Текст книги "По Америке и Канаде с русской красавицей"

– Режиссер приказал дожать концовку. Там, где герой умирает. Он по книге бормочет какие-то бессвязные слова. Ни о чем… Режиссер сказал, что это пошло. Твой персонаж должен сказать что-то важное, может быть, главные слова в жизни. Такие слова, которые не успел или не смог сказать раньше. Он ведь на пороге смерти, а говорит какую-то чепуху. Что-то там бормочет. А надо… Ну, ты понимаешь.

– Слушай, этот парень ранен в грудь, навылет. Он истекает кровью, туманится голова. Начинается агония, поэтому он бормочет что-то бессвязное. И все… Отходит, так сказать.

– Нет, так не пойдет. Он должен что-то сказать, умное, пафосное. Даже торжественное. Тут не надо стесняться высоких слов. Ведь это самые важные слова в жизни.

– Да пойми же ты, чудак: у него агония. Этому парню не до пафоса. Он лежит на полу пустого ресторанного зала. И ждет смерти, ему страшно… Что он должен сказать: "Умираю, но не сдаюсь?" или "Считайте меня либерал-демократом". Но он никогда не мечтал записаться в партию. Он всю свою короткую жизнь из тюрем не вылезал. А там, – вот беда, – нет первичных партийных организаций. И партийные взносы платить некому. Вот так…

– Верно… Тогда пусть скажет что-то типа того, мол, хочется послушать соловья. Или полежать на сене. Как тебе? Он как бы мечтает перед смертью. Ему грезится березовая рощи и соловей.

– Он всю жизнь был бандитом. Жил в городе. Возможно, он о чем-то мечтал в минуты отдыха, – но только не о соловье.

– Ладно. Тогда так. Он раскаивается в последние минуты жизни и говорит: "Простите меня, люди добрые. Грешил. Но не со зла, по глупости".

– В ресторане никого. Только старуха уборщица. У нее он прощения просит? За что? Или это он с ней грешил?

Наш бестолковый разговор продолжался довольно долго, закончился ничем, – только голова заболела, и я устал от болтовни и работать уже не смог. Сценариста я мысленно простил: он в академиях не обучался, а черпал образование из телевизионных сериалов, сценарии которых сам же сочинял.

* * *

Утром мы снова съездили к дому тетки, встретились с Егором, доброжелательным разговорчивым мужчиной с седыми усами, и выяснили, что тетка уехала в путешествие в Канаду. Теткиного маршрута Егор не знал, но ему точно известно, что Лиза будет в Торонто ровно через две недели.

Там с концертом выступает певица, ее хорошая подруга. Егор и сам знаком с этой русской певицей, она пару раз гостила здесь, – высокая такая и худая, но поет громко. Лиза несколько раз повторила, что обязательно придет на концерт. Это выступление в небольшом зале, для своих. Встреть там тетку – не составит проблемы. Если, конечно, Егор ничего не путает. Мы записали имя певицы и отправились обратно.

Итак, впереди образовался огромный двухнедельный ничем не заполненный пузырь свободного времени. Я надеялся, что Рита продолжит поиски своей родственницы без меня. Пусть покатается по стране, посмотрит на людей, на города, а затем – в Канаду. Здесь всегда найдется, чем себя занять, а меня ждет работа. Но Рита со слезами на глазах просила составить ей компанию, она чувствует себя неуверенно в чужой стране, нужен провожатый. Да, я потеряю время, но получу хороший бонус, она готова заплатить, сколько спрошу. Проклиная свою уступчивость, я попросил время подумать.

Мы прогулялись по пустому центру города. Прошли два десятка кварталов, не встретив ни одного пешехода, не увидев ни одной движущийся машины. На юге живут религиозные люди, – это всем известно, – но здешнему обилию церквей, невольно удивишься. Мы попали на длинную улицу, не увидели ничего кроме храмов и парковок, где оставляют свои машины прихожане.

