Текст книги "Старый пёс"

Андрей Виноградов
Старый пёс

© А. Г. Виноградов, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Старый Пёс притворялся, будто идет по следу. Он намного опередил хозяина и, наверное, поэтому лопухнулся, пропустил момент, когда тот тихо охнул, поскользнувшись, и грохнулся на заледеневшую тропу, пролегавшую посреди бесконечного снежного поля.

Злобные колючие льдинки, забивавшиеся между подушек собачьих лап и мгновенно примерзавшие к расположившимся там же шерстинкам, доставляли Старому Псу немалые неудобства. Он трусил неохотно и, как обычно в таких обстоятельствах или схожих, раздумывал о своей невеселой доле. Доле лишенного выбора компаньона, вечно ведомого неизвестно куда и зачем хозяином-баламутом. «Отчего не сидится Хозяину у теплого моря?» – в который раз за день задавался вопросом Старый Пёс. Или, на худой конец, у холодного моря, но не на берегу, а внутри дома с негаснущим здоровенным камином. Подавай ему, видите ли, насквозь промерзшие горы с этим мерзким ужасным снегом. Снизу снег досаждает лапам, спевшись с ветром, без предупреждения налетает с боков, и, ко всем этим бедам, еще и сверху время от времени сыплется, что вообще уже ни в какие ворота… Ну и так далее. Зануда, брюзга, просто Старый Пёс.

Иногда наступали редкие минуты штиля. Тот, кто делает ветер, вдыхал, надувая щеки, и оставлял шагающим по тропе – не важно какой: тропе мира или войны – шанс передохнуть. На мочку собачьего носа с небес мягко спускались снежинки, как-то особенно нагулявшие вес. Сразу растаять у них не выходило – нет диеты, что помогает избавиться от излишков мгновенно. Да и само слово «мгновенно» отнюдь не из словаря диет… Обладателя носа, то есть владельца пристанища «жирных», «матерых» снежинок, это обстоятельство интриговало. Старый Пёс смешно скашивал к мочке носа глаза и успевал до исчезновения эфемерных творений природы рассмотреть их геометрически точный и изящный узор. Узор не ко времени, да и не слишком по-дружески, скорее уж с холодной издевкой напоминал Старому Псу о доме, его уютном доме.

Дома обитали такие же или очень похожие, правда, иных, не скромных размеров, офигительные в своем изяществе кружевные салфетки. Салфетки были подарком семье от Хозяйкиной мамы. Хозяин – Старый Пёс знал и уважал эту человеческую традицию – терпеть их не мог: и салфетки и тёщу. Он за глаза называл милую старушку в буклях, баловавшую Старого Пса снедью со стола, законченной «мещанкой» и «пережитком», а ни в чем не повинные салфетки – дебильными, иногда – кретинскими. И непременно требовал, чтобы после отъезда гостьи, в дни посещений строго учитывавшей, все ли ее подношения на своих местах? – салфетки исчезли с его глаз долой. Прочь. Чаще всего никто особо ему не перечил – ни Хозяйка, ни Старый Пёс.

Хозяйка, если хватало сил сдерживаться, избегала ненужного выяснения отношений. Они уже тысячу раз были окончательно и бесповоротно выяснены. Впрочем, время от времени этот факт не мешал людям к ним возвращаться и, как заучил Старый Пёс, «толочь воду в ступе». Сам он не видел для себя в скандалах никакой корысти. Бескорыстие же собак относил к мифам, зачем-то выдуманным людьми, ведь сами они не умели друг к другу так относиться. Старый Пёс считал глупым ставить кого-то выше, чем он сам.

После расставания с мамой Хозяйки участь салфеток, отправленных в ссылку в «запасники» за шкафом и на полатях, обязаны были разделить еще некоторые предметы. Вещи – призраки, оборачивавшиеся в часть быта раз-другой в году и чувствовавшие себя вегетарианцами на пиру вурдалаков. Все, кроме мамы Хозяйки, ощущали их неприспособленность к здешней жизни. Старому Псу казалось, что и старушка об этом догадывалась, но уж больно не любила она зятя и по-прежнему желала влиять на дочь. Компанию салфеток делили: розовая ваза, по умыслу своего тирана не познавшая в жизни ни одного живого цветка, и шикарно обрамленный гобелен с пастушкой и пастушком.

