Текст книги "Остров (сборник малой прозы)"

Моим друзьям, без них эта книга была бы другой.

Под редакцией Юлии Фурсовой;

2018-2019, Иркутск.

Костер

«А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило».

Антон Чехов, «Архиерей»

Кап, кап, кап – бьются немецкие бомбы о выпуклое дно пустой бочки. Грузные, набухшие в первом весеннем тепле они срываются с карниза веранды. Крыша дома еще покрыта снеговой шапкой, – та постепенно оседает, темнеет, пускает из-под себя ручейки. Талая вода бежит по вытянутому вдоль крыши желобу, стекает на прикрывающий крыльцо шифер, прокладывает себе путь по волнистым выемкам, но у самого края вдруг замедляется, путаясь в нагромождениях веточек и хвои, что сбились в плотные кучи наподобие плотины. Заторы прихвачены ледком и держат крепко, не давая потоку воли. Скоро вода возьмет свое, подточит, заберется с изнанки, комья поползут к краю и устало, с грудным звуком, плюхнутся в бочку. Пока же вода сочится медленно, осторожно, боязливо: вперед отправляется одна капля, за ней другая, потом третья, – как разведчики за линией фронта, которым нужно пройти через ряды колючей проволоки и прыгнуть с обрыва, в темный омут, на самое дно мира.

Бабушка Ноя суетится у крыльца. После зимы дел на огороде много, за что не берись – все в охотку. Повалила бочку с ржавыми ободами, уперла руки в железный борт; снег захрустел, нехотя подался, бочка покатилась по грядке, оставляя за собой три грязных борозды и куски старой краски – когда-то белой, а теперь уже и не желтой даже, но желтушной, больничного, хворого оттенка. В роддоме пахло теплой кожей, грудным молоком, мамиными руками, страхом нового. Но были и другие запахи: военный госпиталь отдавал высохшей мочой, сочащимися сукровицей бинтами на прелых, плохо обработанных ранах. Во время бомбежек лица солдат застывали, восковые маски ртов, бровей и глаз пучились в окна. От проходящего по улице трамвая мелко дрожали стекла в расшатанных рамах. Переполненная палата пахла тряпками и костылями, равнодушными докторами и капельницей с жирными отпечатками пальцев по всему продолговатому краю. Бабушка Ноя крякнула, навалилась плечом и поставила бочку под скат веранды, чтобы пустое брюхо наполнялось талой водой.

Широкое гребло лопаты хватануло из ближайшего сугроба, поднялось в воздух и, роняя излишки, резко опустилось за кованый обод. Со дна уже поднималась приличных размеров куча, но бабушка Ноя знала – она выполнит лишь треть работы, даже набив бочку с горкой, – остальное сделают оттепель и первые дожди, но и тогда бочка останется полупустой, на одну-две поливки, не больше. Вот потому-то нужно перевернуть и подкатить к скату все три бочки, сделать запас, иначе потом, в апреле, придется идти с ведрами на ручей или ждать, пока включат дачный водопровод. Ручей далеко, ведра тяжелые, а ноги и руки уже не те, что раньше. Бесконечными зимними вечерами, кладя морщинистую ладонь на сборник стихов Окуджавы (томик в пускающемся на лоскуты переплете), бабушка Ноя порой замечала, как ее длинные, прежде фарфоровые, а теперь по-печному беленые пальцы бьет неприятная судорога, вызывая в памяти больницу, гипс, трамвай, мокрые от пота простыни… Бабушка Ноя покрепче сжала черенок лопаты, – сегодня в ее руки вдруг вернулась удивительная сила. Работа спорилась, над садоводством высоко стояло солнце.

– Бабка, а бабка! – Дед Григорий подошел к сетке забора, его длинные, забитые грязью кирзовые сапоги баламутили край большой лужи. – Чего так рано приперлась-то?! Зима-чай на дворе.

– Захотела и приехала, – буркнула бабушка Ноя, – тебе-то какое дело?

Дед Григорий считался местным сторожем: зимой он жил в садоводстве один-одинешенек (в компании с черно-белым телевизором и стареньким электросамоваром). Родня Григория давно сгинула, жена ушла, и дед обобылился, запил, стал трескучим и недобрым.

