Текст книги "Остров (сборник малой прозы)"

– Из-за темноты?

– Не только. – Антон говорил быстро, глядя в невидимую точку. – Понимаешь, в этом лифте еще кто-то был. Я сидел в углу, обхватив колени руками, и ощущал на себе взгляд. Это было что-то циклопическое, равнодушное. Оно просто смотрело, хотя глаз не было. И самый страх в том, что я точно знал, что лифт пустой, что я там один.

– Вроде брату твоему после этого сильно досталось.

– На самом деле, досталось не брату, а мне. – Антон тряхнул головой, словно отгоняя от себя докучливую мошкару. – После того случая я еще несколько лет бегал к маме в постель, спал при свете. И, знаешь, когда я сидел в том лифте и каждой клеткой впитывал безглазый этот взгляд, я вдруг понял, что воздух вокруг меня кричит.

– Это как?

– Трудно объяснить. – Антон зажмурился. – Представь очень маленькое помещение, стены которого медленно сдвигаются. Они ползут на тебя в абсолютной тишине. Ты чувствуешь, как воздух уплотняется, как он тебя обволакивает, душит. И пространство – все, до мельчайшего атома, – кричит. Беззвучно, но так, что перепонки на пределе и кровь из ушей. Каждая твоя мысль тоже начинает вопить, сливаясь в жуткую какофонию, а рядом – тот бесстрастный наблюдатель. Посторонний.

– Ты почему сейчас это вспомнил? – негромко спросил Егор. Антон видел, что друг подобрался, как перед прыжком. – За нами следят?

– Вряд ли. – Антон невесело усмехнулся. – Нет, здесь некому смотреть, и воздух не кричит.

– Тогда что?

– Просто мы с тобой, как в том лифте. Дверь только захлопнулась, свет еще не погас, но выхода уже нет.

Помолчали. Егор шевелил палкой жаркие угли. Красные кругляши перекатывались и рассыпались в горки золы. Антон закурил, унимая разыгравшееся воображение. В висках пульсировала приглушенная тупая боль. Костер догорал.

– Я тоже боюсь, – сказал Егор негромко. – Одного и того же, с самой школы.

Антон не ответил; затянулся, выпустил струю редкого дыма.

– Боюсь прожить пустую жизнь, – продолжил Егор, – ничего не добиться, никем не стать. Помнишь, как в той песне Цоя: «И я вернусь домой. Со щитом, а, может быть, на щите». Можно в серебре, можно в нищете, но не без щита. На нем – да, но не без него. Если подумать, ничем не лучше твоего лифта.

– Я тебя прекрасно понимаю. – Антон бросил окурок в остывающие угли. – Но, боюсь, нам с тобой еще только предстоит выучить главный урок.

– Какой?

– Что все мы лед под ногами майора.

Антон ушел в палатку. Егор решил прогуляться вдоль берега. Он осторожно ступал по сырому песку, оставляя за собой ровную тропку из следов-углублений. Изящно, хоть и одна грязь кругом. В нижней точке отлива Каспий отступил за пределы видимости. Егор вслушивался в едва различимый шелест волн. Они накатывали синхронно, с одинаковым интервалом, как метроном.

Луна скрылась за облаками. Стало очень тихо. Затем поднялся ветер. Резкие порывы налетали с северо-запада. Егор обернулся и увидел ржавое зарево на горизонте. Все-таки горит степь, понял он. Пожар разрастался, он был очень, очень далеко, но Егор отчетливо ощущал запах выгоревшей травы и еще чего-то мерзкого, с привкусом металла. Облачность стала гуще, окончательно стемнело. Ни луны, ни звезд, ни иного света. И стена огня за гранью реальности.

Егор застыл, не в силах оторваться от зрелища. Рыжие языки лизали небо, пламя бесновалось в узких смерчах, искры вихрились над морем. Волны не могли погасить этот пожар. Они им наслаждались. Горела степь, горел мир. В кружевах испепеленного воздуха проступало ничто. Оно шло вслед за огнем, и Егор видел, как в огне смеются Титаны.

– 7 -

Ночь прошла без происшествий. Егор сетовал, что нож не пригодился, – а ведь какая славная могла получиться драка! Антон заметил, что для местных абреков они бы сгодились по разряду жертвенных ягнят. Егор парировал, мол, в иных обстоятельствах баран может обернуться козлом, у козла рога, а где рога, там и шансы.