Поднялись на крыльцо старинного католического храма, вошли в зал и сели на скамью. Шла репетиция церковного хора. На клиросе стояли певчие, белые и черные, мужчины и женщины, облаченные в мантии, в сопровождении органа они исполняли церковные песни. Голоса сильные. Мы вышли и еще побродили, снова поражаясь безлюдности улиц. Встретились три паренька с подружками, спешившие на дискотеку. И еще парочка пьяных индейцев.

Из так называемых злачных заведений открыта дискотека, где на закуску к танцам предлагают дежурные блюда (жареную курицу или сосиски) и пиво. Дальше по улице ресторан, – тоже для молодежи, с громкой музыкой, игральными автоматами. Что еще удивляет, – центр города застроен красивыми высотными домами, облицованными природным камнем с живописными портиками, лепниной, местами – старинная цветная плитка, из нее выложены орнаменты на индейские темы.

Все живописно, капитально, дорого. В переводе на московский язык, – сталинская архитектура. Но эта красота не нужна людям. В некоторых домах – офисы банков и нефтяных компаний, закрытые вечером. Жилые дома, такие красивые, что трудно взгляд оторвать, – пустуют. Окна нижних этажей заколочены фанерными листами. Жители Талсы предпочитают селиться в пригородах, в своих собственных домах, где можно выращивать цветы и готовить барбекю.

Когда-то, в 50 – 60-е город пережил период ренессанса. Здесь открывали офисы крупнейшие нефтяные и газовые компании. Но ситуация изменилась, когда во второй половине 1980-х обвалились цены на нефть. За нефтью рухнули цены на недвижимость. От этого удара многие города юга до сих пор не восстановились. Впрочем, Талсе еще грех жаловаться. Город остается – центром экономики Оклахомы, крупнейшим налогоплательщиком. Здесь авиационные заводы, штаб-квартира газового гиганта Williams Companies и много чего еще.

* * *

Рита все-таки вытянула из меня обещание поездить с ней по стране и завернуть в Канаду. Язык не повернулся сказать «нет», да мало кто на моем месте удержался бы от поездки с красавицей. Черт с ним со временем, – решил я, – один раз живем, отдохнуть и мне не помешает, даже в приступе великодушия от денег отказался.

Завернули в магазинчик спортивных товаров и купили кое-что в дорогу. Посетителей не было, за прилавком скучал индеец лет тридцати по имении Эдвард или просто Эд, он из племени семинолов. Эд немного рассказал о жизни здешних индейцев. У них своя территория, свое выборное самоуправление. От государства получают пенсии, талоны на бесплатное питание, разные бонусы, дотации, но все равно, – живут плохо, а государственные подачки погоды не делают. Среди индейцев по сей день самый низкий уровень образования и самый высокий процент безработных.

Правда, с 90-х годов появилось немало предпринимателей, которым индейцы позволяют открывать на своих территориях казино. И от деятельности игорных заведений получают свой процент прибыли, довольно высокий. Деньги от казино – неплохое подспорье к государственному пособию.

Позднее мы с Ритой заезжали в "индейские" казино, раскиданные по всей стране. Это не какие-то жалкие залы с игральными автоматами, наоборот, – огромные, построенные с американским размахом и шиком комплексы, где предусмотрено абсолютно все для азартных людей. Гигантские залы, забитые столами для покера, блек джека, рулетками, сотнями и сотнями игральных автоматов. Плюс автомобильные стоянки, гостиницы, рестораны, варьете. После первого такого посещения Рита сказала: "Да, это казино в индейской резервации в десять раз лучше и больше, чем все Монте-Карло".

Но все же индейцы слишком недовольны.

– Но мы не жалуемся, – говорит Эд. – Просто надо помнить, что от огромного пирога, от всей этой необъятной страны, – коренным жителям достались жалкие крошки.

– Ты помнишь язык предков? – спросил я.

– Нет, – покачал головой Эд. – Мало кто из наших помнит. С семьей дома я разговариваю по-английски.