– На той неделе заморозки обещают, а потом снега навалит, – ехидно, поплевывая себе под ноги, заметил Григорий. – Пустые твои труды!

Бабушка Ноя распрямила тугую спину.

– Если сейчас бочки не набрать и рухлядь не спалить, худо будет, – сказала она. – Ты сам-то чего пришел, Гришка? Опять на опохмелку не хватает?

– Ты, бабка, на меня не брехай, – подбоченился Григорий с напускной важностью, – ты мне за зиму сколько должна, а? Я, считай, за всем хозяйством, а тут и медведи, и пилорама рядом бандитская, и сучьи наркоманы подворья жгут – а я один, один!

– Да чего ты выдумываешь, Гришка, какие медведи, побойся Бога. – Бабушка Ноя утерла лоб тыльной стороной ладони. – Сколько должна, столько заплачу, и не тебе, а в кооператив, по Сберкнижке.

– Ладно, – быстро сдался Григорий, – может хоть в долг дашь? – Его голос стал высоким и жалобным, как у церковного юродивого. – Рублей сто надо, не больше, Христом-богом прошу! Бабушка Ноя нахмурилась и отвернулась.

– Шел бы ты отседова,– сказала она тихо, – не мешай работать.

– Дура ты, бабка, как есть, дура! – Григорий сунул грубые, чернушные ладони в карманы полушубка, побрел прочь, а напоследок, уже издалека, вдруг вывернул пегую голову и хрипло гаркнул: – Всю жизнь горбатишься, бабка, так и помрешь – горбатая!

Темную часть огорода за домом трогать рано, да и незачем, снег там густой, плотный, не поднять и не перенести. А в переднем высоком краю участка воцарилась весна, капель набирала силу, показалась бурая лежалая земля. Был самый томный предзакатный час; тепло разливалось в воздухе, – кажется, еще чуть-чуть и взойдут подснежники, запоют птицы, подует теплый южный ветер. Как тогда, на Урале, когда их повезли в колхоз: десять товарных вагонов; студентки в разноцветных косынках, с перепачканными лицами; солома на криво сбитых досках, сквозь которые просвечивали мелькающие на скорости рельсы и шпалы. Работа на картошке была тяжелая, на износ, но об этом не думали, а думали, что на улице лето, и вода в речке за бараками прогрелась, и в сухом жарком стогу можно до рассвета глядеть на звезды.

Бабушка Ноя усердно закидывала бочки снегом, спину приятно припекало, на дальнем выселке протяжно гудела пила. Видать, прав был Григорий, кто-то валит втихомолку лес и везет на продажу – эх, браконьеры подневольные. Скрипело, чавкало под калошами, и шумно билось сердце, перекачивая кровь в слоях одежды, меж узких старческих ребер. Резко кольнуло, точно хлыстом вытянули всю левую часть тела. Бабушка Ноя покачнулась, но смогла удержаться на ногах, опершись на лопату. Ничего, сейчас пройдет. Гул пилы сливался со стуком капель; было не так, как утром, когда холодный свинец раздельно бил в дно бочки, – теперь сплошной ручеек, лишь изредка прерываясь, струился по шиферу и с негромким шелестом терялся в синюшном, цвета налившегося фингала, сугробе. А эшелоны с солдатами все шли и шли на запад – неостановимо, – и вместе с ними уходил папа, Сергей Петрович, сгинувший где-то в зыбких лесах под Ржевом. Птицы не пели, да и рано им было петь, или поздно, ведь скоро его пошлют в наступление, а там ноябрь, безнадега и сутулые мужские спины, сбившиеся в тесном душном блиндаже. Ну ничего, скоро полегчает.

