “Стоп!” – пока снимается кадр. Все остальное время он говорит или, в лучшем случае, слушает, весь рабочий день он непрерывно общается с актерами, с оператором, со всей многочисленной съемочной группой, пытаясь достучаться до каждого, растолковать свой гениальный замысел. А тут – на тебе! – лист бумаги, ручка, сиди и смотри в точку часами. Меня так и подмывало вскочить, поймать знакомого и в горячке изложить ему, что я собираюсь написать. А Генри Мур, гениальный скульптор, говорит: “Рассказывая о своем проекте, вы тратите энергию, которая понадобится вам для его создания”. Я прочел – и заткнулся. Заставил себя писать каждый божий день хоть страничку, хоть две. С годами образовались тысячи страниц дневников, мне даже предложили их издать, но я поленился.

В конце 79-го года я снял свой последний кадр и твердо решил с режиссурой завязать. Мне было тридцать восемь, надоела вечная толкотня с цензурой, в которой я неизменно оказывался в проигрыше. Ни один из моих четырех фильмов (в том числе и относительно успешный “Белорусский вокзал”) не дошел до зрителя таким, как я задумывал.

Но когда советская цензура приказала долго жить, я заволновался. Неужели я так и помру, не оставив ни одного фильма, сделанного без чужой указки? Мысль эта не давала мне спать. Однажды в декабре 87-го года, среди ночи, я вылез из постели, чтобы записать: “Кино о Тамбовском восстании!” Наутро сел думать. С одной стороны, материал богатый, огнедышащий, в котором сходится все – история России, страны крестьянской, революция и Гражданская война, восстание деревни против большевиков, подавленное с чудовищной жестокостью, единственный в истории случай применения отравляющих газов в войне с собственным народом. С другой – как же подниму я эту махину, городской житель, не проживший в деревне и месяца?

Прошло больше десятка лет, пока появился на свет сценарий. Я не жалею о потраченном времени. Ходил по тамбовской земле, где лучший в мире чернозем, расспрашивал по деревням бабушек, которые ничего не помнят – два поколения запуганных родителей молчали, боялись рассказать детям о том, что здесь творилось. Вслушивался в тамбовский говор, пытался понять, чем он отличается от орловского или воронежского. Сидел в архивах, читал документы, ездил в Борисоглебск к историку Владимиру Самошкину, который стал моим главным консультантом и другом, но, к несчастью, не дожил до премьеры картины. Эти годы многому меня научили. Я много узнал о стране под названием Россия.

В июле 2008 года мы сняли первые кадры фильма “Жила-была одна баба”.

Я опять кричал “Мотор!”. Перерыв составил 29 лет…

Всё это время я снимался в кино как артист, преподавал, ставил спектакли на театре, в горбачевские времена три года был чиновником, а главным образом, писал – сценарии, пьесы, статьи. С плодами моих трудов вас познакомит эта книга. Я расскажу вам несколько историй.

Осень

– …О чем думаешь?

– Не знаю… Ни о чем.

– Все-таки о чем-нибудь ты думаешь?

– Интересно, о чем я должна думать, когда целуюсь?

– Замерзла?

– Перестань зевать, ради бога! Стоишь с женщиной и зеваешь.

– Виноват. Между прочим, еще шести нету.

– А я совсем спать не могу. На всех чертей, наверное, похожа…

– Ты ослепительна.

– Не надо… И куда нас несет?.. Ну, не надо, пожалуйста.

– Спят все.

– А проводница? Приедем сейчас… Озеро какое-то бесконечное… Смотри – церквушка.

– Это погост. Кладбище видишь? Значит – погост.

– Ненавижу, когда ты таким тоном разговариваешь.

– Каким?

– Вот таким. Менторским. Поучающим.

– Все равно ты в меня влюблена как кошка.

– Вот дурак.

– Э, молодежь, приехали! – Проводница отправилась в тамбур.

– Торопись, он стоит три минуты. Слыхала? Молодежь – это мы.

– Подожди. Поцелуй меня.