Талсу окружает прерия, почва бурая, когда солнце заходит, холмы и равнины кажутся красными. Эдакий марсианский пейзаж. Здесь много рек, мелких речушек. Я был в этих краях весной, с самолета видел такую картину: прошел сильный ливень, в речку смыло много грунта. И цвет ее сделался бордово-красным, будто по равнине бежит кровавый поток. Жутковатая картина. И кажется, что это кровь индейцев, сочащаяся сквозь землю, собирается в ручейки и бежит рекой в бесконечность пространства, за горизонт, в вечность…

Да, индейской крови здесь пролито с избытком.

* * *

В свое время белые переселенцы не знали, что им делать с краснокожими дикарями. Дружба не клеилась, загнать индейцев в рабство, как чернокожих африканцев, тоже не получалось, хотя такие опыты проводились, – индейцы просто умирали в рабстве. Работники из них – никакие, сельское хозяйство для них – темный лес. Для белых людей индейцы оставались враждебным дикарями, язычниками, тяжкой и опасной обузой.

В 1830 году тогдашний президент Джексон протащил через Конгресс Акт о переселении индейцев, по нему южные племена должны быть выдворены со своих исконных плодородных земель, в которых нуждались белые переселенцы, на западное побережье Миссисипи. Эти засушливые земли не представляли в те времена большой ценности. Летняя температура 35 – 40 градусов по Цельсию – обычное дело. Позднее белые спохватятся, – не слишком ли много земли мы подарили дикарям, – и снова индейцам придется потесниться, – так повторялось много раз.

Сегодня бывшим хозяевам континента принадлежит 2 % общей территории страны. Так называемые "цивилизованные племена", усвоившие многие обычаи белых, депортировали (слово, хорошо знакомое народам бывшего СССР) на территорию сегодняшней Оклахомы. Переселение на новые Индейские территории или в резервацию – это массовая гибель от голода, холода и болезней во время перехода на многие сотни миль, получившего название Дороги слез. Она пролегла по территории нескольких штатов и продолжалось пять лет.

В 1903 году территория Оклахома и Индейская территория были объединены, возник штат Оклахома. Сегодня индейского населения здесь – всего 8 % (в среднем по стране 1,6 %). Из справочника я узнал, что численность белых переселенцев в Америке в 1700 году составляла всего около 240 тыс. человек. Число индейцев к моменту появления белых на континенте, – по оценкам разных ученых, – колебалось от 15-и до 18-и миллионов человек.

Без оружия, голыми руками индейцы, а это были опытные и храбрые воины, могли сбросить в Атлантический океан всех незваных гостей, просто сдуть их, словно пушинку с ладони. Но индейцы были простодушны и разобщены, у каждого племени свой язык, свои боги, свои верования и святыни. Итог таков: к 1880-у году численность индейцев едва достигала 250 тысяч человек.

…Да, вымирание индейцев было остановлено уже на самом краю, когда до полного исчезновения оставался шаг. Сегодня их, считая проживающих на Аляске, – более пяти миллионов.

Справедливости ради: подавляющее число краснокожих погибло не от пуль белых переселенцев. Индейцев свели в могилу междоусобная резня и, главное, – болезни, завезенные из Европы. У них не было иммунитета на грипп, корь и все остальные хвори. Но природа сделала свое дело, иммунная система слегка адаптировалась, изменилась, – теперь индеец от гриппа не умрет. Но по сей день коренные жители крайне чувствительные к спиртному. Две-три выпивки превращают человека в законченного алкоголика. Они плохо воспринимают современный фастфуд, сахар для них чистый яд. Поэтому здесь так распространен диабет и кариес.

Один молодой зубной врач как-то рассказал мне, что он, закончив колледж, много задолжал за учебу. Год обучения стоил шестьдесят тысяч долларов, – и это в провинциальном не самом престижном учебном заведении. Отучившись, он нашел место в стоматологической поликлиники в небольшом городке, но клиентов было немного и заработки весьма скудные. Между тем надо было возвращать кредит. А тут еще вмешались дела сердечные, молодой человек встретил потрясающую девушку, а дальше – семья, ребенок, съемное жилье…

Деньги уходили, словно вода сквозь пальцы. А на работе дела шли ни шатко, ни валко – клиентура у начинающего врача была невелика. Тогда пришли гениальная мысль открыть стоматологическую практику в индейской резервации. Вот где удалось развернуться во всю ширь, удалять и лечить зубы с утра до вечера. Меньше чем за полгода молодой врач вернул кредит за учебу, который к тому времени составлял четверть миллиона долларов.

