Текст книги "Черные тузы"

Глава двенадцатая

Аверинцев доброжелательно посмотрел на хозяйку, открывшую дверь квартиры, и тщательно вытер ноги о резиновый коврик.

– Ситникова Катерина Николаевна, не ошибаюсь? – голос Аверинцева, твердый, официальный голос человека, пришедшего по казенному делу, немного смутил женщину.

– Да я, то есть Катерина Николаевна, – подтвердила та, заметно волнуясь. – А вы насчет протечек в крыше? Вы из жилищной инспекции?

– Никак нет, – Аверинцев сурово покачал головой, полез в нагрудный карман и показал женщине красную милицейскую книжечку нового образца, купленную накануне в подземном переходе у Киевского вокзала. – Московский уголовный розыск, – Аверинцев спрятал книжечку и тихо спросил. – Куда можно пройти, на кухню?

Аверинцев прошел в комнату, не дожидаясь приглашения, сел в глубокое кресло с мягкими подлокотниками, словно приглашал хозяйку последовать своему примеру. Катерина Николаевна послушно села в кресло напротив, положила ладони на колени, прикрытые полами длинного шелкового халата.

– Вы не волнуйтесь, ничего плохого не случилось, – Аверинцев постарался снять напряжение. – Я зашел к вам на огонек, побеседовать об одном нашем общем знакомом, Анатолии Владимировиче Овечкине.

– Значит, это с ним что-то случилось? – спросила женщина мертвым голосом.

– Хотелось бы надеяться, что наш знакомый в добром здравии, – Аверинцев развел руками. – Но полной гарантии дать не могу.

– Мне об Анатолии ничего не известно, – сказала женщина. – Совсем ничего. Он не звонит и не появляется скоро как полгода. Скажите, что с ним случилось?

– Мы бы сами хотели это знать, – Аверинцев рассматривал фарфоровые статуэтки за стеклом серванта. – С места службы Анатолия поступило заявление, будто он исчез. Долго не выходил на работу, они там забеспокоились и вот пришли в милицию. Здоровый коллектив, если бдительность проверяет, так я думаю.

– Здоровый, здоровый, – подтвердила Катерина Николаевна. – Толя так и говорил: у нас на редкость здоровый коллектив. И люди как на подбор, все отзывчивые, заботливые.

– О своей работе он вам что-нибудь рассказывал?

– О работе он говорить не любил, то есть не любит, – Катерина Николаевна немного успокоилась. – У нас, знаете, как соберутся люди, так только о работе говорят, только о работе. А Толя, он не из таких, он приятное исключение. В свободное время о работе ни слова. Сказал только, а я запомнила, что коллектив у него здоровый. Просто исключительно здоровый. А люди все хорошие, незлобивые.

– А вам хоть известно, где именно он работал?

– Известно, это мне хорошо известно, очень хорошо, – Катерина Николаевна прищурилась, вспоминая название организации, где трудился её бывший гражданский муж. – Он работал экспедитором. Как же это… Ну, точно я не помню. Это где-то в центре находится. Какое-то малое предприятие по пошиву детской одежды. Или не малое? – она вопросительно посмотрела на Аверинцева.

– Да, по пошиву, – Аверинцев, озадаченный ответом, потер подбородок ладонью. – Это не так уж важно, это к слову о работе. В его столе мы обнаружили записную книжку, а в ней ваш адрес. Вот и решил к вам в гости завернуть. Думал, может, чем поможете.

– А чем тут поможешь? – женщина насупилась. – В такое ужасное время мы живем. Люди пропадают средь бела дня, и никаких следов. Если бы я могла чем-то помочь… Но я не видела Толю несколько месяцев. Мы расстались.

– Произошел какой-то скандал, ссора? – спросил Аверинцев вкрадчивым голосом. – У Овечкина появилась другая женщина? Простите, что я вторгаюсь в столь деликатную сферу. Но человек пропал, это очень серьезно.