Подплыл каменный обшарпанный вокзал с цифрами “1912”, выложенными по фронтону, и фигурой Меркурия. Перрон оказался мал. Сиротливый хвост из двух вагонов остался на открытом пространстве.

– Господи, я же замучаюсь со своей юбкой…

Он спустился на насыпь, поставил чемодан и сумку, растопырил руки. Женщина задержалась на мгновение на высокой подножке и, негромко охнув, прыгнула.

– С приездом! Какой сегодня день, Саня? Суббота?

– Не знаю, ей-богу, так все перепуталось…

– Воскресенье! – крикнула им вслед проводница.

День первый

Шофер косился на нее в зеркальце.

Мотора он не выключал, “дворники”, скрипя тягуче, сгоняли со стекла редкие капли.

Шоколадный, с желтыми подпалинами петух слонялся по двору, ворча. За деревней над темным ельником показалась из-за туч чистая бледная полоска.

Шофер сопел. Жидкие кустики волос вздрагивали на розовой проплешине.

Саша глянула в зеркальце со злобой – он усмехнулся.

Тут Илья затопал по ступенькам.

– Порядок, – сказал он и стал расплачиваться.

Девочка лет четырех и хозяин вышли на крыльцо и смотрели, как они идут.

– Телевизор у хозяев, приемник у нас. Живут – дай бог… Окно прямо на озеро. Что ты, Саша?

– Ничего.

Они остановились.

– Что-нибудь не так?

– Не обращай внимания. – Она постаралась улыбнуться и взяла его под руку. – Укачало немножко.

С виду хозяин был моложе тридцати, русоволосый голубоглазый парень, слегка отяжелевший.

– Знакомьтесь, – сказал Илья. – Это моя жена. Ее зовут Саша.

В комнате слабо пахло пылью.

– Кровать новая, хорошая, вставать не захочете… – У Дуси, хозяйки, плавный голосок и такие же, как у мужа, светлые глаза. – Прошлый год купили на Троицу. Отдыхайте, сколько понравится.

– И не на Троицу, а на майские. Сто тридцать рублей отдали под самый праздник…

Хозяин в вязаных носках и девочка стояли в дверях. Девочка дичилась, смотрела исподлобья, а глаза плутоватые, без боязни.

– Одеялку берите, еще и другую дам. Эдуард, приволоки теть-Катину, зеленую, что в сундуке. А то – перину хотите?

– Хватит, куда!

– Дак студено ночью, не в Крыму, чай. Перина нешуточная, косточки-то погреть, ну? Заморозите жену…

Она засмеялась и лукаво и застенчиво. У нее недоставало бокового зуба, улыбка выходила щербатая, как у подростка.

– Стряпать – на дворе, печка. Растопить умеете? А то мне покличьте. Умываться вон за дверью, покажи, Эдуард. Магазин хороший, а коли повкусней чего, селедочки или колбаски, в Буяново прогуляетесь. Вина белого – в Буянове опять. Молочка, конечно, кушайте, сколько захотите…

Илья присел к девочке:

– Меня Илья зовут. А тебя как?

– Чего стихла, ну? Скажи, как зовут, спрашивают тебя…

– Она, наверное, забыла.

– Знает она, вот девка. – Хозяин принес одеяло. – Таня ее звать…

Дуся опять засмеялась:

– Она у нас смутная. То – спасу нет, а то как зверенок, стоит, не гукнет… Пожалуйста, спите на здоровье, утомились небось? Вы с Петрозаводска будете?

– Мы из Ленинграда. – Илья сел на кровать и достал бумажник. – Значит, рубль с человека, два рубля день, шесть дней – это будет двенадцать. Правильно, Дуся? И молоко. Почем у вас молоко?

– Тридцать копеек.

– Литр в день нам хватит? Саша, ты слышишь?

– Я не знаю.

– А кто знает? Ладно… Дуся, вот пятнадцать рублей, там разберемся.

– Мне не спешно, вы глядите, как вам сподручней. Ну, давайте… Дак коли надо чего, скажите, не стыдитесь…

Хозяева вышли и притворили за собой двери.

Саша в плаще стояла у окна.

