Текст книги "Скромное апостольство."

Не для меня

Человек все-таки уникален и таким именно себя чувствует. Ему трудно обосновать, объяснить свою уникальность. Все-таки ест как все, в том же транспорте ездит, ту же рекламу смотрит. Наружно наблюдая, ничего особенного в нем не заметишь. Винтик как винтик. Песчинка как песчинка. Но сердце кричит: «Нет! Никто как я, и я как никто! С чем меня ни мешай, все равно я сам собой останусь!»

Это великий безмолвный крик. Великий и опасный. Великий, потому что все достойное внимания творится через неистребимое и таинственное «я». А опасный, потому что человек, не умеющий творить, утверждает свое «я» через бунт. (Оттого подонкам так хорошо в атмосфере революции. Бесполезные в мирном и созидательном труде, они раскрывают свое «я» только в стихии бунта.) Может, через насилие в разных формах. В любом случае – через какую-то чушь и непослушание.

Вздорное, мелкое, бессмысленное непослушание на каждом шагу силится утвердить за человеком его особые права. Точнее – проявить право на особый статус. Почему человек выжимает из мотора 200 км/ч там, где разрешено не более 90? Да потому, что он «не тварь дрожащая, но право имеет». И под «кирпич» едет по той же причине, и двойную сплошную пересекает и так далее. «Преступление и наказание» он до смерти не прочтет, зане ему не надо. Но преступления будет совершать в духе ошалевшего от гордых фантазий студента и в том же духе будет встречаться с наказанием.

При входе во многие места нарисованы перечеркнутые предметы, как то: декольте, мороженое, собака, мобильный телефон, фотоаппарат. Но человек, без труда считывая смысл этих пиктограмм, на практике уверен, что они не к нему относятся. Отсюда холодное бешенство музыкантов и актеров, вынужденных выслушивать рингтоны посреди своей сценической работы. Отсюда раздражение музейных работников на патологических любителей фотографировать телефоном в галереях и выставочных залах. Там именно, где телефон и фотоаппарат при входе нарисованы и недвусмысленно зачеркнуты. Знакома эта болезнь и священникам. Какая бы скорбь или какая бы радость ни воспевалась Церковью через богослужение, всегда есть риск, что где-то среди молящихся раздастся мелодия звонка и чей-то голос приглушенно скажет: «Алло! Я сейчас не могу говорить. Я перезвоню».

Просто человек скользит взглядом по запрещающим и предупреждающим знакам и думает, что они начертаны для кого угодно, только не для него. Ну, как смерть, например. Ясно ведь, что все умирают. «Все, но не я», – шепчет левое полушарие правому или наоборот.

«С собаками нельзя», – гласит надпись. Но человек думает: «Это и понятно, что с собаками нельзя. Собаки злые, вонючие, агрессивные. Но это же не мой Пупсик. Пупсик у меня ласковый, чистенький, умный такой. Он даже не совсем собака, а почти человек».

И так повсюду. Шепот совести о личном бессмертии и внутреннее убеждение в своей неповторимости играют злую шутку с человеком там, где он не умеет отделять мух от котлет. Этот шепот и это чувство ведут человека не к молитве и добродетели, а к беззаконным и неосознанным попыткам расширить за счет других свое жизненное пространство.

Совсем не надо удивляться тому, что люди на каждом шагу не верят написанному в Библии. Или верят, но на практике это никак не заметишь. Люди даже написанному на трансформаторной будке не верят. А написано там: «Не влезай! Убьет!» И череп нарисован с молнией.

Откровение (Синайское) тоже было при громе и молниях, с угрозой смерти и трепетом во всякой душе. И если бы так и дальше было, все было бы по-иному. А так… Ну, книжка. Ну, Библия. Рассказы всякие, истории, притчи, заповеди. Книжку можно в руках повертеть, оспорить, посомневаться. А кто писал? А не изменился ли текст за многие столетия? И так далее. В общем, люди не верят написанному и не соотносят его с собою. Даже в отношении Библии – не то что дорожных знаков. Или наоборот: даже в отношении дорожных знаков, а не то что в отношении Библии.