– О женщинах я ничего не знаю, – Катерина Николаевна потупилась. – Коля всегда так увлечен своей работой, что ему, кажется, не до женщин. А расстались мы без скандалов и ссор, как интеллигентные люди расстались. Я тогда лежала в больнице. Он туда пришел, принес мне гостинцев. Яблоков, сок помидорный и воду газированную. Очень хвалил эту воду, все повторял, что она целебная. И ещё незаметно сунул в тумбочку конвертик с деньгами. Я, потом нашла этот конвертик, позже. А при встрече он ничего о деньгах не говорил. Мне ведь эти деньги совершенно ни к чему. Я самостоятельный человек, зарабатываю себе на жизнь. Может, он решил, что раз я в больнице, у меня трудные времена. Захотел меня как-то поддержать, вот и оставил деньги. Но больше я Толю не видела. Рабочий телефон не знаю. Одно время он снимал квартиру, так там телефон с определителем. Он не подходил к телефону, и я перестала звонить.

– Женская гордость, я понимаю, – Аверинцев закрыл глаза и глубокомысленно закивал головой. – Но у любого разрыва должна существовать своя причина. Ведь она была, эта причина?

– Если причина и была, то мне она не известна. Анатолий просто ушел, сейчас я воспринимаю это как данность. Мы жили с ним два года, точнее, не жили, а встречались на моей квартире. Потом он ушел – вот и все. Повернуть время, изменить положение вещей невозможно. Значит, пусть все остается, как есть.

– Понятно, – Аверинцева быстро утомляли банальности. – А, сколько там денег-то было, в этом конверте?

– Там были доллары, – Катерина Николаевна пригладила коротко стриженые волосы. – Пять купюр по десять долларов. Значит, пятьдесят долларов. Они у меня до сих пор лежат в серванте.

– Как я понимаю, Николай Семенович не любил разбрасываться деньгами?

– Да, он человек экономный, деньгам счет знал и не любил тратиться на бесполезные пустяки. Что ж, его можно понять. Деньги доставались Коле большим трудом. Все время на ногах, бегает где-то, ищет то сырье, то фурнитуру. И платили ему немного, получал он, – Катерина Николаевна наморщила лоб и назвала совершенно мизерную сумму. – Как-то я его спросила: почему ты не уйдешь с этой работы? В крайнем случае, мы могли спокойно существовать только на одну мою зарплату. Я ещё подрабатываю частными уроками французского, это хорошие деньги. Помню, он ответил: кто-то ведь должен этим заниматься. В смысле, шить одежду детишкам.

– Разумеется, разумеется, – кивнул Аверинцев. – Кто-то должен шить детишкам одежду. Иначе как же они без одежды?

– Помню, он даже возмутился, когда я предложила ему уйти с работы. Кричал даже: «Ты за кого меня принимаешь, за альфонса поганого? Вот ты за кого меня держишь. Хочешь мне подставить вымя, а я сосать должен? Ты хоть соображаешь, что ты говоришь, дурья башка?» Ругался. По всякому. Как только меня не называл. Но быстро остыл, успокоился. Кажется, даже хотел прощения просить. Он такой безсеребрянник по натуре. Платят мало – и ладно. Главное, говорит, чтобы люди хорошие вокруг были.

– Конечно, это очень важно, – опять согласился Аверинцев, – ну, чтобы люди были хорошие. Расскажите, пожалуйста, поподробнее об Овечкине, что он за человек? – Аверинцев чуть не произнес слова «был», но вовремя хватился. – Всегда легче искать человека, когда знаешь, кого именно ищешь.

– Он немного странный человек, совсем не современный, – Катерина Николаевна задумалась. – В двух словах этого не выразить. Коле не экспедитором бы работать, а стихи сочинять. У него такой емкий, богатый язык, что можно просто ходить за ним с блокнотом и записывать его мысли или интересные наблюдения. Кстати, я не ленилась, время от времени записывала его самые яркие образные выражения. Перечитывала потом и душой отдыхала, даже подругам своим читала по телефону.

– И что же Анатолий изрек в последний раз? – спросил Аверинцев. – Или что вы за ним записали?

– Сейчас, поищу записи, – Катерина Николаевна поднялась с кресла, быстро вышла из комнаты и вернулась с изящным блокнотиком в кожаном переплете. Снова села в кресло, перевернула несколько страничек. – Тут глупости всякие, личное, чужому человеку не понять. Ну вот, хотя бы последние его записанные слова.