– Иди сюда, – сказал Илья.

За окном виднелось озеро, прикрытое стеной дождя, и вода в озере кипела.

– Я не гордый, и сам подойду.

Они обнялись.

– Хозяева не понравились?

– Очень милые хозяева.

– А что?

Она пожала плечом.

– Ты бледная. Приляг, ты не спала толком. Откроем окно и спи. Смотри, какой дождь.

– Не хочу.

Он вынул сигареты, закурил.

– Не надо, Саш. Плюнь. Ведь это же не просто так. Это только так выглядит.

– Все равно.

– Черт, пепельницу надо попросить…

– Может, они в доме не курят.

– Курят, я видел – Эдик курил… Ну, хорошо. И что же мы будем делать?

– Илюша, мне не семнадцать лет, мне тридцать скоро. И все уже не так легко дается. Постарайся меня понять.

В глазах Саши заблестели слезы.

– Я понимаю.

Он прошелся по комнате, стряхнул пепел в горшок с фуксией. Отворил окно, постоял, вдыхая холодный, пахнущий озерной сыростью воздух.

– Только, пожалуйста, я тебя очень прошу, не называй меня женой.

– Ты моя жена.

– Ты даже не замечаешь, когда говоришь “моя жена” про Ларису. У тебя две жены сразу?

Илья коротко взглянул на нее, выбросил сигарету, присел на подоконник.

Саша подошла и положила ладонь ему на шею.

– Не сердись на меня. Я злая. Но я тебя люблю.

– Э, а вы что же, Дуся? Не годится!

– Я наливку лучше люблю, белое-то злое вино. Вы на меня не глядите. Груздочек вон цепляйте, я еще доложу.

Девочка ковырялась в тарелке с глазуньей и не сводила глаз с Ильи.

– И сколько же в месяц выходит, если не секрет? – спрашивал он.

– Почему секрет? Тот раз сто четыре вышло. Еще прежний раз – сто двадцать. А бывает, и полторы набежит.

– Ой, он вам наскажет! Полторы? Где ж полторы, ну?

– Чего, чего? Колька Михалев тот раз сколько угреб? Полторы сотни и вышло.

– Дак Михале-ев! Когда ж ты с Михалевым вровень-то получал? Людей не смеши!

– А тебе солить их, деньги? И так хватит. Здоровье, небось, не казенное.

Все засмеялись, а Дуся громче всех.

– Жить, конечно, можно, при машине. – Дуся вздохнула. – Машина-то заработает. В поле пупок драть – там шибко не разгуляешься.

– Куды храбрая какая! Много он тебе заработает, сам-то… Ты с мое на нем отсиди, с темна до темна!

– А вы в поле работаете, Дуся?

– Да дома она, с Татьяной. Языком здорова строчить…

– Ой-ой, выпил – уже себя не сознаешь. Люди незнамо что подумают, ну! Я на ферме работала, покамест в декрет не ушла. Дояркой… а после он на курсах был, опять я работала.

– Дояркой? Нелегкая работка.

– Дак разве она легкая-то бывает, коли работать?.. Что же вы не кушаете ничего? Молчите и не кушаете. Сырку попробуйте.

– Спасибо, я ем.

– Она фигуру бережет.

– Перестань, Илья… Это сыр такой? Я думала – творог.

– Это говорится у нас так – сыр и сыр. Вообще-то оно с творогу, конечно…

– А музыкантам хорошо платят? – спросил Эдик.

– Музыкантам? Ей-богу, не знаю… А что?

– Вы, значит, не музыкант?

– Нет, я врач. Доктор… А Саша – инженер. Разве я похож на музыканта?

– Сказали вроде музыкант…

– Это у нас позапрошлый год музыканты жили. Тоже с Ленинграда. Может, знаете? Как его фамилия-то, Эдуард? Жену еще Лидой звать, черненькая такая? Интересная женщина.

– Чего там интересного? Мослы одни.

– А знаете, у нас Танечка ушком хворает. Может, поглядите?

– Это вам к ушнику надо. Бледненькая она у вас… А посмотреть мне нетрудно, давайте посмотрим.