Я прошу прощения, но приведу еще пример, многим знакомый и весьма показательный. Еще раз прошу прощения. Дело в том, что мы не ангелы, а следовательно, нуждаемся в уборной. Уборная же, как всякое рукотворное изобретение, нуждается в правилах эксплуатации. Одно из таких: не бросать в раковину бумагу или иные гигиенические штуки. Ну, понятно: чтоб не забилось там все, чтоб не плыло потом верхом, чтоб не закрывать кабинку на ремонт и так далее. Это так же должно быть понятно, как «не кури на заправке», «не высовывай голову из окна поезда на ходу»… Должно, но не понятно. Что в театре, что в ресторане, что в аэропорту с большим (не скрою) удивлением раз за разом видишь, что простейший текст просьбы на нескольких языках – «не бросайте… и прочее» – очередной посетитель не осилил. Не смог прочесть. Или прочел, но подумал, что это не ему адресовано. Или сначала бросил, а потом прочел. Или что-то еще, я уж не знаю. Эти досадные мелочи имеют далеко идущие последствия.

Например, надо говорить с людьми о высоком, возвышать душу и облагораживать. Но как ты будешь возвышать человека, шуршащего фантиком в зале консерватории? Вроде бы с ним Бах и Рахманинов со сцены уже беседуют. Но он знай себе шуршит, а потом в уборной он же, видимо, и раковину забьет каким-то гигиеническим изделием. А не он, так сосед или соседка. Иной священник справедливо скажет: «Я хотел бы говорить с вами о Фаворском свете или ангельском мире, но буду говорить о том, чтобы вы не приходили в храм в шортах и не ковыряли в носу посреди службы. Выше этого уровня мы пока не поднялись».

Человек подтверждает свою уникальность добровольным самоограничением и дисциплиной. Именно тогда он – освежающий ручей, веселящий глаз и слух. Иначе – просто миргородская лужа. И последний штрих: человек отвратителен, когда он не думает о других. О тех, кто живет по соседству; о тех, кто захочет рядом припарковаться; о тех, кто после тебя зайдет в уборную, и так далее.

Старость

Все может начаться очень просто. Просто до удивления.

К примеру, случилось оказаться на пляже, но плавать особо не хочется, хочется лежать; и не на солнце, а в тени; и не в компании, а в одиночестве. Значит, здравствуй, старость. Или прежние любимые занятия вдруг становятся противными до тошноты. Это тоже может быть она. Тоже здравствуй.

Встреча с ней может случиться на лестничной клетке, если лифт почему-то не работает. И ты замечаешь, что устаешь раньше обычного, что нужно останавливаться для передышки. Или с газетой в руках, когда привычный шрифт вдруг предательски измельчился и глазу понадобилась стеклянная помощь. Так или иначе, но она приходит.

Приходит как бедный родственник из провинции, чтобы улыбнуться в дверях, помяться с ноги на ногу, потом войти и уже не выйти. Превратиться в непрошеного члена семьи со своими глупыми разговорами и раздражающими привычками.

Старость приносит с собой какой-то хруст в костях и потерю навыка быстро вскакивать с постели утром. У нее вообще куча примет, по которым о ее приближении узнают стоматологи и офтальмологи, диетологи и психологи или просто знакомые, с которыми не виделся долго.

«Ты постарел», – говорят они. Или: «Ты располнел». Или: «Я тебя еле узнал». А ты улыбаешься в ответ на эти банальности так виновато, словно тебе лет тринадцать от роду и от тебя пахнет выкуренной сига– ретой.

Не надо этого. Ничего специального не надо: ни удивления, ни стыда, ни страха. Просто не надо делать вид, что этой гостьи в доме нет. Напротив, ее визиты или постоянное присутствие следует признать и с ней нужно разговаривать.

Ты, например, ей говоришь:

– Здравствуй (не называя старость по имени).

Она говорит:

– Здравствуй (и смущенно улыбается).

Ее смущение объяснимо – ее не ждали.

– Ничего, что я на «ты»?

– Ничего.

Дальше спрашиваешь:

– Ты одна?

Она вопросительно смотрит в ответ. Молчит.

Ты продолжаешь:

– Если ты старость, то где мудрость? Я слышал, вы бродите вместе.

Она говорит:

– Да мы едва знакомы. Нас молва связала ошибочно и формально. Я ее, мудрость то есть, даже вижу редко. Иногда она первая приходит к тем, у кого мне еще не положено бывать. Но это редко. Чаще я прихожу, а ее все нет и нет. Бывает, что и до самого конца нет ее. Так что не удивляйся. У меня клиентов намного больше, чем у нее.

