Текст книги "Инструктор. Снова в деле"

Глава 4

После того как Забродов узнал о смерти Тихого, весь мир для него сузился до невообразимо малых размеров, до осознания этого факта. Он настолько ушел в себя, что не замечал Кати и, погрузившись в воспоминания далекого детства, не спешил выныривать из этого омута. Тихого он еще знал до знакомства с Маратом Ивановичем, а потом в ходе какого-то разговора узнал, что и они между собой знакомы и очень дружны, в чем он мог не сомневаться, зная Тихого с самого детства. Они вместе учились в школе, бегали по двору, тайком от родителей курили самокрутки, первую бутылку вина тоже распили вместе, но связывало их нечто другое, более важное, чем все эти сентиментальные подробности давно ушедшей юности. Тихий, как и Забродов, всегда живо интересовался литературой, старался читать как можно больше и в свободное время читал запоем. Книги раньше были дефицитными, потому они обменивались друг с другом книгами, а еще, что гораздо значимее, делились впечатлениями от прочитанного.

«Как же так, – Забродов сидел на подоконнике спиной к окну, как в далекой юности сидел с Тихим на скамейке в парке и, неспешно затягиваясь папиросой, слушал или рассказывал что-то интересное. Теперь он смотрел перед собой невидящим взглядом, не замечая Кати, которая сидела молча и не знала, что сказать, боясь что-нибудь испортить неосторожными словами. Слышно было только, как идут часы, возвещавшие о безвозвратно ускользавшей жизни. – Столько лет дружили, росли вместе, проходили университеты этой жизни, а потом так все погано оборвалось. Неожиданно оборвалось и, честно говоря, как-то ненормально. Ну, хоть убей, не верится мне, что Тихий мог повеситься. Не верится! Или я плохо его знаю? И за последние месяцы он сильно изменился? Но как человек может так резко измениться за несколько месяцев? И как он мог повеситься, если всегда хотел жить и всю свою жизнь посвятил творчеству Толстого? Это какая-то глупость и чья-то бредовая фантазия. Может, и не звонил мне никто, а просто показалось. Привиделось во сне. – Но тут же он сам возразил себе: – Нет, Забродов. Ничего тебе не приснилось. Не могло тебе такое присниться, ты еще не сходишь с ума, просто хочешь уйти от этой смерти, спрятаться от нее. Сколько было таких звонков, и сколько ты видел смертей, и ты просто не можешь признаться себе в том, что устал от всего этого и хочешь тихой, мирной жизни, где бы никто не погибал и где все было бы размеренно и спокойно. Может, это и есть подступающая старость? А? Забродов?»

Но он не ответил на этот вопрос, потому что в следующий момент в тишине прозвучал робкий голос Кати:

– Илларион, мне остаться или уйти?

Забродов взглянул на нее, как будто не понимая, что она спрашивает, вырванный из вихря воспоминаний.

– Лучше будет, если уйдешь, – честно признался Забродов, совсем не задумываясь, верно или неверно поступает, не думая, как она отнесется к этому. «Вот как бывает, – размышлял он. – Думал увидеться на днях, заглянуть как-нибудь к нему в «Хамовники», а то стыд и срам – ни разу в музее Толстого не был, хотел послушать его, а теперь вот… Теперь он слушать будет, если есть жизнь после смерти, а все остальные заговорят, какой он хороший и умный, а кто-то начнет и волосы рвать, что не ценил его при жизни… Тихий – самоубийца? Нет, это чья-то выдумка, я не могу поверить в это, что бы мне ни говорили. Ни разу я не слышал от него мыслей о суициде, да и с чего ему вешаться. Как может человек, так фанатично преданный работе, как Тихий, внезапно решиться на такой шаг?»

Илларион снова вспоминал юность, как ездили с Тихим на рыбалку, вместе удили в утреннюю рань, воевали с тучами злостных комаров и мечтали вслух, поверяли друг другу надежды своего будущего, которое виделось тогда таким многообещающим и ярким, как полотна импрессионистов. Тихий уже тогда твердо решил, что будет работать в «Хамовниках» и образовывать людей, увлекать их творчеством Толстого, а Забродов тогда представлял свое будущее смутно. Молод был, горяч и импульсивен, это потом характер сложился и Забродов стал хладнокровным и рассудительным.