– О чем должен человек думать, покупая такое? – недоумевал Хозяин.

– Наверное, мама думала о том, что мало оставить после себя пару колечек и женскую чепуху, – терпеливо разъясняла Хозяйка. – Для нее это ценность…

– Ну, конечно. Эта «ценность» призвана поведать будущим землянам единственно о приверженности их предков к безвкусице, китчу и выпендрежу! – не внимал Хозяйке Хозяин.

Старый Пёс про себя подумал, что намного опередил грядущие поколения людей. Художественные достоинства гобелена, по его мнению, явно не дотягивали до изысканности позолоченного багета. В такой раме Старый Пёс с удовольствием лицезрел бы свой собственный портрет. Парадный. В лучшей сбруе. К сожалению, выбирать приходилось из эффектного, но единственного аксессуара. Это обстоятельство немилосердно стягивало фантазию пса с высокой орбиты вниз и наводило Старого Пса на мысли о незаслуженной скудности гардероба. «Притом, что у „этих“, – так в случае недовольства заносчиво поминал Старый Пёс Хозяина и Хозяйку, – барахло из шифоньеров вываливается, лапу не всунуть, дверь не открыть». Однако момент триумфа и без того безнадежно откладывался. Старый Пёс слышал, как Хозяин бурчал: «Железная старуха, просто бессмертная…»

Еще среди вещей, разжалованных на скорую руку, находилась неведомая Старому Псу мелочовка. Сосчитать и рассмотреть ее собаке мешал малый рост и нежелание показывать людям, что он в курсе собственной физической незначительности. Чтобы те не начали мнить о себе слишком много. В то же время он был совершенно уверен в присутствии в доме значительного числа ненужной мелочовки, потому как только из-за салфеток, вазы и гобелена вряд ли стоило так шуметь. А ведь иногда шумели, да еще как, «по-взрослому»… И это, Старый Пёс был готов присягнуть, не метафора. Виной всему, по разумению Старого Пса, был гобелен. Он выглядел слишком помпезно для того, чтобы коротать свои лучшие гобеленовы дни в пыльном и паучьем зашкафье, стареть, терять лоск и обесцениваться. Хотя кому, скажите, может быть интересен неопрятно слизанный с классики примитив, массово сработанный на станке? Вот только самому гобелену кто это объяснит? Старый Пёс попытался однажды, но пастушок принялся фальшиво, зато изо всех сил дуть в свою дурацкую дудку, а пастушка скуксилась и разрыдалась в голос, убогая деревенщина. Старому Псу стало неловко за свое начинание. Так или иначе, он вынужден был признать, что причин для расстройства у гобелена и в самом деле – вагон и маленькая тележка. Конечно, Старый Пёс мог бы поведать убогому произведению машинного ткачества, что оно даже в изгнании оставалось в центре внимания, в гостиной, пусть и косвенно. Но сообщать о таких приятностях?! За какие такие заслуги? Ей-богу, пастушку не стоило так злобно надрываться, а пастушке реветь белугой. Дело же было вот в чем…

Ради ненавистного Хозяину гобелена, в котором Хозяйка, исключительно из упрямства и забывая про душу, усматривала надуманные достоинства, в парадной стене гостиной постоянно присутствовал вбитый гвоздь. Если разобраться по существу, то гвоздь этот вообще никому не мешал, его обычно не замечали – не костыль, криво втемяшенный над телевизором, то есть на глазах, а вполне себе обыкновенный гвоздь, гвоздик. К тому же аккуратно вбитый. По крайней мере, на взгляд снизу, а именно оттуда Старый Пёс рассматривал гвоздь. Так получалось, что после трех-четырех дней присутствия в доме старушки к гобеленовой пасторали, метр на метр, все без исключения обитатели дома нехотя привыкали. И первое время, после возвращения гобелена в привычную для него немилость, сиротство гвоздя становилось слишком уж нарочитым. Нередко, именно этот скромный, в силу отсутствия прав на самостоятельные поступки, предмет, чьи переживания сводились к интриге «по шляпку, или все же есть шанс?», как раз и давал повод для удручающих однообразием и неэкономных, что до эмоций, семейных ссор. Можно сказать, «клиника» и «хроника» в одном флаконе. Стороны обменивались бессмысленными уколами, которые Старый Пёс справедливо относил к констатациям.

