Текст книги "За хутором Марьин тупик"

Ведьма с хутора Марьин тупик

Дело было накануне Иванова дня. Едва спала жара, как собрали помидоры, – крупные, семь ведер сразу. Вместе они теплые, душистые.

Завтра праздник Ивана Купалы. Мы с теткой потираем руки, – за ней водится привычка приглашать меня после экзаменационной сессии на огород. Хотя деревня ее, прямо скажу, странное имеет название – Марьин тупик.

Энтузиазм из нас прет, – и урожай наполняет корзины, гуси с остервенением щиплют траву, свиньи требуют добавки, куры бегут как оглашенные на каждый сигнал, яблоки форсированно спеют, брызжут соком и бьются о землю.

Тетка на самом деле мне не родственница, она жена моего родного дяди. Согласно словарям, если я ничего не путаю, она мне свойственница. Но взаимопонимание…, не описать словами, тем более возрастом она старше всего лишь лет на десять. Ну а что такое 3650 дней? Миг, друзья мои, миг.

Наша работа не просто спорится, она закипает, как молоко в кастрюле, стоит Алене покинуть место ратного труда, у меня все валится из рук.

Увлекся, даже про велосипед забыл, – скучает он там, за огородом.

Тетка в светлом сарафане, с ее фигурой только на танец. Шальные мысли в сторону, ну а о чем бы спросить?

– Зачем помидоры недозрелыми снимаем?

– А вот, – говорит Алена со знанием дела, – пора снимать, иначе сломают ветку.

Моментально находит спелый плод, вытирает подолом сарафана, оголив загоревшие ноги выше колен, и несмотря на мою городскую брезгливость, протягивает овощ – отведай.

Вдвоем съедаем один помидор. Жадно и смачно, вытянув подбородки вперед, дабы не обляпаться. «Еще?» – спрашивает. «Люблю в салате», – отвечаю. «Люби, люби» – вот вредина, пока я все в огороде не испробую, не успокоится. И почему так несет от нее шалфеем? Ничего не имею против, но запах резковатый, а сарафан коротковатый.

Перетаскал урожай. Впереди поливка. Шагаю за великом, он за амбаром. Потом к колодцу. Алена еще возится с кустами помидоров: колышки, подвязочки, тесемки, а я уже поливаю ее розарий, где правят бал оранжевые розы. Как можно любить такой цвет? Не буду спрашивать, чтобы не нарваться на сарказм, но муж ее этот цвет на дух не переваривает. Он нынче в экспедиции, я за него, конечно, не во всех смыслах.

Прохожу под стеной амбара, там небольшое запыленное окошко, в котором мне всегда мерещится кто-то, особливо по ночам.

Днем уже ходил в разведку – вышел обвешанный паутиной, и с твердым знанием, что в секциях зерно, а стены обвешаны пучками и вениками душистых трав.

«Так ты травница?» – как-то спросил.

Улыбается затаенной улыбкой, и смотрит на меня в упор. Нормальное время зрительного контакта, после которого происходит естественное отведение глаз обоими людьми, не превышает 2–3 секунд. Она смотрит уже минуту и молчит. Что на нее нашло?

«Ладно, забей. Я просто так спросил».

Молчит и смотрит. Да она витает где-то в облаках.

Оп! Отвлекся под амбаром, вспомнил старый разговор.

Тут боковым зрением вижу, кто-то стоит у поленницы, сложенной за огородом. Бабка какая-то. Виду не подаю, одна ходка с ведрами, вторая, но боковое зрение не обманывает, – меня тянет к поленнице, как магнитом.

Иду по тропе, усталость растет с каждой скундой. С полными ведрами ледяной колодезной воды мне осталось еще споткнуться для полноты картины, – так и вышло.

Грохот на всю деревню. Перевернулся, оглянулся: никого, ну и хорошо. Алена? Не слышит. Ругнулся, как Никулин в «Бриллиантовой руке», – ее все нет, на тетку мою не похоже.

Старуха теперь выглядывает из-за копны сена. Откуда она взялась на мою голову.

Кисть руки ушиб, содрал кожу, – Алена пошепчет, наложит свои травы-мази, ей колдовать на весь вечер, она это любит. Вернулся к колодцу: обратно дам крюк, посмотрю, куда старуха пойдет.

