Текст книги "Спецназовец. Взгляд снайпера"

Глава 6

Юрию везло почти до полуночи, а потом он все-таки засыпался. И случилось это, как водится, по его собственной неосторожности.

Поначалу все шло по плану – если, конечно, наспех составленный им в уме перечень необходимых действий вообще можно было назвать планом. По дороге в Медведково, где жила подруга Марины Сидневой, за ними увязалась какая-то машина. Юрий сделал несколько ненужных поворотов, убедился, что незнакомый автомобиль упорно, как привязанный, маячит в зеркале заднего вида, и рассказал по этому случаю бородатый анекдот про деда на «запорожце», который зацепился подтяжками за «мерседес», а тот долго и безуспешно пытался от него оторваться. Наградой ему стала лишь бледная тень улыбки, и у него сложилось стойкое и не совсем приятное впечатление, что Марина его либо вообще не слышала, либо слышала, но не поняла.

«Хвост» Юрий сбросил на следующем перекрестке, банально прибавив газу и проскочив его на красный свет. Преследователь попытался повторить его маневр, но ему не повезло: кто-то из тех, кому он должен был уступить дорогу, оказался не в меру прытким, и две машины замерли посреди перекрестка, любовно прижавшись друг к другу смятыми в гармошку жестяными щеками и нежно переплетя отвисшие до самого асфальта губы оторванных бамперов. Юрий покосился на свою пассажирку, но та не заметила аварии: она была целиком поглощена мыслями о своем Женечке, которому в связи с этим оставалось только позавидовать.

Избавившись от обузы в лице измученной беспокойством женщины, Юрий погнал машину прямиком в больницу, надеясь, что не опоздал. Он успел приехать до того, как закончились часы приема посетителей, что позволило ему на вполне законных основаниях завладеть несвежим белым халатом и беспрепятственно проникнуть в здание. И он пошел по пахнущим медикаментами и подгорелой овсянкой коридорам, рея полами надетого внакидку, как бурка, халата и держа на виду пакет с купленными по дороге апельсинами – своего рода знамя, опознавательный знак человека, явившегося навестить больного родственника.

В коридоре ему попался заморенного вида парнишка на костылях, которому Юрий торжественно вручил апельсины. Получилось удачно: парень, похоже, остался доволен, из чего Юрий сделал вывод, что до сего дня цитрусовые, да еще в таком количестве, перепадали ему нечасто. «Не объелся бы, – озабоченно подумал Якушев. – А то начнется какая-нибудь аллергия, а все благодаря доброму дяде, который совсем как тетя Марина постеснялся идти в больницу с пустыми руками…»

Дальше дело пошло уже не так гладко. Если верить информации, полученной Юрием в справочном бюро на первом этаже, больной Сиднев все еще лежал в реанимации, пребывая в состоянии искусственной комы, вызванной медикаментозным способом. Насколько Юрий понял из ворчливых и, как ему показалось, не особенно компетентных объяснений дежурившей в справочном медсестры, сделано это было для того, чтобы борющийся за жизнь организм не отвлекался на мелочи наподобие боли, усталости, приема пищи и прочей чепухи, а занимался своим главным на данный момент делом – выживал. Из этого следовало, что выжить ему не так-то просто, и Юрий про себя порадовался тому, что рядом нет Марины. Конечно, ей никто не мешает позвонить в больницу и узнать, что ее драгоценный супруг по-прежнему болтается где-то между тем и этим светом, не в силах решить, уйти ему или остаться. Позвонить-то она, конечно, позвонит, но вот Юрия, к счастью, в это время рядом не будет. Пусть ее утешает подружка, а он тем временем попытается помочь организму отставного капитана Сиднева справиться со стоящей перед ним боевой задачей – выжить.

