Текст книги "Слепой. Тропою белого дьявола"

Глава 9

С натугой вращая скрипучие педали, Николай Ежов ехал на велосипеде по ухабистой немощеной улочке родного поселка. По сторонам дороги чернели покосившиеся гнилые заборы, в садах среди оголившихся ветвей кое-где еще висели красные и желтые шары поздних яблок, над печными трубами курились редкие голубоватые дымы. Погода стояла пасмурная, мягкая, в самый раз для рыбалки, и, налегая на педали, Николай ругал себя за то, что проспал самый клев и теперь едет на реку, что называется, к шапочному разбору. Собственно, такое случалось с ним в девяти случаях из десяти, и всегда по одной и той же причине: Николай Ежов не мог сказать «нет», когда ему предлагали выпить, а после первых ста граммов у него напрочь отказывали тормоза, и никакая завтрашняя рыбалка не могла заставить его остановиться, пока в кармане оставались хоть какие-то деньги. Когда деньги заканчивались, Николай начинал пить в долг и пил до тех пор, пока не терял сознание, уткнувшись лицом в усеянный объедками стол. При этом алкоголиком он себя не считал и разбил бы морду любому, кто рискнул бы его так назвать, – любому, кроме, понятное дело, родной матери, Марии Семеновны Ежовой, которая не привыкла стесняться в выражениях.

Мария Семеновна прекрасно знала, что разговаривать с пьяным мужиком не только бесполезно, но порой и опасно, и потому всегда откладывала эти разговоры на утро. А это была настоящая пытка! Мало того что у человека башка раскалывается после вчерашнего, к горлу подкатывает тошнота и все валится из рук, так тут еще и это! Ты-де такой-сякой, алкаш, богом проклятый, скотина рыжая, непутевая, гляделки твои непроспанные, бесстыжие, толку от тебя как от козла молока… и в кого ты такой уродился?..

Положим, в кого он такой уродился, можно было не спрашивать. Ясно в кого – в батю! И не только это ясно, но и то, почему батя рванул когти из дома, когда его старшенькому, Кольке, исполнилось четырнадцать, а младшему, Мишке, едва-едва сравнялось шесть. От такой пилорамы, как маманя, на край света убежишь! И про детей не вспомнишь, какие уж тут дети, когда ни днем, ни ночью житья нету…

Крутя педали и по возможности объезжая самые глубокие рытвины, Николай Ежов проклинал себя за глупость. Он ведь тоже мог сбежать из родительского дома, и не просто сбежать, а очень даже неплохо устроиться. Да где – в самой Москве! Ведь звали его, дурака! Перед самым дембелем прислали в часть бумагу на его имя: не хотите ли, мол, уважаемый Николай Сергеевич, пополнить собой ряды славной столичной милиции? Но куда там! Николай-то Сергеевич – он же у нас гордый! Кто – я? Кем – ментом поганым, мусором тротуарным?! Да ни в жизнь! Дома маманя, брательник, пацаны, с которыми рос, Клавка – зазноба, невестушка… Короче, взял он эту бумажку и пошел в сортир.

А домой приехал – и понеслось. Пацаны, кто с мозгами, давно из поселка пятки намылили, а которые остались… ну, по-всякому, в общем. Работы нет, пойти некуда, заняться нечем, только и остается, что самогонку пить. И Клавка, невеста, туда же. Как послушал, чем она тут два года занималась, как солдатика своего ждала, – ей-богу, волосы дыбом встали! Хотел голыми руками придушить стерву, да передумал. Из-за какой-то шалавы в тюрьму садиться?