– Илья, как тебе не стыдно, ты же выпил! Ребенка собираешься смотреть!..

– Дуся, обещаю – завтра утром устраиваем осмотр.

– Дак не пожар, чего там… А у вас детки есть?

– Нет, Дуся. К сожалению, нету. Но будут, надеюсь. А, Сань?

– Илюша, ты напился.

– Клевета, ни в одном глазу… Мы, Дуся, если правду сказать, еще и недели не женаты.

– О-ой!

– А знаем друг друга сто лет. Мне десять было, а ей семь, когда нас познакомили. И женихом меня дразнили. И, как видите, накаркали.

– Что же долго собирались-то?

– Это вы у нее спросите, у Саши. Собрались было, лет десять назад, а она хвостом вильнула. А теперь вот все сначала…

– Судьба, выходит… – сказала Дуся и пригладила дочери челку, упавшую на лоб. – Интересно…

– Уж куда! Выпить у нас не осталось?

– В Буяново можно сгонять, – сказал Эдик.

– А долго туда?

– Навострился! Сиди, дождик вон…

– Илюша, честное слово, тебе хватит!

– Где дождик, где? Прошел давно. В полчаса обернемся. У меня “Ява”.

– Саня, ну чего ты нахохлилась? У нас ведь, можно сказать, медовый месяц! Неделя, верней. Отметить надо. Правда, Дуся?

– Да ну тебя, Илья! Куда вы по мокрой дороге! Еще разобьетесь!

– Все будет в порядке, не волнуйся. А, Эдик? Бог пьяных бережет и влюбленных. А мы – и то и другое! Тут проселок, машин мало. Девочки, ждите нас с гостинцами!

– А ты куда? – крикнула Дуся, но девочка сползла со стула и побежала вслед за отцом.

Женщины остались одни.

Дуся вздохнула и стала собирать тарелки со стола.

Саша смотрела в окно.

– Давайте я посуду помою, – сказала она.

Мотоцикл не хотел заводиться.

Илья, засунув руки в карманы, вертел головой по сторонам. Дышал полной грудью.

– Воздух у вас тут – прямо жрать его хочется!

– Да… – отозвался Эдик. – А запчастей днем с огнем не сыщешь.

– Вот разбогатею, – сказал Илья, – куплю дом в деревне и буду в земле копаться.

За забором хихикнула девочка.

– Чего смеешься, Танюха? Сомневаешься?

– Не заводится, змей, – сказал Эдик. – Подпихнешь? Тут под гору, авось возьмет.

Он протянул Илье шлем, сам надел другой.

– Ты мне напиши на бумажке, чего тебе нужно, какие запчасти, – сказал Илья. – Я в Ленинграде поищу.

– Свечами бы разжиться. Мне один обещал, москвич, да забыл, видать… – Эдик забрался в седло. – Ну, понеслась!

Илья налег на мотоцикл.

– Который ни приедет городской – одна песня: желаю в деревню, и все тут. – Эдик усмехнулся. – А я говорю: ну и ехай себе в деревню, кто тебе мешает? А то ж не едете. Видать, не так уж и худо в городе-то…

Ожил, затарахтел мотор.

– Взяла!

Илья перевел дух и полез на заднее сиденье.

– Только это… – прищурился Эдик. – Денег у меня…

– Денег нет? Неважно, у меня есть.

– Ну, держись крепче, доктор!

Эдик тронул плавно и сразу набрал ход. Грязь полетела из-под колес.

Илья пронзительно засвистел.

Во дворе Дуся толкнулась в загородку, за которой месили черную слякоть два подсвинка, залила варево в корыто. Курам подсыпала жменю проса.

На крыльцо вышла Саша, вытерла о передник руки и стояла, глядя на улицу.

– Да чего ты маешься! – улыбнулась Дуся. – Приедут целые, ничего им не будет… Они небось в чайной засели, черти.

– В какой чайной?

– А в Буянове. Воскресенье же.

Дорога была пуста. Изредка вздрагивала вода в озере и доносился негромкий всплеск – играла рыба.

