Текст книги "Мы, народ… (сборник)"

Здесь было совершенно не то, что с Гюнтером. С Гюнтером Вета как будто отрабатывала некий урок: иногда было странно, иногда любопытно, иногда даже приятно, как хмель от глотка вина. В любом случае ей хотелось, чтобы это быстрее закончилось. А тут – ошеломляющие смятение, беспамятство, лихорадка: от одного его голоса воздух подергивался слабо искрящейся мглой. По вечерам, особенно когда поселок стихал, у нее возникал какой-то сдвиг в голове. Ей казалось, что вот сейчас она встанет из-за стола – не рассуждая, не думая, – пойдет по темной улице к школе: горят в пристроенном флигеле два желтых окна, поднимется на второй этаж, откроет дверь… И что? Что она ему скажет?.. Что почти три месяца жила с немцем, который потом бросил ее? Что ее выщелкнули из консорциума как ничтожную тлю? Иллюзий не было: ему, конечно, уже обо всем сообщили. Овчарка – вот как ее теперь звать…

А Гюнтер ей однажды все-таки позвонил. Вета и не подозревала, что телефон, который был им когда-то подарен, еще работает. И вдруг в ночной тишине – заливистая весенняя трель. Оказывается, Гюнтер специально для этого перевел деньги на счет. Ну, работает теперь в Роттердаме, занимает примерно такую же должность, как здесь, помнит, скучает, волнуется, хотел бы ее повидать, полагает, что где-нибудь через год, когда эта штрафная санкция будет с него снята, появятся некоторые перспективы. В конце концов, даже их генеральный менеджер женат на славянке… Вета ровным голосом ответила, что у нее все в порядке. И неожиданно для себя добавила, что звонить ей больше не надо. Не надо больше звонить, не следует, ни к чему. Гюнтер что‑то еще бормотал. Она выключила телефон. Голова у нее была пустая. Гюнтер, Гюнтер, пацан – пошел ты знаешь куда…

Выпускные экзамены она сдала без труда. И нисколько не удивилась, что оказалась лучшей в их классе. Видимо, проявил себя запас прежних знаний. А на выпускной вечер в школе решила вдруг не идти, сказалась больной и, как выяснилось потом, абсолютно правильно сделала. Вечер закончился грандиозной дракой: местный охранник не справился, пришлось вызывать немецкие патрули, трое из параллельного класса попали в больницу, а Бамбиллу, тролля бугристого, арестовали – кого-то он там отоварил обрезком трубы.

Впрочем, это тоже было уже позади. Главный вопрос, который ныне вставал перед ней: как дальше жить? Еще за месяц до выпускных экзаменов ей пришло из администрации фирмы письмо, где ее вежливо, со всяческими реверансами, извещали, что в связи с окончанием школы выплата «учебной стипендии» будет прекращена. Также будет снята льгота по аренде жилья: за квартиру ей теперь придется платить в полном объеме. Хорошо еще, что не требовали выселения. В общем, «Желаем Вам дальнейших успехов»… «С искренним уважением»… «Менеджер по работе с персоналом Ф. Г. Зайкофф»…

Они даже не издевались. Для них это просто не имело никакого значения. Во всяком случае, было ясно, что на работу в консорциум ее уже не возьмут: слишком дискредитирована, корпоративная этика, знаете ли, превыше всего. Вета старалась об этом не думать. У нее было странное ощущение, что все решится как-то само собой. И действительно, примерно за неделю до сдачи экзаменов ее как бы случайно встретил на выходе из магазине Буртай и, поцокав, как полагается, покачав дурашливой головой, предложил ей идти работать к нему в бакалейный отдел.

Вот так и устроилось.

Не бог весть что, но по крайней мере на первое время эту тему можно было закрыть. Тревожили ее только две вещи. Во-первых, Буртай слишком хорошо ей платил: в два раза больше, чем продавцам в аналогичном продовольственном магазине. Который, кстати, тоже принадлежал Буртаю. С чего бы это? Глупо было бы полагать, что Буртай просто ее пожалел: чего-чего, а уж жалости, как Вета чувствовала, в нем не было ни на грош. Слишком непроницаемой была чернота азиатских глаз. Слишком улыбчивой – физиономия в скопищах мелких морщин. Значит, присутствовали здесь какие-то иные расчеты. То, что Буртай китаец, а никакой не мансор, она догадалась еще на заседаниях Клуба. Смешно было бы этого не понять. А когда еще работала с Гюнтером, в администрации фирмы, до нее доходили неясные слухи о просачивании китайцев в этот район: были вроде бы какие-то попытки диверсий, немцы вроде бы перехватили в тундре целое военизированное подразделение. Так что Буртай здесь, по-видимому, осел неспроста. Ну и ладно. Ей-то не все ли равно? Начихать. Пусть голова болит у немецкой комендатуры.