К рассвету море успокоилось. В первых лучах солнца вода походила на засвеченный фотоснимок из старого геологического альбома. Антон остановился у бледной кромки, пальцы погрузились в теплый ил. Он представил упитанных барашков, поросящихся в грязной луже. Вот оно, счастье.

Когда сворачивали лагерь, все еще пахло дымом, но это больше не казалось опасным. Возвращение в Кизляр вышло будничным: пустая Газель, водитель со стершимися чертами, обреченность проселочных дорог.

Завтракали уже в городе, рядом с автовокзалом. Кафе «Акбар», занявшее железнодорожный контейнер, покрытый выцветшей зеленой краской, потчевало остывшим шурпо и черствыми лепешками. Взгляд Егора был прикован к белому квадрату окна, челюсти мерно перемалывали пищу. Антон без особого азарта выковыривал из супа куски мяса.

– Ты заметил, как на меня посмотрела тетка на раздаче? – спросил он.

– Нет, – ответил Егор, не переставая жевать.

– Как на мусор. – Антон отодвинул тарелку. – Не могу больше это есть, слишком жирно.

– А мне норм.

– Вечно ты жрешь, что попало.

– Главное знать, из чего оно сделано.– Егор без улыбки посмотрел на друга. – И насчет вопроса: ты, видимо, забыл, что здесь Рамадан.

– Ну и?

– Ты когда голодный или уставший, совсем перестаешь соображать. – Егор торжественно поднял палец. – В Рамадан мусульмане едят только после заката.

– То есть мы неверные, и кормят нас из милости, – подхватил Антон. – Видимо, наши бороды их не впечатляют.

– Ты сегодня намаз делал? – Егор отвернулся к окну. – То-то.

Антон вышел на улицу и закурил. Спертые жарой легкие нехотя впускали табачный дым, – им нужна была свежесть сибирского сентября, а вокруг был кавказский июль. Антонимы жизни.

– Молодой человек, пройдемте со мной.

На плечо легла рука, – Антон заметил красивый алый перстень на указательном пальце. Он принадлежал мужчине средних лет: пучкообразные усы под вытянутым носом с горбинкой, густые брови на загорелом лице, жилистая шея и крупные капли пота, впитывающиеся в воротник легкой хлопковой рубашки с короткими рукавами, под которой мужчина носил белую нательную майку.

– Вы кто? – Антон нервно скинул руку.

– Пройдемте, надо поговорить. – Мужчина говорил тихо, но с нажимом. – Не нервничайте.

– Не надо меня успокаивать. – Антон отступил назад, к открытой двери. – Я вас не очень понимаю.

– Скоро поймете.

Одно неуловимое движение, и мужчина оказался между Антоном и входом. Он был совершенно спокоен, но что-то в его плавных текучих жестах заставляло нутро боязливо ежиться.

– Мне нужно позвать…

– Этого? – Мужчина указал на показавшегося в проеме Егора. Друг мгновенно оценил обстановку и нахмурился.

– Что происходит? – спросил он.

– Он хочет нас куда-то увести, – ответил Антон.

– Зачем?

– Молодые люди, берите вещи и следуйте за мной, – повторил мужчина. – У вас нет выбора.

– Хорошо.

Егор кинул рюкзак за спину, посмотрел на Антона и негромко сказал:

– Не суетись, посмотрим, что будет.

Их вели захолустными улочками; дома по обеим сторонам были сложены из светлого шершавого песчаника. Кто-то натянул между домами веревки, на которых сушилось белье. Красные простыни свисали почти до земли; Антон задел одну из них головой, ноздри уловили выветривающийся дух хозяйственного мыла. Белье было еще влажным. Дальше начались какие-то подворотни, на привязи лаяли собаки. Забор, поворот, еще забор. Мужчина остановился перед воротами, – от стальных створок шел тяжелый жар. Постучал, отворилась калитка, вперед вышел долговязый молодой кавказец с «коротышом» через плечо. Дуло автомата было направлено Егору в грудь.

– Заводи, – скомандовал мужчина.

Друзья оказались во внутреннем дворе: желтый вытоптанный плац, триколор на длинном флагштоке, два «бабона» – у одного спущено колесо, у другого открыт капот. В центре большое обветренное здание; окна забраны рештаками в несколько рядов; двор обнесен высокой кирпичной стеной с колючкой поверху. Форт «Аламо», шепнул Антон. Или обезьянник, отозвался Егор.