* * *

Полистав справочник Талсы, нашел парочку магазинов, где продаются носильные вещи и сувениры. Если верить этому изданию, искусство ремесел расцвело в индейских резервациях пышным цветом. Но бумаге верить нельзя.

Мы с Ритой вошли в довольно просторный "индейский" магазин в центре города, побродили между полок и стеллажей. Вот, например, приличные шерстяные куртки песочного цвета, с индейским орнаментом на груди и спине. Цена довольно высокая. Но это, надо понимать, ручная работа. Вещи как-никак изготовлены лучшими индейскими мастерами ремесленниками. Но почему тогда на этикетке три знакомых слова: "Сделано в Китае".

Рита вертела в руках фарфоровую лошадку, раскрашенную цветами.

– М-да, – сказала она и повторила. – М-да… И почему все индейские товары из Китая? Кто мне ответит?

Продавщица вежливо улыбнулась и вынула откуда-то, кажется, из-под прилавка тапочки из кожи и грубой шерсти. И еще пару статуэток из фаянса, примитивных в своей задумке и исполнении. Орел с расправленными крыльями, сидящий на камне, пытается взлететь. Фигурка индейца, держащего в руках лук и стрелу. Это все, что есть, настоящего, сделанного руками аборигенов. Я спросил о цене, и услышав ответ, – отшатнулся.

Рита только покачала головой, скорбно сжала губы и купила никчемные шерстяные тапочки, которые позже кому-то подарила. Продавщица объяснила, что индейцы не слишком охотно занимаются изготовлением всяких безделушек. Они вообще не склонны к ремеслам. Поэтому товар с индейской символикой приходится завозить из Китая и других азиатских стран, где к ремеслам относятся уважительнее. Туристы покупают. В конце концов, какая разница, где сделана вещь, – лишь бы цена нравилась.

Таинственная река

До десяти утра мы ехали вдоль кукурузных полей, которым не было ни конца, ни края. Иногда попадались пустоши, где бурно разросся клевер или дикая трава, это чистые пары, – поля, давшие в прошлом году урожай пшеницы или кукурузы, в этом году отдыхают. Земле, как и человеку, тоже нужно собраться с силами для новой работы.

Мелькают сенные сараи, ангары для тракторов и прицепных агрегатов, силосные башни. В тех хозяйствах, что побогаче, вдалеке от дороги, на краю поля, торчат тридцатиметровые опоры, на которых крутятся огромные пропеллеры ветряных генераторов. В стороне от хозяйственных построек – фермерские дома, к ним ведут грунтовые дороги, петляющие по полям. Возле любого дома – это типичная деталь пейзажа – два-три раскидистых старых дерева: липы, вязы или дубы.

Фермерские дома похожи друг на друга, большие, двухэтажные, обитые не сайдингом, а толстой доской, с мезонином, затейливой башенкой наверху, одной или двумя летними открытыми верандами, цвет предпочитают белый или лимонный. Городить забор или ставить изгородь непринято, – все открыто взгляду.

Да, заборы здесь не любят даже в городах. Между земельными наделами разных собственников или участками земли, на которых стоят частные дома, заборов с фронтальной стороны не бывает, – так положено. Дом должен стоять на виду, а человек не дикое животное, чтобы прятаться в норе. Я видел немало домов весьма богатых людей: ни один не обнесен забором. На заднем дворе загородки или заборы ставят в тех случаях, если двор граничит с улицей, если хозяева дома держат собаку или имеют бассейн. В этом случае по закону положено поставить ограду: на всякий случай, чтобы случайно не свалились соседские дети.