А во-вторых, на нее как-то странно посматривал помощник Буртая. Звали его Тойлóй, и до сих пор он управлялся в магазине один. Крепкий такой парень, лет двадцати пяти, смуглый, с жесткими черными волосами, с усиками – как будто нарисованными над губой вязкой смолой. Тоже, по-видимому, китаец, и тоже, по-видимому, в поселке зарегистрирован как мансор. Вроде бы Тойлой ничего такого не позволял: приветливо улыбался, всегда готов был помочь, без единого слова подтаскивал ей товар. И все равно чувствовалось во взгляде его что-то не то. Конечно, и немцы, работавшие в администрации, тоже при всей их вежливости посматривали на нее сверху вниз. Однако там она была хоть и гебельменш[9]9
  Гебельменш (нем.) – недочеловек.


[Закрыть], но все-таки менш[10]10
  Менш (нем.) – человек.


[Закрыть], а здесь – вроде как муравей, которого можно в любой момент раздавить.

Ах, опять-таки, не все ли равно? Переживать по этому поводу у Веты не было сил. Вроде бы и не такая уж утомительная работа – стоять за прилавком, но почему-то, возвращаясь домой, она как мертвая падала на диван: лежала полчаса, час и лишь после этого приходила в себя.

К тому же лето выдалось необычайно жаркое. Были дни, когда температура даже в тени держалась около тридцати. Небо стало безнадежно-серого цвета, трава в поселке сгорела и уже не выросла вновь. Ветер поднимал с улиц бурые пыльные языки и тащил их в тундру, где они превращались в зыбкую грязь. До самого горизонта простиралась теперь однообразная чернота, рассекаемая лишь мутно-желтым унылым телом трубы. Казалось, будто гигантский червь, в корке слизи, во вздутиях кольчатых пузырей, просунул голову в недра земли и высасывает оттуда жизненные соки. Через какое-то время он насытится, отползет, оставит после себя истерзанную, изрытую плешь.

Хуже всего, однако, была мошкара. Темные тучи ее клубились у окон, упорно просачиваясь в квартиру. Спасения от этих назойливых тварей не было, разве что забинтоваться в тугие простыни, в полотенца, как мумия. И вроде бы даже они особенно не кусали, но там, где добирались до тела, вздувались потом мелкие водянистые пузырьки. Зуд был ужасный, а стоит лишь почесать – кожа слезает мягкими вываренными лохмотьями.

В августа произошли волнения на заводе. Что там, собственно, послужило причиной, понять было нельзя. Слухи доходили самые фантастические. Вроде бы протекла информация, что вместо русских, разгильдяев и жуликов, завезут сюда рабочую силу из Бангладеш. Те вообще будут стараться за чашку риса. Сразу несколько вольнонаемных бригад отказались выйти в цеха. Переговоры, начатые администрацией, ни к чему хорошему не привели: вспыхнула перебранка, представителю фирмы, упитанному лощеному немцу, намяли бока. Охране даже пришлось стрелять. Пострадавших не оказалось, но окна в производственных корпусах теперь щерились частоколом стеклянных зубов. Было также повреждено некоторое оборудование. Немцы подтянули из города дополнительный воинский контингент. Вышли на улицы патрули. С двенадцати ночи до шести утра объявлен был комендантский час.

В воздухе потрескивало невидимое электричество, проскакивали искры, казалось, вот-вот грянет опустошающий электронный разряд, и Вета нисколько не удивилась, когда однажды утром к ней подошел перед работой Буртай и, щурясь больше обычного, попросил привезти кое-что из города.

Она только моргнула.

– А как я туда попаду?

Буртай объяснил, что надо просто сказаться больной. Тебе аппендицит вырезали, нет? Вот, пойдешь прямо сейчас в медпункт, скажешь, что здесь вот болит… Очень кратко, толково описал все клинические симптомы. А также – как надо себя вести во время осмотра. Здесь тебя резать не будут, отправят в город…

– Я не хочу, чтоб меня резали, – сказала она.