– Это, заметь, моя мать! – на высокой ноте восклицала Хозяйка.

«Только слепой не заметит», – удивлялся ей Старый Пёс.

– А я, черт побери, твой муж! – странно и невпопад реагировал Хозяин.

«Кто-то спорит?» – от скуки позёвывал Старый Пёс.

– Прекрати сию же минуту орать. Собака вон из-за тебя нервничает, – замечала Хозяйка гримасы Старого Пса.

«Да меня вообще здесь нет», – не соглашался с ней Старый Пёс и покидал поле боя, удаляясь на кухню.

А вот аргумент «Это наш общий дом!» – к нему Хозяин с Хозяйкой прибегали попеременно, кто первый вспомнит – Старому Псу был понятен и очень даже нравился. Если бы сцену склоки доверили режиссировать ему самому, Старый Пёс настоял бы на личном присутствии в кадре во время произнесения этой реплики. Однако его обидно не принимали в расчет. Можно было подумать о невезении: «Так складываются обстоятельства», но характер Старого Пса не оставлял места для фатализма или толерантности, поэтому он упорствовал: «Меня обидно и подло не принимают в расчет!» Всякий раз слова «общий дом» заставали его вне ристалища, чаще всего на кухне. В такие моменты чувства Старого Пса, обращенные к гобелену, рушились, словно столбик ртути в барометре в преддверье торнадо, и становились буквально яростными. И как торнадо, ярость была недолгой. К счастью, гобелен продолжал традицию большинства незатейливых тряпок и ничего особенного вокруг себя не замечал. Заодно и не сознавал, насколько собачья неприязнь для него опаснее людских антипатий. Иначе мог бы добровольно рассыпаться на отдельные нити, пусть и слыхом не слыхивал о суицидальных наклонностях.

Кстати, такой выбор, безусловно, стал бы выходом для всех остальных. То есть выходит – не очень к счастью для домочадцев, гобелен был непроходимо туп. Это счастье распространялось исключительно на него самого. Впрочем, Старый Пёс так и думал: «К счастью для этого говнюка…» Старый Пёс догадывался, что Хозяин, как бы ни был эмоционально заряжен – коньячком или чем попроще, вряд ли станет рвать гобелен зубами, зато сам Старый Пёс был готов, дали бы только волю. Дважды он «брал волю» сам. Увы! Втиснуться за шкаф собаке ни разу не удалось, туда только часть носа помещалась, причем самая безобидная. Для серьезной трёпки этого было недостаточно, а плеваться собакам, как известно, не дано. Такую ущербность Старый Пёс считал обидным упущением со стороны Создателя, а иногда – непростительным просчетом. И тут же каялся. И все прощал.

Старый Пёс часто поражался ограниченности окружающего его мира на фоне бессчетных собственных дарований, но более всего пса удручал недостаток людской фантазии. Словно отмеряли ее человечеству чайной ложкой, какой самому Старому Псу отвешивали порой вкуснятины из невзрачной жестяной банки взамен обрыдлого сухого корма из красочного пакета. «Это же на полраза глотнуть! Блажь человеческая, а не угощение. Наверное, считают, убогие, я на седьмом небе», – капризничал он. При этом Старый Пёс не забывал шустро вилять хвостом, намекая радетелям на испытываемое неземное блаженство, на то, что следовало бы не скупиться и озаботиться добавкой лакомства, или, на худой конец, записаться на курсы лечения от жадности. В наличии таковых Старый Пёс не сомневался, поскольку в достатке встречал и жадин и жлобов. Для собаки он был чрезвычайно логичен, гордился этим и думал о себе как о «единственном приличном существе в доме». Правда, последнее время его душу все чаще сжимали колючие рукавички беспричинной грусти, и он добавлял: «Жаль только, что в преклонных годах». И грустил еще больше.