Забродов и сам не заметил, как осушил полную бутылку, да все равно легче от этого не стало, чувство было такое, словно только что отняли половину его души и теперь он совсем другой Илларион, не тот, каким был раньше, при жизни Тихого. Набрал номер Марата Ивановича. Тот поднял трубку, такой же пьяный, как и Забродов, и в его голосе прорывались всхлипывания, чего Забродов не мог позволить себе ни при каких обстоятельствах.

– Вы когда к Аркадию последний раз заглядывали?

– Точно не помню, Илларион… Может, месяц назад, а потом на днях позвонил, а там трубку никто не берет. Несколько дней подряд звонил, я ему интересную книгу нашел. Только зачем теперь все это?

Забродов почувствовал укор совести. Хорош он друг, ничего не скажешь. Тихого три месяца не видел и даже не звонил ему, думал сюрприз сделать и все на потом встречу откладывал. «А чем был я занят? Дома книги сортировал? Уборкой занимался? – досадовал на себя Илларион, в какой-то степени считая себя виноватым в смерти Тихого. – Вдруг он в такой проруби оказался, что сам выплыть не мог? А меня и Пигулевского тревожить не захотел, не стал ввязываться в чужую жизнь со своими проблемами. В таких случаях обычно друзья помогают выплыть, но я как будто бы и позабыл о его существовании, а Марат Иванович наверняка только и вспомнил о его существовании, когда книгу достал. Хороши друзья, ничего не скажешь! На душе кошки скребут, как будто я его вешаться подговаривал».

– Его не отпевали даже, – не выдержав, всплакнул Марат Иванович. – Не захотели, сволочи. Жена накануне его смерти была с ним в ссоре и жила вместе с дочерью отдельно от него. Она тоже говорит, что Аркадий не мог так поступить. Не мог… Менты приезжали, проверка была какая-то, даже уголовное дело заводили. А его жена даже к патриарху ездила, хотела, чтобы отпели, как человека похоронили. А ей сказали, приходите завтра. Она пришла, а патриарх на Кипр улетел.

– Закон жизни, Марат Иванович. Когда кажется, что хуже некуда, находятся люди, которые добивают тебя своим безразличием. Патриарх же знал, что не даст разрешения, а может, даже ему и не сообщили, чтобы не тревожить зря. Тоже мне, религиозные деятели! Знал бы я!

Илларион клял себя за то, что не звонил, совсем забыл о существовании Тихого и, что самое худшее, не смог отстоять друга, а значит, получается, вроде как согласился со всеми, что имело место самоубийство.

– Потом дело закрыли, – продолжал рассказывать Пигулевский, уже несколько успокоившись и громко сморкаясь в трубку, что ничуть не раздражало Иллариона, мучившегося чувством вины, которое не могла заглушить даже бутылка коньяка. – Сказали, что так и есть – самоубийство. Нет никаких доказательств насильственной смерти. В общем выходит так, – Марат Иванович опять всхлипнул, – что Аркаша наш – самоубийца. Только ни я, ни его жена в это не верим. Не мог он повеситься, не было на то причин. Жена ушла, это, понятно, плохо, но он жил как обычно, хорошо работал, не выглядел подавленным.

– Я тоже не верю, Марат Иванович. Сколько знаю Аркадия, никогда его не тянуло к суициду. Тут наверняка что-то другое. Посудите сами: не могут три человека, люди, которые его хорошо знали, ошибаться и твердить одно и то же просто так, по совпадению. Не всегда факты говорят правду. А кто вел следствие?

– Да этот… как его… – Пигулевский задумался и тяжело засопел в трубку. – Фамилия у него такая птичья. Не то Галкин, не то Воробьев…

– Не Сорокин, случайно?

– Да-да, кажется, он, – обрадовался Пигулевский. – А что, ты его знаешь?