Тащу теперь по пол ведра. Стоит чертовка. Она повернута спиной ко мне, да в драной одежде, тем же цветом, что Алена сегодня вырядилась. Вывернула голову – один глаз уставился на меня, другой – не знаю куда смотрит, – на землю, может.

Дошел до летней кухни.

«Сожги чучело. Сожги чучело», – слышу. Ага, давай, покомандуй.

А потом думаю, кому говорю-то. Ну, ведьме, кому ж еще?

«Сожги чучело. Сожги чучело», – вот пристала.

Ну сожгу, легче станет?

А где Алена? Где спички?

Чучело у глухого забора начинает разворачиваться, заковыляет сейчас по огороду, с дырявым корытом.

Тянет руки-крюки, – эту роль у чучела выполняют ветки вишни, что торчат из-под старого халата хозяйки. Ветер треплет его лохмотья. Чучело замерло, ветки скрипят, того и гляди, рассыпется. Дырявый тазик был на голове уродины, – теперь подпирает забор.

Ведро протарахтело. И все внезапно утихло.

Развернулся – бабка сзади стоит на четвереньках, как пес, прибежавший на зов. Блин, что это? Ее высохшие руки уперлись в землю, а голова вывернута наверх. Стоит, как собака перед хозяином, есть такие собаки с челкой, забыл породу. И по-собачьи существо начинает перемещаться.

Ни убежать – ни заорать. Ноги ватные. Послышались голоса и шум из ближнего леса. Голоса раздались ближе, совсем близко. Это из соседнего дома, люди сидят на веранде, спокойно разговаривают и над чем-то смеются.

Старуха не отпускает, старуха так и стоит на четырех конечностях, – сумасшедшая? Скорее, бесноватая. Не покусала бы. Вот снова поворачивает голову. Не могу сдержаться и пинаю ногой. Никакой реакции. Крепко держусь за штакетник. Я не против перемахнуть через забор, и за амбар, к лесу, реке. Корова уже отбежала, и на дистанции смотрит с подозрением. Насторожилась, двурогая.

Ведьма совсем близко, тянет за рубаху. От нее тоже несет шалфеем. Дыхание сперло, мышцы скованы, я оказался между яблонями, я – дерево сада.

Сверху сыпятся яблоки. А вроде бы стоял в огороде, – но чучело снова рядом. Ходит за мной.

Опять голоса соседей. А что у них на окнах крапива снопами разложена?

Изловчился, чучело кое-как подпалил. Пламя нехотя-нехотя, да разошлось. Старуха куда-то пропала, надеюсь навсегда. А вот! Огонь столбом. Ветра нет, пламя не перекинется на деревья.

В саду потемнело. Рука ноет и опухает. Пора в дом, пока вернулись двигательные функции. Тем более зажегся свет.

Алена встречает меня как чудо, упавшее с неба. У нее черные миндалевидные глаза, да еще волосы распустила, как ее рыжая тезка у пруда. Ну, прямо картина маслом. Вот женщина!

– Ну как?

– Ну что-ты, поливка просто изи.

– Руку показывай?

– Так ты все видела?

– Подойди ко мне… Ближе… Садись…

Пораненную руку кладет себе на колени, начинает лечить.

– Ауф, – говорю. – Больно же!

Намазала, забинтовала, смотрит на меня не мигая.

– Я там это…, чучело сжег.

– Это не чучело, это сосед любопытный. Любит подглядывать. Видел, он крапивой обложился? Это от нечистой силы.

И криво улыбается.

– Я это…, слышал шум из леса.

– Знаю, за опушкой вырос молодой березняк. 6 июля люди всегда банные веники заготавливают загодя. Некоторые даже собирают веники, в которых по ветке от березы, ольхи, черемухи, ивы, липы, калины, рябины, смородины. Сейчас тебя смородиной накормлю. Хочешь?

– Поел бы.

– Сними рубашку, промокла и воняет.

– Так я это…

– Я тебе дам чистую.

…Ужин при массивных свечах в самодельном подсвечнике, с красным вином в хрустальных бокалах. Лунный диск за окном.

Без образов в углу торжество напоминает ужин у гоголевской всеядной Солохи. Солоха Алена двигает ко мне подсвечник.

– Там что-то написано?

– Да.

– Мое имя. Зачем?

– Затем.

Она стягивает с себя бретельки сарафана.

– Нет, – говорю.