Саша лежала, уткнувшись в подушку. В дверь постучали.

– Впрямь чтой-то долго, – сказала Дуся. – Дождь, как на грех. Говорила дьяволу… Или подрались? Твой-то как? Смирный?

Дуся постояла и вышла.

Вскоре послышался топот, смех и сердитый Дусин голос. В комнату ворвался Илья, грязный, промокший, с бутылками в руках.

– Старушка, ты погляди, чего мы раздобыли!

– Господи, живой! Чего мне только в голову не лезло!

– Это же вобла! Погляди какая! Я такой сроду не видел! Целая акула! И пива привезли…

– Илюша, ну разве можно так? Мы что, пьянствовать приехали? Бросил меня одну, в чужом доме… Я чуть с ума не сошла.

– Да все нормально, чего ты суетишься? Ну, в чайной погрелись немного, переждать хотели… И тут же назад.

Саша посмотрела на воблу, которой размахивал Илья, и разрыдалась.

– Что с тобой? Сашенька, что ты? Не надо, милая, успокойся! Случилось чего-нибудь?

Ночью Илья разговаривал во сне.

Саша поднялась на локте, встряхнула его. Илья пожевал губами и успокоился.

В окне виднелся край луны. Иногда он скрывался за облаком, и по стене плыли медленные тени.

Саша долго смотрела на побледневшее, чужое лицо Ильи.

День второй

Илья проснулся хмурый и сел, озираясь. Не найдя Саши, он вскочил с кровати и выбежал за дверь. На кухне никого не было. Саша, чумазая, на корточках хлопотала у плиты посреди двора.

Она подкладывала щепы, ворошила, но огонь плохо ее слушался. Заметив Илью в окне, она невольно выпрямилась и поправила платок, оставляя на лбу полоску сажи.

Сковородка поминутно соскальзывала с плиты, осевшей одним боком, и Саша, чертыхаясь, водворяла ее на место. Она налила в жестянку керосину из полиэтиленовой канистры, плеснула в топку.

Илья стоял у окна. Высоко в неярком голубом небе висело осеннее солнце. Скворец прыгал в траве у крыльца, склевывал и быстро, тревожно оглядывался.

Завтракали под березой, за дощатым колченогим столом. Они накинулись на еду, будто не ели неделю.

Саше хотелось побыть вдвоем, но подошла девочка и стояла, глядя на них.

Илья запивал молоком глазунью и мычал блаженно.

– Куда торопишься? Гонятся за тобой?

Он выбрал метелку зеленого лука покрепче, ткнул в соль и спросил:

– Лук есть будешь?

– Буду, буду, – усмехнулась Саша.

Дуся, вернувшись из магазина, зашумела на девочку:

– Ишь устроилась, ну! Людям дай покушать…

– Не мешает она, – сказал Илья.

Таня заплакала, но мать все же утащила ее.

– А кроме яичницы ты что-нибудь готовишь? – ехидно спросил Илья.

– Женись – узнаешь, – ответила Саша.

Вскоре Дуся уже мыла крыльцо и бегала к плите присмотреть за варевом.

Илья и Саша сидели за столом, сонные, разомлевшие от еды, от солнца и воздуха. Илья курил. Саша поглядывала на сигареты с завистью, но при Дусе курить стеснялась.

В лесу они изредка перебрасывались двумя словами, а больше – молчали. Принюхивались, глазели по сторонам.

Лес стоял полуголый, светлый, редко слышался птичий голос. У Саши подмерзали ступни в резиновых сапожках. Земля под палым листом остывала.

Когда Илья пропадал за деревьями, Саша останавливалась, сдерживая дыхание, и скоро в тишине долетал к ней его тяжелый, размеренный шаг. Свербила его какая-то мысль, не давала отвлечься. Увидев Сашу, он улыбался, лицо его смяг– чалось.

Она нашла старую сыроежку с бурой подсохшей шляпкой. В ельнике, выстланном мертвой хвоей, Саша бежала на каждое пятнышко, но грибов не было.

Она исчезала, появлялась, а он все шагал как заведенный.