Буртай помолчал, видимо осуждая такую поспешность, а потом, тщательно подбирая слова, объяснил, что никакая операции ей не грозит. В городе она скажет доктору, что все прошло. Выпишут на всякий случай лекарство: купишь, деньги я тебе дам. Отвезет туда и обратно Тойлой. Он к твоим упаковкам добавит штук десять своих. Написано будет – контрацептив. Что такое контрацептив, знаешь? Ну, вот… Не волнуйся, девоцка, все оцень просто…

Буртай вдруг замер. Двери магазина открылись, и в них не столько прошли, сколько образовались внутри помещения сразу пять человек – все в камуфляжных комбинезонах, в беретах, крепкие, с бугристыми неприветливыми физиономиями. А шестой, низкорослый, появившийся из-за их спин, вскинул руки – точно выражая восторг:

– Кого я вижу… Товарищ Чень!.. Все агитируем за великое дело социализма?..

Буртай нахлобучил на голову малахай. Лицо его покрылось мягкими улыбчивыми морщинами.

– Моя-твоя, нацальника, не понимай… Цего спрашивай?.. Моя плёхо по-русски…

Низкорослый человек дико ощерился.

– Не прикидывайся фуфлом, великоханьская морда. Мы тебя уже целый месяц пасем… Ну – руки назад!.. Пошел!..

Вета, будто в обмороке, смотрела, как Буртай, окруженный парнями в комбинезонах, покручивая головой, выходит на улицу, как он, согнувшись, блеснув цепочкой скованных рук, втискивается внутрь «уазика», выдвинувшегося из проулка, и как тот, стреляя серыми выхлопами, разворачивается и уползает в сторону комендатуры.

Раздалось за спиной шипение – как от змеи.

Тойлой, будто тень возникший из складских недр, растянул поперек лица плоские губы.

Перевел взгляд на Вету.

– Ну что, поехали?

– Куда?

– В больницу.

– А может, я не хочу?

Ей казалось, что если Буртая нет, то все отменяется.

Тойлой, однако, придерживался другого мнения.

Он моргнул и еще раз моргнул. А потом взял Вету за локоть безжалостными жесткими пальцами.

На виске его вздулась гусеницей синеватая вена.

– Поедешь, поедешь, куда ты денешься, – ласково сказал он.

Ночью она проснулась. Было тихо, слабое сияние звезд проникало в комнату. Предметы были очерчены темными контурами бытия. Тикали на стене большие часы, повешенные еще отцом. Стрелки их показывали половину третьего. А когда она осторожно, сбоку, посмотрела в окно, то увидела все тот же до мельчайших подробностей знакомый пейзаж: двухэтажные коробки коттеджей, образующие «проспект», гниловатое скопище деревянных домов, расползающихся в обе стороны, силикатное здание администрации, подсвеченное прожекторами, а еще дальше, в звездном безмолвии тундры, – вертикальные, чуть подрагивающие язычки оранжевых газовых факелов.

Правда, видела она и нечто иное: клубы мутного дыма, прорезанные высверками огня, медленно плывущие в небе обломки досок, камней, расползающуюся по горизонту багровую медузу пожара.

Картины накладывались в сознании. Просвечивали одна сквозь другую – как бы медленно совмещаясь. И это был вовсе не сон. Это была чудовищная реальность, по-видимому, готовая воплотиться.

Часы на стене отсчитывали не время.

Часы отсчитывали те умозрительные мгновения, которые еще оставалось жить.

– Я привезла сюда смерть, – сказала она.

Голос прозвучал в тишине – будто на кладбище.

Она даже представляла теперь, как выглядит эта смерть – серые, чуть выпуклые таблетки, запаянные в пластик по двадцать пять штук. При досмотре, уже на въезде в поселок, немка-охранница вывалила их на стол из полиэтиленового мешка, врученного ей Тойлоем. Вета помнила, как брезгливо поджались у охранницы губы, когда она прочитала на упаковках надпись «контрацептив». По лицу ее было понятно, что она думает в эту минуту: русская потаскушка, готовая вываляться в любой грязи. Вот из-за таких, как она, ей даже с мужем, тоже охранником, приходится общаться через презерватив. А вдруг он подхватит что-нибудь на стороне.

Расчет Буртая оказался правильным.

