Текст книги "По Америке и Канаде с русской красавицей"

Самое главное

Рита позвонила мне вечером, сказала, что в ресторане напротив гостиницы, очень хорошем ресторане, заказан столик. И попросила одеться к ужину поприличнее. Никогда прежде она не просила меня одеваться как-то по-особенному.

Я выбрал темно синий английский блейзер с блестящими пуговицами (ну, тут, собственно, выбирать было не из чего, – я захватил только один пиджак, думал и его оставить, – на кой он нужен в дороге, но таки взял, – и вот он пригодился).

Втянув живот, застегнул пуговицу новых кремовых штанов со "стрелками", надел голубую рубашку, повязал розовый галстук, украсив его золотой заколкой с разноцветной мозаикой, – цвет галстука содержал намек на нечто нежное, интимное. И начистил в автомате безупречные оксфордские ботинки. Вернулся в номер и покрутился перед зеркалом. Кажется, выгляжу на пять балов.

Когда мы встретились с Ритой в холле, она смерила меня холодным взглядом.

– Ты пишешь остросюжетную прозу, – сказала она. – Это современный модный жанр. Но одеваешься как писатель почвенник. Как деревенщик старой закалки.

Я был немного смущен, решил, что ошибся с цветом галстука. Но уже тогда, до ужина, я понял, нутром почувствовал, только раз взглянув на Риту: сегодня вечером что-то случится.

Небольшой ресторан напротив гостиниц был и вправду хорош, – его конек блюда из рыбы и морепродуктов. Рита съела кусочек семги на вертеле и не отказалась от бокала белого вина. Я довольствовался салатом из тунца и куском белой рыбы, запеченной в тесте. Хотелось запить ужин вином или пивом. Но Рита настояла на том, чтобы сегодня вечером я глотка в рот не брал. Она сказала, что позднее, после ужина, нам предстоит, точнее, мне предстоит кое-что сделать…

Она не могла или не хотела выразить свою мысль до конца, сложила пальцы щепотью и потерла их друг о друга. То есть она хочет попросить меня… Рита говорила как-то сбивчиво, заметно волнуясь, и оборвала свой монолог на полуслове. Не стала конкретизировать, доходчиво объяснять и уточнять, что именно, мне предстоит сделать. Вообще язык многозначительных недомолвок и томных взглядов давался ей с трудом.

Я молча ел рыбу, стараясь скрыть захватившее меня любопытство, и прикидывал подходящие варианты – но все сходилось на одном. Наверное, мне просто хотелось, чтобы Рита попросила меня именно об этом. Ну, о чем-то интимном, о том, что должны знать только двое: она и я.

Я сидел, жевал и думал, что мы с Ритой знаем друг друга не первый день, исколесили вместе многие американские штаты, провели в дороге десятки, даже сотни часов и сумели за это время стать духовно близкими, почти родными людьми. Во мне Рита, скрывать не буду, всегда возбуждала мужское начало или… Ну, я лучше ничего говорить не стану, здесь без слов все понятно. И вот в один прекрасный день, точнее вечер, два сердца, – говоря высоким штилем, – потянулись друг к другу. Это должно было произойти рано или поздно, – таков закон жанра. Не сегодня, так завтра…

Надо отдать мне должное: я не торопил события во время нашей прошлой поездки, был терпелив и тактичен, вел себя как джентльмен, хотя, бог свидетель, это ожидание стоило мне некоторых усилий, душевных и физических. Но тогда не вышло. А вот сейчас я дождался, – спелый плод, оторвавшись от ветки, падает в руки, в мои горячие ладони.

Рита сама, решительно и страстно, – шагнула навстречу. А мне остается лишь принять этот щедрый дар, сполна насладиться им, ну, и так далее… Вот в этом направлении текли мои мысли.

* * *

– Хочу выпить за исполнение моего давнего желания.

Рита подняла бокал с вином. Я поднял стакан, наполненный простой водой со льдом.

– Не хочу говорить, что это за желание, – Рита глянула на меня, – и обожгла взглядом. – Из суеверия не хочу говорить. Вдруг не исполнится.

– Исполнится, – сказал я, сердце забилось чаще. – Почему нет?