На поверку это оказалось труднее, чем можно было предположить. В реанимацию, где до сих пор лежал Сиднев, не пускали. Юрий видел, как туда пыталась прорваться какая-то навьюченная сумками и пакетами с едой толстая тетка. Медсестра в дверях стояла насмерть; тетка предложила ей денег и нарвалась на довольно резкую и где-то даже нелицеприятную отповедь. Юрий, исподтишка наблюдавший за этой сценой, предположил, что денег было недостаточно, но затем, устыдившись собственного цинизма, принял решение считать, что дело не в деньгах, а в клятве Гиппократа. Бывают же, наверное, на свете честные медсестры, да и черту, как ни крути, где-то провести надо: реанимация – не проходной двор, товарищи, здесь люди не дурака валяют, отлынивая от работы, а борются за жизнь…

Проверять медсестру на вшивость путем постепенного повышения предлагаемой суммы он не стал: а вдруг и вправду честная? Тогда и в отделение не попадешь, и фотокарточку свою засветишь, разом сделав бессмысленными все дальнейшие попытки.

Присев на диванчик в холле, откуда была хорошо видна звуконепроницаемая, запертая на кодовый электрический замок дверь отделения реанимации, Юрий принялся рассматривать возможные варианты.

Вариантов было кот наплакал, и все они представлялись, мягко говоря, сомнительными. Украсть где-нибудь одеяние врача? Не пойдет, потому что медсестре на входе в отделение непременно станет интересно, что он за птица и что ему надо в реанимации; возможно, прорваться внутрь и получится, но вот остаться там надолго нечего и рассчитывать: дежурная сестра ни за что не спустит глаз с незнакомого подозрительного доктора.

Отключить свет и прикинуться электриком? Ничего не скажешь, лихо придумано! Это ведь не командный бункер противника, не офис и не склад, это – больница скорой помощи. Прямо сейчас в операционных врачи наверняка вытаскивают кого-то с того света, а вот за этой дверью, в peaнимации, кто-то продолжает жить только благодаря подключенной к организму сложной медицинской аппаратуре. Обесточивание здания с почти стопроцентной вероятностью приведет к человеческим жертвам, а это не совсем то, ради чего Юрий сюда явился.

Можно перекрыть воду, но, если в голове у дежурной сестры есть хоть капелька мозгов, она сообразит, что искать причину такой поломки надо не в ее отделении, а в подвале, в царстве труб, вентилей и насосов, и не преминет указать на это скребущемуся в дверь фальшивому водопроводчику.

Имитировать какой-нибудь сердечный приступ? Но даже при самом беглом осмотре врач в приемном отделении мигом определит, что пациент здоров как бык, и прогонит симулянта взашей. А если симулировать слишком убедительно, здешние айболиты могут из самых благих побуждений вкатить ему какую-нибудь инъекцию, которая спасла бы настоящего больного, а вот его, здорового, в два счета отправит к праотцам. А еще можно…

Тут его размышления были прерваны появлением пожилой санитарки в грязноватом белом халате, которая, переваливаясь утицей, волокла на плече здоровенный холщовый мешок – наверное, с бельем, – на котором было неровными буквами написано: «Реанимация». Остановившись перед запертой дверью, санитарка набрала код, неуверенно тыча в кнопки толстым, привычным к грубой мужской работе пальцем.

Сидевший поодаль Якушев весь обратился в зрение. Санитарка стояла спиной, частично загораживая дверь и замок своей широкой талией и прочими частями тела, располагавшимися вверху и внизу этой линии, в данном случае скорее воображаемой, чем существующей в действительности. Подсмотреть код, таким образом, было практически нереально – по крайней мере, для обычного человека, не обладающего некоторыми специальными навыками и способностями. Юрий такими навыками обладал, хотя от долгого бездействия они уже успели основательно притупиться.

Автоматически, не прилагая к этому сознательных усилий, он вошел в состояние полной сосредоточенности и отрешенности от всего постороннего, мало чем отличавшееся от гипнотического транса. Он не столько видел, сколько чувствовал, каких именно кнопок касается палец санитарки. Тем не менее одна из четырех набранных ею цифр осталась для него загадкой.