Отсутствие заборов – одно из главных отличий здешнего пейзажа от русского, особенно подмосковного, где открытые пространства разрезаны заборами вдоль и поперек на квадратики и прямоугольники. И загородки с каждым годом все длиннее, и все выше.

Иногда оказываешься где-нибудь за кольцевой дорогой и взгляду не за что зацепиться: ни лесов, ни полей, ни домов: только унылая плоскость забора. Кажется, что ничего кроме этих перегороженных закрытых пространств уже не осталось. А кое-где поверху – еще одна радостная деталь – натянули нитки колючей проволоки. Для завершения картины не хватает только сторожевых вышек по периметру и охранников с овчарками.

Иногда дорога разрезает надвое какой-нибудь поселок или городишко, здесь из всех благ цивилизации – две-три закусочные, пара бакалейных лавок, где можно купить что-то к столу, магазинчик скобяных товаров и пивная.

* * *

Тут зазвонил мобильник, на этот раз голос Павла, литератора, с которым мы вместе работали над сценарием для телефильма, был тих и вкрадчив. После разговоров с ним у меня всегда портится настроение и аппетит. Этот звонок из Москвы застал меня уже после завтрака, подкрепившегося бутербродом и чашкой чая. Поэтому Павлу не удалось испортить мой аппетит, только настроение.

– У главной героине есть брат. Такой красавчик и вдобавок умный парень. Режиссер говорит, что в этой семье все слишком хорошо, – такого в жизни не бывает. Брат умный и красивый, и сестра тоже. Кстати, много ты знаешь умных и красивых женщин?

– Немного, но знаю, – я бросил взгляд на Риту, сидевшую справа. – Еще вопросы?

– Ну, режиссер сказал…

– Почему он мне сам никогда не позвонит? Все через тебя передает?

– Он скромный человек. И вообще он тебя боится. Так вот, режиссер говорит: в этой семье все слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Надо сгустить краски. Надо придумать какую-то беду, например, болезнь брата. Точнее, он предлагает нечто гениальное: сделать брата умственно отсталым. Или сумасшедшим. Он болеет, а сестра за ним ходит. У зрителей появится чувство сострадания к героине. Кроме того, брат будет обладать пророческим даром. Например, он молчит целый день, а потом вдруг говорит сестре утробным голосом: "Завтра твой парень попадет под машину". Так и случается…

– Нет, не пойдет. Умственно отсталый чревовещатель – не пойдет.

– Но почему? – с болью воскликнул Павел.

– В съемочной группе и так слишком много умственно отсталых. И прежде всего – твой режиссер. Новые не нужны, уже хватит…

Я разошелся, даже не заметил, что Павел положил трубку. Кажется, он обиделся. Впрочем, подолгу обижаться он не умел.

Мы едем дальше. Поблизости от поселка кладбище, обнесенное оградой из чугунных прутьев. Все ровное пространство просматривается из конца в конец: могилы не обносят оградами, трава всегда коротко подстрижена, даже на самых бедных, самых дальних погостах, – старые дубы дают густую тень. Каменные кресты, изредка невысокие надгробья, но чаще всего – небольшие гранитные доски, вкопанные в землю так, что на поверхности остается только полированная плоскость плиты, на ней высечено имя, скорбные даты, иногда – эпитафия.

Поэтому здешние кладбища создают эффект большого открытого пространства, какого-то особого светлого места, которое приятно посетить, прогуляться, постоять, подумать не о рутине человеческой жизни, не о мышиной городской возне, – подумать о вечности…

Возможно, кому-то эти картины глубинки Среднего Запада могут показаться скучными и однообразными, но, поверьте, – в них есть свое непередаваемое очарование и колорит, особенно ранней осенью, "индейским летом", когда видно далеко, воздух свеж и прозрачен, напоен запахами убранных полей, распаханных прерий, впитавших в себе солнце и тепло лета, уходящего на дальний юг, в Луизиану и Техас.