Ты ей говоришь:

– Надо же… (и думаешь, чего бы еще спросить).

Потом спохватываешься:

– А опыт? Или душевный покой? Они где? Ну, должна же ты ходить с кем-то в паре.

Она говорит:

– Прости, но чаще всего в моей компании иные спутники: проблемы с памятью, геморрой, подагра, лишний вес. Есть еще повышенное давление, зависимость от уборной, нервное истощение, ночные страхи…

Кажется, разговор завязался, и ты подхватываешь ее интонацию:

– Желание рыться в воспоминаниях, брюзжать, критиковать времена и нравы.

Она кивает утвердительно:

– Да-да. Все так. Все именно так.

Опять наступает молчание. Она его нарушает:

– А где я буду жить? В смысле где ты меня поселишь?

– А где ты обычно живешь?

– Я живу где придется, но предпочитаю фотоальбомы, старые вещи, коробочки с лекарствами, пустые флаконы от духов. Чепуху всякую. Впрочем, я не переборчива. Могу ночевать в костях, больных ревматизмом, или в глазной катаракте. Ты меня где поселишь?

– Обожди, обожди. Это бред какой-то. А где твои вещи? У тебя же нет вещей. (У нее действительно нет в руках ни чемодана, ни сумки.)

– В них нет нужды. Я живу без вещей. Точнее… Мои вещи – это люди. Мне приходится изнашивать их самих, а не ботинки или перчатки.

– Люди… Изнашивать… И меня?

– Теперь да. Ты удивлен? Да неужели? По правде сказать, я даже сама удивлена, что ты удивлен.

– Ну, не то чтобы удивлен… Теоретически я давно был готов. Я думал об этом. О тебе то есть, ждал… Но чтоб вот так… Вдруг… Слушай! А ты не могла бы…

Чтобы понять меня, ей не нужно было дослушивать.

– Я могла бы. В смысле я могу подождать. Могу. Прямо за дверью или подальше. (Ее голос неожиданно набирает металл и становится жестче.) Ты можешь отогнать меня на время диетами и спортзалом. Ты можешь удержать меня на расстоянии разными хитростями. Но ты должен понимать, что это будет временная победа. Окончательная победа будет за мной. (Она помолчала.) И за моей старшей подругой.

На этих словах ты инстинктивно крестишься. Надо креститься, когда речь заходит о старшей подруге старости. Та вслед за тобой крестится тоже.

Да-да, она крестится правильным крестом, ибо старость не безбожница. Она многое понимает и еще больше помнит. Она знавала и другие времена, когда все, кто попадал в область ее внимания, помнили Бога и умели молиться. Теперь все несколько иначе. Даже совсем иначе. Но сама она вовсе не безбожница.

– Молиться надо, – говорит она чрезвычайно покорным голосом. – И когда вслед за мной придет та, чей приход я всегда отдаленно возвещаю, нужно будет тоже молиться. Сильно молиться. Люди об этом как-то подзабыли, а мне печально.

И тут она стала, вначале медленно, а затем все более оживленно, рассказывать о том, какие странные настали времена. Как ее заставляют завивать волосы и красить губы, танцевать и интересоваться политикой, путешествовать. О том, что она перестала сама себя в зеркале узнавать с тех пор, как появилась пластическая хирургия.

– Не то чтобы я стала красивее. Нет. Это мне как раз не к лицу. Но я чувствую, что поглупела. Я уже перезабыла половину сказок, которые знала, и скоро, боюсь, разучусь разговаривать с маленькими детьми.

Она говорила много и с чувством. Она почти разжалобила меня, и это даже становилось забавным.

Никому не понравится, если от него все шарахаются и в испуге разбегаются. Никому. И старости тоже.

Всем хочется, чтобы в ответ на их робкий стук в дверь хозяева открывали с радостью и улыбкой. Всем. Даже старости.

И когда я расчувствовался от ее рассказа, искра взаимной приязни неслышно сверкнула между нами.

– Ладно, – говорит она. – Ты извини за вторжение. Я пойду.

Я не смог попросить ее остаться.