Решение пришло спонтанно и было окончательным. Как только санитарка скрылась за дверью, Юрий встал, спокойно пересек холл и подошел к двери реанимационного отделения через секунду после того, как клацнули контакты замка. В холле было малолюдно: посетители в большинстве своем уже разошлись по домам, а те, что остались, предпочитали развлекать больных разговорами на свежем воздухе, в больничном парке, благо гроза давно прошла и погода опять стояла отменная.

Дверь открылась со второй попытки. Понимая, что действует наудачу, Юрий проскользнул в сумрачный, без единого окна, сверху донизу выложенный скучным белым кафелем коридор, освещенный двумя люминесцентными лампами. Из-за угла доносились женские голоса; там что-то передвигали и переставляли, шурша и брякая. В углу у входа стояла рогатая вешалка, на которой висели два халата и женский плащ неуместно веселой канареечной расцветки. В коридор выходило шесть дверей; четыре из них были застекленные и вели, надо полагать, в палаты интенсивной терапии, а две оставшиеся, глухие и не такие широкие, явно служили входами в какие-то подсобные помещения.

Юрий еще раздумывал, в какую из них толкнуться, когда у него за спиной опять негромко запищал отпираемый замок. Чувствуя, что погорел, Якушев отпрянул в сторону и прижался к стене рядом с вешалкой. Выработанные упорными тренировками рефлексы сработали раньше, чем мозг осознал происходящее и выработал план действий. «Меня тут нет, – как заклинание, мысленно повторял Юрий, – я – не я, а просто пятно на кафеле…»

Фокус был непростой и удавался ему нечасто, но на этот раз все получилось как надо: он действительно сумел на какое-то время убедить себя в том, что невидим, и заставил вошедшего в дверь мужчину в бледно-зеленом костюме хирурга разделить это не соответствующее истине убеждение. Врач прошел мимо, скользнув по нему равнодушным, невидящим взглядом. Он успел дойти до поворота, прежде чем морок развеялся и наваждение прошло. Резко остановившись, врач обернулся, но в углу у вешалки уже никого не было – не было на самом деле, а не в его воображении. Пожав плечами, реаниматолог продолжил путь. «Надо выспаться, – пробормотал он, на ходу листая чью-то историю болезни, – а то уже черти мерещатся…»

Вскоре, так никем и не замеченный, Юрий отыскал нужную палату. Это было просторное, тоже выложенное белым кафелем помещение. Под окном напротив входа обнаружился заставленный какой-то аппаратурой стол. Забинтованный, как мумия, Сиднев лежал на кровати слева, за легкой раздвижной ширмой, окруженный электронными приборами, которых, на взгляд Юрия, было гораздо меньше, чем показывают в кино, когда действие фильма происходит в больнице. Справа от стола виднелась другая ширма, за которой стояла еще одна кровать – по счастью, пустая.

Если верить показаниям приборов, Сиднев был жив. Убедившись в этом, Юрий проверил, легко ли открывается окно. Занавешенное вертикальными жалюзи окно оказалось пластиковым, что, слава богу, исключало возню с замазанными краской шпингалетами и разбухшей, перекошенной рамой, которую легче разнести на куски, чем открыть. Палата располагалась всего-навсего на втором этаже; путь к отступлению, таким образом, был открыт, и Юрий, косясь на застекленную дверь, занялся поисками подходящего укрытия.

Спрятаться под кроватью Сиднева не представлялось возможным: кровать была высокая, и выложенный белым кафелем участок пола под ней просматривался из любой точки палаты и даже, наверное, из коридора. Кроме того, это место было занято: там стояло подкладное судно, в просторечье именуемое уткой.