Работа пошла медленней, с расстановкой, без спешки. Бабушка Ноя отложила лопату и принялась за малину; отвязывать кусты пока не стала, а вот лишние мертвые ветки собрала в большую кучу и оттащила вместе с листвой и нанесенным ветром мусором поближе к дому, где зимний бедлам можно было разом спалить в уличном камине, сложенном как раз на такой случай. Камин соорудили из старого горелого фундамента, оставшегося от прошлых хозяев. Внук Алешка вытирал грязные ладошки о панаму, смеялся и клал кирпичи криво, так что за ним все время приходилось переделывать, но бабушка Ноя лишь улыбалась и шла в занавешенную прохладу дома, чтобы вынести мальчику стакан свежих ягод. Где-то они сейчас, ее подруги по училищу? – разъехались, разбрелись, раскидала их жизнь, запорошила. И тупая боль отдалась в больной ноге – память о позднем переломе, который так до конца и не зажил.

– Водички не вынесешь, родная? – В дальнем конце участка, за кривыми стволами облепиховых деревьев, стоял высокий мужчина в солдатской шинели нараспашку.

– У меня только чай остывший, – машинально ответила бабушка Ноя, – а вода талая, из бочки, грязь одна.

Она старалась разглядеть лицо мужчины, но закатное солнце быстро уходило к горизонту, прямо над плечом гостя; косые лучи били в глаза; все вокруг сделалось одномерным, лишенным черт.

– Можно и чаю, если сахара не пожалеешь. Я люблю послаще, ты же знаешь. – Казалось, мужчина улыбался и даже посмеивался в густые усы с проседью, хотя ни усов, ни лица бабушка Ноя не видела. – А почему одна на огороде? – спросил он все с той же игривой теплотой в голосе. – Куда своих подевала?

– Да кто ж их знает, Сергей Петрович. – Бабушка Ноя опустила голову. – Сначала мы с тобой были, ты да я, потом много нас стало, а теперь вот я здесь, сама…

– Твои живы?

– Да живы, конечно, но совсем забыли меня, старую. Хорошо хоть ты пришел.

– Ты, родная, не печалься. – Мужчина спокойно, с ленцой, повел широкими плечами. – Это все напускное, проходящее.

– Сам-то ты как, хорошо тебе там?

– Да ничего, родная, ничего. То прошло, и это пройдет. – Медный диск коснулся ворота шинели, где-то ударили в колокол – звук походил на вороний крик. – Сходи-ка ты лучше мне за чаем, – сказал мужчина мягко, – чего лясы зазря точить.

– И то верно, – спохватилась бабушка Ноя. – Заболталась я с тобой, Сергей Петрович.

Дом спокойно остывал после первого по-настоящему весеннего дня. Внутри было чисто, подметено, но как-то запущено: тусклая посуда из советских сервизов аккуратно расставлена в буфете над печкой; у топки сложена небольшая поленница дров; тут же газета «Сибирский садовод» на растопку; узкая кровать (по виду жесткая, с продавленным корытообразным матрасом) ровно застелена зеленым покрывалом в клетку, пущенная по краю облезлая бахрома почти достает до пола. По углам пыль, тазы с облупившейся эмалью, старые игрушки Алеши, бесполезное тряпье, ведра, культяпки. И все брошенное, ненужное, забытое. В дальней комнате горит свет, бабушка Ноя туда не заглядывает, она знает, что когда ее сын Павел работает над чертежами, лучше не мешать. Цыкнет на мать зло, погрозит пальцем, захлопнет дверь перед самым носом, да с таким звуком – сухим, свистящим, долгим, – как от одиночного снаряда, разрезающего ночной воздух над скованным осадной решимостью, и все же боящимся городом. Бабушка Ноя помнила, что самое жуткое в авианалете – не сам удар, а его ожидание; подтянутые к подбородку, обхваченные тонкими ручками колени; высыпающаяся известка в трещине на стене бомбоубежища, – выдержит ли, нет, еще одно прямое попадание?