Охранница к груде фармацевтического дерьма даже не прикоснулась.

Бросила, словно плюнула:

– Забирайт это… Можете проходийт…

Ей, видимо, в голову не пришло, что в этих аккуратных прозрачных пластиковых ячейках заключен смертный огонь…

У меня нет времени, подумала Вета. Часы стучали, оказывается, не на стене, а прямо в лобных костях. Звук был тупой, будто ударял изнутри, и тревожный – подталкивающий сердце и кровь.

Она не помнила, как очутилась на улице. Внезапно сообразила: я ведь больше сюда не вернусь. Оглянулась – в квартире был не выключен свет. Два соседних окна распластались как желтая бабочка, распятая темнотой.

Ничего, ничего!..

Во флигеле, пристроенном к школе, тоже горели на втором этаже два окна. Тумана сегодня не было, висела над крышами зеленоватая большая луна. Вета подождала, пока проползет транспортер, на скошенной кабине которого блестел фосфоресцирующий квадрат с эмблемой внутри, и, перебравшись через выдавленную им грязь, взлетела по лестнице. Дверь распахнулась как бы сама собой. И, шагнув в комнату, неприятно залитую матовой белизной, она выдохнула из себя только два слова:

– Скорей… Уходить…

На большее у нее не хватило воздуха. Он сгорел, оставив в легких жаркую пустоту. Кто-то взял ее за руку, усадил на стул. Всплыло лицо майора, который сказал:

– Раз… два… три… Отдышалась?.. Теперь – давай по порядку…

Тут она неожиданно успокоилась и сжато, внятным голосом рассказала, как Буртай попросил ее съездить в город, как ее осматривала врачиха, тыча ледяными пальцами в низ живота, как Буртая арестовали, как ее буквально насильно потащил в город Тойлой, как там, в клинике, у нее ничего не нашли и как Тойлой, видимо с кем-то встречавшийся, вручил ей на обратном пути полиэтиленовую сумку с таблетками.

Главное – как она увидела, что вокруг все горит, и как пожирает собой горизонт багровая огненная медуза.

– А таблетки такие – знаете, мышиного цвета, чуть-чуть выпуклые, размером… примерно… ну – вот!.. – она подняла, показывая, ноготь большого пальца.

– И поверхность как будто слегка ворсинчатая?..

– Кажется, так…

– Ну, ядрить твою в кочерыжку! – весело воскликнул майор. – Это, видимо, термофор, военный термит, видел я его как-то в действии, сильная вещь, горит пять секунд, прожигает металл толщиной в сантиметр… Если эти таблетки налепить на трубу… – он повернулся к учителю, который сидел сложа руки, не шевелясь. – Видишь, а ты: подождем, подождем… Чего ждать – пока тут рванет?..

– Уже скоро, сейчас… – слабым голосом произнесла Вета.

– Тебе сказал этот… Тойлой?..

– Нет, я просто чувствую… чувствую…

Хронометр у нее в голове стучал все сильней.

– А что? – хрипловато высказался майор. – Предчувствие – штука серьезная, ёк-поперёк!.. Ты, студент, давай плечами не пожимай. Побывал бы в Афгане, в Чечне, по-другому бы заговорил. Каждый шорох в себе стал бы брать на учет, каждый пук… Вот, помню, был у меня случай в одном ауле. Пятеро нас, идиотов, поперлись туда… – он, будто выключенный, замолчал. – Ладно, это потом… – сморщился, утопив в обветренной коже глаза. – Машину бы где-то взять, это да… Не топать же через тундру пешком…

– Джип… Джип у Буртая… – сказала Вета.

Она уже почти ничего не слышала.

Нарастал, сотрясая перепонки в ушах, ускоряющийся зубчатый стук.

Майор, однако, тут же привстал. Морщины на его красноватом лице разгладились.

Резко блеснули глаза.

– Ага!.. Ёк-поперёк!.. Это – мысль…

Через десять минут они уже были у гаража. Дверь его была приоткрыта и потому, вероятно, майор сказал:

– Подождите, сначала – я… – скользнул внутрь, тенью растворился во тьме, секунд через пять там вспыхнул пыльный электрический свет. – Давайте, сюда…

Собственно, это был не гараж, а часть товарного склада. Громоздились вдоль стен коробки, ящики, стопы гофрированного картона. Узкий проход между ними вел в магазин. Джип стоял несколько впереди, как бы готовый к выезду, темный, тяжеловесный, заляпанный грязью, которую Тойлой счистить, по-видимому, не успел.