Ни о чем его спрашивать Саша не стала.

Вернулись засветло. В доме было натоплено, и Илья открыл окна. Пока чистили зубы, комната остыла.

Саша тихо скулила, когда, голые, они забрались на ледяную простыню.

День третий

Проснулись они одновременно.

– Я что-то раскисла… – Голос ее был хрипловат со сна. – Который час?

Илья взял со стула часы и закинул под кровать.

– Ты мой любимый… – шептала, улыбаясь, Саша.

Запах сырого песка проникал в комнату.

В распахнутое окно смотрел пасмурный светлый день, и дождик редко сеялся с прозрачного неба. Листья вразнобой потрескивали под каплями.

– Не сердись на меня, Илюша, – вздохнула она. – Кто ж знал?

Илья засмеялся:

– А может, и разошлись бы, если б тогда поженились…

– Глупости, – сказала она с обидой. – Ничего бы не разошлись. Ты меня любил, а это главное. Господи, какая я дура была, Илюша! – Глаза ее вдруг наполнились слезами. – Ведь ты мне давно нравился, с каких пор! Только я этого не сознавала. А вот что-то такое… – Она запнулась на мгновение. – И торопился ты… – Саша улыбнулась. – Целоваться с тобой мне не хотелось.

– А теперь?

– Да ну тебя! Семнадцать лет было, Илюша, что же ты хочешь? Я себе бог знает чего воображала, а все вдруг кончится Илюшкой, которого я знаю-перезнаю? И больше ничего не будет? Обидно казалось… А когда узнала, что женился, – от злости чуть не повесилась… Всё по-дурацки, всё! И романы какие-то нелепые, и замужество это… Профуфыкала я свою жизнь, милый!

И она сладко, взахлеб заплакала. Илья прижал ее к себе и рассмеялся:

– А ты все такая же плакса, Сашка.

– Угу…

– Ну, не реви… Все-таки встретились. Хорошо хоть в тридцать, а не в семьдесят.

– Мне еще только будет, нечего прибавлять.

– Тем более. Хватит реветь. Погода вон какая…

– Мне так с тобой легко, Илюша, просто… Я с тобой ничего не боюсь, мне ничего не стыдно, абсолютно ничего! Даже жутко… Мне с тобой притворяться не надо, я такая, какая есть.

– Что ж с Олегом – пять лет притворялась?

– Да ну… – Она вздохнула прерывисто и шморгнула носом. – Пусть я плохая, злая, но неужели любить меня не за что? Я-то ведь знаю, что я многих получше, а мне все время внушали, что я просто взбалмошная баба, истеричка, что мне надо какой-то другой стать, как будто я больная… Да я к нему в кровать лишний раз лечь боялась, честное слово! Боялась развратной показаться, это мужу-то! Все за свободу свою держался. Освободила я его, пускай радуется!

Дуся хоть и посмеивалась, но видно было, что помощникам рада.

– И охота корячиться! – говорила она лукаво. – Маникюр загубите…

Саша встряхивала выдернутый куст и ударяла о край корзины так, чтобы все клубни разом свалились внутрь. С ботвы летела в лицо вода, и жирные тяжелые комья отрывались от корней. Парная земля приятно дробилась в ладони.

Дусино ведро звенело беспрерывно: дзинь, дзинь-дзинь. Иногда Саша ловила на себе ее взгляд и усмехалась в ответ.

Девочка грызла капустный лист, переминаясь возле Ильи. Он корчил ей рожи, и Таня смущалась.

С непривычки заныла поясница. Саша выпрямилась передохнуть.

– Соседи скажут, Пронюшкины обладились, батраков привели… – усмехнулась Дуся. – Гулять ступайте, без вас управлюсь!

– В первый раз, что ли? – Саша махнула рукой. – Каждый год возят, то на картошку, то еще на что-нибудь. В прошлом году на свеклу в самые дожди угодили… А тут одно удовольствие. Земля какая теплая…

Дуся засмеялась:

– Дак я думала, у вас огород свой.