Я уже сделал далеко идущие выводы и поверил в них, поверил, что Рита говорит именно об этом… В пользу моего варианта свидетельствовали некоторые делали. Рита сама выбрала этот небольшой ресторанчик, словно созданный для таких вот встреч один на один, для деликатных разговоров. Задернутые тяжелые шторы, полумрак, отличное обслуживание, – официантов не видно, они возникают из полумраки и в нем растворяются. Только тихая музыка, свечи на столах… Все это неслучайно, – сказал я себе.

Кроме того, Рита надела длинное декольтированное платье, того лазурного цвета, с мелким рисунком, эти цвета – лазурный и черный, – оттеняют ее бледную кожу и светлые волосы, делают алые губы более крупными, чувственным. Она знает, что это платье мне нравится, поэтому…

– Сегодня тебе предстоит необычная ночь, – губы Риты расплылись в загадочной полуулыбке, глаза увлажнились. – Можно сказать, незабываемая.

– Правда? – если бы у меня был хвостик, как у собачки, я бы им завилял от радости. – Незабываемая?

– Хочу в это верить…

Я глубоко вздохнул и задержал воздух в груди, будто собирался нырнуть. Итак: сегодня или никогда. Или я ничего не понимаю в женщинах. Я ждал этого вечера, надеялся, терял надежду и снова надеялся. Видимо, она давно заметила во мне ростки этого чувства, но откликнулась только сейчас… Почему она ждала? Что ж, и в этом есть свой потаенный смысл: зрелый плод – слаще.

Рита замолчала, она долго смотрела куда-то в полумрак зала, думая о своем. В этой атмосфере, пропитанной запахом мускатного ореха и лайма, витала какая-то тайна. Я копался со своей рыбой, старался сдержать волнение и думал о том, что Рита все-таки в высшей степени тактичный человек. Она хотела, чтобы этой ночью я раскрылся в полную силу, а вино могло помешать этому, оно сгладит и притупит эмоции. Поэтому она попросила меня не пить. Все правильно сделала, тактично и деликатно. Да, все-таки она молодец.

И посмотрел на Риту с благодарностью.

* * *

Мы вернулись в гостиницу, Рита сказала, что зайдет ко мне через час, и ушла к себе. Я болтался по номеру, в голове крутились: «Так ждет любовник молодой минуты верного свидания». Впрочем, – поправлял я себя, – любовник я не сказать чтобы молодой, скорее наоборот. И свидание не сказать, чтобы верное, оно скорее под вопросом: придет или не придет – еще неизвестно.

Я снял пиджак, повесил его на стул, походил. Потом пошел в ванну, наскоро принял душ и снова оделся. Встал у окна, глядя на темноту, – время текло мучительно медленно, – и стал раздумывать, не заказать ли в номер бутылку вина, – это для Риты, – и чего-нибудь перекусить, – для меня.

Тут постучали в дверь, я поспешил открыть. Рита успела переодеться в шорты и майку. Она стерла помаду с губ, – это плохой знак. Не переменила ли она своего решения? Переступив порог, сунула мне в руки папку. Я, настроенный на лирическую волну, еще плохо понимал, что происходит. Сел на кровать, открыл папку. И прочитал на первой странице: "Сломанный забор", пьеса Маргариты Гусевой.

– Две ночи подряд я писала переделывала концовку пьесы, – сказала Рита. – Я сомневалась… Я хотела кое-что изменить. Теперь все готово. Я распечатала последние страницы на своем компактном принтере. Ты – мой первый читатель. Прошу: ознакомься поскорей. Мне очень важно знать твое мнение. Ну, за ночь осилишь?

– За ночь? – тупо повторил я.

И спустился с небес на землю, – словно ушатом холодной воды окатили. Значит, ночное чтение пьесы, этого "Сломанного забора" – и есть нечто незабываемое.

– Я же обещала, что сегодня будет необычная ночь, – Рита на минуту замолчала, что-то сообразив, долгим взглядом посмотрела на мой розовый галстук, золотую заколку и пиджак, который я непонятно с какой целью, приняв душ, снова надел. – Подожди-ка… Наверное, в моем поведении была какая-то двусмысленность? И ты рассчитывал на нечто другое? На нечто большее, чем мой "Забор"? Ты думал, что я…

Вот уж дурацкая ситуация.