Ощутимо пахло бензином.

Майор потянул носом воздух, склонился к баку, осторожно потрогал.

Сообщил, разгибаясь как на пружине:

– Полный… Здесь кто-то есть…

Вета почувствовала жжение на спине. Словно впилось в кожу чуть выше лопаток злобное ядовитое насекомое.

Она обернулась.

В проходе между ящиками и картоном стоял Тойлой: ноги согнуты, руки, как для объятий, разведены, в правой зажат посверкивающий клинком узкий и длинный нож.

– Сдала все-таки… Надо было тебя убить…

Снова поднялась в сердце черная боль. Вздулась резиновым шаром и лопнула, обдав изнутри тысячью брызг. Произошел как бы бесшумный взрыв. Обжигающая волна прошла по всему телу, сотрясая его, делая совершенно другим. Вета, будто в замедленной киносъемке, увидела, как слегка приседает и взвивается в воздух напряженный Тойлой, как он растягивается, словно белка-летяга, прыгающая со ствола на ствол, как он плывет по направлению к ней, выставив смертную узость ножа. Все это было точно вязкий кошмар. Что-то кричал майор, но голос его превращался в металлический хрип. Учитель вроде бы поворачивался, но как муха в сиропе – на миллиметр, на микрон. Тойлой все летел и летел, оскалясь, выставив нож, и все не мог, не мог, не мог долететь. А когда он все-таки долетел и мягко коснулся земли, видимо только лишь для того, чтобы оттолкнуться сильней, Вета, как-то интуитивно поняв, что нужно делать, пнула его носком кеда по опорной ноге. Рот у Тойлоя начал приоткрываться, выдавив низкий стон, сам он так и не выпрямился, как, вероятно, первоначально предполагал, – вместо этого промчался мимо Веты вперед и ударился о кирпичную стену, смявшись на мгновение как мешок.

Сразу же около него очутился майор – занес руку ребром, но опускать ее почему-то не стал, перевернул мягкое тело, сказал:

– Как ты его… Ничего, жив, очухается, минут через пять… – распахнул куртку Тойлоя, достал из внутреннего кармана пачечку зеленоватых банкнот. – Теперь живем, ёк-поперёк!.. Все – быстро в машину!..

И в тот же момент тусклая багровая вспышка рассекла внутренность гаража. Ухнуло, точно взревел дикий зверь. Дрогнул земляной пол, поползли вниз листы гофрированного картона.

– Быстрей!.. Быстрей!..

Майор уже сидел за рулем. Джип сшиб створку ворот и расплескал могучую лужу у въезда. Теперь стало видно, что сбоку от здания администрации, накрывая собой палисадник и кубчатый отопительный блок, расползается в обе стороны мрачная туча огня. Вдруг еще одна кровавая туча вспухла там, где только что стояли конические цилиндры газгольдеров. Бурные переливы дыма стремительно затягивали небосвод.

Майор резко вывернул руль.

– Ты – куда?!

– Нельзя нам через контрольный пункт – будут стрелять!..

И точно в подтверждение его слов, надсадно захрипели за ближним домом автоматные очереди. Вета увидела, как из дыма, сгущающегося на глазах, выскакивают низкорослые люди, замотанные черным тряпьем, и, прыгая, будто мячики, бегут к дежурным казармам.

В руках у них вспыхивают твердые искры огня.

Третье багровое облако вспучилось чуть левей и, слившись с двумя предыдущими, образовало гигантский плазменный вал.

Ударил в лицо жаркий вихрь.

То здесь, то там падали на дорогу кляксы желтого пламени.

Впрочем, они уже обогнули водонапорную башню, и теперь высвистывала из-под колес жидкая холодная грязь.

– Фу-у-у… Кажется, проскочили, – сказал майор.

Он почти лежал на руле.

Учитель в свою очередь яростно тер глаза, как будто хотел с них что-то содрать.