Последний закатный луч ворвался в дом, пространство осветилось: стулья, стол, кружки на подоконнике обвели черным, предметы бросили на стену резкие тени. Они выглядели живыми, эти тени; гаснущее солнце моргнуло, тени побледнели, а затем на краткий миг вновь зажглись глубокой краской. В доме стало гулко и одиноко. Бабушка Ноя, спотыкаясь в потемках, отыскала старый чайник с отбитым горлышком – его аккуратно приклеил Павел, когда еще жил с матерью. Сейчас в комнате свет не горел, и дверь была открыта: ни стола с чертежами, ни маленькой лампы в желтом абажуре, над которым вечерами корпел трудолюбивый сын. Наверное, он был хорошим ученым, но о матери думал мало, как будто из него что-то вынули, – то самое, что живет рядом с сердцем и согревает близких своим теплом. Павел был суровым, как фронтовой снег, унесший ее отца. И он ушел, как и Сергей Петрович, но не на войну, а просто так, как уходят весны, как утекает вода, как пролетает перед глазами жизнь. Не было ни стола, ни лампы, только грубая сетчатая койка без тюфяка сиротливо громоздилась в углу, у стены.

Бабушка Ноя поставила ненужный чайник обратно на стол и вышла из дому. Пусто было на огороде и на улице за забором. Размокшая и оплывшая колея дороги уже покрылась тонкой ледяной поволокой. Тихо. Солнце скрылось за продолговатой сопкой, – заросшая острым строевым сосняком она тревожно отливала синей пастелью в неверном сумеречном свете. Где-то мяукнула подгулявшая кошка, ждущая скорого восхода луны. Никто не кутался в шинель и не посмеивался в усы с проседью. И маялось, маялось сердце в груди бабушки Нои; стало трудно дышать, темные круги поплыли перед глазами. Нужно постоять с опущенными веками, подождать, прийти в себя. Холодный воздух отрезвлял, возвращал память о жестком, внезапном ударе, разбившем ногу на осколки. Обычно люди обходили крутую наледь стороной, но бабушка Ноя привыкла ходить в гастроном напрямик, через бугристое поле, и однажды поплатилась за свою спешку. Ее нашли не сразу: поле было большим и запущенным, она еще долго лежала под серым небом и думала про дочь Соню, – та вышла за плохого человека и потерялась где-то в лабиринтах огромного и вязкого, словно кладбищенский морок, города Москва. Павел женился поздно, а потом уехал в Европу вслед за женой, оставив бабушку Ною без внучка Алешки, без его детских смешных проказ. Как и Европу, Россию бомбили долго и ожесточенно, но русские выжили. Они всегда выживали.

Смеркалось. Бабушка Ноя наломала хворост – снизу положила мятые газеты и струганную щепу, а сверху свалила крупные ветки и подгнившие за зиму палки, найденные около компостной ямы. Костер занялся быстро, музыкальное потрескивание только-только схватившихся искрой щепок вмиг сменилось густым смоленым гулом вовсю разгулявшегося пламени. В лицо дохнуло жаром, жарко было и в вагоне: нары сколочены в три ряда, так что верхний пассажир, проснувшись среди ночи, часто бился головой о жесткий потолок и будил соседей-студентов злыми матюками; все смеялись, а старшина заводил военную песню зычным баритоном. Она встретила Григория там же, на картошке, – ее будущий муж был статным веселым парнем с улыбкой во все тридцать с чем-то зуба; когда он был рядом, на душе светлело. Подающий надежды молодой инженер, – он еще не пил тогда, не лишился партбилета, не потерял работу, не опустился, не уехал в Сибирь – якобы на промысел, а на самом деле бандитствовать в лесную артель где-то под Енисейском. Бабушка Ноя не знала, жив ли Григорий, но в ее мыслях он всегда возникал, как нечистый дед с черными руками, в кирзовых, забитых грязью сапогах. Она ушла от него сразу после рождения Сони: скидала вещи детей в два больших чемодана, взяла билеты до Томска в один конец и растворилась среди железнодорожных гудков – ищи-свищи.

У крыльца стояла удобная лавка; сядешь на нее, прислонишься натруженной спиной к деревянным рейкам, вытянешь усталые ноги к резвящемуся огню – и хорошо. Суставы тупо ныли, в коленях нехорошо поскрипывало и похрустывало, но бабушка Ноя была довольна прожитым днем. Бочки наполнены, а кусок участка, где росла малина, очищен от мусора и приведен в благопристойный вид. Назавтра можно приниматься за ремонт веранды: снести в дом лишние инструменты, поправить брезент, закрывающий уличный вынос от ветра, залатать небольшую течь в листе шифера, треснувшем и прохудившемся за зиму, – подбить под лист свернутую вчетверо укрывную пленку, посадить на гвозди и дело с концом. Полвека на оборонном заводе – сколько трудов, сколько сил отдано, а ведь остались еще ясная мысль в голове и озорная привычка к работе в руках. Рано отдыхать. К лету выправим завалившийся на бок дровяник, приведем в порядок парники, а если соседи помогут, то и новую теплицу поставить можно – под помидоры. Будет повод опробовать невиданный сорт семян из Польши, редкий гостинец от Павла. Горит, шумит костер.