Впрочем, это всё о другом, не о гвозде, а ведь недостаток людской фантазии Старый Пёс усмотрел именно в связи с гвоздем. Тем самым гвоздем, что пару раз в год поддерживал на весу злосчастный дареный гобелен. Он не понимал, почему бы, к примеру, не поместить на этот железный торчок его поводок или даже поводок вместе с ошейником, и раз и навсегда перестать пикироваться по ерундовому поводу. Тем более что сбруя Старого Пса – кожаная, ярко-красного цвета, с золотыми заклепками и такой же плашкой с собачьим именем и хозяйским номером мобильного телефона, несомненно, была достойна лучшей доли, чем банальный крючок на вешалке, вечно скрытый под куртками и пальто. Даже не отдельный крючок. В свое время Старый Пёс принялся было настаивать на персональном крючке, но упорный лай в прихожей был истолкован превратно, и пса по нескольку раз в день быстренько, чтобы не нагадил в доме, сплавляли на улицу. Оказией Старый Пёс, разумеется, пользовался с удовольствием, что было то было, однако пока Хозяин или Хозяйка торопливо, бегом спускались по лестнице, держа Старого Пса на руке и в подмышке, внутри него всё сотрясалось и взбалтывалось, мысли перемешивались и путались. Позже значительная часть мыслей выпадала в осадок, в итоге на поверхности оставалась одна-единственная: «Да черт с ним, с этим крючком. Столько лет жил без него». Вслед за этой мыслью нарисовывалась вторая: «Мудро подумал».

Кстати, мама Хозяйки всегда говорила о Старом Псе: «Хитрец и мудрец, каких поискать». В эти мгновения Старый Пёс прощал ей гобелен, вазу, таинственную мелочовку и гордился собственным великодушием. Он знал, что старая женщина немного его побаивается, обожал припугнуть людей шутки ради, ну и чтобы место свое не забывали. Словом, напоминал старушке, что у собаки зубы всегда близко. Домочадцы за прожитые годы свыклись с характером и манерами Старого Пса. Или лучше сказать – притерпелись? Как доблестные пограничники, они не реагировали на провокации. Порой такое пренебрежение к угрозе расстраивало Старого Пса, и он устраивал «День террора». «День» обычно был короток, чтобы устремиться к ночи, ему порой хватало и четверти часа. Завершался он трёпкой, больше символической, и унизительным переименованием Старого Пса в Пожопеполучаева, хотя случалось хозяйской тапке прилетать и не в филейные места. Другое дело – мама Хозяйки. Разумеется, ей спектакли, срежиссированные и сыгранные Старым Псом, тоже были не в новинку. Не один премьерный показ отстояла в ужасе. Однако же волей-неволей эмоции подзабывались в разлуке, и она сильно нервничала, стоило Старому Псу начать выписывать вокруг нее сужающиеся круги, пристально оглядывая снизу вверх. Вспоминала, как однажды он ее тяпнул. Не до крови, но чувствительно и обидно, потому как наказана она была безо всяких причин. Напротив: присела, не щадя артрозных колен, почесать Старого Пса за ухом. «Помни: …и коварен!» – гласили несколько красно-синих отметин на женском запястье. К вящему удивлению Старого Пса, они были поняты исключительно верно.

Давным-давно минули те времена, когда мама Хозяйки – «нехозяйка», как за глаза утверждал о ней Хозяин – объявлялась в их доме. Старый Пёс уже и не помнил, когда в последний раз размеренное течение жизни срывалось в водопад расстановки, развешивания и раскладывания подаренных старушкой вещей. Сто лет в квартире не пахло домашней выпечкой. Правда, однажды мама Хозяйки спалила единственную и неповторимую сковороду «Le Creuset», которую Хозяин вез Хозяйке из-за границы и заплатил за перевес больше, чем за саму сковороду. Кстати, Старый Пёс так и не понял, почему для приготовления легкой еды, а именно о ней постоянно говорили в семье, нужны такие тяжелые сковороды… В общем, тяжелую сковороду спалили, и в воздухе вместо выпечки ощутимо запахло вендеттой. Если, конечно, можно объявлять вендетту собственной матери – в такие детали Старый Пёс не вникал: «Не собачьего ума дело. Хотят свою мать мочить – пусть мать мочат. Даже любопытно».