Шкафы в помещении отсутствовали, на узком подоконнике без риска свалиться поместилась бы разве что пачка сигарет, а тумбочка была чересчур мала для того, чтобы в нее сумел втиснуться человек, не обладающий талантами Гарри Гудини и Дэвида Копперфилда. «Будь что будет», – решил Якушев. Он поправил ширму, что загораживала свободную кровать, и присел, а потом и прилег на жестковатый матрас. Ему стало интересно, сколько он так продержится и что станет делать, если Парамонов ничего не предпримет до наступления утра. Впрочем, судя по всему, тот не собирался откладывать дело в долгий ящик. А если к утру ничего не изменится, придется убедить Басалыгина выставить здесь милицейский пост. Конечно, полковник предпочел бы договориться с местным начальством и оставить на этом посту Юрия, но Якушев не собирался торчать здесь до бесконечности. Пассивная оборона – худшее, что можно придумать в такой ситуации. Лучший способ защиты – нападение, а нападать, лежа на больничной койке и изображая умирающего, мягко говоря, затруднительно.

В палату несколько раз заглядывала медсестра – открывала дверь, с порога проверяла показания приборов и уходила, неслышно ступая обутыми в мягкие тапочки ногами. Потом, гремя ведром, явилась санитарка и принялась мыть пол. Юрий с головой накрылся простыней, уверенный, что его вот-вот обнаружат и разоблачат, но санитарка не обратила на лежащее за ширмой тело внимания – просто протерла пол под кроватью, поставила ширму на место и удалилась, что-то недовольно бормоча себе под нос.

Огромное здание постепенно погружалось в тишину и разжиженный дежурными лампами полумрак. Ушли последние посетители, разъехался по домам не задействованный на ночном дежурстве медицинский персонал. Ходячие больные разбрелись по палатам, медсестры гасили свет. В палате, где затаился Юрий, тоже погасили верхние лампы, остался гореть только синий ночник над дверью. Некоторое время из коридора еще доносились приглушенные голоса, начальственный мужской и льстиво заигрывающий женский, а потом стукнула дверь ординаторской, и в реанимации наступила тишина. Чуть слышно жужжала и потрескивала синяя люминесцентная лампа над дверью, размеренно пикала аппаратура, и медленно, ровно дышал на соседней кровати спящий беспробудным медикаментозным сном Сиднев.

Юрий посмотрел на часы. Было всего полдвенадцатого, но глаза слипались так, словно он провел без сна несколько суток кряду. Откуда-то издалека, будто с другой планеты, донесся гудок автомобильного клаксона, и снова наступила мертвая, пахнущая лекарствами и дезинфекцией больничная тишина. «Что я тут делаю?» – подумал Юрий, и в эту минуту со стороны входа послышался негромкий щелчок дверной защелки.

Якушев быстро накрылся простыней, оставив маленькую щелочку, чтобы подглядывать. Ширма, скрывавшая его, заодно существенно ограничивала обзор, но он разглядел, что ничего особенного в палате не происходит: это пришли не убийцы, а всего лишь медсестра. Она проверила показания приборов, сменила капельницу и, присев за стол у окна, некоторое время что-то писала. Потом она встала, коротко проскрежетав по кафельному полу железными ножками стула, направилась было к выходу и вдруг, без видимой причины изменив направление, заглянула за ширму.

– Это еще что? – вслух удивилась она, узрев лежащее на кровати тело, и решительно, по-хозяйски откинула простыню.

– Здравствуйте, – сказал Якушев и тут же, увидев изменившееся выражение ее лица, быстро добавил: – Тише, я под прикрытием!

С таким же успехом он мог сказать: «Я в домике» – или еще что-нибудь, столь же бессмысленное, но эта фраза, ему самому представлявшаяся до предела нелепой, казалось, объяснила медсестре если не все, то многое. Черты ее лица разгладились, в них проступило понимание, и Юрий опять подумал, что психологи из учебного центра спецназа были правы: когда не знаешь, что сказать, говори первое, что придет в голову, главное – не слова, а тон, которым их произносят.