Вскакиваю, бегу хлебнуть воды, «Где ковш? Ага.»

Набираю из фляги, и снова обрызгиваю себя водой, – пью, а воды нет. Алюминиевая фляга на 20 литров только что была полна водой.

– Не можешь напиться?

Оглядываюсь, она сидит, не поворачивая головы, в том же положении, с голой спиной.

Черпаю ладонью бруснику на столе. Да чашка пустая. В глазах мутно.

Алена стоит передо мной, стесняюсь смотреть, – на ней нет одежды, но она стоит так, будто повисла в воздухе.

– Протяни руку.

Протягиваю руку. Трогаю ее – она бестелесна. Мне душно что-то. Как рыба хватаю ртом воздух. Смотрю – она стоит в другом месте, у порога в другую комнату, слышу – она окликает меня сзади.

Голова кругом. Уперся руками в стол.

– Смородина, возьми ее руками!

Слепой крот, пробую на вкус смородину, вот она, черные спелые ягоды блестят в дуршлаге – с них слили воду, ем, ем, ем, горстями. Не могу насытиться.

Смеется заливисто и звонко.

– Что такое?

– Может попробуешь смородину?

– А это что?

– Не ягода, точно.

– Где ты? Я не вижу тебя.

Дверь хлопнула. Я выскочил во двор, увидел ее в тени сада, она, стоя на коленях что-то копала, уже, правда, в одежде.

…Босой, я бежал по ночным улицам деревни, нагретым солнцем и коровьим дыханием. Заходил за деревья, переждать случайных прохожих под светом луны, припоминал что-то или ждал чего-то, пока не увидел большой костер перед одной городьбой, – подошел, это был дом Алены.

Значит, я как-то вернулся. Дом светился от пламени костра. В деревне я увидел несколько таких одиноких костров, в которых кроме дров лежали камни. Людей рядом не было. «Накануне Иванова дня духи греются», – сказал мне старик в кепке. Я отворил калитку. И снова передо мной вырос старик со словами: «В дом не иди, там не Алена, там…». Он волновался.

Я переночевал у старика, на заре он посадил меня на грузовик, который направлялся в город. По дороге я увидел женщин, таскавших простыню на лугу, так они собирали росу; потом с моста – людей, спускавшихся к реке. В голове перемешались все сцены вчерашнего дня, и только по-прежнему я ясно и четко видел глаза Алены, протягивающей мне то ли бурый помидор, то ли пьяное надкушенное яблоко.

Тетка вернулась с того света во сне, через тридцать лет…

Мамина младшая сестра тяжело заболела. Мама жила в другом городе, попросила её навестить. Это был вторник. Вечером я долго думал, как выкроить днём время, занятия не перенесешь (преподаю в институте) и о подмене уже не успеваю договориться, с тем и уснул.

Приснился сон: вхожу в комнату к тётке, а она сидит на постели, вся седая, с распущенными волосами, лицо покрыто желтизной, в ночной рубашке, на нее наброшено покрывало, черное, из-под покрывала виднеются две желтые ветки – ноги ее. На столе скорлупа от яиц.

Смотрит на меня с немым укором и на лице ее появляется такая затаенная улыбка. Такой постаревшей её не представлял. И в руках почему-то держу два сплетенных стебелька травы, как два кольца обручальных.

На другой день пять пар занятий, – я никакой, еле ноги домой уволок. На третий – кольнуло в боку, с поджелудочной не шутят, дополз домой, к ночи полегчало.

Мать не звонит, видимо, с сестрой связь по телефону. Но долг есть долг, в пятницу удалось вырваться с занятий (выручили коллеги).

Приехал к тётке, – сидит на кровати, постарела лет на двадцать, и выглядит точно, как во сне. Я остолбенел, – не видел ее месяца два-три, и так измениться.

– Пришел? Я знала, что придешь, – и держит в руке куриную лапку. – Вот суп сварила. А лапки в стаканчик, все лапки в стаканчик убежали.

В горле пересохло, не могу поздороваться, пройти, присесть. Календарь настенный жирным маркером обведен на вторнике.

– Не признаешь?

Потом я услышал свой голос, как бы со стороны. Глухой, тихий голос лепетал, лепетал оправдания.

– Помоги переодеться. Да не бойся, в невесты не набиваюсь.