Но прошла минута, другая, пламя начало опадать. Ветки и мусор дают много света, да мало тепла; вот сверкают искры в небе, чиркают до самой крыши, до звезд, а вот и нет их, будто и не было, лишь угольки продолжают играть в калейдоскоп на красном кирпиче камина. Кровь из носа Сони хлестала потоком, когда Ноя с силой и внезапной злостью съездила дочери по лицу. Гулящая, пропащая девка никого не слушала, связалась с какими-то проходимцами – то ли челноками, то ли бывшими люберами, – а однажды заявилась домой пьяная, развязная и, по всему, на обе ноги беременная. Ноя ударила и тогда не жалела о своем гневе. Соня свалилась в проход между кухней и коридором, замычала, поползла в спальню. За дверью с портретом Чака Норриса (посаженным на скотч поверх толстого непрозрачного стекла молочного оттенка) еще долго слышались всхлипы и тихие стоны. Мать хотела войти, утешить дочку, но спесь и ложная гордость не позволили. Потом стало поздно. Соня закрылась, ушла в себя, а через несколько лет собрала пожитки и укатила в Москву. Разговоров – настоящих, сердешных – между ними больше не было, только: «привет», «будешь звонить?», «буду», «ну пока», «пока».

– Ба-а-аба, конфету дай, а?! – На скамейку плюхнулся мальчик в смешной панаме, надвинутой по самые разлапистые уши. – Хочу рачков! Или ириску!

– От ирисок зубы выпадают, – строго сказала бабушка Ноя, обнимая внука. – Ты откуда такой голодный, где папку потерял?

– Мне разрешили! – взвился Алешка. – Сказали, что с тобой посидеть можно, пока костер горит.

– А потом как же? – не поняла бабушка. – По ночи один што ли пойдешь?

– Да тут недалеко, – отмахнулся мальчик, – два участка всего.

– Как дела у папки? Меня-то хоть вспоминает добрым словом?

Мальчик вразнобой качал не достающими до земли ногами, длинные тени следовали за движениями, утекая под лавку, в темноту.

– Папа строгий, не дает мне вечером в игру играть.

– Как здоровье у него?

– А я под одеяло залажу и потихоньку играю, у меня и фонарик есть.

– Ты, должно быть, уже в школу ходишь?

– Ба-а-аба, ты конфету мне дай, а? – заканючил внук. – А то мне скоро домой, тухнет твой костер.

– Да где ж я тебе конфету возьму, – всплеснула руками бабушка Ноя. – Я же только сегодня приехала.

– Тогда я пошел, баба, меня спать уложат.

– Беги, Алешенька, беги, час поздний. – Бабушка Ноя наклонилась и незаметно коснулась губами края панамки. – Папке своему скажи, чтобы не забывал меня.

Мальчик спрыгнул на землю, в два прыжка достиг калитки, махнул на улицу, но вдруг остановился, повернулся к едва теплящемуся костру.

– Ба-а-аба, а Деда Мороза правда нету? – спросил он.

– Ох, и не знаю, Алешка, – вздохнула бабушка Ноя. – Нам всю жизнь говорили, что нет его, а я вот сижу теперь и думаю – может, врали.