– Молодые люди, рюкзаки открываем. – Мужчина извлек из переднего кармана рубашки платок, утер пот со лба. – Будем досматривать.

– Зачем?

Антон поймал себя на мысли, что в данных обстоятельствах вопрос звучит предельно тупо.

– Затем, что вы проходите по ориентировке, – без злобы, но и без сочувствия пояснил мужчина. – Один из вас попадает под описание находящегося в розыске ваххабита.

Бесстрастные глаза конвоира остановились на Антоне.

– 8 -

Их долго и умело обыскивали: потрошили рюкзаки, заставили вывернуть карманы, изъяли фотоаппарат и мобильники. Паспорта забрали и куда-то унесли. Никто ничего не объяснял, а спрашивать не хотелось. Колеса вертятся, не остановишь.

Затем друзей провели внутрь здания. Что-то среднее между СИЗО и опорным пунктом внутренних войск. Обстановка бедная, но основательная, выдающая былых хозяев. Те строили на века и не церемонились. Изменились времена, но не стены. На них просто поменяли портреты.

Сержант в тесной каптерке; неработающий турникет; две лампочки под высоким потолком – одна редко мигает. Слева ярко освещенный лестничный пролет; на стене Доска почета: фотографии живых – цветные, мертвых – черно-белые. Справа полутьма и толстая решетка изолятора, внутри кто-то сидит, не разглядеть. Впереди пустой коридор с закрытыми дверьми на обе стороны. Над входом плакат в красной рамке: «Терроризм – угроза обществу». Где-то шуршит вентилятор, пахнет колбасой и застенком.

Долговязый с автоматом проводил друзей в один из кабинетов. За столом, спиной к окну, сидел грузный майор: лицо бычьего цвета, блестящая от пота лысина, глаза с прищуром. Перед ним в ряд лежали паспорта, мобильники и фотоаппарат.

– Сядь. – Майор указал Егору на продавленный зеленый диван. – А ты, – долгий взгляд сквозь Антона, – подойди и встань ровно, руки по швам.

– Мы из России… – неуверенно начал Антон.

– Из России, говоришь? А здесь, значит, не Россия?!

– Мы туристы…

– Когда перешел в ислам?! – Майор привстал, кулаки уперлись в стол. – Кто ваш связной у «лесных», где оружие?!

– Да нет у нас никакого оружия! – Егор хлопнул рукой по дивану, раздался тоскливый скрежет пружин. – Мы в Дагестане проездом!

– Ингушетия, Чечня, Карачаево-Черкесия, – ровным голосом перечислял майор. – В какую ячейку едете? Кто связной? Где взяли деньги на дорогу?

– Мы… с моря вернулись, – промямлил Антон, – а до этого были в Поволжье.

– Ислам принял в этом году или в прошлом? – Майор вышел из-за стола, сложил руки за спиной и повернулся к окну. – Ваххабит?

– Нет!

– Зачем приехал в Кизляр?

– С моря… туристы…

Майор рывком обернулся.

– Много вас таких развелось – туристов.

– У нас билеты есть. – Егор поднялся и встал рядом с другом. – Проверяйте.

– Бумаги на стол, – коротко скомандовал майор, – фотоаппарат включить, мобилы разблокировать.

Друзья подчинились. Майор молча рылся в телефонах, неторопливо листал фотографии, просматривал билеты. Антон напряженно сопел, вращая покрасневшими глазами. Егор стоял почти не шевелясь – ноги на ширине плеч, руки сложены на груди.

– Значит, из Астрахани. – Майор откинулся на стул – кажется, с некоторым разочарованием. – Куда дальше?

– В Грозный, – сухо отчеканил Егор.

Майор еще раз повертел фотоаппарат, цокнул языком, потянулся.

– Почему в бороде, без усов?

– А в чем проблема? – Егор недоуменно поднял бровь.

– У нас так не принято. Без усов ходят только ваххабиты.

– Мы не знали.

– Теперь знаете. Бороды советую сбрить.

– Сбреем, – пообещал Егор. – Мы можем идти?

Майор посидел с минуту, разглядывая потолок, а затем резко сгреб паспорта в верхний ящик стола.