– Ни на что я не рассчитывал, – я постарался улыбнулся, чтобы скрыть смущение. – И ничего такого не думал. Мы же друзья. Просто добрые друзья.

– И правильно. Умница.

Мечты о спелом плоде, упавшем в мои горячие ладони, – рассыпались в пыль. Чтобы скрыть истинные чувства, я стал листать пьесу, делая вид, что поглощен этим увлекательным занятием. Ясно, она просила меня не пить, потому что у рецензента голова должна быть ясной. А незабываемая ночь – это ночь в обнимку с "Забором".

– Если тебе понравится, тогда с рукописью надо будет ознакомить кого-то из американских литераторов, твоих знакомых. Из тех, кому можно доверять. Пьесу должен прочитать человеку с высоким литературным вкусом. Твой друг Ричард Колберт, лингвист из Вашингтонского университета – тот самый человек, который нужен.

– В прошлый раз Ричарду не очень понравилась твоя повесть "Легкое дыхание любви". Он слишком строг. Думаю, нужен другой человек.

– Глупости, моя повесть ему понравилась, – мнение Риты редко совпадало с моим мнением. – Ричард сказал, что там есть места, плохо понятные американцам, рассчитанные скорее на русского читателя. А так… По-моему он был в восторге.

– Ты хочешь, чтобы пьесу поставили в каком-то из московских театров?

Рита приземлилась на стул и объяснила, что пьеса написала не для России. В сегодняшней Москве или Питере эту вещь вряд ли правильно поймут, не тот менталитет. Никто не захочет заглянуть вглубь, разглядеть важные мысли автора, увидеть второе дно. Русские критики, особенно театральные критики, – ретрограды и конъюнктурщики. Они скажут: "Опять гомосексуальная тема. Такую вещь надо показывать в гей клубах, а не в театрах". Вот и весь разговор.

Да и к русским режиссерам есть вопросы. Пьесу одного приятеля Риты поставили в весьма приличном театре. И что? Переврали весь текст от начала до конца, все вывернули наизнанку. Когда автор обратился к режиссеру с замечаниями, тот ответил: "Лично я так вижу этот материал".

И точка.

И абзац.

Пьеса шла один сезон при полупустом зале, потом ее закрыли. Нет, Рита не хочет повторять чужих ошибок, испытывать разочарования. Она хочет успеха, большого и громкого. Впрочем, "Сломанный забор" можно и в Москве поставить, но это не сейчас, это не проблема сегодняшнего дня. Рита мечтает об успехе здесь, за океаном, – ведь пьеса и написана для американской аудитории. Для людей с либеральными взглядами.

"Забор" можно переделать в мюзикл, занять в нем лучших артистов, и тогда он триумфально пройдет на Бродвее. Почему бы и нет? А дальше экранизация, которую Рита, так и быть, доверит одной из ведущих студий, например "Парамаунту". Критики захлебнуться комплиментами, к русской диве, то есть к Рите, выстроится очередь менеджеров, предлагающих новые потрясающие контракты. Премьеры, поклонники с разбитыми сердцами, ревнивые завистницы, – куда без них. На золотом лифте Рита взлетает под крышу мира…

– Я очень надеюсь на тебя, очень, – она встала, заглянула мне в глаза. – Пожалуйста, почитай… Но не нужно комплиментов. Сегодня эта пьеса – для меня самая важная штука в жизни.

* * *

Испытывая приступ мигрени, я выпроводил Риту из номера, бросил пьесу на тумбочку. Снял пиджак и почувствовал себя несчастным обманутым человеком. Побродил, рухнул на кровать. Я смотрел в потолок и утешал себя мыслью, что не все потеряно, у наших отношений еще есть определенные перспективы, есть новый горизонт… Но не мог утешиться.