– Не надо шуметь, прошу вас, – продолжал он, не давая медсестре открыть рот. Он сел на кровати, спустил с нее ноги и встал, заставив медсестру попятиться. – Ваш пациент в большой опасности, его хотят убить… – Его взгляд случайно упал на карман бледно-зеленой куртки медсестры. Из кармана выглядывал краешек основательно зачитанной книги в пестрой бумажной обложке; название и имя автора не были видны, но сквозь тонкую ткань кармана просматривалось изображение мужчины, целящегося в кого-то из пистолета. Почувствовав прилив вдохновения, Юрий добавил: – Он слишком много знает! Это важный свидетель, и кое-кому просто необходимо убрать его раньше, чем он придет в себя и начнет давать показания.

Он доверительно взял медсестру под локоток. Та попыталась уклониться, но Якушев двигался быстрее, и хватка у него была крепкая.

– Тише! – повторил он, видя, что девушка открыла рот. – Вы что, мне не верите? А что, по-вашему, я тогда здесь делаю?

Это был тот самый вопрос, который должна была задать медсестра, обнаружившая на вверенном ей участке постороннего. Это было ее оружие, и теперь оно, выбитое из рук опытным фехтовальщиком, обратилось против нее. В самом деле, что? Из всех вариантов ответа тот, что уже прозвучал, при всей его нелепости выглядел самым правдоподобным, поскольку целиком соответствовал действительности – ну, за исключением разве что такого пустяка, как полное отсутствие у Юрия каких бы то ни было официальных полномочий. «Мамонт, зараза, – подумал он о полковнике Басалыгине. – Присмотри за ними… Ничего себе – «присмотри»! Правильно говорят умные люди: добрые дела наказуемы. И почему это всегда так получается, что, сказав «А», непременно надо говорить «Бэ»?»

Эта посторонняя мысль отвлекла его всего лишь на долю секунды, но медсестра не замедлила воспользоваться этой крошечной заминкой, вставив свою реплику:

– Но я должна предупредить…

– Дежурного врача? Не надо, пусть спит. Что он сделает – встанет на стражу со шприцем на изготовку? Я вас умоляю, предоставьте это дело профессионалам! Этих негодяев надо брать с поличным, чтобы они уже не смогли повторить попытку покушения. Если будете слушать внимательно и делать все, как я скажу, никто не пострадает, даю вам слово офицера…

Якушев тараторил без умолку, не особенно задумываясь над тем, что говорит. Тон у него был убедительный, взгляд проникновенный, а выражение лица – озабоченное и вместе с тем крайне располагающее. Преподанная инструкторами-психологами учебного центра наука была сродни ставшему модным в последнее время пикапу – искусству обольщения и подчинения своей воле лиц противоположного пола. В этом деле Юрий при желании мог бы дать фору самому опытному пикаперу, но такого желания у него никогда не возникало: он считал, что интимная близость должна являться венцом если не любви, то хотя бы взаимной симпатии, но никак не возведенной в ранг искусства похоти и желания самоутвердиться за чужой счет. Коллекционировать разбитые девичьи сердца – не лучший способ доказать, что ты чего-то стоишь. Любого, кто станет с этим спорить, Юрий Якушев охотно взялся бы переубедить, и даже без рукоприкладства – достаточно было бы просто обрядить умника в камуфляж, сунуть в руки «калаш» калибра 5,45 и отправить в краткосрочную командировку на Кавказ опробовать свое обаяние на бородатых горцах.

Когда он закончил говорить, вид у медсестры был совершенно обалделый. Она не отрываясь, как загипнотизированная, смотрела ему в глаза и явно чувствовала себя подругой агента 007, готовой пойти за ним куда угодно – хоть в бой, хоть в постель. Ни того, ни другого от нее не требовалось, о чем ее незамедлительно и уведомили.

– Сделаем так, – уверенным приказным тоном объявил Юрий. – Пациент в порядке? Отлично. Сейчас проверьте остальных, сделайте все необходимые процедуры, а потом найдите какое-нибудь укромное местечко – такое, чтобы вы видели свой пост и могли в случае необходимости вернуться к исполнению своих обязанностей, но чтобы вас при этом не было видно из коридора… Найдется такое?