Заметив желтый щит, на котором нарисована фигурка человека с удочкой и рыба, мы притормозили. Сверху написано: "Не пропусти – "Незабываемую рыбалку". Я вопросительно посмотрел на Риту: кажется, на здешней рыбалке она еще не была. И, честно говоря, не думал, что Рита проявит хоть какой-то интерес к ловле рыбы, но ошибся.

– Поехали, посмотрим…

Может быть, ей хотелось поймать на удочку какую-нибудь рыбешку, может быть, разыгралось любопытство. Но, подозреваю, Рите, собиравшей материал для романа о здешней жизни, неожиданно пришла идея, – а идеи ее всегда посещали неожиданные и яркие, – одну из сцен развернуть где-нибудь на природе. А что, неплохая декорация для лирической драмы: утро, река, туман…

Возле плакучей ивы, склонившейся над водой, обливается слезами прекрасная девушка: американский вариант Золушки. А к ней со своими утешениями уже спешит на своем белом "Мустанге" прекрасный принц. Да, неплохо… Вечно живой сюжет.

* * *

Мы свернули направо, проехали мили полторы вдоль кукурузного поля и оказались перед загородкой и распахнутыми настежь воротами. Поставили машину возле одноэтажного дома с плоской крышей, будний день – посетителей почти нет, кроме нашей всего четыре машины. Тишина, людей не видно. Впереди луг, на другом его конце, у реки, старые липы и плакучие ивы исполинских размеров.

Рита вошла в дом, а я задержался. В багажнике лежали наши спортивные сумки с разными мелочами, их надо взять с собой. Красная сумка Риты вдвое больше моей и тяжелее. Я вытащил из нее и переложил к себе большое махровое полотенце, чтобы женщине было легче нести. Прихватил два раскладных стула в нейлоновых чехлах.

С обратной стороны дома, навес, под которым пара плетеных кресел. На цепочках подвешены поилки для птиц, похожие на большие бутылки газировки, наполненные розовой подслащенной водой. Возле них – целая стайка колибри. Птички крошечные, с палец, но размах крыльев большой. Они неподвижно висят в воздухе, длинными клювами достают до нижней части поилки. Этих птиц много на юге и на Среднем западе, но изредка видел их и в северных штатах.

Внутри помещался магазинчик, где можно купить кучу вещей с рыболовной символикой, от маек до утепленных курток, а также удочки, блесну, высокие прорезиненные сапоги… За прилавком скучала приветливая женщина лет шестидесяти, она же – хозяйка "Незабываемой рыбалки".

Мы разговорились, Барбара Андерсон рассказала, что эта земля принадлежала еще ее прадеду, но тогда земли было гораздо больше. Все окрестные поля, – были его собственностью. Фермерское хозяйство разорилось во время Великой депрессии 20-30-х годов прошлого века, земли были распроданы. Но остался большой кусок вот этой живописной равнины, примыкавшей к холмам. Речка берет начало в пещере, течет дальше на запад по равнине.

Вода идет из-под земли, она прозрачна, как слеза и холодна, как лед. Попробуйте войти в воду, судорога сведет ноги. Идея создать здесь рыбью ферму и выращивать форель, живущую именно в чистой, проточной и, как правило, очень холодной воде, пришла в голову отцу Барбары. Он сделал два искусственных водоема, примыкающих к пещере, откуда вытекает река, – это два рукава реки, довольно узкие, всего метра три шириной, бетонированные.

Течение такое быстрое, что вода не замерзает там даже в самые холодны зимы. Форель там живет и размножается. Часть рыбы идет на продажу, часть выпускают в реку, – на радость рыбакам. Дела идут неплохо, особенно летом, когда в выходные люди приезжают семьями. Останавливаются на ночлег, разбивают палатки, чтобы посидеть вечернюю зорьку на берегу с удочкой. Зима и весна здесь – мертвый сезон. Больших доходов с этого бизнеса не получишь, но и жаловаться грех.