Уже ночью сварил кофе без кофеина и начал читать. Пьеса "Сломанный забор" – из американской жизни. Некий Пол, одинокий мужчина средних лет, бывший житель Луизианы, покупает дом в одном из городков Среднего Запада. Он водитель грузовика, еще не встретивший большую и чистую любовь. Не повезло человеку. Ну, бывает. Он невысок ростом, не сказать, что красив. Ноги кривые, сутулая спина. Выглядит так, будто постоянно страдает с похмелья. (Я бы на месте Риты сделал главного героя более привлекательным, хотя бы внешне).

У Пола есть немного денег на первое время, поэтому он не торопится с трудоустройством. На новом месте он устраивает длительный отпуск, чтобы помечтать и покопаться в гараже. Ему хочется покоя, тишины.

И, кажется, окружающий мир располагает именно к душевному покою, гармонии, молчаливой созерцательности и наслаждению красотами природы. Город расположен на живописных холмах, из окна можно увидеть восход солнца, полоску леса на горизонте и голубой купол неба. Пол проводит утро на веранде, пьет кофе, покачиваясь в кресле-качалке, любуется видом на холмы. (От такой жизни и я бы не отказался).

Днем Пол копается на заднем дворе, он строит новый забор, отделяющий его владения от участков соседей. Собственно, забор этот никому не нужен, ни Полу, ни его соседям, они редко появляются на задних дворах. Раз в десять дней косят траву, – и всех дел. Но Пол привык к порядку, он должен знать, где кончается его земля и начинается чужая. Но дело даже не в этом. Полу не нравятся оба соседа, справа и слева.

Один из них – Джейк, молодой ортодоксальный еврей, женившийся год назад, еще не успевший завести детей. Второй персонаж – Стив, средних лет гомосексуалист, недавно переживший тяжелое расставание с бывшим возлюбленным. Пол ставит забор, и первый раз сталкивается с евреем Джейком. Завязывается разговор.

"Если ты еврей, – езжай в Израиль, – зло говорит Пол. – Настоящие евреи живут на Земле обетованной, а не бегают по американским синагогам, нацепив черную шляпу и фальшивые пейсы. Как шуты гороховые". Встретив гомосексуалиста, Пол называет его дамочкой и девушкой, советует побрить ноги и носить юбочку. Тот не лезет в карман за словом, все едва не заканчивается дракой.

Вскоре забор достроен, Пол живет за ним, одинокий и независимый. Но однажды Джейк просит соседа подвезти в больницу его беременную жену, у нее начинаются схватки, и как на зло машина сломалась. Нетрудно догадаться, что будет дальше. Женщина родила в машине Пола.

С этого момента начинается сближение южанина Пола и еврейской семьи. Через год – они лучшие друзья. С гомосексуалистом Стивом, после ряда комических сцен тоже удается найти общий язык. Стив оказался парнем с добрым сердцем. Он играет на гитаре и сочиняет песни в стиле кантри, которые очень нравятся Полу. Вчерашние враги стали лучшими друзьями. Втроем они ломают ненавистный забор и ходят друг другу в гости через задний двор.

Была тут и своя Джульета по имени Сара, одинокая женщина, живущая в доме через дорогу. Она немного располнела к своим сорок двум, но не потеряла привлекательности. Сара трижды в неделю ходит в фитнес клуб на аэробику и выращивает садовые ромашки.

За Сарой ухаживает Майкл, – сотрудник местной газеты, симпатичный, немного нескладный мужчина (но не только он один, поклонников у Сары немало). Ночами он пишет рассказы и старомодные сонеты, которые не печатают журналы. Но, надо думать, со временем талант Майкла будет оценен по достоинству. Кажется, образ Майкла Рита списала с меня. Герой пьесы в разговоре использовал мои любимые словечки и выражения, имел мои привычки да и внешне был похож.

Разумеется, избранником Сары становится Пол. Я тяжело заворочался на кровати. Пристрастия женщины настораживали: неужели ее вкус настолько испорчен, чтобы сделать столь странный выбор. Или я плохо знаю женщин? Может быть, им не нужен писатель, поэт и романтик.