Я помнил отчетливо, как она мне нравилась в юности: высокая, фигуристая, в летнем платье с загорелыми коленками, и мы куда-то шли, и она улыбалась во весь рот, а теперь у меня не двигалась рука, чтобы помочь этой рано состарившейся женщине.

– Брезгуешь? А у меня волосы стали выпадать, – и она выдрала с головы клок волос.

За мой «absence» во вторник сильно упрекнула, а еще в невесты ко мне набивалась, ну старческий маразм скорее всего. Потом для интереса заглянул в приметы: «Вдове нужно выходить замуж во вторник». Совпадение или нет, но она была вдовой, муж ее рано сгинул, и при странных обстоятельствах, так, что тему эту поднимать было нельзя.

С тех пор минуло не меньше тридцати лет. У меня тогда все пошло под откос. С работы поперли, – причем без объяснения причин. Ипотеку вернуть не смог, пришлось отдать дом. Подрабатывал, где придется. Раз сторожем предложили на том кладбище, где тетка схоронилась, – отказался. Мать пережила ее на несколько лет, но однажды все подарки сестры и фотки куда-то исчезли, одна фотография завалялась в вещах, – мать не заметила, так я ее сохранил.

Стал я теперь стар и сед. Давно всех схоронил. А вот сон вещий я представляю отчётливо. Еще вспоминаю, как спрашивал тогда маму, показать фотку прабабки, – якобы внучка, моя тетка, к которой я ездил, похожа на нее как две капли воды. Мать резко меня отшила: все бабкины фотки сожжены, дом ее спалили, да и спрашивать незачем, сам должен понимать, кем была прабабка.

И вот минувшей ночью он вернулся, тот сон. Причем ночь оказалась, как и тогда со вторника на среду, жаль, числа не запомнил.

Снова иду, ног не чую, стали, как ватные. Иду, ибо за мной идут люди, быстро, и я слышу их тяжелое дыхание, отмечаю их искривленные тени.

Одежда повисла, – болтается изорванными кусками, иду – чучело чучелом. Вокруг разбросаны телега без колес, камни, пучки волос, все покрыто истлевшими листьями, на лице, на теле коросты. Но надо идти, идти и не оглядываться, даже если тупик, а передо мной и впрямь тупик, как тогда в карельском походе. Куда теперь? В низкую деревянную лачугу, темным пятном вывалившуюся из-под тяжелых лап елей.

Доски на крыше позеленели от мха.

Черные окна. Ветхие ставни.

Крыльцо, дождями вычищенное до блеска.

И паутина на косяках.

Тишина и никого. Или никто не приходил. Или… никто не выходил. Толкнуть эту чертову дверь. Ага, завыла как брошенная кошка. Ну вот и встретились. Передо мной, на стуле с высокой спинкой, старуха… Рядом ходит ее взбесившаяся курица.

Она сидит на постели, вся седая, с распущенными волосами, лицо покрыто желтизной, в ночной рубашке, на нее наброшено покрывало, черное, из-под покрывала виднеются две желтые ветки – ноги ее.

Зачем-то яблоки разбросаны.

Смотрит на меня с немым укором и на лице ее появляется такая затаенная улыбка. А у меня опять в руках два сплетенных стебелька травы, как два кольца обручальных. Все точно, как в том давнем сне.

Дверь затряслась на петлях и распахнулась со стоном, помню такие в детстве ногой отворял в курятник, – старуха осталась сидеть неподвижно, голова оказалась задрана, рот приоткрыт, глаза будто не различают света и тьмы. Потом она подняла костлявую руку и указала в окно, на упавший столб.

Мне подсказали, снится покойник или покойница – в субботу сходи-помяни, поставь в церкви свечку. Доехал до кладбища, вижу – памятника нет, зашел в оградку, а памятник отвалился назад.

Вот и сон, «хошь верь – хошь не верь».

На холмике стоят желтые цветки в небольшой вазе, – кто-то навещал недавно, хотя детей у нее не было. Смотрю на эти цветки – ненавижу желтый цвет. Памятник свалили и цветки поставили. Странно.

В левом углу плиты вроде крест был начертан. Тут стерт. И фамилия стерта. Как понимать это? Поинтересовался у «кладбищенских» – посмотрели на меня, сказали, сами памятники на падают, кто-то позаботился, стало быть. Да, еще спросили, отчего во вторник не пришел. Странно, – им то какое дело?