Несмазанный велосипед скрипел на всю улицу. Хотя, казалось бы, что стоит попросить у мужиков на мехдворе чуток солидолу и прекратить это безобразие? Ничего не стоит, да только это ж надо собраться, сходить на этот их мехдвор, то да се… Лысые шины то проваливались в песок, то вязли в грязи, то бойко катились по убитой до каменной твердости земле, давая Николаю возможность немного отдохнуть. Привязанная к раме бамбуковая трехколенка в линялом брезентовом чехле воинственно торчала вперед, и латунное соединительное кольцо на конце первого колена усиливало ее сходство с пулеметом боевой машины десанта, «бээмдэшки», которую Николай водил во время службы в армии. Впереди показалась фигура участкового Ковалева, и Николай пожалел, что к раме у него привязана всего-навсего удочка, а не пулемет. Нажать бы сейчас гашетку да поглядеть, как от этого серого чучела клочья полетят!

Участковый махнул рукой – не просто так, чтобы поздороваться, а этак повелительно: дескать, погоди-ка, гражданин Ежов, разговор к тебе есть! Николай отвернул в другую сторону припухшее с похмелья лицо, украшенное полностью сформировавшимся, набравшим силу и колер, зрелым, полновесным фингалом под левым глазом, но не тут-то было: не ограничившись жестикуляцией, Ковалев крикнул:

– Колян! Слышь, Николай Сергеич! Притормози-ка, разговор до тебя имеется!

Николай спрыгнул с велосипеда и первым делом дернул книзу козырек старенькой, еще отцовской кепки, как будто тот действительно мог скрыть синяк, замеченный Ковалевым, наверное, за версту – уж больно впечатляющее и броское было украшение.

Участковый протянул руку, и Николай ее пожал – а как не пожать-то? Ворот серой милицейской куртки был засален, лейтенантские звездочки потускнели и облезли, и попахивало от Ковалева какой-то дрянью – неопрятной кислятинкой и печным дымком, поскольку жил он, как, считай, девяносто процентов земляков, в частной развалюхе, которую лишь с большой натяжкой можно было назвать домом. И ладонь у него была мозолистая, заскорузлая, как у колхозника. Ковалев с женой держали свиней и кур, да и вообще жизнь в частном доме – не сахар: дров наколи, огород вскопай, крышу подлатай, забор поправь…

– Чего с лицом-то? – как бы невзначай поинтересовался участковый.

– Упал, – неохотно сообщил Николай.

– Оно и видно, что упал. Чего-то у нас в поселке падеж начался. Полчаса назад Митьку Волошина на улице встретил – ну, не поверишь, вся морда вдребезги! Тоже, говорит, упал…

Николай крякнул. Подробности вчерашнего вечера, как и многих других вечеров, скрывал туман алкогольной амнезии, но свой разговор с Митькой Волошиным он помнил – по крайней мере, отчасти. Началось, как водится у мужиков за бутылкой, с армейских воспоминаний, а кончилось – опять же как водится – потасовкой. Митька – лось здоровенный, но десант – он и в Африке десант. Словом, Николай Митьке здорово накостылял, а если б мужики не оттащили, может, и прибил бы – уж очень Митька его разозлил. Хотя чем именно, Николай теперь, хоть убей, не мог припомнить. Ну, была же, наверное, причина, ведь не просто так, от нечего делать, они завелись друг дружке морды ломать!

Но это, между прочим, их с Митькой Волошиным личное дело. Ковалев-то чего лезет? Неужто Митька до того опустился, что в милицию нажаловался? Да, верно говорят, что со временем люди меняются. И не в лучшую, мать их, сторону…

– Мало ли кто где упадет, – угрюмо проворчал Николай, глядя в сторону. – Я и говорю: дороги бы сперва заасфальтировали, а потом уж удивлялись, чего это люди падают…

– Не скажи, – дружелюбно возразил участковый. – Мордой в асфальт – оно, знаешь, того… В земельку – оно мягче.

– Тоже правильно, – согласился Ежов.

Он взял из протянутой милиционером пачки сигарету без фильтра, прикурил от поднесенной спички и сразу же, звучно отхаркавшись, сплюнул на землю. Они стояли рядышком – плюгавый востроносенький лейтенант милиции в засаленной серой форме и высоких нечищеных башмаках и плечистый огненно-рыжий детина с подбитым глазом, в армейском камуфляже и десантском тельнике с голубыми полосками, который не снимал ни днем, ни ночью, хотя демобилизовался почти полтора года назад. Какой-нибудь столичный умник, выпускник философского факультета МГУ, по этому поводу наверняка не преминул бы заметить, что повальное увлечение гражданских лиц армейской амуницией является весьма тревожным признаком, особенно в сочетании с беспробудным пьянством.