Я приподнялся на кровати и посмотрел на свое отражение в зеркале. Да, писатель никому не нужен… От жалости к себя защемило сердце. А нужен водитель грузовика с замусоленной ширинкой? Крепкий парень, с трудом одолевший восемь классов? Может быть, этот водитель со своим грузовиком и есть современный принц на белой лошади? Персонаж, долгожданный, выстраданный Сарой бессонными ночами, в пустой холодной кровати.

В конце пьесы – сцена дружеской попойки. Пол, Сара и другие соседи устраивают барбекю и накачиваются пивом: у Пола скончалась бабушка, человек небедный, она оставила любимому внуку полмиллиона наличных, квартиру в Майами и новенький "Линкольн". Я тяжело вздохнул, не в силах скрыть разочарования, – у Риты были вещи куда более талантливые.

* * *

Брезжил рассвет. Я поднялся с кровати, сел за письменный стол и еще пару часов возился с текстом. Мое старание не спасло эту довольно серую вещицу, но хоть сократил несоразмерно длинные диалоги, – и то ладно. На отдельном листе я набросал свои замечания о том, как улучшить пьесу. Слишком много, почти все блага жизни – добрые друзья, привлекательная соседка, большое наследство достается этому Полу, человеку грубому и утилитарному. Нельзя, несправедливо, чтобы все – одному.

Свои замечание я изложил Рите за завтраком. Я был откровенен, сказал все, что думаю, – Рита сама на этом настаивала. Она не удивилась и не огорчилась.

– Я так и знала, что ничего не поймешь. Что ж… Нас рассудит Ричард Колберт.

– Ему не понравится. Пьеса ходульная. Герои невыразительные, конфликт надуманный. Спорим на бутылку коньяка?

– Бутылка – ерунда. Спорим на двадцать ящиков "Хеннесси". И чтобы бутылка – не меньше литра.

– Ты столько не выпьешь за всю жизнь. Даже десятой доли не выпьешь. В ящике двенадцать бутылок.

– Я не собираюсь пить. Двадцати ящиков коньяка, но не натурой, а деньгами.

Мысленно подсчитывая общую сумму, не задумываясь, протянул руку, – и Рита ее крепко пожала. Я не в силах был согнать с лица счастливую, почти идиотическую улыбку. Сколько же это по деньгам? Самая дешевая бутылка "Хеннесси", которую я видел в продаже, – 26 долларов. Так, так, сколько же получается на круг? Неплохо, очень неплохо. Бедная Рита, она стала жертвой собственной самоуверенности.

Ужин с президентом

В городе Талса штат Оклахома, – если тетка найдется, – мы не планировали задерживаться надолго, – максимум три-четыре дня, не больше. Добрались до гостиницы «Кроун плаза» (эту гостиницу выбрала Рита, уверенная, что это лучший отель города, – интуиция ее не подвела). После долгой поездки снова садиться за руль не хотелось, бросив вещи в номерах, мы заказали такси, назвали адрес и сполна насладились шикарными местными дорогами, – такие дороги даже в Америке нечасто встретишь.

Лиза жила в пригороде, мы добрались туда за полчала. По дороге я думал о том, что проведу время приятно и не без пользы: останусь жить в гостинице, – это недорого. Даже если Лиза будет уговаривать меня пожить в ее доме столько, сколько захочу, – откажусь. Зачем обременять своим присутствием чужого человека. А если соглашусь, мне не дадут спокойно поработать. Женские разговоры, болтовня без конца и края, – она отнимает слишком много времени, отвлекает.

Мы вышли из машины возле симпатичного домика в стиле ранчо, облицованного камнем, окна широкие, словно магазинные витрины, наверное, внутри всегда много солнца. На столбе почтовый ящик, лужайка недавно подстрижена, у крыльца цветущие кусты роз, поодаль – форзиция. Мы отпустили такси. Следующие пять минут стучали в дверь, – никто не открыл. Обошли дом сзади, и там подстриженная лужайка, вечнозеленые кустики, разросшаяся магнолия с большими восковыми листьями и запертая дверь. Присутствия человека незаметно.

– Так и знала, что никого не найдем, – голос Риты звучал тускло. – Сейчас к соседям схожу.