– Я пока пойду. Но буду наведываться время от времени или смотреть на тебя издали. Так что ты, когда забудешь что-то (типа склероз) или не сможешь нитку в иголку вдеть, знай – это я рядышком хожу. На глаза лезть не буду. Ты мне симпатичен чем-то. Но буду потихоньку обычные твои волосы на седые менять, и всякое такое. У меня много невзрачных занятий.

С этими словами она пошла к дверям. А на пороге, обернувшись, сказала:

– Ты только не бойся. И не нервничай. Я ведь не первый год рядом с тобой хожу. Просто время пришло открыто явиться. Все по плану идет. Своим чередом.

На этих словах она вышла. Не знаю, куда дальше пошла. Может, к соседям. Может, в сквер – на лавочке к кому-нибудь подсесть, познакомиться. Не знаю куда. Я не провожал.

Непонятная моя Родина

Немцы в городе

Когда в разгар Первой мировой враги искали смерти монаршей семьи и разрушения государственности, своеобразным «кровавым наветом» на династию было немецкое происхождение императрицы и ее сестры. Слухи распускали: царица-де по телеграфу из Царского Села прямо в германский штаб все секреты военные передает, и прочие глупости. С глупостями было немало и гадостей. И народу, уставшему от войны и доверчивому ко всякой болтовне, много ли надо? Что было потом, известно. Но мало известно, что немец на Руси вовсе не есть диковинка и ни с чем злым непременно не ассоциируется.

Некогда всех вообще иностранцев называли «немцами» без различия национальности. Логика дедов была такая: раз по-русски не говорит, значит, немой. «Немец» то есть. Но здесь речь именно о природных немцах, столь известных нам по XX веку, когда схватка с ними была не на живот. И не о близких временах, а о гораздо более ранних.

В середине далекого XIII века из славного города Любека в Великий Новгород по торговым делам прибыл некто Прокопий. Может, его ранее звали иначе (сегодня трудно представить немца с таким именем), но в нашу историю он вошел как праведный Прокопий Устюжский. Это был купец, а путь в Новгород для немцев был проторенным. Ганзейские города торговали с Новгородом (на изрядную зависть прочим русским землям) весьма оживленно. «Кошельком Руси» называли эту республику. Наш житель Любека походил по церквям Новгорода, подивился красоте церковных служб, изумился количеству храмов, заслушался воскресными перезвонами и… не вернулся домой. Раздал имущество, как патерики возвещают, и стал монашествовать. Когда преуспел в молитвах и появилась слава от народа, стал юродствовать. А затем и вовсе сбежал из полюбившегося Новгорода. Добежал до Вологодчины, до Великого Устюга, где окончил жизнь, не оставляя трудов юродства. Чудотворец и прижизненный, и посмертный. Божий человек. Русский святой. Природный немец. Земляк Гюнтера Грасса и Томаса Манна.

Пойдем еще чуть далее. Где-то в начале XV века уже не из славного Любека, но из славного Бранденбурга, и не в славный Новгород, но в не менее славный Ростов Великий зачем-то пришел немец-католик. Имя его до принятия Православия нам неизвестно. В православии же он почитается как Исидор Ростовский. Тоже, кстати, юродивый. Прозорливец при жизни, он за точную исполняемость своих предсказаний был наречен в народе Твердислов. Память его посмертную после крепко чтил Иоанн Грозный, вообще-то не особо жаловавший немцев за уже появившуюся в его времена «лютую люторскую ересь».

У нас как-то общим местом в подходе к истории считается, что это наши люди с удовольствием бежали из своей «домашней тюрьмы» в мир соблазнов и удовольствий западной цивилизации. Тем, мол, у нас нечего делать. Чего здесь искать? «Унылые огни печальных деревень»? Ну, разве что повоевать, или денег заработать на торговле, или скрыться в наших широтах от беды на собственной родине. Но вот вам уже целых два чистых немца, пришедших на Русь за Духом Святым, хотя Он и дышит, где хочет. Причем оба приняли на себя тяжелейший вид христианского подвижничества – юродство и в нем стяжали святость. Два! Погодите. Будет и третий.

Лет через сто после юродивого Исидора в том же Ростове Великом был еще один немец. У нас его звали Иоанн по прозвищу Власатый. То ли он стопами Исидора шел в сторону озера Неро, то ли эти редкие для всей вселенной избранные души какой-то особый Промысл Божий вел с Запада на Восток, но вы удивитесь… Этот немец тоже вел жизнь юродивого и имел дар исцелений, за что его именовали не только Власатым, но и Милостивым. Отмечен тем, что не расставался с Псалтирью. Читал ее постоянно. С нею и погребен. Псалтирь, между прочим, на латинском языке. Время упокоения – год 1581-й. До смуты XVII века оставалось совсем немного.