– Вопросов к вам больше нет. Пока.

– И что это значит? – спросил Антон.

– Задерживаем до выяснения всех обстоятельств.

– Но мы же…

– Гатоев!

Майор оттер Антона плечом и двинулся в сторону двери. В проеме возник долговязый с автоматом.

– Давай их на подвал.

– Есть!

Майор ушел. Друзей вывели в коридор, но тут что-то произошло. Затрещали телефоны во всех кабинетах, забегали люди. На улице одна за другой заводились машины, где-то в глубине здания ухала сирена. Перед друзьями возник конвоир – тот самый, что принял их у кафе «Акбар». Он быстро застегивал на бедре кобуру, поверх рубашки был накинут мятый китель с капитанскими погонами.

– Что стоим, Гатоев?! – рявкнул он. – Ноги в руки и вперед, ты сегодня за водителя.

– А с этими как? – долговязый ткнул прикладом в Егора. – Велено оформлять.

– Да отпусти их, Бога ради, – отмахнулся капитан, – некогда возиться. Чтоб через три минуты был в полной готовности.

– У нас паспорта забрали, – напомнил Антон.

– Твою мать, Гатоев! – ругнулся капитан. – Документы вернуть, посторонних с территории отделения убрать, исполняй!

Друзей быстро вели сквозь здание. Около изолятора Антон вгляделся в темноту и увидел, что в дальнем углу действительно кто-то сидит. Скрюченный малый бросался на стену, глухо мыча и подрагивая всем телом. Словно почувствовав взгляд, он крутанулся вокруг своей оси и прыгнул к решетке. Вцепился в прутья, осклабился. Гнилые зубы сидели криво, по подбородку стекала слюна.

– Назад, припадочный!

Долговязый с размаху врезал прикладом по решетке. Парень дернулся, взвыл и отполз в свой угол. Перед тем, как скрыться в тени, он поднял подол грязной рубахи и оголил живот. У бедра нехорошо блеснуло.

За воротами было тихо. Кто-то вытащил рюкзаки друзей и бросил у стены. Долговязый протянул паспорта.

– Не серчайте, пацаны, – сказал он, щербато улыбаясь, – служба такая.

– Куда все едут? – спросил Егор.

Долговязый многозначительно возвел глаза к небу.

– Режим КТО. Но вы не волнуйтесь, это не у нас.

Скрипнула калитка, друзья остались одни. Ветер апатично шевелил волосы на затылке, хотелось курить. Антон достал пачку, там была всего одна сигарета.

– Будешь?

– Кури.

– Ты видел этого придурка в клетке?

– Да.

– Наверное, вор. Он мне тайком из-под рубашки нож показал.

– Быть не может, их же шмонают.

– Вот и я так думал.

– 9 -

Солнце в зените. Площадь перед кизлярским вокзалом медленно плавилась. В неверной тени домов, в узости грязных переулков сидели и лежали люди. Спасаясь от жары, они почти не шевелились. Широкие тетки в платках; мужчины с угольными, глядящими из-под блинообразных кепок глазами. И дети: смуглые, полуголые, молча играющие с уличным мусором. Пустые пакеты и обрывки этикеток сбивались кучками в переплетениях ломких рук и ног.

– Похоже на поздний тополиный пух, – пробормотал Антон.

– Сейчас бы спички и бах… – кивнул Егор. – Полыхнет от края до края.

– Жаль, пакеты плохо горят.

– Да и воняет.

Антон вошел в здание автовокзала. По полуденному времени здесь было пусто. Гулкие потолки, три ряда сидений, маленький телевизор на стене и неприятный запашок от туалетной двери. Напротив телевизора сидел высокий старик. Он клевал носом, облокотившись на продолговатую клюку.

– Не подскажите, где кассы?

Старик вздрогнул, но ничего не ответил. Антон тихо матюгнулся и тронул спящего за плечо. Пальцы коснулись пальто – грубая ткань закрывала согбенное тело. Странная эта одежда была явно не по сезону.

– Где здесь кассы? – повысил голос Антон.

Пальто шевельнулось. Лица видно не было – все заслонял вертикальный, покрытый неаккуратными заплатами воротник.

– Чего тебе?

 Голос глухой и жесткий.

– Кассы, – настойчиво повторил Антон.

– Закрыто.

– Обед?