– Митька – это ладно, – тоже закурив, сказал участковый. – Заявление не стал писать, и хорошо. Как говорится, баба с воза – кобыле легче. Я тебя, Николай Сергеич, про другое хотел спросить. Вот ты у нас в десанте служил, так?

– Ну, – сказал Николай. – Допустим, служил. А что, нельзя?

– Закон этого не запрещает, – авторитетно заявил участковый.

– Ну, спасибо, – сказал Ежов и снова смачно харкнул на землю. – А то я уж было испугался.

– Зря, – успокоил его участковый. – Служба в армии – почетная обязанность каждого российского гражданина. Я чего спросить-то хотел? Слушай, а это правда, что ты вроде диверсионную подготовку прошел?

Этот вопрос Николаю не понравился. О происшествии на железнодорожном мосту уже три дня гудел весь поселок. Болтали, как водится в таких случаях, о диверсии, хотя, с точки зрения Николая, все было гораздо проще: пути надо содержать в порядке, тогда и аварий не будет. А то – диверсия… И главное, Ковалев-то – ну, хват, ну, молодчага! В два счета диверсанта вычислил. Вскрой ему черепушку, а там всего одна извилина, да и та – след от фуражки…

– Короче, так, – веско сказал Николай и снова харкнул себе под ноги – не столько, впрочем, себе, сколько Ковалеву. – Говорю один раз, повторять не буду. Третьего дня, утречком, я на рыбалке был, ясно? С Митькой Волошиным, с Серегой Жуковым и с этим, как его… со Зверевым, с Константином. С бреднем по Микешкиной затоке ходили, это тебе любой из них подтвердит. Выехали в пять утра, затемно еще. А от затоки до моста – верных восемь километров. Так что моя подготовка тут ни при чем, понял? Еще вопросы есть?

Участковый неопределенно хмыкнул и, взявшись за козырек, поправил на голове форменное кепи.

– Да ты чего раскипятился-то, Коля? Можно подумать, я тебе при всем честном народе дело шью, браслеты надеваю… Я с тобой как со специалистом проконсультироваться хотел, а ты с ходу в бутылку лезешь. У меня такой вопрос: вот если, скажем, что-нибудь на рельсы положить – можно состав под откос пустить?

– Это смотря что положить, – важно, с полным сознанием собственной значимости как эксперта произнес Николай. – Смотря что и смотря как.

– Ну а если, к примеру, костыль? – не отставал участковый. – Не тот, на котором инвалиды прыгают, а железный, которым рельсы к шпалам крепятся?

Этот вопрос вызвал в душе Николая какой-то смутный отклик. Какое-то нехорошее воспоминание шевельнулось и заскреблось, как мышь в ящике комода, норовя выбраться на поверхность. Костыль… Да, если правильно расположить железнодорожный костыль на рельсе, поезд кувырнется-таки под откос, но откуда это известно Ковалеву? И почему он спросил именно о костыле, а не о чем-нибудь другом?

– Не знаю, – решив для надежности прикинуться валенком (хотя очень хотелось блеснуть эрудицией), сказал Николай. – Извини, не пробовал. А что?

– Да так, ничего, – уклончиво ответил участковый. – Просто на всякий случай спросил: ну, мало ли?.. А то эти московские эксперты чего-то воду мутят…

– А что эксперты? – обрадовавшись возможности получить свежую информацию из первых рук, жадно спросил Николай.

Не на того нарвался: Ковалев тоже был не лыком шит и никогда не упускал случая набить себе цену.

– Эксперты как эксперты, – расплывчато ответил он. – Ползают по насыпи, подбирают всякую хренотень – разглядывают, обнюхивают, только что на зуб не пробуют. Работа у них такая, им за нее бабки платят. И немалые, заметь, бабки!