Старый Пёс относил вендетту к жанрам словесной дуэли и вынужден был признать, что Хозяйка объяснилась с губительницей кухонной утвари просто-напросто виртуозно. Любой из эпитетов он мог спокойно употребить по отношению к своей, собачьей матери. Если бы та призналась, к примеру, что он нежеланный щенок. Или подкидыш. В любом случае, если забыть о досадном недоразумении с иноземной сковородой, по части готовки мама Хозяйки была большой мастерицей и никогда не забывала Старого Пса. Тот от мучного быстро толстел, вызывая неудовольствие Хозяина. Естественно, меньшее, чем тёща, подкармливавшая собаку. Однако же вот досада: неудовольствие тёщей до поры до времени следовало скрывать. Старый Пёс всё понимал и к ворчливым упрекам Хозяина во время прогулок относился по-философски.

Вместе с приятной Старому Псу гостьей из его мира исчезли бесконечные поучения, наставления, советы, которыми мама Хозяйки пичкала домочадцев и считала чрезвычайно полезными. Причем не она одна так считала – Старый Пёс был на ее стороне, ведь «уроки мудрости», как правило, сочетались с готовкой. Даже хозяйские свары, обычное дело после отъезда родственницы, изрядно подрастеряли былую, запомнившуюся яркость. «Память выгорает будто шерсть на солнце», – разродился по этому поводу собачьей максимой Старый Пёс. Почти вслед за исчезновением из его жизни мамы Хозяйки – года не прошло – ушла и не вернулась сама Хозяйка… И вот, поди ж ты, нынче и гобелен на почетном месте, и салфетки под вазой, пепельницей и на журнальном столе. Старый Пёс не переставал удивляться такой переменчивости в Хозяине. Больше того, если какой гостье по неосторожности доводилось фразой ли, скептической ли полуулыбкой выказать сомнение по поводу уместности этих предметов в выдержанном в модерновом дизайне квартиры, Хозяин мрачнел, суровел лицом. Пёс видел, какого труда ему стоило вернуться в приподнятое настроение, с каким Хозяин ожидал визита дамы. Пёс не утруждал себя запоминанием имени гостьи, ясно было, что в их доме она не жилец.

Старый Пёс потешно скакал на трех лапах, попеременно давая роздых задним – то левой, то правой. Увы, способностью щадить на ходу переднюю пару мать-природа собаку не наделила, пожалела, и так, решила, перебьется. То есть не пожалела – пожадничала. «Возможно, природа просто не ведает, что значит жить пузом вниз, на четвереньках, потому разумная и гуманная мысль ее не посетила», – нашел объяснение своим неудобствам Старый Пёс и удивился: не в его привычках было что-то или кого-то оправдывать. Кроме себя. «Теперь-то уж наверняка в собачьи чертежи внесены все нужные исправления, – позавидовал он неизвестно кому. – Осталось лишь придумать заминку, под которой можно разом отозвать всю предыдущую партию. Но мне-то какой с этого прок? Мне уже… Что наступать – бежать, что отступать – бежать…»

Старый Пёс тихо ворчал в заиндевевшую бороду свою скучную, не способную ни на йоту поменять его жизнь ворчалку. Давно приевшуюся. Но другой не было. Так незамысловато и безопасно для окружающих он отводил скукожившуюся на морозе собачью душу. Впрочем, по поводу безопасности для окружающих… Никто Старого Пса в данный момент времени не окружал. Кроме него на тропе был только Хозяин, но тот безнадежно отстал, плелся себе в плохо различимой дали. А может быть, и не так далеко, как представлял себе Старый Пёс – последнее время он стал немного подслеповат. Слава богу, ему ничего не было известно о «снежной слепоте», иначе… Страшно подумать, чем угрожало такое открытие несчастной зиме. И наплевать, что вокруг ночь, а «слепота» отдыхает.