– Закрыто. Жди.

– Долго?

Старик пробурчал что-то невнятное. Антон понял, что ловить здесь нечего, но все же спросил еще раз:

– Когда откроются?

Последние слова повисли в тяжелом, как кисель, воздухе. Антон слышал звук собственного голоса, медленно удаляющегося в сторону настежь открытых дверей. Гласные и согласные ползли параллельно и не складывались в целое. Они вдруг перестали значить что-либо. Они стали ничем.

Дождевые черви пустыни.

Антон сел через два кресла от старика. Потолки больше не казались высокими. Они шипели и ползли вниз. Они хотели его. Они устали ждать. Чтобы продолжать ненавидеть, им нужно было что-то живое и свежее. Сегодня был их день.

Черви пустыни.

Стало трудно дышать. Подступало знакомое удушье. Антон потянулся к рюкзаку, в боковой сетке которого была спасительная бутылка с водой. Рука схватила пустоту. Рюкзак остался снаружи, – к своему ужасу понял Антон. Он вскочил и судорожно дернул воротник футболки. Шея была свободна, но легкие отказывались впитывать воздух. Этот воздух. Антон бешено вращал глазами, ища выход. Не было ни дверей, ни окон. Лишь пол и потолок, стремящиеся навстречу друг другу с шамкающим причмокиванием дома престарелых. Антон уже различал сладострастное урчание желудка. Огромного и голодного.

Черви.

Чавканье стало четче и резче. Оно предвкушало. Антон метнулся в сторону и столкнулся с Егором. Друг стоял прямо перед ним. Он был слегка встревожен.

– Почему так долго?

– Я…

Антон несколько раз моргнул. Полдень, автовокзал, запах мочи. Высокий голос дикторши в телевизоре. Антон заставил себя проглотить страх и сказал как можно спокойнее:

– Придется подождать.

Егор нахмурился.

– Долго?

– Час, не больше.

Они сели на ближайшую лавку. Телевизор изрыгал все громче. Друзья невольно прислушались.

«Гражданский самолет, предположительно малазийский „Боинг“, следовавший в Амстердам, упал в районе населенного пункта Грабово, неподалеку от поселка Снежное, который позавчера интенсивно бомбили украинские ВВС. Район падения контролируется донецкими ополченцами. Сведений о жертвах и выживших пока нет».

Друзья переглянулись.

– Что происходит? – спросил Егор.

Антон хотел ответить, но в этот момент старик, который до последнего момента казался спящим, оперся о клюку и встал. Пальто скользнуло вниз и осело на пол. Высокая фигура заслонила телевизор.

– Чего тебе не ясно, русский? – сказал Черный. – Война началась.

Воротник больше не скрывал лицо. Антон понял, что стоящий перед ним – совершенно слеп.

–

Интерлюдия

«утренний туман»

подползает,

крадется,

холодит душу.

беспощадный и злой,

беспощадный и злой.

за каждым поворотом,

из переулков,

в зрачках бездомных собак.

разливается,

поднимается над Ангарой.

неостановимая

непрошенная

осень.

–

«крепостные»

сани медленно тащатся по грязи.

высокая брюнетка в шубе и алом платке.

смотрит вдаль. глаза большие и холодные.

мелкий снег. небо пасмурное.

в деревянной церкви на холме отрывисто бьет колокол.

дальше кладбище и лес голый.

на деревьями кружат три вороны.

ноябрь.

–

Трасса

(Повесть в пяти картинах)

«– Ты думаешь о том, в какой мир тебе предстоит вернуться?

– Я думаю о каплях воды»

 Дон Делилло, «Ноль К»

Картина первая

«Калипсо»

«Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками гробовщиков и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии… я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее. Это заменяет мне пулю и пистолет».

Герман Мелвилл, «Моби Дик»

– 1 -

Один повесившийся американец как-то написал, что Бог говорит и действует целиком через людей, если Бог вообще есть. Поэтому хватит кривляться и заигрывать с псевдонимами. Больше никаких масок и комиксовых супергероев в обтягивающих яйца трико. Только правда-матка, только хардкор. Слишком патетично, скажете вы. Хах, пожалуй. Топаем дальше. Меня зовут Марк Супербродяга, и я покинул дом, чтобы увидеть мир. Какое-то тупое выдуманное имя, скажете вы. Ни хрена, так уж меня назвали – Марк. Конечно, моя фамилия не Супербродяга, но и эти записки – не задротский рапорт в казарменном стиле.