Мы купили два билета по двадцать пять долларов, разрешающих лов рыбы, взяли в аренду две удочки. И еще купили кое-что по мелочи: банку червей, пару маек – на память. К билетам Барабара выдала нам листки бумаги с номерами. Их надо приколоть на бейсболку или на рукав. Бывает, наезжают с проверкой полицейские или частные охранники, следящие за порядком в округе. (Правда, ни полицейских, ни частных охранников мы в тот день не заметили). Надо, чтобы номера были видны издали – тогда полицейские не станут беспокоить.

Мы вышли на воздух и направились к реке.

– В России полно мест, где никому в голову не придет брать с человека деньги только за то, что он поймал на удочку пару пескарей, – сказала Рита. – Просто не все водоемы в стране стали частными.

– Здесь тоже самое. Большинство водоемов – собственность государства. Но, чтобы ловить в них рыбу, – нужна лицензия. Это долларов 40 – 50 за сезон. Чтобы собирать грибы тоже нужна лицензия. Хотя мне лично не знакомы американцы, увлекающиеся этим занятием. Они в грибах не разбираются. И собранные в лесу грибы есть не станут, – боятся отравиться. По грибы ходят эмигранты из бывших республик СССР. Но эти люди экономят на лицензии. Действуют на свой страх и риск. Случается, – налетают на штраф. А это долларов 500. Штрафы в каждом штате свои.

* * *

Мы прошли к холмам, заглянули в пещеру, где брала начало река. Затем вернулись, прошли вдоль искусственных рукавов реки, длинных бетонированных желобов шириной в три метра. Желоба неглубокие, от силы метр.

Мальчик лет десяти, оставленный на пару минут без отцовского присмотра, стоит на мостике через искусственную речку, в руке булка с изюмом. Он смотрит на воду, в которой кишмя кишит форель, рыбам тесно в воде, – так их много. Сунь туда руку – и точно схватишь одну за хвост. Мальчик садится на корточки, перекладывает из ладони в ладонь булку и борется с желанием бросить в воду кусочки хлеба. Вечно голодная форель ждет подачки. Мальчик поднимается и уходит, рыбам ничего не достается.

Детям внушают простые истины: нельзя кормить рыб и диких животных. Нельзя прикасаться к зайчонку, ежу или черепахе, которая заползла на задний двор дома. Сын никогда не прибежит к отцу с криком: "Папа, я поймал ежика". Здешние дети знают не так много запретов, им позволено очень многое. Но дикие животные, рыбы, птицы – это не игрушки. На них можно только смотреть.

* * *

Доводилось бывать во многих зоопарках. Последний раз долго стоял возле совсем молодого медведя гризли. Если по прямой, посетителей зоопарка отделали от медведя шагов десять-двенадцать. Перед зрителями металлическая загородка по пояс взрослому человеку, за ней глубокий ров, – это чтобы мишка не перебрался на эту сторону. И все – больше никаких препятствий, металлических сеток, прутьев ограждения или толстого стекла.

Впереди медведь, который качается в гамаке, сделанном из веревки в три пальца толщиной. Он высовывает язык, словно передразнивает зрителей. Есть у медведя своя пещера, где он, утомленный вниманием, отдыхает после обеда, есть свой бассейн.

Отличие от наших зоопарков даже не в отсутствие железного забора, а в том, что посетители не пытаются кормить зверей, никто не бросает медведю или жирафу конфеты, печенье или хот доги, которые продаются на каждом шагу. На видных местах не развешаны таблички: "Кормить зверей строго запрещается", в них нет надобности, и полицейских в зоопарке не встретишь, и охраны не видно, – просто никому в голову не приходит – подкармливать зверей булками или конфетами.

В одном русском зоопарке я видел как два парня, лет под тридцать пытались бросить медведю батон белого хлеба. От зверя парней отделял турникет, высоченный забор из железных прутьев, железная сетка, натянутая на рамку, и стеклянная стена. Ну, многие посетители старались забросить за препятствие конфеты или объедки бутербродов, – не получалось, слишком высоко.