– В третьей палате, – голосом человека, разговаривающего во сне, ответила медсестра. – Но я не имею права покидать пост, если только к пациенту…

– Если они придут, – сказал Юрий, выделив интонацией слово «они», – а вы в это время будете торчать посреди коридора на своем посту, им придется от вас избавиться. И остается только гадать, какой способ они выберут. Могут напугать, могут ударить, а могут, знаете ли, и убить… Вам все понятно? Тогда делайте, как я сказал, и все будет просто превосходно.

Медсестра кивнула и удалилась нетвердой походкой зомби, напоследок оглянувшись с порога, будто желая проверить, не было ли все это сном или галлюцинацией. Глядя ей вслед, Юрий вспомнил Марину Сидневу и подумал, что ему уже давненько не приходилось так много врать женщинам.

* * *

Сова припарковал машину, погасил фары и заглушил двигатель. Мерцающие зеленоватым светом цифры на дисплее вмонтированных в приборную панель электронных часов погасли, но перед тем, как это произошло, Сова успел заметить, что часы показывают двадцать семь минут второго.

– Приехали, командир, – объявил он. – С тебя полторы косых по ночному тарифу.

Хмурый никак не отреагировал на шутку. Сосредоточенно сопя, он достал из-за пазухи пистолет, порылся в карманах, нашел глушитель и одним четким, заученным круговым движением надел его на ствол. В проникающем снаружи свете уличного фонаря обращенная к Сове левая половина его физиономии выглядела еще страшнее, чем днем. Распухшая, заплывшая чудовищным кровоподтеком, да еще окрашенная ртутной лампой в мертвенный синевато-серый цвет, она наводила на мысль об утопленнике, пролежавшем под корягой недели две, а то и все три и вытолкнутом на поверхность скопившимися внутри газообразными продуктами разложения.

Травму свою Хмурый получил на боевом посту, добросовестно и честно пытаясь вытолкать из кабинета шефа ворвавшегося туда отморозка. Сове в тот раз тоже перепало на орехи, но лицо он, по крайней мере, сберег, и девки от него не шарахались, как от Хмурого, которому теперь приходилось удовлетворяться исключительно продажной любовью.

– Пошли, что ли? – предложил Сова, тоже устанавливая глушитель на ствол своей «беретты». – Заодно и рожу твою подлечим, а то глядеть на нее страшно.

– Свою побереги, – оправдывая свое прозвище, хмуро буркнул напарник. – Достал уже своими приколами. Тоже мне, Евгений Петросян! В «Аншлаг» иди, там за тупые хохмы нормальные бабки платят.

Он полез из машины, и Сова, пожав плечами, последовал за ним.

– Грубый ты человек, Хмурый, – сказал он, запирая центральный замок, – злой, невоспитанный. О тебе заботу проявляют, а ты – рожу побереги… Неужто рука поднимется?

– И нога тоже, – буркнул Хмурый. При желании это можно было расценивать как шутку.

Не желая в столь поздний час беспокоить охрану, они перелезли через чугунную ограду, что отделяла больничный парк от улицы. Светя себе под ноги миниатюрными и очень удобными светодиодными фонариками, которые в последнее время стали продаваться буквально на каждом углу за сущие копейки, напарники двинулись к погруженному в темноту зданию больницы, сразу взяв курс на освещенные окна приемного отделения. Под ногами шуршала мягкая трава, над головами чуть слышно шепталась молодая листва; парк был как парк, но Сова все равно не мог отделаться от ощущения, что здесь попахивает больницей.

Когда они остановились на границе освещенного фонарем над входом в приемное отделение пространства, от пандуса отъехала машина скорой помощи. Дверь приемного покоя была гостеприимно открыта настежь, изнутри доносились невнятные крики. Кричали несколько голосов, один из которых точно был женский, а другой, похоже, принадлежал пьяному.