Рита вернулась грустная и сказала, что дней десять назад тетка вместе со своим молодым дружком уехала в неизвестном направлении, – когда вернется, – неизвестно. Траву подстригает Егор, пожилой русский эмигрант, он с теткой в хороших отношениях, наверняка знает, где она и когда вернется. Егор будет здесь завтра в девять утра, надо его перехватить. По телефону мы вызвали такси.

– Тут неподалеку, на этой стороне реки, дом Евгения Евтушенко, – сказал я, когда садились в машину. – Ну, если интересно, можно посмотреть. Он получил грант от местного университета, переехал сюда более двадцати лет назад.

– Что значит грант?

– Значит: живи, как хочешь, делай, что хочешь. А зарплата тебе идет. За то, что ты известный, талантливый, признанный, за заслуги перед поэзией. И вообще… Почему бы не дать грант талантливому человеку. Есть кое-какие обязанности перед университетом. Минимальные. Грант – это хорошие условия работы. Живи, твори, не думай о куске хлеба. И радуй людей стихами.

– А почему в России для Евтушенко не нашлось гранта? Ну, этого куска хлеба?

– Не знаю. У нас на добрые дела всегда денег не хватает, – так уж повелось. Он уезжал в начале 90-х. Ты не можешь помнить, что это было за время. Поэзии не стало… Тогда казалось, что она умерла навсегда. Все-таки поэзия выжила… После переезда он поклялся, что его теперешняя жена, американка, – будет последней женой. И, что интересно, слово сдержал.

– Значит, мачеха милее матери? Чужбина лучше родины?

– Получается, что так. Двадцать с лишним лет на одном месте – это же целая жизнь. А для поэта – целая вечность. После Москвы к этому климату, влажному и жаркому, особенно когда из Техаса дует горячий ветер, – привыкнуть очень трудно. Тем более немолодому человеку. Еще труднее после Москвы, где у Евтушенко было полгорода знакомых, погрузиться в эту тишину и безлюдье.

– Но ведь он как-то выдержал… Тут тихо, спокойно. Тишина располагает к поэзии.

– Есть на света места, где поэтам, особенно русским, селиться противопоказано. Одно из таких мест – Оклахома. По себе знаю: тишина поначалу приятна, но постепенно начинает действовать на нервы. Не представляю, как он это выдержал. И вообще… Русский поэт, который добровольно поселился в резервации индейцев… В том месте, куда со всей Америки краснокожих сгоняли силой, под ружейными дулами и штыками. Как-то все это странно, загадочно. Это именно то, что мы называем мистикой.

– Эмиграция, добровольная ссылка, тюрьма… Это как раз то, что нужно писателю или поэту. Опыт жизни, перемена мест… Ну, до тюрьмы, слава Богу, не дошло. Но при чем здесь индейская резервация?

– Позже объясню. Мне кажется, Евтушенко спасло то, что он не умел сидеть без работы. Ездил по университетам, выступал. Американцы писали, что он удивительно стихи читает. Будто поет. Если с такими интонациями, с таким чувством ритма можно читать телефонный справочник, – и аудитория будет плакать. Или подпевать.

Почему-то казалось, что Рита откажется взглянуть на дом Евтушенко, я был почти уверен, что она не поклонник именно этого поэта.

– Ой, это великолепно… Много-много лет назад, еще маленькой девочкой, я видела его дачу в Переделкино, даже внутри была. Обычный деревянный курятник с двускатной крышей. Холодный и сырой. За глухим высоким забором. А здесь, наверное, дворец?

* * *

Дворец оказался точно таким же скромным ранчо, где жила тетка, построенный где-то полвека назад, он ничем не выделялся среди окружающих домиков на этой тихой окраинной улице. Окна темные, пыльные, кажется, здесь давно никто не живет. Рита была немного разочарована.

– Почему-то был уверен, что Евтушенко стишком далек от тебя по возрасту, – сказал я. – И вообще… Это не твой поэт. Если уж брать мастеров его поколения, наверное, – тебе близок Бродский.

Рита парадоксальна и резка в суждениях, и сейчас верна себе.

– Ну, постарайся вспомнить пару строф Бродского. Таких, что сразу приходят в голову, как только вспоминаешь его имя. Что из Бродского лежит близко к сердцу, к душе? Ответь. Долго будешь вспоминать, – и ничего. Пустое место.