– Было дело, – задумчиво ответил Забродов, чувствуя, как его мозг вновь начинает свой беспрестанный анализ и коньяк медленно, но верно отпускает. – А где его жена сейчас? Там, на квартире?

– Нет. Она там не живет. Боится, – объяснил Марат Иванович. – Говорит, если не отпели, то душа его продолжает метаться по земле. Мол, он может и вернуться.

– Вернуться? – Илларион грустно вздохнул. – Хотел бы я, Марат Иванович, в это поверить, да, боюсь, не получится. В мистику я никогда не верил. Теперь все, что нам остается, – это вспоминать Аркашу таким, каким он был. А где сейчас живет его жена? С дочерью? У вас есть ее адрес и телефон?

Марат Иванович продиктовал номер, и Илларион, еще несколько минут предаваясь воспоминаниям о Тихом, заскрипел зубами от бессилия. «Всегда самому надо браться за дело, – подумал Забродов. – Люди сами не замечают, как могут исказить факты. Может, Пигулевский и не врет, но он выпивший, потому может что-то преувеличить или, наоборот, позабыть. Попробую сам все выяснить от и до. И разобраться. Есть тут что-то такое, что мне не совсем нравится. Только не могу понять, что именно. Ну, утром протрезвеем и разберемся. А сейчас надо уснуть, хотя сделать это невероятно сложно».

* * *

Утром Забродов вскочил по будильнику. Первым делом сделал зарядку, осушил целую бутыль минералки, затем принял холодный душ и почувствовал себя окончательно проснувшимся и готовым к активным действиям. Ночью он почти не спал, только изредка проваливался в какую-то полудрему. Размышлял, сопоставлял факты и внезапно, в момент наиболее мучительных рассуждений, почувствовал, что если не возьмется за это дело, то покойник так и останется неотпетым и его призрак, если верить мистике, будет блуждать по «Хамовникам»… Если рассуждать трезво, то не мог Тихий повеситься, а если не мог, но повешен, то вполне очевидно, что кто-то принял такое решение за него. Отсюда у Забродова возник целый ряд вопросов. Кто мог заинтересоваться Тихим? Кому он мог переступить дорогу, человек, который всю свою жизнь пребывал в «Хамовниках» и интересы которого всецело замыкались на Толстом, оставляя небольшое место остальной русской классике? Кому он мог быть опасен со своими взглядами? Да и почему его убили? И почему кому-то, кто решил его убрать, пришлось его вешать, а не убить где-нибудь в подворотне, ударив чем-нибудь тяжелым по голове. Тут наверняка велась целая подготовка к инсценировке. И один человек с таким заданием вряд ли бы справился. Значит, убийц было несколько – двое или трое. Как они проникли в квартиру? Через окна, спустившись с крыши на веревках как спецназовцы? Но это слишком рискованно! Вероятнее всего, через дверь, и наверняка есть какие-то свидетели, умеющие держать язык за зубами. Согласятся ли очевидцы вспомнить то, что видели, или сделают вид, что их не было дома, они ничего не слышали и никого не видели. «Но кому понадобилось убивать Тихого?» – этот вопрос все время не отпускал Забродова. Идея разобраться, выяснить, даже как-то загладить свою вину, восстановить доброе имя друга всецело захватила сознание Иллариона, и он развернул бурную деятельность. Он решил первым делом позвонить вдове Тихого и договориться о встрече, взять у нее ключи, поехать на Джанкойскую. Там он осмотрит квартиру и поговорит с соседями, затем, если успеет, заедет в «Хамовники», а потом позвонит Сорокину.

Илларион досадливо поморщился, вспомнив о том, как непрезентабельно выглядит его машина. «Но если говорить напрямую, – подумал Илларион, – компенсация за ДТП вышла неплохая. Катя – девушка приличная, не лезет в душу, не хочет там копаться, расспрашивать. Катя не страдает дотошностью, ушла сразу же, никакой обиды, истерик, поняла, что лучшее лекарство для меня – одиночество, и поступила правильно. Теперь я не могу думать о ней плохо. Стоп, Забродов. Опять ты скатываешься в какую-то сентиментальщину. Если бы ты так думал в боевой обстановке, то давно бы лежал в каких-нибудь горах со свинцовой печаткой во лбу. Или ты уже настолько расслабился, что думаешь самые сложные дела разрешать между прочим?»