– Это уж что да, то да, – согласился Николай, не имевший даже самого отдаленного представления о размерах заработной платы московских экспертов.

Они еще немного поговорили о том, как несправедливо устроен мир – одним все, а другим шиш с маслом, – а потом участковый сделал вид, что только теперь заметил привязанную к раме велосипеда удочку, и отпустил Николая с миром.

Распрощавшись с лейтенантом и снова оседлав своего скрипучего рысака, старший брат рыжего Мишки Ежова некоторое время размышлял о том, что все-таки правильно поступил, не купившись на заманчивое предложение поработать в московской милиции. Нет, странные все же люди менты! Все с двойным дном, с подходцем, слова запросто не скажут… Это ж какая-то особая порода! Может, это вообще инопланетяне или какие-нибудь искусственные существа, которых вывели в лабораториях еще при Сталине?

Потом заборы и огороды по сторонам дороги оборвались, и впереди замаячили поврежденные во время крушения фермы железнодорожного моста. Вид данного сооружения немедленно вернул мысли Николая к вопросу о том, мог ли простой железнодорожный костыль послужить причиной катастрофы. Ежов знал, что мог, но дело было в другом: он вдруг понял, что ему не давало покоя с того самого момента, как участковый задал свой вопрос.

Сразу после дембеля, вернувшись домой и еще не сняв форму, он изрядно нагрузился маманиным самогоном и, помнится, много чего порассказал брательнику Мишке, который сидел рядом и так внимательно смотрел брату-десантнику в рот, будто собирался туда запрыгнуть. В том бессвязном пьяном монологе правда причудливо переплеталась с солдатскими байками. Был там рассказ о бычке, которого пытались забить, привязав к рогам толовую шашку. Бычок, чтоб ему пусто было, сорвался с привязи и убежал домой, в сарай, после чего сарай разнесло в щепки, а от бычка удалось найти только обгорелый хвост. Был эпизод с бабусей, которая сушила белье на проданном ей солдатиками за бутылку бикфордовом шнуре, и байка о бродячем псе, который, как и пресловутый бычок, пытался убежать от привязанной к его хвосту толовой шашки и не придумал ничего лучшего, как забиться под личный автомобиль командира полка. Была подробная инструкция о том, как, не мозоля рук, свалить толстенную двухсотлетнюю сосну (обвяжи по комлю детонирующим шнуром, подорви, и дело в шляпе), и о том, как пустить под откос поезд, не имея под рукой ничего, кроме ржавого железнодорожного костыля…

Николай едва не свалился с велосипеда. Потом успокоился. Ну рассказал, и что с того? Нынче по телевизору тоже много всякой всячины показывают – про маньяков, убийц, киллеров всяких… Это же не значит, что всякий, кто посмотрел вечером какой-нибудь кровавый боевик, возьмет в чулане бензопилу и пойдет пилить соседей, как дрова!

И потом, Мишка, конечно, оторва, но не совсем же он дурак, в конце-то концов! Должен, елки-палки, понимать, что за такие фокусы полагается – и по закону, и вообще… Ведь четырнадцать лет пацану!

Николай вспомнил себя в четырнадцать лет, и ему стало совсем худо. А тут еще этот Ковалев со своими хитрыми вопросами. И поезд… Поезд-то с моста слетел, от этого никуда не денешься! А путь, между прочим, после этого никто не ремонтировал. Оттащили в сторону вагоны, которые на мосту застряли, и сейчас же на их место стала дрезина с подъемным краном. Значит, путь был в полном порядке, вот ведь какая история!