Вы когда-нибудь слышали про Александра Супербродягу? Я так и думал. Рассказываю: пацан из обеспеченной калифорнийской семьи чутка ударился головой, разорвал документы и покатил по Америке автостопом. Без денег, но с мечтой. Он воображал себя кем-то вроде Одиссея, с той разницей, что Одиссей возвращался домой, на Итаку, к любящей Пенелопе и возмужавшему Телемаху, а наш пацан натурально сбежал от родного порога. Да, побег в чистом виде. И знаете что? Я его понимаю – наш век, возможно, то и отличает, что слово «дом» подверглось инфляции. Нам есть, куда вернуться, но зачем? Там скука и паутина по углам.

Вообразите себе картину. На Итаке вместо утонченных греков поселились странные бородатые мужики с идеями о мировой империи от окияна до окияна; потом, значит, крест, византийские порядки, классовая борьба, химзавод, ядерные ракеты, старость, усталость, радикулит. Вместо смоковниц на взморье нынче торчат облезлые рога ЛЭП, а уютный галечный пляж, где когда-то набирался сил ловкий Телемах, отвели под отстойник того самого химзавода, который, понятно, уже лет двадцать как закрыт, но все еще отравляет грунтовые воды ртутью и прочей гадостью, получаемой из причудливых сочетаний редких элементов таблицы Менделеева. Пенелопу переименовали в Родину-мать, залили бетоном и водрузили на самую высокую точку острова, с тем чтобы насаждать среди аборигенов правильное единобожие. Про Одиссея давно забыли, его больше не ждут. Правда, тут прошел слух, что в былые годы он успел сыграть вождя мирового пролетариата – потом ему это наскучило, и он отправился дальше. Или подальше: от завода, от угрюмых проповедников принудительного счастья, от тотальной свободы, начинающейся со слова «народ».

Однажды утром я представил все это, и сомнения отпали сами собой. Я рывком сорвал с тела замусоленные простыни, сел на край койки, утер холодную испарину краем наволочки, сходил в клозет опорожнить кишечник, побросал шмотки в рюкзак и был таков. Больше меня на Итаке не видели. Хочу заострить ваше внимание – я пишу эти записки для себя, но посвящаю их главному беглецу современности, Супербродяге из девяностых. То был смелый пацан, он прочухал главный подвох нашего мира раньше многих, и я хочу быть достоин его памяти.

И скажу еще об одной важной фишке – в этом тексте я не буду ругаться матом, я и так понятен любому дегенерату, как пел Вася Вэ. Причина покажется вам глупой, наивной, вы можете заподозрить какую-то нарочитость, позу, издевку. Так вот: я маме обещал. Да, я сказал матери, что буду вести что-то типа дневника. Она мне: «Дашь почитать?» И как, блин, отказать маме? Конечно, мам, дам, не вопрос. А про себя думаю: «Придется чутка возвысить стиль, все эти слова на «х» и «б» она вряд ли одобрит». Поэтому не обессудьте, я пишу о том, что думаю, но матерные вольности оставляю за скобками. Я знаю, вы ребята с воображением, додумаете и дополните сами.

Так, с главным мы, кажись, разобрались, теперь о погоде. Два факта: жарит не по-детски; я сижу на обочине Памирского тракта. Идея фикс Александра Супербродяги – Аляска, но я родился и вырос в Сибири, мне эти снега и медведи еще в пеленках засели в печенки. Горы – другое дело, поэтому: Памир, долина реки Пяндж, две с половиной тысячи метров над уровнем моря. Под ногами Таджикистан, его пыльные желтые камни в протекторе моего правого ботинка; я чувствую один такой камень, он перекатывается в ложбинке с легким похрустыванием. Я вслушиваюсь в эти простые понятные звуки; я и сам прост, молод, закопчен, с налетом тех сотен километров, что уже пройдены по России, Казахстану и Киргизии.