Пока Илларион философствовал, его обоняние учуяло запах пригоревшей овсянки, и все фантазии мигом исчезли. «Что-то я стал совсем рассеянным, – с беспокойством подумал Илларион, судорожно хватаясь за кастрюлю и так же судорожно отдергивая руку, потому что кастрюля была горячей. Илларион дул на обожженную руку, после сообразил и подставил ее под холодную струю воды, что сразу же принесло облегчение, но вместе с тем, уходящая боль вернула его к прежним размышлениям. – Часто стал делать глупости. Вот теперь о соседке замечтался. Забродов, у нее будущее впереди, а что у тебя? Думаешь, засадишь ее среди своих книг и она будет сидеть рядом, томики вместе с тобой перебирать и за кашей следить, чтоб не пригорала? Тебе впору поэтом становиться, раз ты, вместо того чтобы позавтракать, находишь время стоять у окна и пускаться в глубокомысленные рассуждения. Ты лучше посчитай, сколько раз за последний месяц у тебя каша пригорала».

Каша за последний месяц пригорала раза четыре, не меньше, и один раз выкипел чайник. А однажды, возвращаясь от Пигулевского, Илларион только вошел в подъезд, как почувствовал сильный запах гари и с нехорошим предчувствием, перепрыгивая через две ступеньки, словно смельчак-одиночка, собравшийся обезвредить врага молниеносной атакой, залетел в свою квартиру, которая была задымлена так, как будто сюда кинули несколько дымовых шашек. «Вот и рассуждай после такого о преимуществах холостяцкого образа жизни», – думал Забродов, поедая без особого удовольствия горелую овсянку.

Илларион закурил, еще не выходя из подъезда, сигарета обещала компенсировать отвратный завтрак, после которого даже фаст-фуд показалась бы кулинарным изыском. Через сорок минут он должен был встретиться с Еленой Павловной Тихой, которую видел всего несколько раз в жизни, впервые на свадьбе своего друга, и уже тогда понял, что она заест Аркашу своим мировоззрением. Иллариону сейчас требовалось найти к ней особый подход и позабыть о негативе, который она внушала только одним своим существованием.

Бывает так, человек тебе ничего плохого не сделал, а вот не нравится и все. И ничего с этим не поделаешь. Совсем ничего. Можешь, конечно, в открытую выразить свое негодование, или маскируйся дальше и терпи. Илларион, выйдя из подъезда, утонул ботинками в пушистом снегу. Окинул дворик взглядом и подумал, что очутился в Финляндии. В нынешней ситуации эта мысль его ничуть не обрадовала, и он полез в машину за щеткой. «Как необитаемый остров какой-то. Нельзя, что ли, снег с самого утра убрать? Вот, скажем, если бы у меня не было джипа, то я бы брюхом мог сесть на легковушке».

Илларион с сигаретой в зубах проворно очищал машину и беспокоился, что так и не поменял резину, а если учитывать, что иногда приходилось резко тормозить или, напротив, разгоняться, он мог легко потерять управление и сыграл бы в русскую рулетку с судьбой. «Надо ехать, иначе я, пока очищу машину, превращусь в снежного человека», – решил он. Сев в машину, Забродов первым делом включил обогрев и стал ждать, пока прогреется двигатель. Катиного автомобиля нигде не было. «Наверное, на учебу уехала или еще куда-нибудь. И вообще, Забродов, сейчас ты должен думать о том, что жене Тихого сказать. Иначе ляпнешь что-нибудь не то, и не видать тебе ключей от квартиры! Придется лезть с отмычками, так ты не такой специалист, чтобы с этим делом быстро справиться. Те же соседи, которые бандюг видели и молчали, тебя сразу сдадут, и будешь объяснять ментам, что ты там брать ничего не собирался, а так, заглянул по чистой случайности – дверь открыта была».