– И почему так?

– Его стихи души не касаются, такие они отстраненные и холодные. Это искусственно сконструированные фразы. Самолюбование, изящная чепуха. А вспомни Евтушенко… Сразу появляется: "Спросите вы у тишины: хотят ли русские войны…", "Сережка ольховая, легкая, будто пуховая…", "Идут белые снеги, как по нитке скользя. Жить бы жить бы на свете, да, наверно, нельзя…", "Со мною вот что происходит, совсем не та ко мне приходит…", "Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру…" Вот это и есть – Поэзия. Это дыхание. Это энергетика, провода с высоким напряжением. Поэзия заряжает душу током…

– Все ругают Евтушенко человека. За его самовлюбленность, хвастовство, пробивные способности, любовь к болтовне…

– А ты меньше слушай. Это великий русский поэт и гражданин, с большой буквы гражданин. С которым никто вровень не встанет. Только будут тявкать где-то там, внизу. Пока своей злостью не захлебнуться. Талантам всегда завидуют, – это закон природы. Так и должно быть. Он сердцем поэт, а не холодный рифмоплет.

– Я его ругать не стану, – мне не хотелось спорить, – с таким жаром и внутренней убежденностью говорила Рита. – Ну, поскольку экскурсия по святым местам закончилась, нам надо пообедать.

* * *

Да, как русский поэт, и не просто поэт – сам Евтушенко, – может прожить четверть века в захолустной Талсе – загадка. Думаю, к исходу дней человеческую душу тянет к спокойствию и уединенности. А, впрочем, не знаю….

Последний раз я увидел Евтушенко, когда в 2015-м году он решил дать в Чикаго единственный, – как он сам сказал, – концерт. Собственно, это и не Чикаго, а пригород, и не концертный зал, а театральный зал обычной школы. Правда, весьма уютный: вокруг небольшой эстрады – ряды мягких кресел с бордовой плюшевой обивкой и в цвет кресел занавес.

Евтушенко, прихрамывая, вышел на эстраду, остановился. Пиджак с широкими ватными плечами, который он выбрал для этого вечера, оказался тоже бордово-красным, в мелкую черную клеточку, под ним рубашка, белая, в бордовую полоску. Брюки клетчатые – оранжевые с черным. Ничего себе расцветка – так ярко, что хочется зажмуриться… Вдобавок – кроссовки, которые никак не вязались с артистическим пиджаком. Евгений Александрович выглядел очень даже неплохо, а все эти широкие пиджаки, – беспроигрышный сценический образ. Если хочешь стать немного моложе, одевайся поярче. Прихрамывая дошагал до стула, отставил тросточку, сел, обвел пристальным внимательным взглядом лица людей, вставших с кресел. Прищурился.

– Чикаго… Давно я тут не был.

Он выложил из портфеля на журнальный столик стопку рукописных листков, поставил термос и сказал, что для начала почитает что-то из старья – "год назад написано". А позже – новое, недельной давности. Он читал без перерыва больше двух с половиной часов, даже к термосу не притронулся. И продолжил бы, но школа закрывается вечером – порядок железный, исключений ни для кого не делают.

Обычному "среднестатистическому" литератору, чтобы приготовить поэтическое блюдо, нужны следующие компоненты: любовь, соловей, луна, роза, туманная дымка, звездное небо… Евтушенко ничего такого не требуется. Его стихи рождаются из немыслимого ссора, из всякой дряни, которая для поэзии непригодна: отходов большего города, мусора его окраин. Например, из такой истории. На темной дороге молодые люди, видимо, не совсем трезвые, сбили медицинскую сестру. Этой молодой женщине Бог не дал своих детей, поэтому она ухаживала за чужими детьми, больными СПИДОМ. И называла их, чужих детей, – своими. И вот возвращалась домой после работы, тут из темноты вынырнула машина, ударила сзади.

Молодые люди поехали дальше, но вернулись к телу, лежавшему на обочине, добили женщину, – то ли прост так, то ли прикола ради, – очередью из автомата, а затем колесами переехали несколько раз. Осиротили больных детей. Ну, кто возьмется об этом стихи писать? Только брезгливо поморщатся: не поэзия, а сюжет для криминальной заметки в два абзаца. У Евтушенко из такой грязи стихи получаются.