С четвертой попытки вертикально приставил памятник к ограде. Присел на землю перекурить, сам думаю: могила ее в ограде не по центру, а с левого краю, а тут, где сижу, место свободное для второй могилы. Кому оно предназначено, у нее же ни мужа, ни детей не осталось?

Не пойму, что со мной стало творится, не спал три ночи. Назвали одного человека, к которому можно обратиться. Присоветовал он читать молитву святому Киприану.

«Господи Иисусе! Услыши молитву раба Твоего (свое имя) и Киприана! Прости грехи мои, совершенные по искусу дьявольскому и слабости людской. Господи, без воли Твоей птицы на небесах не летают, лоза виноградная не нарождается, дерево не плодоносит. Все по воле Твоей происходит на земле! Молю, Господи, запрети силою Своею всякое колдовство и чародейство, соблазняющее человека, защити от чар дьявольских, укрепи силы раба Твоего (имя). Осени милосердием Своим, не дай погибнуть от чар злодейских, поддержи на пути земном, ведущим в обитель Твою святую. Аминь!».

Молитву читаю постоянно. И на фотокарточке, где мать с сестрой сидят молодыми, лицо сестры потемнело вдруг. Неспроста это. Помню, пацаном еще наткнулся на фотографию, где мать рядом с красавицей-актрисой в обтягивающем платье-футляре. Потом до меня дошло, это же ее младшая сестра. Что за связь между нами? Что ей от меня надо?

Авторы: Качалин Олег и Толкачев Андрей

Позднее смирение

Пролог

…Ночь бесилась за окном скрежетом веток о стекло. Стекло застыло между мирами лесного шипения и тягучей тишины лесной сторожки.

– Не успела, не успела, не успела, – говорила девушка.

Душа, упавшая в конвульсиях в траву…, душа билась в агонии, как подстреленная лань под коленом ненасытного охотника.

Тени случайных, скопившихся ворохом звуков, обволакивали и заманивали в усталые сети раздавшийся крик. Тени обожглись о жаркий шепот, вытянулись в разинутом чреве избы, скопились на крыльце, нависли над поляной и исчезли под вой бессонного волка.

– Не успела, не успела, не успела, – говорила она себе.

А подстреленная душа тем временем вздыхала, раздвигая легкие в предсмертном напряжении. Ветки деревьев схватились за ветер и замерли под просыпавшимися птицами, и шелохнулись под утренними ветрами от стона, разорвавшего звуки ночной тишины, и птицы вспорхнули в небо.

Неумытое утро мокрыми серыми лапами сгребало оставшиеся истерзанные клочья умирающей души, цепляло их за хвойные ветви.

– Не успела, не успела, не успела, – говорила она себе.

Тогда душа сорвалась с кончиков хвои, слабой тенью опустилась к земле и тихо-тихо полетела…

Скрежет веток за окном, – это вздрагивала ночь. Она уже знала, кто постучится в дверь…

Часть первая. Звонок в дверь

…Звонок в дверь, а ты, Кора должна обернуться, ну да, сдерни наушники, это понятно. Давай! Двумя руками за дужку. Сдернула? Скажи: послышалось или нет? Но глаза забегали по строчкам на мониторе, – глаза как бы отказывались подчиняться. Лучше: послышалось, чем другое.

Звонок повторился – листы бумаги посыпались с колен.

– Ну чего я нервничаю как дура! Уже полгода, как мама умерла.

Музыка в руках сжалась до едва слышных тончайших звуков. Пальцы конвульсивно принялись мять амбушюры.

Звонок повторился еще настойчивее.

– Иду! – недовольно заорала, надо ж, взбодриться, хотя бы криком. – Иду как под дулом пистолета.

– Иду, – теперь слабо и неуверенно.

Там, за дверью, услышали?

Сейчас она откроет дверь, – а там опять никого, так было и так продолжается изо дня в день.

Крутанула фиксатор, осталось нажать на ручку, дверь щелкнет и откроется. Заглянула в дверной глазок, и… отскочила от двери, как ошпаренная.

– Ну это же дурдом!

Может с соседкой перепутала, ну что я дура совсем? За дверью стоит мать. С озабоченностью на лице, недовольная дочерью. Все как тогда… Вглядываясь в мутное стекло, сначала неотчетливо, затем чуть яснее она еще раз убедилась в установленном факте. Мать стоит немного ссутулившись, с огромной кожаной сумкой в одной руке и черным пакетом в другой. Таким пакетом, в котором дочери выдали урну с прахом матери.