– Пепел попал…

Вета не оборачивалась. Вся ее прошлая жизнь превращалась сейчас в огненный дым. Джип углублялся в тундру. Смыкалась со всех сторон темная болотистая тишина. Разворачивались бескрайние земли. И ей казалось, что если ехать все время вот так, ехать и ехать, не останавливаясь, только вперед, ехать и ехать, даже не разбирая дороги, то когда-нибудь, может быть, они догонят отца…

4. Завтра. Район Ишима

Я просыпаюсь секунд за десять до стука в окно. Не знаю, откуда появилась во мне эта типологическая черта: Ветка ли ее индуцировала или она возникла сама собой, но только я довольно часто предвижу – что скоро произойдет. Вот, например, во время перерыва на стройке: Гоша сейчас порывисто обернется, заденет ведро с водой – оно грохнется вниз. Или, например, уже дома: Вета, отходя от плиты, зацепит сковородкой кастрюлю – та резко звякнет. Самого звяканья еще нет, но я его как бы слышу. Временной лаг тут совсем небольшой, секунд десять-пятнадцать, и все равно – это настоящая проскопия[11]11
  Проскопи́я – способность предвидеть будущее.


[Закрыть]. Так что когда тот же Гоша (по-здешнему – товарищ Петров) начинает негромко, но очень настойчиво постукивать в ближние ставни, я уже на ногах и даже одет, я даже успеваю заметить, что времени на часах – пять утра, что в щелях ставней – яркое горячее солнце, что Веты нет – простыня на ее половине тахты откинута.

– Иду, иду!..

Георгий, как всегда, чрезвычайно серьезен. Он трагическим голосом сообщает мне, что Елизавета Андреевна пребывает сейчас возле полей, на околице, просит меня немедленно к ней подойти.

– Что случилось?

– Саранча!.. Летит саранча!.. – возвещает Гоша. Глаза у него становятся круглыми. – Ну, товарищ, я побежал. Мне еще – к отцу Серафиму!..

В двух шагах позади стоит неизменная Анечка, кулачки прижаты к груди, губки закушены. По ее облику сразу понятно – все, рушится небосвод.

– Пожалуйста, поскорей!..

Через пять минут я торопливо шагаю по улице. Солнце уже выползло из-за леса и поднимает над землей редкий золотистый туман. Отчетливо блестит под ним широкий след слизняка. Я, перепрыгивая через него, стараясь не коснуться ломких перепонок слюды. Она только на первый взгляд кажется безопасной, но если невзначай наступить, то, как кислота, разъедает подошвы. А попадет на кожу – вскочат жуткие волдыри, жечь будет так, что неделю глаз не сомкнешь. Одно хорошо – перепоночки эти быстро рассыпаются в пыль, уже через час от них не останется практически ничего. Ползут слизняки, видимо, из ближайшего леса. Ели там низкорослые, кривоватые, растущие словно через не могу, полно седых мхов, из которых, как боеголовки, нацеленные на врага, торчат огромные рыжеватые моховики. Правда, есть их нельзя: Ботаник утверждает, что это мутировавшие мухоморы. А стволы елей, сучья, гниловатые пни затянуты узорчатой бахромой лишайника. Он какого-то странного бордового цвета, и от него исходит приторный запах, как от расплавленной карамели. Тот же Ботаник предупредил, что долго дышать им опасно – начинаются галлюцинации, бродишь в хороводе теней.

В общем, непонятно, как мы с майором и Ветой через этот лес сумели пройти.

А день, судя по всему, опять будет жарким.

Вдоль канавы, вспученной ржавчиной конского щавеля, я сворачиваю к шиповнику, тянущемуся здесь непрерывной стеной. Шиповник у нас тоже, надо сказать, непростой: во-первых, он в рост человека и ветви его сцеплены так, что образуют собою сплошной пружинистый вал, а кроме того, торчат из него колючки чуть ли не с мизинец длиной, и каждая, как зловещее предупреждение, держит на своем кончике капельку сиреневатой смолы. Не дай бог уколоться, трясти потом в лихорадке будет дней пять.

Шиповник прикрывает нас со стороны полей. Преодолеть его не может ни машина, ни человек. А за шиповником открывается необыкновенный простор: желтизна, море спелой пшеницы, упирающейся в горизонт. Несмотря на утреннее безветрие, она немного колышется, длинные волны, пробегающие по ней, кажутся дыханиями земли. Слева – синеватый полукруг леса, тоже уходящий за горизонт, а справа, покрывая собой пологий спуск к руслу реки, тянутся геометрические ряды подсолнухов. Глушь, безвременье, жаркая солнечная тишина… Того и гляди выскочат из-за ближайшего лесного уступа всадники в войлочных армяках и, дико взвизгивая, размахивая кривыми саблями, помчатся прямо на нас.