Вы только вдумайтесь, возлюбленные! Вдумайтесь и улыбнитесь. А может, и засмейтесь от радости и удивления. Может, и испугайтесь. Немцы плывут и идут сюда к нам, в эти «скудные селенья», в это вечное бездорожье и суровый климат. Идут к народу для них чужому, и сегодня-то не очень мягкому, а уж тогда… Идут гуськом, как пилигримы, из столетия в столетие, чтобы здесь, среди массовой безграмотности, читать на латыни Псалтирь, ночевать на папертях, кормиться подаянием и молить Бога за всю вселенную! Наши ведь когда на Запад ехали и едут, то вовсе не молиться едут. Ой не молиться. А эти! Так, может, они оттуда, из Любека и Бранденбурга, почуяли и поняли в нашей земле и истории нечто такое, чего мы, живя здесь, не чуем и не понимаем? И случалось это с некоей регулярностью еще в незапамятные времена, до Чайковского и Достоевского, до буйного цвета русской культуры, понятной Западу, до всех рассуждений о загадочной русской душе.

У этой темы есть много продолжений и ответвлений. Потому что и после шли на Русь голландцы и шотландцы, французы и немцы. В разные времена шли и сейчас идут. По велению авантюрного характера, за деньгами или славой, ради интереса или по соображениям личного характера. Одни приходят и уходят. Другие приходят и остаются. И те, что остаются, часто бывают лучше тех, кто здесь родился, так как чужеземной душой своей они различают благоухание там, где природный русак давно принюхался. И эти новые, неожиданные братья наши как-то совершено по-особому, с нездешней остротой и глубиной чувствуют красоту и силу русской земли и русской веры. Картавя или грассируя, они говорят: «Я русский и православный!» – и слова эти дорогого стоят. Во всю историю нашу так было. А преподобный Серафим Вырицкий говорил, что до самых последних времен так будет.

Доктрина Невского

Не оставляя по возможности молитвы и покаяния, бросим беглый взгляд в ту степь или в ту сторону, в которую зачастую глядеть гнушаются люди одухотворенные. Бросим взгляд в сторону политики. Международной. Мы люди маленькие, отнюдь не созерцатели. Нам можно.

В Россию недавно приезжал король Саудовской Аравии. Вообще, ему ездить не пристало. Не королевское это дело. Но вот приехал. Значит, нужда была велика. Потом премьер-министр России поехал в Марокко. Большие дела решал. Плюс Россия силами ВКС давно уже воюет в Сирии (храни наших, Господи!), помогая Асаду сохранить страну в законных границах и залить попутно сала за шкуру тем, кто якобы мусульмане, но не таковы, а сонмище сатанинское. Перед нами в плане географии: Ближний Восток, страны Магриба, Аравийский полуостров. Восток в чистом виде. Восток, который, как говорил красноармеец Сухов, есть дело тонкое.

Кроме всего сказанного, есть еще Шанхайская организация сотрудничества (ШОС), есть стратегические отношения России с Китаем, есть восстанавливающиеся связи с бывшими азиатскими республиками СССР (Киргизия, Туркмения, Узбекистан…). Есть Вьетнам, Индия, обе Кореи. Все в поле нашего интереса. А что на Западе? А на Западе прошли учения «Запад 2017», переполошившие экспертов и обывателей. И санкции продолжаются вопреки очевидной бессмыслице. Поведение бывших партнеров описывается словами «безумству храбрых поем мы песню». Да, планы цветных революций пересматриваются с учетом бывших неудач. На Западе у нас есть танки, пушки, самолеты. Все смазано, все готово, если что (не дай Бог) – к действию. И все это напоминает мне поведение Александра Невского во времена оны, когда груз ответственности за Русскую землю лежал на его плечах.

Александр бился на западе и мирился на востоке. Он держал меч наточенным и расчехленным в пределах Пскова и Новгорода, а союзников и друзей искал в большой степи, за «войлочными стенами». Он даже побратался с сыном Батыя Сартаком, чтобы войти в родство с Великой Степью и дать своей земле вожделенный отдых. Что-то похожее происходит и сейчас. Причем происходит как бы помимо нашей воли.