Ехать надо было на Шаболовку, и Забродов на первой же улице засомневался, доедет ли туда в полном здравии. Выезжая со двора, он допустил непоправимую оплошность, придавил педаль газа, машину занесло, он чуть не вылетел на встречную полосу, сам же обругал себя в дополнение к ругательствам другого автолюбителя и поехал дальше уже на порядок осторожнее, соблюдая скоростной режим и ведя себя как образцовый водитель. Снегопад усиливался, видимость была мерзкой, да еще пешеходы перебегали дорогу где попало. «Как сезонная миграция лягушек, – с легким раздражением подумал Илларион, в очередной раз тормозя так резко, словно испытывал свой вестибулярный аппарат. – Сами же под колеса лезут, а потом ты виноват! Как-то глупо получается, он мало того, что свою жизнь не бережет, так и твою тоже. Сиди потом в тюрьме из-за такого типа и думай: виноват или не виноват. Честное слово, лучше бы на метро добирался. Ага, а потом что? На такси? Нет. Просто это такая гадкая погода, Забродов, а ты еще не выспался. Да и как можно себя чувствовать, когда твой друг повесился, а ты думаешь, что его повесили, но не знаешь как это доказать, и чувствуешь себя поэтому полным идиотом».

Единственное, что могло порадовать Иллариона, – это отсутствие пробок на дороге из-за плохой погоды. Он благополучно прибыл на Шаболовку, припарковался у подъезда, в который раз ухитряясь втиснуться в узкое пространство. В подъезде отряхнулся, сбил снег с ботинок и поднялся пешком на четвертый этаж, предпочитая не испытывать надежность местного лифта.

Его встретила сама Елена Павловна, осунувшаяся и побледневшая. И еще она показалась Забродову состарившейся. Увидев Забродова, Елена Павловна поджала губы. Его приходу она была рада так, как радуются появлению судебного исполнителя.

Жила она теперь вместе с дочерью в небольшой двухкомнатной квартире. Илларион мигом оценил обстановку и пришел к выводу, что Тихому действительно приходилось с ней несладко, хотя бы потому, что хозяйственная женщина априори должна быть аккуратной. У нее же в квартире было грязно. Линолеум весь в пятнах и усыпан крошками, словно здесь собирались кормить голубей. По квартире гуляли сквозняки, просачиваясь через неутепленные рамы. Сорванные вешалки в коридоре, макулатура, сваленная грудой рядом с комодом, в комнате не отороченные по краям шторы, похожие на обыкновенный кусок ткани, – все это сразу же навело Иллариона на мысль о том, что иная холостяцкая жизнь лучше такой семейной. Она провела его в зал, где он смог усесться на подранном диване, о который наверняка точили когти полчища диких кошек. После увиденного зрелища особую трудность составляло приязненно улыбаться и думать о том, что Тихий, живя с этой неряшливой бабой, был счастлив. Забродов категорически отказался от чая, представив, какая антисанитария может царить на кухне. «С такой женой, наверное, и я бы пропадал в музее сутками, только бы в такую квартиру не возвращаться. Даже если допустить, что мусорит дочь, то почему она за ней не убирает, а живет среди всего этого бардака. Значит, допускает и поддерживает».

Елена Павловна молчала и не спешила заговаривать первой, словно ждала от Забродова соболезнований, которые он не умел говорить, да и не хотел как-то. «Что они решат, эти соболезнования, – думал Илларион. – Самое главное я уже упустил. То, что хотел сказать Аркадию, так и не сказал. Так что теперь все это пустое».

– Елена Павловна, знаете, я, как и вы не верю, что Аркадий мог пойти на это… – Илларион сказал «это», потому что другие слова как-то не шли с языка, словно бы оскорбляли покойного.

– Откуда вам знать, во что я верю, а во что нет? – настороженно спросила вдова Тихого, как будто Забродов, зная о ее неверии в самоубийство мужа, мог воспользоваться им в своих целях.

– Я говорю со слов Марата Ивановича. Он тоже не верит в его смерть. Я с ним разговаривал вчера. Знаю только, что менты верят.