Я не знаю, где конечный пункт моего странствия. Одни бродяги возвращаются домой, другие бегут к горизонту. Я из последних. Говорят, за горизонтом ничего нет. Только беспощадное Солнце, сжигающее смазку в подшипниках икаровского крыла. Сын Дедала рухнет, но значит ли это, что не стоило взлетать? Я так не думаю. А думаю я о конкретных вещах, например: как бы не выхватить солнечный удар; как бы добраться до Калаи-Хумба. Есть такой маленький городок в месте, где Обихумбоу кормит яростный поток Пянджа, на стрелке рек. Позади и другие чудные места: Аликуш, Мургаб, Хорог. Эти названия – словно магические заклинания в пахнущей пряностями восточной книге сказок. Я мысленно пишу алыми чернилами на хрустящем пергаменте; листы перехвачены и сшиты тонким кожаным шнурком; тайны заключены в переплет, чьи стальные застежки тускло поблескивают в переменчивом свете моего воображения. Позади перевалы Кызыл-Арт и Акбайтал, черное озеро Каракуль, плоскогорья с потрескавшейся землей, без единого клочка травы – эти долины смерти Восточного Памира. Но сегодня мне нужно в Калаи-Хумб. Это моя цель.

Я вышел на трассу еще до первого света зари, молчание было у меня снаружи, молчание и внутри. Но с тех пор минуло немало нудных часов бесплодного ожидания; я продвигаюсь слишком медленно. Машины здесь ездят редко, а те, что попадаются, идут с диким перегрузом. Это запоминающаяся черта околоафриканских по уровню жизни стран – любой транспорт используется как общественный. Люди едут из кишлака в кишлак, на лицах печать вековой покорности, глаза неподвижны. Иногда мне кажется, что в этих глазах отражается текучая вода, но чаще – ничто.

Солнце стоит прямо над головой. Гарь обочин, рокот Пянджа. Мне жарко, хочется пить. Однако я спокоен, мои кости давно впитали законы трассы, они просты: выйди на обочину, подними руку и попадешь туда, куда нужно. Здесь нет исключений, как нет дороги, по которой нельзя уехать автостопом. Главное, запастись выдержкой; трасса не любит спешки, трусости, вранья. Будь с ней честен, и она не подведет. Знаю, звучит как гротескное сектантское учение. Следом должно быть что-то про растирание висков смешанной со слюной дорожной пылью и омовения в моче горного козла на 666-м километре. Смех смехом, но на трассе нельзя не быть суеверным, немного язычником. Не загонять себя в стойло смирения перед невидимыми силами, управляющими миром. Не поднимать взор к Вечному синему небу, где живут насмешливые духи Тенгри.

Мое спокойствие пытаются пошатнуть стрелка наручных часов и чувство соперничества. Полдень: я проехал всего ничего, а до Калаи-Хумба еще больше сотни километров по серпантинам и прижимам. Вы поняли правильно, – я путешествую не один. Сейчас мой компаньон где-то впереди, прорывается по трассе, терпеливый, как апостол. Он такой же как я, но не я. Лучше, чище, смелее. Вчера он вырвался вперед, а сегодня мне нужно догнать его, ведь мы договорились состыковаться именно в Калаи-Хумбе, где сходятся несколько дорог (нужная нам ведет в большой город Куляб, на границу горного Бадахшана, и далее, в дымчатые, заполненные дрожащим раскаленным воздухом долины вокруг Душанбе).

Я помню нашу беседу среди кочующих песков южного берега Иссык-Куля. Красный диск опускался в холодную магму; на дальних пиках Тянь-Шаня снег сочился кровью; короткий день отступал перед порывами сквозящего октябрьского ветра. Компаньон рассказывал историю:

– Просыпаешься в совершенно незнакомом месте, видишь реку. Тоже незнакомую. Решаешь плыть, но лишь смутно представляешь, почему, зачем плывешь. Вокруг только вода. Не знаешь, есть ли дно, и впадает ли река в море. Даже не знаешь, что на другом берегу, ведь его не видно в тумане. Потом выходишь на отмель. Солнце слепит, пути назад нет.

– И о чем это? – спрашивал я.

– Что мы знаем? – он улыбался. —Только то, что мы умеем плавать.

– И?!

– Так плыви дальше, идиот! – рассмеялся он.

Компаньон хранит много странных историй. Он умеет рассказывать, я – слушать. Теперь его нет, он исчез в мареве поворота, оставив меня с пейзажем, где все знакомо, но непрочно, как дым. Где камни рассыпаются в руках, течет вода, унося все, что люди считают святым. Компаньон исчез, а я этого и не заметил. Теперь мне нужно его догнать, нужно в Калаи-Хумб. Машины не едут, я один в ущелье, воздух плавится на прибрежных валунах. Шум в голове.