– Так-так, – Аверинцев обратился в слух.

– Было такое мглистое сентябрьское утро, – Катерина Николаевна улыбнулась воспоминанию. – А воздух теплый-теплый, будто ушедшим летом потянуло. Помню, Толя поднялся тем утром, накинул халат и выпил чашку кофе. Потом он распахнул окно, обе створки. Положил локти на подоконник, выглянул на улицу и долго так дышал этим сладким медовым воздухом. А потом обернулся ко мне и говорит, вот, я записала, – она провела крашеным ногтем по рукописным строчкам в блокноте. – Говорит: «У, какой туманище на дворе, будто кто молоко по небу разлил». Правда, здорово, образно?

– Очень даже здорово, – пришлось согласиться Аверинцеву. – И очень даже образно.

– Ему бы стихи писать, – сказала Катерина Николаевна, обрадованная похвалой. – Я так Анатолию и говорила: пиши стихи, ты ведь мыслишь образами. Да, из него бы вышел незаурядный поэт. Но он все отговаривался, все нет времени.

– Чистая правда, – согласился Аверинцев. – На стихи у него времени не хватало. Работал человек, как говорится, не покладая рук. Какие уж тут рифмы и художественные образы? Можно блокнотик посмотреть?

Приняв из рук хозяйки блокнот, Аверинцев перелистал несколько станиц, выборочно прочитал записи и вернул книжечку со словами:

– Вам бы самой стихи писать. Мне кажется, у вас это лучше выйдет, чем у него.

Катерина Николаевна положили блокнот на журнальный столик. Прикусив нижнюю губу, она на минуту задумалась и, наконец, сказала:

– Странная история: прожила с человеком больше двух лет и не могу про него толком рассказать. Но все равно, я убеждена: по натуре Толя поэт. Пусть мне нечем подкрепить свои слова, но это так.

– А как сам Анатолий Владимирович относился к тому, что вы записываете его, что называется, афоризмы?

– Само собой, это ему не нравилось. Он, бывало, как рявкнет: «Ты что там калякаешь? Что ты там мараешь на своих листочках? Может, отчет для ОБХС составляешь?» Так рявкнет, что мурашки по спине побегут. Но тут же отойдет, он вообще отходчивый. Вспыхнет и погаснет. Возьмет у меня эту записную книжку, полистает и бросит: «Охота тебе бумагу пачкать, чешую эту записывать? Видать, ты совсем с головой не дружишь. Читать твою писанину противно, тошно». Поэтому в последнее время я и записывала мало, тайком. И вправду, кому понравится, когда за человеком ходят с блокнотом и записывают какие-то слова? Нормального человека это, по крайней мере, раздражает, не может не раздражать. Поэтому я Толю хорошо понимаю, ну, когда он злился.

– Какие-то вещи у вас от него остались? Записи, например, ещё что-то?

– Нет, ничего не осталось, даже пары драных носок, – Катерина Николаевна грустно покачала головой. – Я ещё в больнице лежала, когда он пришел сюда, собрал два своих чемодана и оставил ключ на этом вот журнальном столике. Честно говоря, я рада, что он так поступил. В этом поступке просматривается Толина внутренняя деликатность. Оставь он свои вещи на месте, в моей квартире, что было бы… Я постоянно натыкаюсь на них взглядом – и мне больно. Нет, Толя поступил деликатно, – Катерина Николаевна говорила так, будто спорила сама с собой. – Он избавил меня от лишней душевной боли. Собрать веши – и уйти. Это как-то по-мужски. Правда?

– Очень даже по-мужски, – в который уж раз согласился Аверинцев. – А ваши вещи он случайно не прихватил? Заодно уж. Ну, может, на память или как?

– Что вы, – Катерина Николаевна поморщилась. – Толя никогда чужого без спросу не возьмет. Он любил повторять: «Мне чужого не надо». Это одно из любимых его выражений.

– Его вы тоже записали в блокнот, это выражение?