– Я и на целине была. Давно, еще студенткой… – Саша улыбнулась. – Даже грамота где-то валяется…

– Когда? – поднял голову Илья. – В Казахстане?

– В шестьдесят первом, под Акмолинском. Ты был?

– Я раньше был. Разминулись.

– И докторов возят? – спросила Дуся.

– Слава богу, нет. Лекарям, Дуся, положено на месте сидеть. А в институте возили, а как же…

– Кто Таню обещал посмотреть, лекарь?

– Верно. А ну, Татьяна, пошли на расправу! И перекурим заодно…

Сашина корзина наполнилась доверху. Дуся помогла стащить ее в сторону, где высилась груда картошки, и опорожнить.

У крыльца Илья отмывал руки, Таня поливала ему из ковша.

– Я на вас смотрю, – сказала Саша, переводя дух, – и как у вас сил на все хватает? Сколько вам лет, Дуся. Если не секрет?

– Чего ж таиться? Сорок пятого я, двадцать семь стукнуло. А с виду-то небось с лишком тридцать?

– Что вы! – Саша смутилась. – Вы очень молодо выглядите.

– Ладно, знаем… – с усмешкой сказала она. – Нынче что! Танюшка когда грудная была – вот уж взаправду хлебнула. Другой раз заплачет ночью, оручая была, а худая – былиночка… Дак я и сама в рев, лежу, как корова разливаюсь, а встать – нету сил, каждая косточка гудит. Наскачешься за день-то… Чуть с Эдуардом не разошлись.

Саша покачала головой:

– И никто не помогал?

– Кому ж помочь? Мама-то живая покуда была, да она водянкой хворала, что с нее проку? От водянки и померла… А свекровь далеко – они за Повенцом живут, он не с наших мест, Эдуард-то… Как раз укрупнили нас тот год, а зима такая бестолковая – нету снега, хоть плачь! Померзло все, пересеяли весной, и опять не слава богу – льет, поливает. По самый по август солнышка не видали… Дак разве ж уродит, когда ералаш такой? Ну, он и заладил: в город да в город, одно знает. Дядя у него там, у Эдуарда, механиком на автобазу устроить обещался…

На ступеньках крыльца перед Ильей стояла Таня и, замирая от любопытства, трогала его горло.

– Не здесь, – поправлял Илья. – Вот, выше… Смотри – я глотаю. Чувствуешь?

Она кивнула и расплылась в улыбке, открыв редкие зубки с застрявшими зеленоватыми волокнами капусты.

– Теперь я.

Он прощупал железы у нее под подбородком и слегка надавил на ухо. Девочка вскрикнула и сморщила лицо.

– Погоди реветь-то… А ну-ка, мне надави. Сильней! Думаешь, мне не больно? А я терплю. Ты льва когда-нибудь видела? Живого?

– Только он добрый, лев, – сказала Таня.

– Разумеется, добрый. Все равно иногда он рычит. Когда что-нибудь не в порядке. Или он хочет есть. Правда?

– Только он детей не ест, – убежденно сказала Таня. – Он на веревке пляшет.

Илья засмеялся:

– Ты что-то путаешь, Татьяна. Это в цирке, что ли?

– Его звать Каникулы Бонифация. Он очень добрый.

– А, все ясно… Тащи чистую ложку, телезритель.

Илья ополоснул ложку, нахмурился и озабоченно откашлялся.

– Что-то у меня в горле чешется… Посмотри, пожалуйста, нет ли у меня там небольшого крокодила. Примерно вот такого…

Таня сосредоточенно заглянула ему в рот.

– Смотри как следует! А-а-а… Нету? Ладно, спасибо… Давай теперь у тебя поглядим. Понимаешь, бывают такие случаи, правда редко, когда вдруг в горле у человека живет такой маленький крокодил. Надо ему помочь оттуда выбраться…

Женщины сидели на грядке. Дуся рассказывала:

– …Уж и дом сторговали, я работать определилась на комбинат. У них баб не хватает, прясть некому. А которые согласны, им в общежитии комнату дают… Поглядела я, поглядела. Веселей, конечно, в городе-то. Культура большая. Парикмахерских полно… А на душе-то камень. Чужие люди кругом. Я с ребенком. И корову жалко…

– Не решилась?