Скрипнула калитка, унялась капель, из оврага потянуло зимой. В последний раз щелкнул уголек в еще жаркой, но уже сереющей золе. Луна не показывалась, участок погрузился в черное море беспамятства. Бабушка Ноя хмурила лоб, силясь вспомнить лицо дочери, спину сына, улыбку отца, руки мужа, но все тонуло, тонуло в медленно накатывающей тошнотворной пелене. Чудилось, еще чуть-чуть и всплывут перед глазами привычные образы, согреется душа, но мысль о теплом и родном все время ускользала, – только ухватишь ее, а вот она уже бьет тебя чешуйчатым хвостом, смеется гнилыми зубами, и не теплая она вовсе, а стылая и слизкая, как червяки под вековым камнем. И только камни вставали перед нею, только камни из мерзлых пустынь. Болела сломанная нога, плакала дочь, молча закрывал дверь комнаты сын, дрожали стекла в госпитале, на пропитанные потом простыни падали бомбы, а в голове все росло и росло сознанье какой-то непонятой, проклятой ошибки.

Было страшно и холодно у потухшего костра, – одной, чувствуя близкую ночь. Бабушка Ноя попыталась встать, но ноги вдруг стали пудовыми, не сдвинуть. Все, что ей оставалось – сидеть и слушать: как крадется ветер по крыше дома, как скрипит ветка на сосне за дорогой, как ухает филин где-то далеко внизу, у болота, там, где покосившиеся больные березы упираются в схваченный поздним мартовским морозцем земляной вал железной дороги. А еще смотреть: тревожно, подслеповато моргая в темноту. Есть в ней что-то такое, в этой темной ночи. Что-то ждет, ее, бабушку Ною, ждет. То, что не увидеть и о чем не рассказать.

–

Интерлюдия

«сентябрь»

мир прозрачный.

сквозной свет.

в голове чисто.

принимаешь все таким, как есть:

дома, деревья,

паруса на водохранилище,

холмы в багрянце.

с плотины видно Хамар-Дабан.

на пиках искрится свежий снег.

садится солнце.

и вдруг пронизывающий ветер с востока,

порывы бьют в грудь, а спине тепло.

знаешь – скоро зима.

но не сегодня.

–

Остров

(Поэма в прозе)

Посвящается Н.П.

И когда меркнет свет – пересвети;

Зажги мне руки, чтобы я

Мог взять это небо как нож

И вырезать нас из сети.

Борис Гребенщиков

Примечание:

Этот текст можно прочесть двумя способами: в том порядке, как решил автор, или же расставив части последовательно, от 1 до 5.

– 2 -

Мы начинаем со смерти.

Говорят, люди рождаются, чтобы умереть, но зачем умирать до срока? Вот чего Баир не мог и не хотел понимать. Девочка, погибшая на пляже третьего дня, все никак не выходила у него из головы. Нелепая эта смерть нарушала гармонию мира; вера в провидение опасно пошатнулась. Что если порядок и контроль – не более чем иллюзия, уловка, скрывающая истинную сущность бытия: холодный алогичный хаос, лишенный формы и теплых женских прикосновений. Этот хаос не знал матери, только отца. А мужчины жестоки.

Студенты приехали на Ольхон в начале недели и ничем не выделялись из толпы себе подобных. Разношерстная компания говорливой молодежи (преимущественно женского пола) собралась провести прекрасную неделю на берегу самого глубокого озера в мире. Сибирское лето коротко, нужно успевать. Ребята поставили палатки в пологих дюнах Сарайского пляжа и вели себя вполне банально для этих широт и этого времени года. Купались в не ледяной, но отнюдь не теплой воде Малого моря; пили «с резьбы» дешевое российское вино; бегали по прозрачному, почти бесцветному песку. Босые девичьи пятки поднимали в воздух легкую взвесь, частички песка на секунду замирали, их подхватывал ветер и нес, нес, нес прочь от берега. Ветер налетал порывами, девушки смеялись.

Вечера проходили у большого костра в антураже гитарных аккордов и легких наркотиков. Загорелые руки кружились в такт движению звезд на бесконечном, изогнутом полусферой небосводе, горизонт которого всегда оставался светел. Незримое солнце медленно двигалось с запада на восток, подсвечивая далекие линии Приморского хребта. Казалось, какой-то большой смеющийся толстяк прячется там, за призрачными холмами, светя в них ярким белым фонариком. В этом чудном месте дни сменяли ночи, а ночи – дни, незаметно, по указанию все того же толстяка-вахтера, что включал и выключал свет в строго отведенное для этого время. Можно было засыпать на рассвете и завтракать в полночь, вставать с петухами и глядеть на солнечный диск, медленно поднимающийся над верхушками лиственниц. Можно было все.