– Нет, разумеется. Я записывала поэтические метафоры, образы, – Катерина Николаевна не заметила иронии. – Правда, – она на секунду задумалась, – у меня в то самое время, когда ушел Анатолий, пропал золотой браслет и колечко с камушком. Еще бабушкино. Это как бы гарнитур, колечко и браслетик. Но Толя их взять не мог, в этом я уверена на сто процентов. Видимо, сама и потеряла. Или в мусорное ведро случайно смахнула со стола. И не заметила. После больницы я сама не своя ходила. Ничего не соображала, ничего не помнила. И ещё Толин уход…

– Я просто хотел узнать, – Аверинцев откашлялся в кулак. – Вы прожили с Овечкиным два года, можно сказать, одной семьей. И не завели детей. Он был против такой идеи, завести детей?

Катерина Николаевна вздохнула и минуту просидела молча.

– Мы говорили об этом несколько раз, – она отвела взгляд куда-то в угол комнаты. – Обсуждали это. Я не настаивала. Мужчина сам должен созреть до этого решения. Я Толю не торопила. Но он нет, он не хотел детей. Говорил, что сейчас он себе не может позволить ребенка. Он и меня сумел убедить в своей правоте.

– Каким образом?

Аверинцев уже понял, что зря свернул на эту тему, что задает бессмысленные и, возможно, жестокие вопросы, но слово уже сказано.

– Толя говорил, что ребенок это всегда тайна, не разыгранный лотерейный билет. Наперед знаешь, что шансов выиграть ничтожно мало, но продолжаешь надеяться. Продолжаешь думать, что из этого крошечного существа получится что-то хорошее, может, великое. Приятное заблуждение – и только. Годы идут, ребенок превращается в чужого взрослого дядю или тетю. И понимаешь, что ты, родитель, снова проигрался. Это мысли Анатолия.

– Возможно, в чем-то он и прав, – неожиданно для себя сказал Аверинцев. – В чем-то прав. Может быть.

– А у вас есть дети?

– Сын, – кивнул Аверинцев. – Уже взрослый совсем.

– Как я вам завидую, – Катерина Евгеньева сокрушенно покачала головой.

Аверинцев хотел ответить, что завидовать тут совершенно нечему. От взрослых детей только большие проблемы. Но Аверинцев только вздохнул – и промолчал.

– Когда Овечкин жил в вашей квартире, он с кем-то общался? Может, к нему приходили знакомые или по делу? Он кому-то звонил или ему звонили?

– Звонил несколько раз его дядя, он за городом живет. Были звонки и с работы. Но кто именно звонил, Толя мне никогда не сообщал. Я его как-то спросила, кто звонил. А он и говорит: ты и так быстро стареешь, а много будешь знать, ещё скорее в старуху превратишься. Это у него юмор такой черный, своеобразный. Я ведь младше Коли на четыре года.

– Да, юмор своеобразный, – сказал Аверинцев. – Не сразу и поймешь, что это и есть юмор.

– Совсем забыла сказать, – Катерина Николаевна тронула ладонью лоб. – Наверное, это не имеет никакого значения, но лучше уж сказать. Только вчера Овечкиным интересовался какой-то его сослуживец.

– Вот как? – поднял голову Аверинцев. – Расскажите поподробнее, что ещё за сослуживец?

– Вечером позвонили в дверь, я спросила, кто там. Мужской голос отвечает, мол, это с работы Овечкина. Я открыла дверь. На пороге мужчина, я пригласила его войти. Он сказал, что на работе сослуживцы беспокоятся, с ног сбились, ищут Овечкина. Не знаю ли я, где он может находиться. Я ему вкратце рассказала то же самое, что и вам. Ну, что Овечкин здесь давно не живет, и связи с ним мы не поддерживаем. Мужчина извинился и ушел.

– Он как-то назвался?

– Нет, он себя не назвал, а я имени не спросила.

– А как выглядел этот мужчина?

– Такой высокий, плотного сложения, симпатичное правильное лицо, к себе располагает. Волосы темные гладко причесанные. И ещё тонкие темные усики. Пальто дорогое драповое темно синего цвета, пестрое кашне на шее. Скажите, я сделала что-то не так?