– Нет! Я открою! Черт возьми!

…Дверь распахнута настежь – на лестничной площадке никого.

– Мама? Ты где? Я тебя видела!

Кора идет как по вате – исследует помещение. Ни звука. Подъезд спит тихим сном в привычном обрамлении угрюмых ядовито-зеленых стен под бледным освещением.

– Ма-ма? – спрашивает Кора, делая ударение на последнем слоге.

В подъезде райская тишина. Кора оглядывается, забегает в квартиру, и щелкает замками.

Покажется же… Еще и руку поцарапала…, – она поправляет сбившиеся на лбу волосы – чувствует учащенное дыхание. Да, зря испугалась. Этот дурацкий замок, то есть звонок. Кто позвонил? Точно, с ума сойдешь. Мать никогда не звонила – открывала сама, своими ключами.

Часть вторая. Причина звонка в дверь

Вчера Кора разговаривала с подругами.

Одна говорит.

«А у меня такой кошмар был. 9 дней со дня смерти бабушки. У нас собрались близкие родственники. Ночью приснился странный сон – я вижу ящик, такой простой и грубо сколоченный, примерно такой же, в каком продаются фрукты-овощи. И вот я вижу, что моя бабушка покойная, точнее я не полностью её лицо вижу, но понимаю, что это она смотрит на меня из-за этого ящика, отодвигая одну дощечку. Проснулась в ужасе. Что это было?»

Другая говорит.

«В ночь субботы на воскресенье очень плохо спала. Отвратительно! Снились жуткие кошмары – какие-то раковые больные, метастазы, опухоли, мертвецы… Хотя не душно было, и комната проветрена. Посреди ночи сквозь такой тревожный сон явно услышала, что мобильник звонит. Поднялась, взяла мобильник – дисплей ничего не показывает. Значит, звонка НЕ БЫЛО, послышалось. Да и кто мне может в пол-второго ночи звонить? Утром звоню маме (она в другом городе). Она говорит, вот вчера было 2 года как отец умер (от рака)…. Меня как обожгло… Забыла его годовщину смерти!!!! Я никогда не забывала его ДР, а вот дату смерти забыла – это для меня еще „новая“ дата, еще не привыкла… Даже в прошлом году не забыла. А вот в этом забыла… Как напоминание с того света… Даже стыдно перед отцом… Будто он дал знать, что обиделся на меня».

На всякий случай Кора вышла на лестничную площадку и позвонила в дверь напротив соседке Фаине Львовне (телефон соседей есть, но она решила в дверь).

Открыл ее муж (господи, забыла, как его зовут), – сразу новость: жена уже больше месяца в больнице.

В коридоре ничего подозрительного не слышал.

Вообще-то на лестнице видел какую-то женщину…, у нее еще обе руки были заняты тяжелыми сумками.

– А какую?

Про мать же не спросишь, скажет, после поминок сдвинулась.

Кора бросила взгляд на лестничный пролет. Еще маленькой бегала в школу. Боялась кого-то встретить. А теперь… боится матери.

…За окном темнело. Кора открыла кран и смочила лоб водой, накаленный, как под солнцем.

Опять звонок…

Она замерла и стояла, не двигаясь, – звонок не повторялся, гость медлил.

– Так, все! Сегодня у меня страхи, глюки, истерика, завтра обязательно шоппинг. А куда делась сумка? Мать стояла за дверью со своей огромной сумкой. Куда она пропала?

Да, тогда мы страшно поругались. Наговорили друг другу кучу обидных слов. Я сохла по одному парню. Поругались и с ним, – естественно, из-за матери. Потом мать мне устроила концерт с привычными песнями: «Чтобы никого в дом не приводила», «Им всем одного надо», «Поматросит и бросит», «В подоле принесешь…», «Ты должна быть гордой и недоступной». Потом я собралась и ушла к нему жить. Назло ей забрала ее сумку. Зачем я это сделала, дура, это ее обидело больше всего. Зачем, зачем, – заладила как сорока. Теперь-то что об этом. Прощения надо было просить… Но она то тоже хороша: не вернись, дочь, а принеси мою сумку…

В замочной скважине задвигали ключом.