Случилось так, что ребята купались на пляже, провожая очередной день. К закату погода начала портиться, откуда ни возьмись налетела маленькая туча в свинцовых тонах. Над водой повисла тревожная тишина – предвестница грозовых раскатов. Все поспешили на берег, но одна девушка задержалась, ее привлек камешек, переливавшийся в мелкой прибрежной волне. Лунный камень, подумала она, редкий деликатес для коллекции ракушек, палочек и окаменелых морских звезд, что привозишь домой из летних путешествий. Девушка протянула руку, ее пальцы коснулись манящего края лунного камня – такого гладкого и прохладного. Ноги по щиколотку в воде, ступни утопают в зыбучей гальке, прядь светлых волос едва касается озерной глади, в уголках губ прячется улыбка.

Грома не было, лишь что-то коротко сверкнуло в пяти метрах от берега. По поверхности пробежала стремительная, едва заметная рябь. Туча дрогнула и поплыла себе дальше, не отдав даже малой капли. Тело мерно покачивалось, будто девушка просто прилегла отдохнуть в нагретой за день воде. На остров опускалась ночь.

Про трагическую смерть на пляже Баир услышал накануне, из третьих рук, однако сцена представлялась ему во всех подробностях. Она преследовала его, как дурное сновидение. С раннего детства Баир верил, что жизнь полна скрытых причин и следствий, незримых закономерностей – разгадай их и сможешь прикоснуться к тайнам бытия. Гибель девушки от удара молнии была чем-то противоположным, от нее веяло Фатумом. Так молода и прекрасна, чем она провинилась перед вселенной? Или же она была рождена только для того, чтобы погибнуть здесь, как слепой агнец – жертва незримого, но пронизывающего все Рока? Такое объяснение не устраивало Баира, оно было пугающе дисгармонично. Это ошибка, сбой в Матрице, – а перед ошибками не принято склонять голову, их исправляют. Проблема в том, что он не знал, как исправить смерть.

Баир тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли. День у него как-то сразу не задался: похмельное пробужденье на жестком коврике в пропахшей перегаром палатке; скручивающий кишки остывший «дошик»; вместо печенек и горячего чая – ложные воспоминания о компании студентов и начавшем коченеть трупе: его молча волокли в единственный на острове травмпункт, а затем неуклюже уложили на деревянный стол, обитый клеенкой гадливого оттенка. Не о таком последнем приюте мечтают юные души.

Дальше было не легче. Баир наскоро скидал вещи в багажник и дал по газам, надеясь одолеть переправу до заката. Но покинуть остров не вышло: едва встав в очередь, он узнал, что на материке тоже пропала связь; не было не только мобильного интернета, но даже радиосигнала, вплоть до защищенных военных частот. Работники МЧС, дежурившие в каптерке у пирса, грешили на мощную магнитную бурю, результат необычайно сильной солнечной вспышки. Местные буряты придерживались более сумрачной версии, напоминая, что ночью произойдет полное лунное затмение – первое в этом веке. Как бы то ни было, все три парома ушли на большую землю, а навигацию закрыли вплоть до восстановления связи. Баиру пришлось развернуть машину; он возвращался в Хужир.

Побитый жизнью, но все еще надежный внедорожник несся по широкой пустой грунтовке навстречу катящемуся вниз солнцу. Недостаточно загруженная задняя часть машины скрипела и тряслась; в багажнике, вздымая клубы едкой пыли, перекатывались и подпрыгивали рюкзаки. Окна были закрыты, но пыль все равно сочилась из-за каждой неплотно притертой резинки. Горло и носовые пазухи забивались, Баира душил сухой кашель, – он матюгнулся и сильнее надавил на педаль.