Похоже, Хозяина тоже устраивало одиночество, поскольку за последние минут десять он ни разу не окликнул Старого Пса. С другой стороны, он наверняка видел собаку. На пустой тропе, на искрящемся под звездами снегу… Должен был видеть. «К тому же он настолько выше от снега, чем я!» – выделил пёс очевидное неравенство. Оно превратило возможность сравнения остроты собственного зрения с хозяйским в форменную бессмыслицу, в фарс… Как и было задумано. В то же время, окликни Старого Пса кто-либо насмотревшийся сказок про хоббитов «малоросликом», пёс бы и ухом не повел, настолько серьезно воспринимал сам себя. Это было кредо его жизни. Пёс раздражался, когда Хозяин называл его в разговорах «большим маленьким псом». «Что за нелепица такая!» – отвергал Старый Пёс это определение. Признаться, «нелепицу» он придумал не сам. Это слово употребила томная и недосягаемая – в самом прямом смысле, даже просто понюхать, афганская борзая Герда, когда сплетничала со Старым Псом о хозяевах, и тот описал своего: «Он, конечно же, умный, но такой дурак!..»

В общем, Старый Пёс полагал, что Хозяин прекрасно видит свою собаку, а самой собаке напрягаться нет никакого резона. Он не оглядывался из упрямства, не задаваясь вопросом – чему именно упрямится, и стремления поскорее оказаться снова в тепле. Такое решение было в духе Старого Пса, Если оглянуться и обнаружить, что Хозяин слишком далеко, то придется его ждать, терять драгоценное время и, что хуже всего, нещадно мерзнуть. «Один поворот головы – и туча невзгод, с ума сойти можно», – отметил он несправедливость последствий за сущий пустяк. Моментами Старый Пёс жалел, что они не пошли по дороге. Дорога вела через темный тоннель, пробитый в горе, и пару раз Хозяин со Старым Псом ею пользовались. Так путь получался раза в четыре короче, но у Хозяина не было с собой поводка, а без поводка близость машин и автобусов угрожала Старому Псу самой худшей из бед.

Это редкое совпадение взглядов в редкие часы размолвок позволяло обоим – и Хозяину и Старому Псу – верить в то, что живут они в целом в согласии. Если Старый Пёс при царившей и, казалось, на все времена прописавшейся в здешнем воздухе холодрыге вообще сохранил способность чему-либо радоваться, то радовало его исключительно отсутствие на заснеженном поле машин, вообще какой бы то ни было техники. Тут Старый Пёс чуть было не дал слабину: «Вот же повод посмотреть назад. Вдруг так кто-то едет?» Но абсурдность предположения – тропа была не широкой, только для людей – и мысль о возможных последствиях, они же «туча невзгод», возобладали. Старый Пёс продолжил труси́ть с подскоком и без оглядки. Он лишь ненадолго напряг шею, заподозрил ее в склонности к самоуправству. Чтобы ненароком не подвела из подхалимажа – чаще всего Хозяин ласкал Старого Пса, перебирая пальцами именно по загривку.

Старый Пёс млел от такого обхождения весь, от кончика носа до кончика хвоста, но сейчас было не время предаваться расслабляющим сантиментам. По этой причине шея и была определена в вероятные изменницы, слабое звено. «В самом деле, не может же вся собака, целиком, совершить глупость?! – задался пёс не самым простым вопросом. И подвел черту: – Глупостью было машину со спины ждать».