– Вы все сделали правильно, – улыбнулся Аверинцев. – Все правильно. Беспокоятся люди на работе. Чуткие люди. Ведь Овечкин сам вам не раз говорил, что у него чудесный коллектив, просто чудесный. И ещё один вопрос, – Аверинцев прищурился. – Случись у Овечкина какая-то неприятность, большая неприятность, как вы думаете, к кому из своих знакомых он обратился бы за помощью? Кому бы он позвонил в первую очередь?

Ситникова надолго задумалась.

– У него нет близких друзей, – наконец, сказала она. – Так, приятели, Толя вообще одинокий человек, одинокий и не понятый окружающими. Но если бы с ним что случилось, какая-то нехорошая история, думаю, первому он позвонил бы Эдику Краско. Это не то чтобы друг, но старый приятель, они поддерживают отношения дано, с юности. Учились вместе в школе. После окончания финансового института Эдик пошел вверх, занимал хорошие должности в разных банках, обзавелся связями, но не зазнался, не задрал нос. С Толиком они продолжали встречаться. Иногда ходили в баню, иногда играли в преферанс.

– Вот как, Овечкин играл в карты?

– Раньше играл, теперь бросил, не по своей воле, а просто так случилось. У них была своя компания: Толик, Эдик и ещё два старых приятеля. Один из них умер от рака год назад. И компания сама собой распалась.

– А телефона этого Эдика у вас случайно нет?

Ситникова подошла к секретеру, открыв дверцу, покопалась в бумагах и протянула Аверинцеву листок с телефоном.

– Только теперь Эдик уже не занимает высоких должностей в коммерческих банках. Не знаю, что случилось, но хорошую работу он потерял. И теперь трудится на каком-то складе. Это его домашний телефон. Только прошу, не говорите Краско, что телефон вы получили от меня.

– Это само собой, – Аверинцев сложил бумажку вчетверо и спрятал её в нагрудном кармане пиджака.

Аверинцев засобирался. Выйдя в прихожую, он обулся, надел теплый плащ и уже хотел прощаться.

– А вы вот в больнице лежали, это в связи с чем? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.

Лицо Елены Евгеньевны мгновенно потеряло всякое выражение.

– Это по женской части, – тихо сказала она. В уголке правого глаза застряла мелкая колючая слезинка, похожая на острое стеклышко. – Толя не хотел детей, все поэтому.

– Простите.

Аверинцев закрыл за собой дверь.

Глава тринадцатая

Росляков ждал отца возле входа в рыбный магазин в одном из кривых таганских переулков. Замерзнув на улице, он обошел торговый зал, словно разборчивый покупатель один за другим внимательно осмотрел застекленные прилавки, вышел из магазина и ещё четверть часа топтался на тротуаре, мешая прохожим. Росляков понимал, что место для встречи отец выбрал самое неудачное.

Мороз сменился оттепелью. В сыром тяжелом воздухе висела бензиновая гарь, бесцветное городское солнце совсем померкло. И, казалось, сегодня само время замедлило свой монотонный бег, машины, подчиняясь этому замедлению, едва ползли по переулку, разбрызгивая вокруг себя темное месиво снега и грязи. Люди широко раскрывали рты, двигались нарочито медленно, обходя черные лужи и проеденные солью наросты из тающего льда.

– Все, сейчас я уйду, – сказал вслух Росляков, но вместо того, чтобы выполнить собственное обещание, остался стоять, где стоял. – Сейчас точно уйду. Прямо сейчас.

Отец все не появлялся. Из распахнутых дверей магазина несло несвежей рыбой и ещё какой-то дрянью, дарами моря, не имеющими названия, но имеющими острый неприятный запах. Росляков злился на отца, опаздывающего на встречу или вовсе забывшего о ней, говорил себе, что следует учиться ждать, смотрел на часы, стрелки которых докрутились до полудня, и, кажется, остановились навсегда.

– Прости, что опоздал.

Отец в кепочке и сером плаще на теплой подстежке появился ниоткуда, словно материализовался из серого уличного смога.

– Я уж думал ты того, – Росляков шмыгнул носом, – забыл, что мы условились встретиться. Вообще обо всем забыл.

– Не забыл. Я пришел вовремя, даже раньше времени, просто хотел посмотреть, ты один или не один, – отец потянул Рослякова за рукав куртки, увлекая сына за собой. – Все в порядке, ты один.