– Просто они не хотят разбираться, вот и все объяснение. И в этом для меня нет ничего удивительного.

Она смотрела на Забродова, не скрывая недоверия: если милиция не может разобраться, то что он сделает?

– Елена Павловна, мы с Аркадием давно дружим, точнее, дружили. С самого детства. И как бы вам это сказать, я не могу оставить все как есть. И если вы, я и Марат Иванович не верим в… такую смерть Аркадия, то здесь действительно что-то есть. Я хочу попытаться разобраться в этом, но без вашей помощи мне не обойтись.

– И чем же я могу вам помочь? – иронично улыбнулась Елена Павловна, на которую, по всей видимости, искренность Иллариона не произвела ни малейшего впечатления и которая все еще продолжала оставаться равнодушной.

– Очень многим. Расскажите мне все, что вы знаете. И я бы хотел, чтобы вы дали мне ключи от квартиры. Я хочу осмотреть ее.

– Квартиру уже осмотрели и ничего там не нашли, а значит, вы тем более ничего не найдете.

Илларион попытался было уговорить ее, но Елена Павловна твердо стояла на своем и скорее больше верила в то, что Забродов собирается под благовидным предлогом обобрать квартиру, чем попытается помочь ей разобраться с непонятной смертью мужа. Забродову ничего не оставалось, как удовлетвориться ее рассказом. Вдова Тихого говорила не торопясь, с частыми остановками, сопровождаемыми рыданиями, и на Иллариона, честно говоря, эти рыдания производили неприятное впечатление. Она сообщила, что в тот злополучный вечер решила позвонить мужу и узнать, как он поживает. Илларион не был уверен в том, что она говорит правду насчет цели звонка, но не начинал спорить, опасаясь, что Елена Павловна замолчит и утаит от него важные подробности. Она долго не могла дозвониться и звонила через каждые двадцать минут. Убедившись, что в такое позднее время дома его нет, забеспокоилась и позвонила в «Хамовники», предполагая, что он мог задержаться там. Но вахтер сказал, что Тихий и не собирался ночевать в усадьбе, а с работы отправился домой.

– Вот тогда у меня появилось неприятное предчувствие. Я собралась и поехала на Джанкойскую. Когда я приехала, дверь квартиры была заперта только на нижний замок.

– Нижний замок можно закрыть снаружи? – уточнил Илларион.

– Да. Я, как только зашла в квартиру, сразу же включила свет. В темноте было ужасно страшно, мне казалось, что в квартире кто-то есть. Дальше я… – тут вдова Тихого остановилась и словно собиралась с духом, так как предстояло сказать самое страшное. – Я зашла в зал, и первое, что я увидела, – это были его ноги. Потом на какое-то время я потеряла сознание. А когда очнулась, делала все на автомате, как будто все это происходило не со мной. Вызвала «скорую», милицию. Но было уже поздно.

– Соседи накануне никого не видели на площадке? Вы можете им вообще доверять?

– Доверять? Я даже не знаю. Но для них это, по-моему, было такой же неожиданностью, как и для меня. Наверняка в квартире Аркашу ждали…

И она, закрыв лицо руками, разрыдалась, да так сильно, что Илларион поморщился и неумело принялся ее утешать. Елена Павловна, поплакав какое-то время, словно бы успокоилась и к своему рассказу добавила, что видела записку на столе. Она ее прочла и может приблизительно сказать, что там было написано.

– А где эта записка сейчас? Я могу на нее взглянуть? – спросил Забродов.

– Нет. Записки у меня нет. Ее мне не возвращали. Я даже не знаю, где она может находиться.

– Ясное дело, где. При уголовном деле, если ее только не уничтожили.

– Я помню только, что она была написана почерком мужа. Таким почерком, как бы это лучше сказать, как будто он куда-то спешил. Буквы такие прыгающие, еле разборчивые.

– А что там было написано? Вспомните, Елена Павловна, это может оказаться очень важным.

– Он писал, что устал от жизни и никого не винит в своей смерти. Он просил простить его. Я уже точно не помню.