Машин Старый Пёс боялся со щенячьего возраста, а если точнее, то со дня, когда бестолочь сын хозяев собачьей фермы, где Старому Псу посчастливилось явиться миру, сподобился полихачить на отцовском авто. По утренней росистой траве мальчик лихо швырнул старенький «каблучок» в занос, но не удержал, не подхватил вовремя… Машина снесла забор, сильно ушиблась и обезумевшим от боли гигантским подранком ввалилась в собачий вольер. На счастье, большинство его обитателей находились поодаль, ближе к крытому помещению, а вот сестре-близняшке Старого Пса, наводившей утренний марафет отдельно от всех – стеснялась – не повезло. Переднее колесо жестоко отшвырнуло ее, и собачонка, почти целиком помещавшаяся на ладони, отлетела кубарем. В воздухе она громко, обиженно тявкнула и взмахнула ушами, но уши не крылья, не удержали. Задним колесом ее сплющило и вмяло в грязь посреди одинокой невысыхающей проплешины, на полпути к сбившейся, как овцы в отару, потрясенной родне. Несколько до бесконечности затянувшихся минут грязь, так непохожая на ладное тельце полуторамесячного щенка, пульсировала, безмолвно взывая о сострадании, но никто из собак так и не осмелился приблизиться к этому месту. Они лишь подняли истошный лай и шумели надрывно до тех пор, пока из жилого дома ни прибежали люди. С криками не по адресу: «Ну-ка угомонитесь! Что за напасть такая!» К людям судьба незаслуженно снизошла: к этому времени сестренка Старого Пса отошла окончательно, избавив людей от страшной необходимости вмешиваться. Люди, надо сказать, не сразу сообразили, что к чему, что, собственно, произошло и как… Немудрено. Открывшееся им зрелище и в самом деле будило самые разноречивые предположения: часть недавно покрашенного ограждения очутилась в прошлом, а машина – в вольере. Разобравшись и составив разрозненные звенья событий, люди принялись поносить раззяву-гонщика «мудаком» и даже «сраным», хотя ни Старый Пёс, ни кто другой ничего такого за мальчишкой не заметили, даже со спины. А отец в сердцах огрел виновника катастрофы сломанной штакетиной. По заднице. Но не так сильно, как тот машиной сестренку Старого Пса. Пощадил. Или силы на крик неразумно потратил.

Безжизненное тельце щенка аккуратно подобрали на широкую совковую лопату, отнесли под кран, ополоснули, завернули в подвернувшуюся под руку не самую чистую тряпицу и уместили в скворечник, криво скроенный сыном на уроках труда. Из того, что валялось в сарае, только этот неказистый птичий домик более-менее подходил для печальных нужд. Пока за порушенным забором копали ямку, Старый Пёс улучил момент и в компании таких же мелких, глупых и безмерно любопытных оболтусов подкрался к лежавшему на траве скворечнику. Толкаясь носами, они поочередно заглядывали в круглую дырку, изначально проделанную для неизвестной птицы, теперь уже обреченной на бомжевание. Ничего внутри они толком не рассмотрели, только неровную и пугающую темноту. Спутники Старого Пса тревожно поводили носами и в глазах их была различима капля восторга, подмешанная в страх, как бывает только в щенячьем возрасте. Сам Старый Пёс тоже проделал носом все предписанные в таких случаях пассы – не мог же он отстать от товарищей, – но, по правде сказать, страха не ощутил, восторга тоже, только в горле запершило противно, словно землю ел. Он попытался прочистить горло и издал странный, необычный звук «воо-ууу!», напугавший его самого и немало озадачивший, так он подумал, людей.

Во всем виноватый мальчишка ни с того ни с сего как подкошенный рухнул в траву и заколотил по ней руками-ногами. Видно, наказывал ее за то, что оказалась такой скользкой, не помогла совладать с непослушной машиной. Мать бросилась к нему успокаивать и поднимать, а отец хмуро посмотрел в сторону четвероногих искателей приключений и погрозил лично Старому Псу черенком лопаты: «Цыц, сказал! Выть он мне тут будет, шмакодявка…» И, сплюнув в сторону, поругиваясь, продолжил ожесточенно ковырять землю неудобной, все той же совковой лопатой, на которой к последнему омовению относил погибшую псину. Старый Пёс знал, что с другой стороны их убежища к стене прислонена нормальная лопата, штыковая, но с советами и подсказками лезть не стал, был научен. Лишь только у Старого Пса прорезался интерес к миру и его порядкам, родители втолковали ему, что большинство людей не выносят указаний на их ляпы, потому как мнят о себе слишком много. «А те, что не большинство, то есть оставшиеся, те еще опаснее! Поскольку умеют эти чувства скрывать, то есть мнят о себе еще больше». Таков был урок. Наконец мужчина разобрался с ямой. Он бессмысленно заткнул смотровое окно в скворечнике пучком сохранившей влагу травы… Бессмысленно потому, что больше никого не тянуло заглядывать внутрь. И упокоил несчастную сестру Старого Пса в мягком, казавшемся издалека маслянистым, грунте.