– И какие у нас теперь планы? Купим рыбы в магазине и разбежимся?

– Навестим одного хорошего человека. Мой старый товарищ. Тебе нужно с ним познакомиться. Не для праздного расширения кругозора, а для дела. У меня такое впечатление, что мне одному не справиться, нужен помощник. Я со своим приятелем уже все обкашлял. Он в курсе наших дел. В принципе, Савельев может помочь, но сначала он хочет взглянуть на тебя.

– На меня? – почему-то удивился Росляков.

– Твоя помощь тоже нужна. Вот он и хочет взглянуть на тебя.

– Это, пожалуйста. А кто такой этот твой знакомый, какой-нибудь суперагент госбезопасности?

– В настоящее время он работает столяром в церкви, это тут, недалеко.

* * * *

В просторном помещении столярной мастерской, помещавшейся в цокольном этаже серого каменного здания на церковном дворе, пахло дождем и сосновой стружкой. Савельев, оказавшийся на вид старым мужиком с окладистой седой бородищей, усадил гостей за длинный стол, сколоченный из гладко струганных толстых досок, наполнил водой из крана электрический чайник, поставил его на верстак и воткнул в сеть вилку провода.

– Вот ты какой, – Савельев поставил на стол тарелку с прямоугольными пряниками, пересыпанными карамелью в бумажках.

Росляков, не поняв, к нему ли обращается хозяин мастерской, а если и к нему, что ответить на такой вопрос, только засопел, задвигался на неудобном стуле и на всякий случай кашлянул в кулак. Савельев развязал стянутые на спине тесемки кожаного фартука, сняв его, бросил на верстак, кажется, вполне довольный молчаливым ответом молодого гостя. Он отошел в темный угол мастерской к конторскому шкафу со шторками на стеклах, открыл дверцы и стал носить на стол пустые стаканы, чашки.

Росляков, ни о чем не думая, разглядывая живописный сводчатый потолок мастерской, выложенный серым, местами потемневшим от времени, камнем. С места, где он сидел, через высокое зарешеченное окно можно было разглядеть основание колокольни свежее, недавно отштукатуренное и окрашенное в теплый розовый цвет. Оставалось лишь гадать, с какой целью отец притащил его сюда, в эту мастерскую при церкви, и каким образом этот бородатый мужик может помочь. Но гадать не хотелось, Росляков поднял с пола завившуюся в колечко сосновую стружку. Эта стружка оказалась такой сухой, что раскрошилась в пальцах.

– Ты тут, вижу, совсем неплохо устроился, – сказал отец.

– Нормально для пенсионера. Как говорят церковники, грех жаловаться. И специальность самая божеская – плотник. Надо бы и имя другое взять, скажем, Иосиф. Здешний батюшка запросто перекрестит. Кстати, у него черный пояс по каратэ. Молодой парень, шустрый. Открыл тут свою столярную мастерскую, эту самую, часовню отремонтировал. Вот батюшка говорит, что жизнь человеческая это бесценный дар.

– А вы с батюшкой не согласны? – спросил Росляков.

– Согласен, я с ним полностью согласен, на все сто и даже больше, – потряс бородой Савельев. – Только от себя хочу добавить, что цена этому дару – копейка.

Савельев засмеялся каким-то простуженным лающим смехом. Росляков почувствовал себя обманутым. Отец сидел молча, закинув ногу на ногу, словно давая понять, что в философском диспуте он участвовать не собирается, отвлеченные абстрактные материи его, человека серьезного, приземленного, мало интересуют. Савельев продолжал сновать от стола к конторскому шкафу, извлекая из его темного чрева все новые мелочи к чаю: ложки, колотой сахар в литровой банке, пачку печенья. Наконец, электрический чайник подал голос, забурлил, заворчал на верстаке, Савельев выдернул вилку из розетки.