– 2 -

«Калаи-Хумб», «Калаи-Хумб», «Калаи-Хумб…» – шепчут мои обветренные губы. Я бесконечно повторяю это название, и чем дальше, тем меньше в нем смысла. Слова распадаются на отдельные звуки, каждое «а» я тяну дольше, чем «у». Согласные стираются о небо, скоро остаются только протяжные гласные. Повторяю их снова и снова: «а-ааа-аа», «у-уу», «а-ааа-аа». Мычание осла. Своего рода молитва.

Я слегка запрокидываю голову, вижу, как солнце клонится к западу. Воздух наливается тяжелым золотом, еще немного – и дневной свет начнет угасать, его поглотит дальняя стена ущелья, врастающая в небо на добрых полтора километра. Я начинаю забывать места, из которых приехал. Ущелье не имеет начала и конца, я попал в него из другого, похожего, почти неотличимого, и после будет еще одно – свет там будет падать под иным углом, но это меня не обманет. Королевство кривых зеркал, восточная сказка, пахнущая не только пряностями, но и страхом. Клаустрофобия. Разряженный воздух. Горная болезнь.

Не так давно я ехал вдоль реки в кабине какого-то грузовика. Еще несколько верст навстречу волшебному городу, еще один молчаливый человек с птичьим носом и смоляными бровями – он не спрашивал, а я не отвечал (говорить здесь не обязательно, дорога красноречива сама по себе). Порой извилистая грунтовка вплотную приближалась к реке, массивная тень большегруза быстро гнала перед собой грязно-коричневые гребешки узких волн. Мотор тужился на затяжных подъемах, его хриплый вой сливался с низким рыком Пянджа. Смесь из потрескиваний, скрежетов, гула и аритмичного барабанного боя. Дикая какофония, угнетающая ушные перепонки. Напев, который не забыть.

Я помню женщин. Сидят на корточках на противоположном берегу Пянджа, стирают белье в спокойной заводях, с ног до головы закутаны в волнистые черные одежды, лица скрыты платками. Река в этом месте неширокая; я различаю плавные движения пальцев, монотонно перебирающих складки набухшей от влаги одежды. Вот одна из женщин встает, под пологом ткани угадывается крутой изгиб спины – он повествует о характере и какой-то подспудной, затаенной силе. Женщина смотрит на наш берег, тень ложится далеко, покрывая несколько человеческих ростов. Мои глаза слезятся, искаженный поволокой изящный силуэт неестественно вытягивается. Передо мной что-то сверкает: возможно, это солнечный блик отразился от переката; возможно, это отсвет чужого мира, на мгновение прорвавшись из-за узкой прорези чадры, хлестнул по глазам кяфира.

Слитный голос реки и машины пересиливает все прочие звуки, но мне чудится, что я слышу тихий разговор, медленно произнесенные фразы. Берега полны женщин, но совсем не видно мужчин. Я думаю, мужчины ушли на войну. Я думаю, женщины стирают белье и переговариваются цитатами из Священного писания. Они такая же часть чужого мира, как камни или река. Я думаю, их белье не перестирать и за тысячу лет… И вдруг понимаю: голову все-таки прилично напекло.

Бреду к реке, не разбирая дороги, мое худое тело покачивает, тень коротка и словно бы выщерблена, я с тупой злобой топчу ее ногами. Затем отвешиваю себе две хлесткие оплеухи, делаю резкий вдох и сую раскаленный череп прямо в пасть Пянджа. Морок срывает с кожи вместе с потом и жировой прослойкой. Матерюсь, фыркаю, растираю лицо водой, жадно глотаю живое и тягучее. Вот вам мой совет, ребятушки: всегда берите с собой кепку, а то не ровен час крышей протечь. Как я сегодня. Мою-то кепи унесло ветром еще в Киргизии, на сумасшедшем перевале Талдык, где Алайский хребет спускается к поселку Сары-Таш у переднего края Памира. Места там, доложу я вам, за гранью понимания: марсианского вида долины на высоте больше трех тысяч метров, селения с плоскими крышами, – строившие их люди не знали слова «дождь». Настоящее Чистилище.