– Я чувствую себя последним из могикан, – сказал глядя куда-то, в одному ему видимую даль. Он поднялся на вершину, а вершина оказалась голой, холодной и пустой. – Из поколения шестидесятников остался только я. И, может, еще несколько человек. Все ушли, но я вижу их глаза. Беллы, Булата, Сахарова…

Впрочем, у нас речь не о стихах. Рассказывая о своей судьбе в Америке, Евгений Александрович коснулся преподавательской работы в Талсе. Он ни словом не обмолвился о тоске по родине, о чужой земле, о хлебе, который на чужбине горек, о том, каково это для обласканного славой русского поэта – четверть века прожить в глубинке, почти в девяти тысячах километрах от Москвы. А ведь могло получиться весьма драматическое повествование, поучительное.

– В Талсу я приехал, когда в тамошнем маленьком частном колледже было пять тысяч студентов, – сказал Евгения Александрович. – А сейчас студентов двадцать пять тысяч, – он сделал эффектную паузу. Евтушенко прекрасно владеет этим редким мастерством – ставить паузы именно в тех местах, где они должны быть. – И это, – увеличение числа студентов в пять раз, – моя заслуга, – он скромно опускает взгляд и снова ставит паузу. – Да, одних китайцев пятьсот человек учится. Ходят на мой семинар про кино (есть у меня и такой), мы вместе смотрим один из самых любимых моих фильмов "Мост через реку Квай"…

Все-таки чужая душа – потемки.

* * *

С обедом в тот день повезло. Мы спустились вниз, в ресторан, заказали лучшие в мире стейки из Техаса. И в ожидании пили воду и разглядывали небольшой зал, стены которого с низу доверху были завешены большими черно-белыми фотографиями в рамочках и под стеклом. Только знаменитости первой величины.

Из голливудских звезд – Джон Уэйн, Дин Мартин, даже культовый красавчик Джеймс Дин, и вездесущий Фрэнк Синатра, – куда без него. Плюс целый сонм знаменитостей 60-х и 70-х годов. В придачу последние шесть президентов Америки, известные сенаторы, – всех не перечесть. Подошел официант, импозантный седовласый мужчина, похожий на сенатора, мы спросили, что это за фотографии. Оказалось, все эти люди обедали или ужинали здесь. И президенты, и звезды кино.

В годы рассвета Талсы здесь устраивали съезды нефтяные короли, хозяева крупных месторождений, шишки из крупнейших газовых компаний, приглашали любимых артистов и певцов. По-нашему: устраивали корпоративы. Отелей в городе немного, а этот отель – лучший, поэтому звезды и президенты селились здесь. И обедали за этими самыми столиками. Все фотографии, развешанные на стенах, не из фильмов и газет, – они сделаны в этом зале.

– Да, таких особенных ресторанов, где побывали самые знаменитые люди страны, – немного, – сказал официант. – Я здесь двадцать лет, кого только не обслуживал… За вашим столом сидел Ричард Никсон.

– Прямо в общем зале? – удивилась Рита.

– А где же еще? – теперь уже удивился официант. – Президенты от людей не прячутся.

* * *

После обеда я закрылся в номере, побродил от стены к стене, стараясь сосредоточиться на недописанном романе. Врубил кондиционер на полную катушку, потому что не могу работать в жару, сварил кофе. И уже испытал что-то похожее на приступ вдохновения, но какой-то тихий, вялый. Что ж это лучше, чем ничего.

Три раза подряд беспокоил мобильник, звонили из Москвы, по каким-то мелким делам, с бесконечными пустыми вопросами. Последний звонок с киностудии, от некоего Павла, сценариста, который работал над сценарием телевизионного фильма по моей книге. Его труд уже одобрили, но были поправки, с которыми пришлось повозиться. Кое-что удалось переделать, но кое-что отложилось, как обычно, до последнего дня, скоро сдавать окончательный вариант и, Павел просиживал ночь за кофе, переписывая диалоги.