Росляков хотел задать новый бестолковый и даже глупый вопрос, узнать действительно ли Савельев атеист, но сообразил, что лучше сейчас промолчать. Он бросил на дно большой чашки пакетик с заваркой, налил кипятка и, взяв с тарелки большой, плоский, как керамическая плитка, пряник, положил его перед собой. Надпись, выбитая на прянике кривенькими прописными буквами, гласила: «Земля – Луна». Слова «Земля» и «Луна» разделял некий огрызок карандаша, напоминающий ракету, или ракета, напоминающая огрызок карандаша. Росляков долго разглядывал этот загадочный предмет и даже гладил пальцем блестящую поверхность пряника, наконец, осторожно откусил его острый ребристый краешек и сразу же решил, что угощение ему не по зубам.

Поднявшись с места, хозяин мастерской вытащил из горлышка бумажную затычку и, бережно придерживая тяжелую бутыль двумя руками, словно малое любимое дитя, разлил вино по стаканам. Вино оказалось довольно крепким, но слишком сладким и к тому же пахло пробкой. Отец, выпив, причмокнул губами, видимо, ему вино понравилось. Савельев, забыв о горячем чайнике, прикурил сигарету и, скомкав в кулаке пустую пачку, бросил её в темный угол мастерской, на кучу деревянной стружки.

– Что, неприятности у тебя? – Савельев глянул на Рослякова, пряча в седых, пожелтевших от табака усах, неряшливой бороде кривую усмешку.

– Смотря, что считать неприятностями, – ушел от прямого ответа Росляков.

Он, толком не понимая, зачем чужого человека посвящать в сугубо личные проблемы, вопросительно посмотрел на отца. Тот отвернулся в сторону, устраняясь от разговора, смотрел в темный угол мастерской, словно разглядывал сваленный там мусор. «Если уж отец притащил меня сюда, значит, этот бородатый Савельев каким-то образом может помочь», – решил Росляков и тоже прикурил сигарету, раздумывая, что именно о его неприятностях отец уже рассказал своему приятелю и о чем ещё не помянул. О самоубийце Овечкине, само собой, рассказал. О смерти Рыбакова тоже. Тогда что можно добавить? Ничего.

– Один мужик застрелился на моей квартире. Другого мужика, едва мне знакомого, запытали до смерти в его загородном доме, точнее, гараже. Вот мои неприятности.

– Об этих я уже знаю, – сказал Савельев.

– Другие ещё не случились, жду.

– Как видно, в этом деле замешан некто Марьясов, бизнесмен из этого подмосковного города, – отец назвал город и повернулся к Савельеву. – Вот откуда у всех этих происшествий ноги растут. У Марьясова несколько собственных предприятий, три цеха по разливу водки, магазины, ещё кое-какая недвижимость. С бандитами он не связан, крышу ему обеспечивает охрана. Сам по себе он достаточно богатый и влиятельный человек, чтобы держать весь город. В тот день, вернее вечер, когда Петька, – он кивнул на Рослякова, – возвращался с совещания предпринимателей на автобусе, который принадлежал Марьясову, у нашего бизнесмена случилась какая-то неприятность, пока не знаю, что именно случилось.

– И что же?

– Первым погиб водитель этого автобуса. Заживо сгорел в собственном доме. По версии следствия, водитель был пьян, хранил в своей хате канистры с бензином, они и вспыхнули. Через три дня Петя нашел у себя на квартире Овечкина с дыркой в виске. А ещё через несколько дней убили Рыбакова. Два пассажира автобуса пока живы. Это мой сын и некто Борис Ильич Мосоловский, предприниматель.

– Был ещё и третий, какой-то певец, он там, на концерте выступал, – Росляков удивленно хлопал ресницами. – Он местный, не доехал до Москвы, сошел первым.

– Кстати, об этом бизнесмене, о Мосоловском, толком ничего не известно. Жив он или уже того…

– Мосоловский жив, – сказал Росляков. – Мне тоже пришла в голову эта мысль… Ну, насчет автобуса и всего того, о чем ты говорил. Я нашел служебный телефон Мосоловского, позвонил ему. Он жив.

– Значит, очередь его ещё не пришла, – усмехнулся в усы Савельев.

– Подожди, отец, – Росляков погасил окурок, – откуда ты все это знаешь? Ну, про этого Марьясова? И вообще все эти детали. Ведь лично я в разговорах с тобой этой фамилии не называл?