Но эти два персонажа, вдохновленные вниманием девушек, проявили настоящее упорство. Они вставали на турникет, забирались на плечи друг другу, – и бросали, бросали… И все это при большом скоплении народа, под одобрительные крики "болельщиков". Парни все-таки добились цели: со сто первой попытки закинули медведю грязный искрошенный батон.

* * *

Мы побродили вдоль реки, заметив только пару рыбаков на другой стороне, пошли дальше по течению и выбрали хорошее место в небольшой заводи, на песчаном берегу под ивой, разложили стульчики и забросили удочки. Течение быстрое, но в заводи вода – гладкая, словно зеркало. Она прозрачная, какого-то непередаваемого изумрудного цвета, словно подкрашенная зеленкой.

Хорошо видны длинные водоросли, течение реки расчесывает их, путает и снова расчесывает. Рита молчала, смотрела на воду, на поплавок. Кажется, она без слов поняла, рыбалка – это не утилитарное, а поэтическое занятие. Ее высший смысл – молчаливая созерцательность, чувство общности с природой, интуитивное постижение внутреннего мира человека, самого себя, – а не число пойманных рыбешек. Да, Рита все-таки натура поэтическая, – подумал я.

Видимо, в эту минуту ее душа жила мечтами, поэзией окружающей природы. Я молчал, смотрел на реку. Минута шла за минутой… Поплавок безжизненно болтался на водной глади. Я перевел взгляд на Риту и подумал о том, что поспешил с выводами о женской поэтической натуре и единении с природой. Рита, надвинув на глаза панаму с широкими полями, дремала на своем стуле. Точнее, глубоко спала.

Я не решился ее будить, честно говоря, и ко мне не пришло поэтическое настроение, которого так ждал. Тянуло в сон. И если бы не далекие раскаты грома, я бы последовал примеру Риты: смежил веки и…

* * *

Гроза началась раньше чем я думал, на песок упали первые тяжелые капли, Рита проснулась. Вытащила из сумки нейлоновую куртку и поспешила укрыться под ивой. Я последовал ее примеру. Стоял, прижавшись плечом к стволу. Теплый проливной дождь пролился на холодную руку, и произошло маленькое чудо, – вода изменила цвет, за пару минут сделавшись из насыщенной изумрудной – абсолютно белой. Я не знаю, чем объяснить этот феномен.

Не раз теплый дождь заставал меня у какой-нибудь речушки. Но никогда не наблюдал, чтобы цвет воды менялся, да еще таким, самым причудливым образом. То ли вода, выходящая из пещеры, содержала какие-то элементы, способные изменять ее цвет при резком перепаде температуры, то ли есть другое объяснение, – не знаю. Никогда больше не видел подобного мистического превращения.

Мы стояли и смотрели, как мимо быстро движется широкая молочная река, а в ней шевелятся стебли зеленых водорослей. Рита поглядывала то на белую реку, то на меня, словно ожидала какого-то объяснения. Но я только пожал плечами.

– Бывает же такое, – сказала Рита. – Чудеса…

– Чудеса, – повторил я.

Да, ради этого зрелища стоило завернуть сюда и провести на берегу хоть целый день. Дождь сделался мельче, ослаб. Река тут же начала менять цвет, потемнела, стала как будто серой, подернулась поверху туманной дымкой. Я сбегал к оставленной сумке за камерой, успел щелкнуть несколько фотографий. А иначе, – если расскажу кому об этом приключении, – не поверят.

* * *

Дождь кончился, мы снова закинули удочки, после обеда выудили трех форелей, выпотрошили, очистили и зажарили на решетке гриля. Несколько таких грилей и железных корзин для мусора беспорядочно расставлены вдоль обеих берегов.

Когда под вечер снова заглянули в магазин, Барбары там не было. Вместо нее хозяйничал племянник, рыженький парнишка лет девятнадцати. Он учится в колледже, один летний месяц проводит у тетки, стоит за прилавком в магазине и вообще по хозяйству помогает. Почему река меняет цвет, он не знал. Мы вернули удочки, сели в машину и уехали.