Дуся со вздохом промолчала.

– Зазнобу он в городе завел… В столовой работает. Бесстыжая такая курва, с нашей деревни, мужика ни одного не пропустит, хоть самый барахольный… Я и ушла.

– И что же?

– Известно что. Потерся там с месяц… Вечером доить пошла, слышу, в калитку торкается кто-то. Гляжу – стоит, а войти робеет. Щетиной зарос, а рожа-то вся белая, как мукой вымазался. Покойник прямо… В ногах валялся.

Она опять вздохнула, взяла из корзины картошку с подгнившим боком и выбросила.

– А как не пустишь? – сказала она. – Муж ведь. Нельзя девке без отца. Нехорошо.

Саша кивнула как-то нерешительно. Дуся насторожилась.

– Конечно, вы правы, – сказала Саша и покраснела. – Просто я думаю – смогла бы я так?

Дуся презрительно усмехнулась.

– Роди – узнаешь, – сказала она, вставая. – Мужик он и есть мужик, чего творит – сам не ведает. Какой с него спрос?

Некоторое время они работали молча.

– Если опять надумаете в город перебираться, – заговорила Саша, улыбаясь неловко, – приезжайте, Дуся, прямо ко мне, в Ленинград. Я ведь как раз на прядильном производстве работаю. У нас тоже прядильщиц не хватает, и прописку по лимиту дают…

– Теперь ехать – никакого расчету нету, – сказала Дуся, не поднимая головы, и ведро ее зазвенело еще бойчей. – Председатель у нас новый, уж третий год, Тихон Сергеич, дай ему бог здоровья… Наизнанку вывернется, а зимой сыты будем…

Илья вернулся сердитый.

– Вы о чем думаете, Дуся? Родители, черт вас возьми! Вы когда с ней у врача были?

Дуся сразу заплакала и схватила Таню.

– Илья, возьми себя в руки, – сказала Саша.

– А ты помолчи! Миндалины с кулак, железы увеличены… Носоглотка – ни к черту! Вы чем шутите? Инвалидом хотите ребенка сделать? У нее отит хронический. Запущенный! Не ревите, я с вами серьезно говорю! Когда у врача были последний раз?

– Весной.

– И что он сказал?

– Я все как велено делала, – всхлипнула Дуся. – Сквозняков стеречься велели… Компресс ставить. Горло полоскать… А в больницу не дам!

– Процедуры назначались? Прогревания? УВЧ? Кварц?

– А как же. Ходили, сколько раз ходили! А компресс этот она у меня пол-лета не сымала…

– Здрасте! Что, так весь день с компрессом и бегала?

– Тоже скажете! Дурочка я, что ли? С ночи клала, утром сымала… Все равно в больницу не дам!

– Да погодите… Она у вас босиком по избе носится, по сырому полу. Разве можно! Ноги – первым делом в тепле держать. Летом купалась? Ну хорошо, хоть не купалась… Завтра же поезжайте. Где тут у вас поликлиника?

Дуся кивнула и вытерла лицо.

– Завтра не выходит, – сказала она. – Картошка вон гниет. Уберемся и поедем. Что ж, раз надо.

Илья рассмеялся:

– Да вы в своем уме? Какая, к черту, может быть картошка, когда у вас ребенок нездоров!

В сумерках они сидели на приступочке бани, поставленной на кромке берега.

В небе яснело перед ночью, уходили облака. Вода становилась все темнее, и вместе с темнотой ощутимо поднимался с озера холодный воздух.

– …Ты такой наглый пришел, ужасный… С усмешечкой, – шепотом рассказывала Саша, вздрагивая от сырости. – Неужели не помнишь? Чего ты ему голову морочишь, говоришь. Все равно разведешься и будешь со мной… – Она тихо засмеялась и теснее прижалась к Илье. – А я как раз беременная была, мне чуть не завтра на аборт идти. Я прямо взбесилась… Я не пойму – у вас с ней уже тогда плохо было?