– Как по заказу, – оценив обстановку, хмыкнул Сова. – Айда!

Беспрепятственно проникнув в здание, он приблизился к дверям приемного покоя и осторожно заглянул внутрь. Тем, кто находился внутри облицованного кафелем помещения, было не до них. Там, внутри, молодой врач и медсестра средних лет насмерть бились с только что доставленным больным. Больной себя таковым явно не чувствовал, хотя весь приемный покой был забросан кровавыми тряпками и заляпан красными кляксами, что веером разлетались во все стороны от его пьяно мотающейся головы. Только что доставленный пациент буянил, не давая к себе прикасаться, и голосил на всю больницу, обзывая медиков фашистами и обвиняя в преступном намерении разобрать его на донорские органы. На глазах у Совы к врачу и сестре присоединилась санитарка. Весила она добрых восемь пудов; силы были неравны, но пьяный даже не подумал дрогнуть перед лицом такого явного превосходства противника. С криком «За Родину, за Сталина!» он кинулся к дверям, но его схватили, повалили, и сестра что-то вколола ему в плечо прямо сквозь одежду, сделав это четким, резким движением спецназовца, вонзающего нож в сердце вражеского часового. «Не дамся, суки! – драл глотку пьяный. – А-а-а, помогите, режут!!!»

Сова, а за ним и Хмурый проскочили мимо открытой двери, за которой медики в буквальном смысле слова бились за здоровье пациента, и по длинному темному коридору направились в недра большого, запутанного, как лабиринт, построенного в незапамятные времена с истинно имперским размахом здания. Заблудиться они, впрочем, не боялись: когда-то Сова провалялся здесь почти месяц со сложным переломом голени и, поскольку от природы был непоседлив и любознателен, успел досконально изучить все здешние закоулки.

Никого не встретив, они поднялись по пустынной лестнице на второй этаж и очутились в холле с пальмами в кадках, под сенью которых прятались дерматиновые диванчики для посетителей и больных. Дверь отделения интенсивной терапии была двустворчатая, массивная; оснащенная смотровым окошком из прочного армированного стекла, она запиралась на кодовый электронный замок. Бегло осмотрев эти оборонительные укрепления, Хмурый пренебрежительно фыркнул и, растопырив пальцы, одновременно нажал ими четыре кнопки, которые, в отличие от остальных, были заметно потерты. Дверь коротко пиликнула и открылась, впустив напарников в святая святых больницы скорой медицинской помощи – реанимацию.

Они вошли, держа наготове пистолеты с взведенными курками, нервно озираясь и тыча стволами в каждую тень. Обоим было не по себе, поскольку на такое дело они шли впервые. Им было не привыкать убивать и калечить людей, но пустынный и тихий больничный коридор с кафельными стенами ощутимо давил на психику, навевая неприятные ассоциации с триллерами и фильмами ужасов, которые так любил смотреть Хмурый. Наблюдая за происходящим на экране кровопролитием с бутылкой пива в одной руке и сигаретой в другой, Хмурый громко гоготал, но теперь ему почему-то было не до смеха. Они с Совой были бандиты, а не профессиональные киллеры и, не признаваясь в этом друг другу, страстно мечтали только об одном: поскорее управиться с этим гнилым дельцем и разойтись по домам.

Освещенный яркой настольной лампой сестринский пост пустовал, и было очень легко вообразить, что медсестру уволокли какие-нибудь зомби или маньяки – вероятнее всего, людоеды, схарчившие всех обитателей здешнего морга и принявшиеся наконец за живых людей. Впрочем, отсутствие дежурной сестры было напарникам на руку: никто из них не горел желанием брать на душу лишний, да к тому же никем не оплаченный грех.