Забродову вновь пришлось ее утешать. «Странно все получается, – подумал Илларион. – Особенно содержание записки. Я никогда не слышал от него, чтобы он мог устать от жизни. А тут вдруг устал! Когда он мог ее написать? Утром перед уходом на работу, потому так спешил? Но зачем тогда идти на работу, если можно было повеситься сразу? Или вечером после работы? Но куда тогда спешить? Очень странно, очень странно. Сомнений нет, что работали профессионалы. Вот только не воспользовались ли они помощью оборотней в погонах? Как угодно, но я должен осмотреть квартиру».

Поговорив с вдовой Тихого, Илларион убедился, что Тихого убили, причем сделали это с тем профессионализмом, который говорил о том, что Тихий наверняка мешал каким-то серьезным людям. Только кому он мог переступить дорогу? Забродов решил пока повременить с проникновением в квартиру Тихого. Нужно было убедить Елену Павловну в том, что ключи ему необходимы как воздух. Вместо этого он решил пока отправиться в «Хамовники».

Забродов еще не пришел к единственно верному выводу, в его голове были тысячи вариантов случившегося, не исключая самых неправдоподобных. После разговора с вдовой Тихого в душе остался неприятный осадок, и Илларион закурил сигарету, пытаясь избавиться от тягостных впечатлений.

Снег все еще не переставал идти. Илларион стоял под козырьком подъезда в расстегнутой дубленке и походил на жильца этого дома, решившего подышать свежим воздухом. Покурив и обретя спокойствие, необходимое для дальнейших решительных действий, Забродов второй раз за день очистил свою машину от снега, с сожалением взглянул на оставшиеся после знакомства с Катей царапины и вмятину, после чего сел за руль. Им овладело чувство неудовлетворенности то ли машиной, то ли складывающейся ситуацией – он и сам точно не мог определиться.

Дорога была засыпана снегом, о разметке можно было и не мечтать. Илларион ехал по заснеженной тропе с чрезвычайной осторожностью, даже не ехал, а как будто крался.

В «Хамовники» он добирался не меньше двух часов. Ступив на крыльцо усадьбы, Забродов, как всякий культурный человек, так тщательно вытер ноги, как не вытирал, заходя в свою квартиру, после чего вошел внутрь. Иллариону немного взгрустнулось, и он едва не закурил, вовремя одернув себя до того момента, как фильтр сигареты очутился во рту. «Прямо бессознательный рефлекс какой-то, – со стыдом подумал Забродов и спрятал пачку сигарет на всякий случай подальше. – Неприлично как-то получится, если я, ценитель литературы, позволю допустить такую оплошность». По личному опыту Илларион отлично знал, что разговаривать следует не со всеми, так можно все испортить. Бывают такие личности, которые подозревают всех и вся в каком-нибудь преступлении и ничего тебе не скажут, зато каждый дворник в округе будет знать, что здесь такого-то числа появлялся подозрительный тип и задавал очень странные вопросы. Бывает и другая крайность: попадутся какие-нибудь фантазеры, любители почесать языком на общие темы и так загрузят его, что он потом, пожалуй, и не разберется, где правда, а где ложь. А Забродову прежде всего нужна достоверность и полнота информации, чтобы человек, доверившись ему, мог рассказать все начистоту и не забыл упомянуть о том, что показалось ему странным. «Здесь уже наверняка поработал Сорокин и пытал всех своими вопросами несколько суток, – подумал Илларион. – Работа у него такая – всех допрашивать. А мне лучше помалкивать и не афишировать свое прошлое. Узнает кто-нибудь, что я в ГРУ служил, и даже разговаривать не захотят, потому что побоятся. Люди же путают аббревиатуры, пугаются, что я на них смогу что-нибудь накопать, как будто я из ФСБ пришел, и не догадываются ведь, что если накопать захотят, то не будут действовать так напрямую, как дилетанты, а узнают все через приятеля или сослуживца». У Забродова было несколько вариантов: либо дождаться окончания экскурсии и поговорить с этим молодым сотрудником, рассказывавшим так заунывно, что Илларион, услышав несколько слов, зевнул и подумал, что с таким экскурсоводом, наверное, можно спать стоя. Можно было обратиться и к вахтеру, сидящему за столом. Вахтеры – люди незаметные, но часто через них проходит чрезвычайно важная информация, которой, кроме них, никто и не знает. Еще Забродов приметил пожилую женщину, следившую за тем, чтобы соблюдался порядок.