Дело в том, что нам естественно было бы дружить и брататься с детьми и внуками христианской цивилизации. У нас должна быть одна мысленная парадигма, одно культурное поле, одна этическая система и похожие исторические интересы. Так оно и есть. Но только на уровне отдельных совестливых граждан, пусть даже исчисляемых миллионами. На уровне же государственной политики наше желаемое братство превращается в братство Каина и Авеля. Каин – это, напомню, старший брат. И точно как Каин, с позиции гордого старшинства и личной корысти с нами и ведет себя всю жизнь коллективный Запад. У него есть интересы, есть специфическая улыбчивая подлость, вдоволь лукавства и двойных стандартов… А еще остро отточен нож, который в руке за спиной. В этой ситуации Россия сотню раз уже попадала в ситуацию родственника младшего и наивного. Она целоваться, а ей по зубам. Она обниматься, а ей по печени. Рано или поздно наступает момент, похожий на раздражение апостола Павла. Тот, раздраженный упертостью иудеев, сказал однажды: «Иду к язычникам!» И Россия, сто раз обманутая, по необходимости говорит Западу: «Все! Иду на Восток! Для вас кулак, для них рукопожатие».

Дело таково, что это не вчера началось и не завтра кончится. А раз так, то следует уяснить одну простую вещь. Мозги у нас евроцентричны. Это следует расценивать как болезнь. Идеологически сегодня Запад либо вяло атеистичен, либо активно безбожен. Его экономическое шаманство, его новейшая культура и пресловутые «ценности» – это поток непрестанного богоборства. На Востоке не так. Не зная Бога по имени, Восток боится Неба, как монголы боялись во времена оны. Боится Неба и не хочет его гневить. Если Восток толерантен, то не от безразличия, а от благоговения перед непостижимым. С Востоком легче говорить о метафизике. Вот только мы его не знаем или знаем плохо. А пора бы уже (давно пора) обеспокоиться выращиванием кадров по востоковедению, так чтобы у нас были в достатке культурологи, переводчики, политологи, съевшие собаку (конечно, образно, а не как в Корее) на делах восточных. Это нужно государству. Церкви тоже это нужно.

Нужно, собственно, изучать Китай, нужно изучать Индию. Нужны специалисты по Средней Азии, нужны специалисты по Ирану. Нужны исламоведы и арабисты. У нас все они есть, но число их весьма ограничено, и народ в толще своей не понимает, зачем все это нужно. Не понимают это и многие государственные мужи, отправляющие отпрысков проедать бешеные деньги в лондонских колледжах (типа учиться) и там же хранящие все, заработанное непосильным трудом. Глупые, не понимают, что западный сыр непременно со временем даст о себе знать звуком захлопнувшейся сзади дверцы мышеловки. Причем Запад – это нечто похожее на аккуратно выеденное яйцо, тогда как Восток кипит и бурлит энергией, народами, племенами, идеями. Само время на Востоке течет иначе. Восток непредсказуем, огромен, все еще традиционен, религиозен и представляет из себя жуткую по масштабам угрозу такому дому престарелых, как, например, Западная Европа.

Иногда Восток смеется, как фарфоровый китайский болванчик. Иногда не мигая смотрит, как насекомое. Иногда истошно кричит что-то свое и пляшет, потрясая кулаком в воздухе. Иногда не разгибаясь обрабатывает грядку возле дома. И никогда, ни в одном из перечисленных случаев, не знаешь наверняка, о чем он думает. А между тем нам с ним жить. Может быть, даже ему проповедовать. Но в любом случае – строить добрые отношения соседей, понимающих язык друг друга и знающих, какой у кого скоро праздник.

Все это звучало бы вызывающе и революционно, если бы в далеком XIII веке один из наших лучших князей уже так не поступал. Он скакал много раз бескрайними просторами в Орду, чтобы разговаривать и советоваться; и он же скакал в сторону Невы и Чудского озера, чтобы обнажить меч. Он искал друзей на Востоке и дрался на Западе, и в этом проявился его политический и военный гений. Что-то подобное происходит и сейчас. И не потому, что мы так хотим, а потому, что нас к этому вынуждают.