– Марьясова я в глаза не видел, – сказал отец. – А обстоятельства всей этой петрушки мне известны с чужих слов. В прежние времена в каждом населенном пункте существовало местное управление КГБ. Такие управления и сейчас есть, только называются по-другому, а главное, теперь они не владеют всей информацией. Короче, мой знакомый Пантелеев, теперь он древний старикан, служит помощником мэра в этом самом городишке. А в прежние времена Пантелеев возглавлял тамошнее управление КГБ. Так вот, этот старикан знает больше, чем местная милиция и прокуратура вместе взятые. С товарищами по прежней работе он всегда поделится тем, что знает. Ну, за небольшую плату. Пантелееву живется нелегко, он каждой лишней копейке рад, а информация, как любой товар, стоит денег. Это надежный источник. Я только озвучил его слова. Именно Пантелеев составлял список бизнесменов, которых пригласили на тот самый семинар.

– И что, этот, как ты говоришь, древний старикан уверен, что Марьясов заказал того водилу и Рыбакова? – Росляков потер ладонью лоб.

– Он уверен, – отец придвинул ближе к себе стакан, уже доверху наполненный Савельевым. – Почти уверен. Пантелееву я верю.

– А почему этот твой старикан со своей информацией не пойдет в ту же милицию или прокуратуру?

– А зачем ему это надо? – вопросом на вопрос ответил отец. – Он пожилой человек, но и в таком возрасте ещё хочется жить. Кроме того, он никогда не сотрудничал с правоохранительными органами, не так воспитан. Одно дело поговорить со мной, другое дело с милиционерами. Понимаешь разницу?

Отец поднял стакан, Савельев, продолжая улыбаться каким-то своим мыслям, снова подмигнул Рослякову одним глазом.

– Все равно, вопросов меньше не становится, – выпив вино, Росляков вытер губы ладонью и ещё раз попробовал надкусить пряник «Земля – Луна». – Зачем какому-то провинциальному бизнесмену нужны бессмысленные убийства людей? Где мотив? Это полная бессмыслица.

– Возможно, эти люди узнали то, что не должны были знать, – отец закашлялся. – Узнали, а потом умерли.

– Это не мотив, – выпитое вино укрепило Рослякова в желании поспорить. – Мало ли кто что узнал…

– Ты что-нибудь решил? – отец посмотрел на Савельева. – Ты нам поможешь?

– Да я сразу все решил, ещё после первого разговора с тобой, – Савельев погладил ладонью бороду.

– Значит, я могу на тебя рассчитывать?

– Я на вашей стороне, – кивнул Савельев. – Во-первых, мне надоело сидеть в этом сыром подземелье, и мне не хочется и дальше оставаться плотником Иосифом. Во-вторых, мне не очень нравится, когда каждый провинциальный козел, торгаш паршивый, водочник, разыгрывает крестного отца сицилийской мафии. Мнит себя могущественной личностью, вершителем человеческих судеб. И настолько входит в роль, начинает верить, что он ни кто иной, как Дон Карлеоне. Это даже не смешно, это уже грустно.

– Я в тебе не сомневался.

Отец вздохнул с облегчением. Видимо, он все-таки сомневался в Савельеве.

– Что ты сам предлагаешь?

– Особенно и предлагать нечего, тут выбор не велик, – отец подумал и вытащил из пачки сигарету. – Марьясов ездит по городу на двух машинах с пятью охранниками. Плюс охрана в офисе, в его загородном доме, в городской квартире. Полно охраны. Так что, выбор не велик.

– Да, если так много охраны, выбора, считай, вообще нет, – Савельев продолжал теребить бороду. – Остается только взрывчатка.

– Какая ещё взрывчатка? – отстраненный от разговора Росляков почувствовал, что в его горле застрял какой-то неудобный ребристый комок. – Что ещё за взрывчатка?

– Взрывчатка существует разных типов, – сказал Савельев – Что лекцию тебе прочитать о взрывчатке?

– Нет, я не об этом. В смысле, для чего нужна взрывчатка, для какой цели?

– Для какой цели? – нахмурился Савельев. – Ты ещё спрашиваешь об этом? Чтобы этого Марьясова разнесло на такие мелкие куски, что и в гроб положить нечего было. Вот для какой цели.