Перед дверью палаты, в которой лежал клиент, Хмурый взял Сову за рукав, привлекая к себе внимание, и показал ему пистолет, ткнув им в сторону застекленной двери и изобразив отдачу. Сова отрицательно покачал головой и ткнул указательным пальцем под ноги: стой тут. Нерешительность, сквозившая во взгляде напарника, немного приободрила его, заставив выкинуть из головы глупые детские страхи. Что, собственно, такого? Ну больница, ну ночь… Так это же, считай, идеальные условия для работы! Никто не мешает, никаких свидетелей, а что упыри по углам мерещатся, так надо поменьше телевизор смотреть. Что за детский сад, честное слово!

Оставив напарника на стреме, Сова вошел в палату. Коек здесь было две. На одной лежал под капельницей клиент, а на другой, за ширмой, Сова увидел накрытое с головой сероватой казенной простынкой тело. Это зрелище вызвало у него нервное содрогание, снова напомнив сцену из фильма ужасов. Обычно покойники не лежат рядом с живыми, даже если живые отличаются от них только наличием дыхания и пульса. Преодолев неразумное желание потыкать в труп стволом пистолета или, отогнув край простыни, заглянуть в мертвое лицо, Сова попятился к кровати Сиднева. Мертвые не кусаются – так, кажется, говорил одноногий Джон Сильвер. Или то был не он?..

В чем-то Хмурый, несомненно, был прав. Сове и самому хотелось, не мудрствуя лукаво, выстрелить клиенту в висок из пистолета и убраться отсюда подобру-поздорову. Но его ствол, пусть уже слегка морально устаревшая, но по-прежнему мощная и безотказная «беретта», ему нравился, да и обошелся, прямо скажем, недешево. После убийства его придется скинуть, потому что только последний отморозок станет таскать при себе такую улику. Кроме того, Сова не желал идти на поводу у глупых детских страхов и именно потому, что продолжал бояться, решил сделать все, как было задумано – красиво, аккуратно и без крови.

Отлежав месяц в этой самой больнице, он начал считать себя не только знатоком местных порядков, но и лицом, весьма сведущим в медицине, – хоть сейчас надевай белый халат и ступай записываться в медбратья. Осмотрев капельницу, игла которой торчала в вене спящего, он вынул из кармана пузырек с какой-то прозрачной жидкостью. Жидкость представляла собой пятидесятипроцентный раствор чистейшего героина в количестве, способном в два счета укокошить половозрелого слона. Сова переложил пистолет из правой руки в левую и взялся за капельницу. Он обернулся на дверь и увидел через стекло стоящего спиной к палате Хмурого. Все было под контролем; окончательно успокоившись, Сова извлек из капельницы пузырек с лекарством и приготовился проткнуть иглой резиновую пробку того, что был у него в руке вместе с пистолетом.

Если бы Сова видел то, что происходило в это время у него за спиной, с ним, вполне возможно, случился бы инфаркт. Лежавшее за ширмой тело приподнялось, приняв сидячее положение. Простыня соскользнула с него; «покойник» подхватил ее, не дав упасть на пол, и бесшумно встал с кровати.

Но Сова ничего не замечал – он возился с капельницей. Пистолет в левой руке мешал ему, руки дрожали от волнения. Он никак не мог попасть иглой в пробку и едва не уронил драгоценный пузырек на кафельный пол.

– Ничего-ничего, – пробормотал он, обращаясь то ли к себе, то ли к мирно спящему Сидневу, – потерпи, брателло. Сейчас кайфанешь напоследок, чумовой приход я тебе гарантирую…

В это время восставший из мертвых сосед Сиднева набросил Сове на голову простыню и мгновенно закрутил жгутом ее концы. Получилось что-то вроде мешка, туго затянутая горловина которого располагалась чуть повыше локтей. Не дав Сове опомниться, «покойник» резко рванул его в сторону, раскручивая, как метательный снаряд. Пузырек с героином упал на кровать Сиднева; теряя равновесие, Сова издал невнятный вопль изумления и рефлекторно нажал на спусковой крючок.