Вахтер сам глядел на Иллариона и, видимо, думал, что тот, впервые оказавшись в «Хамовниках», растерялся и не знает, что предпринять.

– Вы на экскурсию? – спросил он, подойдя к Иллариону чуть ли не вплотную. Одет он был в темно-коричневый пиджак и такого же цвета брюки, костюм еще советского покроя. На темно-коричневом фоне особенно выделялась фланелевая рубашка голубого цвета в белые квадратики. Вахтеру явно было за шестьдесят. Невысокий, чуть сгорбившийся старичок, с улыбчивым добродушным лицом, казалось, был готов ответить на любые вопросы и помочь всякому.

– Вроде того, – вздохнув, сказал Илларион, глядя на вахтера с любопытством и пытаясь понять, а каким же он будет в глубокой старости. – Только мне никогда в жизни больше не попасть на ту экскурсию, – не без сожаления добавил Забродов.

– Это почему? У нас все экскурсии одинаковые. И хорошие сотрудники трудятся, любят свое дело и очень-очень интересно рассказывают.

– Не сомневаюсь, – отвечал Забродов, осматриваясь по сторонам с любопытством, так как впервые был в «Хамовниках». – Я здесь вообще в первый раз, и, честно говоря, досадно, что опоздал.

– Это почему же вы опоздали? – удивился вахтер. – Экскурсия в самом разгаре. Можно оплатить и присоединиться к группе. История этого дома так богата, что сюда можно ходить не один раз и постоянно открывать для себя что-то новое.

– С вами не поспоришь. Только я все равно опоздал. У меня здесь друг работал. Тихий Аркадий Николаевич. И я все обещал к нему заглянуть. Он был большим знатоком Льва Толстого. Часто бывает, живешь рядом, в одном городе, приехать проще простого, а все откладываешь, откладываешь, как будто ждешь чего-то. Вот и дождался…

– Царство ему небесное. Хороший человек был. Очень хороший. Лучший сотрудник. Этот-то что, – вахтер показал на молодого экскурсовода, – шпарит себе по книжкам как робот какой-то. Думает, что можно все в жизни знать, достаточно только умных книжек начитаться. А к своему делу с душой надо подходить, тогда все получится. Тихому от Бога дано было. С душой, с сердцем, с переживанием. Сколько раз я его за день ни слушал, а все не надоедало. Каждый раз что-то новое ухитрялся находить. Ничего не скажешь, человек своего дела, да и только. А вы кем ему приходитесь?

– Спасибо на добром слове. Я прихожусь ему другом. В последнее время давненько не виделись, я все собраться никак не мог, а мне вчера позвонили и сказали, что он… – Забродов, не договорив, помрачнел вновь. Пережитое вспыхнуло с новой силой, и больше всего он хотел бы очутиться сейчас дома в компании с бутылкой коньяка.

– Понимаю вас, – ответил вахтер и, взглянув на Иллариона, добавил: – Только вы не вините себя. Никогда нельзя угадать, что может случиться, в этом и заключается жизнь. Она приносит нам неожиданности, и мы думаем, что если бы вели себя по-другому, были внимательнее, то этого бы не произошло. Человек не волен предвидеть все и знать, как поступить правильно. Мы живем один раз и не можем изменить того, что уже было.

– Изменить-то нельзя, понятное дело. Но на душе как-то нехорошо, как будто и я виноват в случившемся. Я все от чувства вины не могу избавиться. Просто так человек вешаться не будет, правильно? Аркадий один был, без поддержки, все отвернулись от него, и я отвернулся. Если бы я был рядом, этого бы не произошло. И я бы разговаривал с ним, как сейчас с вами.