К вечеру мужчина поправил забор. Урон оказался отнюдь не пустячным: два пролета были снесены напрочь, не меньше трех дюжин штакетин превратились в щепу, один опорный столбик будто срезан, другой повален. Что особенно впечатлило Старого Пса и на всю жизнь осталось для него наукой – весь этот разгром был учинен за считаные секунды, собаки только и успели, что пару раз моргнуть.

Могилка сестры Старого Пса оказалась снаружи вольера, но совсем рядом. Несерьезное возвышение, незаметное, как и недолгая жизнь сестры Старого Пса, но в отличие от жизни ничего больше не обещающее. Рыжую землю женщина обложила осколками красного кирпича. Их валялось превеликое множество возле недавно отстроенного гаража, где нынче от возмущенных, но больше боязливых собачьих глаз прятался сам насмерть перепуганный и насквозь виноватый автомобиль.

К ночи выяснилось, что пропал набедокуривший мальчуган. Хозяева фермы спохватились его искать, потом разбудили соседей, заручились их помощью. Они искали всю ночь, перекрикивались, перемаргивались фонарями. Старый Пёс различал в далеких голосах тревогу, страх и радовался, что ночует не один. А к утру на мотоцикле и древней «буханке» подтянулась милиция. Люди в форме много шутили насчет собачьей мелюзги, предлагая проверить ее на пригодность, но гражданские шутки не поддержали и до милиционеров дошло почему. Всё веселье свернулось как молоко, соприкоснувшись с лимоном. Нашли беглеца, когда снова уже собиралось темнеть, – несчастного, зарёванного, голодного, с исцарапанным лицом и руками. Старому Псу было жалко смотреть на него, и он специально сбегал к поправленному забору глянуть на могилку сестры. Не хотел попусту растрачивать жалость, сестру было «жальче». Краем уха всё равно следил за происходящим, убеждая себя: «Это я для того, чтобы никто не подкрался, неслышимый, а то мало ли…» Вроде как мальчишка заблудился в лесу и чуть было не сгинул в болоте.

Неделю проштрафившийся парнишка, которого все собаки, и Старый Пёс, называли полюбившимся, однако не имевшим к действительности касательства словом «сраный», безвылазно просидел дома. Потом он стал появляться на улице. Правда, ненадолго. По жизни ему пора было возвращаться в школу, но по бумагам – рано, не выписали с больничного, мать врачиху по дружбе уговорила. Женская дружба отличается от мужской, и врачихе был безвозмездно дарован кобелек из того же помета, из которого был Старый Пёс. Хозяйка фермы назвала его лучшим, и врачиха поверила. Так Старый Пёс узнал о лживости заводчиков, доверчивости врачей и мздоимстве как инструменте взаимопомощи. Надо сказать, что эти знания ни разу ему не пригодились. Или пригодились так, что он об этом не догадался.

Каждый день мальчишка заглядывал в злополучный вольер. Он брал щенков по очереди на руки, Старого Пса тоже, прижимал к груди, нежно гладил их и сбивчивым шепотом, захлебываясь словами, молил о прощении. Мальчик плакал, таясь, чтобы не услышали взрослые, но скрытно плакать у него не получалось – всякий раз выходило навзрыд. Отец ругался, но заученных сворой слов не употреблял, был сдержанней. Впрочем, может быть, что наоборот, но собаки толковали незнакомые слова в его пользу – хороший был дядька. Потом он закуривал и уже себя ругал «старым дураком», «раззявой», что «прошляпил сына» и «жизнь просрал». Мать считала его самобичевание недостаточным, добавляла к его словам «бесчувственного», «грёбаного алкаша», обнимала мальчишку и ласково уводила в дом. По дороге плакала вместе с ним.