Какой нынче век?

Какой год?

Какого тысячелетия?

Впрочем, сейчас мне не до бытийных аллюзий. На околице, за полусгнившим старым плетнем, стоят несколько человек. Я вижу Ботаника в дурацкой мятой панаме: тощий, нескладный, он в ней похож на Дуремара из сказки о Буратино, вижу Евграфа, который зачем-то держит в руках топор, вижу братьев Рассохиных с растерянными и одновременно хмурыми физиономиями… Вета стоит несколько впереди – подняв к небу лицо, сжимая виски ладонями. Как будто у нее от боли раскалывается голова. Я спрашиваю, где майор, и мне отвечают, что майор со вчерашнего дня в городе. Сегодня, конечно, вернется, но неизвестно когда.

– А отец Серафим?

– За ним побежали…

Ну да, я вспоминаю про Гошу.

Вета, не оборачиваясь, говорит:

– Встань рядом и стой…

– Помочь чем-нибудь?

– Нет, просто стой…

– А что случилось?

– Саранча летит… Пожалуйста, помолчи…

За нашей спиной происходит какое-то шевеление. Братья Рассохины одинаковыми движениями указывают на уступ:

– Вон… Вон… Вон там…

Ломкое зеленоватое облако вытягивается из-за леса. Впрочем, не столько зеленоватое, сколько цвета подсохшей болотной травы. Оно очень быстро, как в мультфильме, растет, и вот уже грязной колеблющейся пеленой затягивает половину неба. Падает на землю серая тень. Пшеница становится бледной – как будто из царства смерти. И одновременно накатывается тревожный протяжный звук: словно трутся, постукивая друг о друга, множество деревянных пластин. Вета морщится и прикрывает глаза, локти у нее подрагивают – так она сдавливает виски. Я примерно понимаю, что она делает: ищет «лоцманов», вожаков, которые управляют всей стаей. Картинка сминается – я, оказывается, стою посередине бескрайних вод. До самого горизонта простирается аквамариновая морская рябь. На волнах – пенные гребешки. Кто-то вскрикивает. Под ногами, однако, по-прежнему ощущается земная твердь.

– Не удержу, – быстро говорит Вета. – Где отец Серафим?

На лице ее – крупные капли пота. Ботаник срывается с места, бежит, смешно шлепая по воде. Куда он бежит, зачем? Вета дрожит, слабеет, и в эту минуту раздается отчетливый колокольный звон. Удары плывут один за другим. Бум… бум… бум… – накатывается мощная акустическая поддержка. Вета становится как бы немного выше, а у меня, напротив, начинает ощущаться в затылке муторная, тягучая боль. Все-таки многовато на мне грехов. Хорошо еще, что не вспыхивает одежда, как давеча на отце Егусии. Впрочем, я ведь, в отличие от него, не ношу рясу. И металлического креста на мне нет – нечему раскаляться. Все равно – ощущение, словно вместо крови течет у меня по жилам жидкая грязь: я плох, я нечист, я живу не так, как следует жить. Мне хочется провалиться сквозь землю. В мире нет ничего, кроме оглушительного стыда. И, кстати, не только мне так плохо. Один из братьев Рассохиных вдруг отворачивается ото всех и закрывает руками лицо. Ботаник морщится, Евграф трет грудь и мычит, а Мерник – не знаю уж, какие грехи на нем – стоит, расширив глаза, как будто видит адское пламя. Лишь Гоша с Анечкой, появившиеся в эту секунду, кажется, не чувствуют ничего. Они с ужасом взирают на нас, а Анечка даже в испуге машет руками:

– Боже мой!.. Боже мой!..

Отец Серафим, впрочем, знает и сам, что злоупотреблять колокольным звоном нельзя. Прокатывается последний удар, сотрясая собою окрестности, водная рябь исчезает – мы опять стоим по колено в траве. Мир принимает свой обыденный вид. Боль в затылке стихает, развеивается мучительный стыд. Я вижу, что зеленовато-грязная туча, вместо того чтобы опуститься на нас, утягивается куда-то за горизонт.

Кажется, пронесло.

Египетские казни откладываются.

– Домой, домой… – еле слышно шелестит Вета.

Она пошатывается. Я едва успеваю ее подхватить. С другой стороны, опомнившись, подскакивает Ботаник.