Несмотря на тряску, глаза привычно впитывали пейзаж южного Ольхона. Впереди и слева лежало Малое море, развернутое, точно воронка, расширяющейся стороной к большому Байкалу. Видимость была отменная, взгляд скользил далеко – до самых отрогов Хобоя, и еще дальше, туда, где Приморский хребет с его выщербленными песчаными боками резко уходил вглубь побережья, открывая глубокий залив, северный край которого тонул в бирюзовой дымке на стыке земли и неба. Машина рассекала продолговатые долины: их нижние края спускались к воде, образуя уютные бухты, прикрытые от ветра скалистыми мысами белого камня, а верхние споро поднимались уступчатыми, переходящими в линию водораздела террасами, с тем чтобы влиться в дымчатый лес на восточной стороне острова. На западе же лес был гость, а не хозяин: каждое деревце боролось за существование, впиваясь изогнутыми корнями в сухую глинистую почву; сосны были низки и приземисты – суставы веток неестественно вывернуты, верхушки сплющены. Эти деревья не понаслышке знали об осенних буранах и шквалах Сарминского ущелья.

Внедорожник съел последний каменистый зигзаг и выкатился на просторное поле. Жесткая трава отливала тяжелым золотом в косых вечерних лучах. Боковое зеркало поймало световой всполох, отраженный от прибрежной галечной косы, вытянутой на несколько километров к северо-западу; за косой начинался подъем в частью голые, частью покрытые редким отступающим лесом холмы. Там лежала большая деревня, украшенная трезубцем из вышек сотовой связи, – Хужир, с возвращением.

Баир не сразу понял, откуда взялось подспудное, шевелящееся чувство в груди. Лишь выехав на главную улицу, он со всей отчетливостью осознал – в деревне не было людей. Совсем. С тех пор, как он покинул Хужир, прошла всего пара часов, но островную столицу точно подменили. Гомон и ярмарочная разноголосица сменились давящей тишиной. «Буханки» больше не колесили по вымоинам и оврагам, они просто исчезли, все до единой. Баир припарковался у кафе «Волна»; в помещении было тепло, пахло хлебом и свежими позами; на ближайшем столике – недоеденный ужин: ложка на краю тарелки с бухлером, надкусанный кусок хлеба, наполовину пустой чайный стакан – над ободком еще поднимается пар, а вот суп уже остыл – поверхность подернута жировыми пятнами. Баир нервно сглотнул и попятился к выходу, едва не споткнувшись о высокий порог. Его машина была единственной на улице. Похоже, все обитатели деревни дружно побросали свои дела и куда-то ушли – смотреть на закат или дожидаться затмения, хотя для последнего еще рановато. Но ведь где-то они есть, верно?

Баир быстро шел по длинной улице, ведущей к Шаманскому мысу – главной достопримечательности Хужира. Если турье где и кучкуется, то у Шаманки, без вариантов. Дорогу перебежала лохматая сука, за ней катился мелкий выводок из четырех щенят. Сука равнодушно мотнула мордой, и все семейство исчезло меж построек ближайшего подворья, не обратив на единственного двуногого ходока ни малейшего внимания. Ну хоть собаки на месте, и то радость. За спиной осталась часовня: аккуратная, выкрашенная в строгий бело-синий цвет звонница, овальный купол, а поверх всего посеребренный, сливающийся с небом крест. Аскетичный христианский храм был чем-то лишним на этой языческой земле, как клякса в океане. И все же Божий дом стоял на своем месте, невозможно было представить здесь что-то иное. Баир с надеждой заглянул через церковный забор – пусто.

За часовней улица разом обрывалась, уступая плавному подъему холма. С вершины – Баир знал – будет отлично видно Шаманку, а также большую часть лежащей снизу и позади деревни. На склоне паслись коровы: их головы лениво поднимались и опускались, копыто следовало за копытом, массивные челюсти пережевывали траву в раз и навсегда определенном цикле. Мирный вид кормящихся буренок возвращал ощущение реальности происходящего.

«Бо-о-ом!»

Протяжный колокольный удар. Пустое пространство холма. Баир крутанулся на пятках, – массив церкви скрылся за изгибом склона, но звонница четко отпечаталась на безоблачном небе: единственный колокол неподвижен в светлом проеме под куполом; на крюке у стены закреплена цепляющаяся к «языку» веревка. В колокол никто не звонил.