– Товарищ, я помогу?

– Спасибо, товарищ, спасибо… Мы справимся сами…

Не нужно мне сейчас никакой помощи. Тем более от Ботаника, который в Вету откровенно влюблен. Я мельком думаю, что эти мысли – тоже, вероятно, имеют привкус греха, но одним грехом больше, одним меньше – для меня сейчас разницы никакой. Главное – довести Вету до дома. Она дышит так, словно вокруг нее воздуха нет. Ступени крыльца мы преодолеваем лишь со второй попытки. Я усаживаю Вету на разобранную постель и укутываю одеялом, тщательно его подоткнув. Вету ощутимо трясет, ей очень холодно, даже губы приобретают мертвенно-фиолетовый цвет. У нее всегда так бывает после магической акупунктуры. Что естественно: сколько сил надо вычерпать из себя, создавая достоверную картинку реальности. К счастью, газ в баллоне на кухне еще имеется. Я завариваю в кружке чай, добавляю туда меда и молока. Вета пьет его меленькими отчаянными глотками. Не смотри на меня, просит она, я сейчас похожа, наверное, на тряпичную куклу… Это, надо сказать, обнадеживающий симптом. Если Вета начинает волноваться о том, как она выглядит, значит, приходит в себя. Я осторожно, придерживая одеяло, раздеваю ее, обтираю досуха полотенцем и укладываю в постель. Затем быстренько раздеваюсь сам, проскальзываю туда же. Стрелки сонных часов вытягиваются на шести. Вета прижимается ко мне так, словно хочет полностью раствориться. Я холодная, как лягушка, как каракатица, шепчет она. Заморожу… бр-р-р… Давай меня согревай… И потом: тебе очень плохо было, когда отец Серафим зазвонил?.. Терпимо, говорю я, наверное, на мне не так уж много грехов… На тебе вообще нет грехов, говорит Вета, вот чего-чего, а настоящих грехов на тебе нет… К счастью, после акупунктуры она немедленно засыпает. Вот и сейчас неудержимо проваливается в дремотную благодать. И вовсе не такая уж она холодная. Я тоже прижимаюсь, обнимаю ее, чтобы передать в плоть, в сердце, в душу спасительное человеческое тепло.

Не знаю, можно ли говорить здесь о любви.

Но хотя бы это я могу для нее сделать…

Интересно, что в школе я Вету практически не замечал. У меня было три старших класса – в каждом примерно по сорок великовозрастных оглоедов. Процентов семьдесят этой биомассы составляли девушки, и по крайней мере половина из них была в меня слегка влюблена. Причем я нисколько не переоцениваю себя. Дело тут, разумеется, было не в каких-то моих достоинствах или талантах. Просто на том заскорузлом фоне, который представляли собой местные учителя, я, вероятно, казался им человеком необыкновенным: историк, со степенью, знает уйму интересных вещей, говорит свободно, легко, высказывает неожиданные и парадоксальные мысли. К тому же окружал меня некий романтический ореол: осужден за участие в сетевой террористической группе – рискуя жизнью, боролся за свободу России. Такой гремучий коктейль, приводящий в смущение легкомысленные девичьи умы. Где тут было заметить еще одну пару восторженных глаз?

И вообще мне в то время было ни до чего. Я себя чувствовал как волан, по которому изо всех сил лупят ракеткой: бац – и я оказываюсь в камере предварительного заключения, бац – и я в клетке, в зале суда, выслушиваю обвинительный приговор, бац – и я, кувыркаясь так, что булькает мозг, падаю в убогом поселке где-то в северо-восточной части страны. Адвокат, которого мне по закону назначили, пучеглазый, с одышкой, превращающей речь в хриплый неразборчивый свист, объяснил потом, что мне еще здорово повезло. Штатники как раз в эти месяцы, разъяренные успешной атакой российских хакеров на «Бэнк оф Америка», требовали введения в стране системы военных судов. И вот увидите, они своего добьются. Так что два года на поселении – это бога можете благодарить. И, кстати, тот же адвокат намекнул, что за Леху, который и на следствии, и в суде упорно твердил, что я в этих делах ни при чем, ни сном ни духом, выполнял просьбу приятеля, тоже можно не беспокоиться. Не пропадет Леха Бимс, его уже начинают отмазывать соответствующие спецслужбы. Такие умельцы, такие серфингисты сетей, ценятся у них на караты и золотники.