Проселочная дорога стороной огибала запретную зону и выходила на берег довольно далеко от моста – там, откуда до сих пор лежавшие в реке вагоны не были видны. Николая это обстоятельство порадовало: смотреть на все это еще раз у него не было никакой охоты. Там, под мостом, до сих пор копошилась куча народу: резали покореженное, сплющенное железо «болгарками» и автогенами, цепляли тросами и по частям вытаскивали на берег. Сперва пробовали краном, с моста, но не стали рисковать: груз слишком большой, мост слишком старый – словом, далеко ли до новой беды! Вот и копаются теперь, как…

Придерживая тормоз, Николай съехал с берегового откоса по узкой, кочковатой тропке и слез с велосипеда. Мост, скрытый излучиной реки, отсюда не был виден совсем. Торопливо расчехлив и собрав удочку, Ежов насадил червяка, поплевал на него и забросил крючок поближе к заветной коряге, где любила кормиться плотва. Конечно, сперва следовало бы бросить в воду горсть-другую подкормки, но сегодня утром маманя так на него наседала, что про подкормку Николай начисто забыл – как отрезало! Да оно и немудрено, от маманиных разборок не то что подкормку – собственное имя забудешь. Вот спросит кто-нибудь, как, мол, тебя звать-величать, а ты ему так прямо и ответишь, как по-писаному: так, мол, и так, звать меня уродом, а величать алкашом бессовестным. Как маманя родная зовет, так и вы, люди добрые, зовите…

Пристроив удилище на деревянную рогульку, которая, никем не тронутая, торчала тут еще с весны, Николай присел на корточки, порылся в линялом стареньком рюкзаке и извлек оттуда свою утреннюю спасительницу, проверенное лекарство от похмелья и вообще от всех горестей – покрытую мелкими капельками конденсата литровую бутылку ледяного пива. Бутылка приветливо пшикнула, когда он с треском отвернул пластмассовый колпачок, над горлышком поднялся едва заметный дымок. Первый глоток пошел, как в сухую землю, да и остальные, слава богу, в горле не застряли. Потягивая пиво и чувствуя, как отступают тошнота, головная боль и дурные мысли, Николай осмотрел бережок. Новых следов на песке не было – значит, с его законного, прикормленного места никто не рыбачил. Да и какая, если разобраться, в эту пору рыбалка? Рыба спать ложится, под коряги прячется, разве что малек какой-нибудь сдуру клюнет…

Не без сожаления оторвавшись от бутылки – утро длинное, а до киоска далеко, – Николай поглядел на поплавок. Течения в тихой заводи, считай, не было, и поплавок стоял почти неподвижно, отражаясь в спокойной темной воде. Ну, конечно, какой теперь клев? Мало того что проспал, так еще и Ковалев, зараза, битых полчаса языком молол! Тоже еще, ловец диверсантов выискался…

Николаю подумалось, что надо бы забросить наживку в другое место, чуть левее, подальше от коряги. Он потянул удилище на себя; поплавок лег, но не сдвинулся с места.

– Чтоб тебя, – сказал Николай.

Ему вспомнилось, как однажды, сидя с удочкой вот на этом самом месте, он наблюдал любопытную картинку: какой-то фраерок – московский гость, почтивший своим визитом провинциальных родственников, – приехал сюда на мопеде и прямо сверху, с обрывчика, лихо, фасонисто забросил спиннинг. Фраерок успел всего пару раз крутануть катушку, а потом блесна зацепилась за корягу – на дне их было видимо-невидимо, – леска лопнула с жалобным звоном, фраерок выругался матом, оседлал мопед и укатил. Видать, в столичном магазине, где ему за бешеные бабки втерли рыбацкую амуницию, фраерку никто не объяснил, что, отправляясь на рыбалку, надо иметь при себе хоть парочку запасных блесен…

Николай Ежов, в отличие от того москвича, был рыбак опытный, и запасные крючки, а также грузила и все иное прочее у него имелись. Но и просто так, за здорово живешь, оставлять на дне новенький крючок с только что насаженным червем ему совсем не улыбалось. Этак никаких крючков не напасешься, а они, между прочим, тоже денег стоят…

Николай осторожно потянул удилище, и леска пошла – сначала туго, неохотно, а потом все легче. Ощущение было очень знакомое; Ежов потянул сильнее, не сомневаясь, что выудил добрый пук водорослей. Но вместо бурой подводной травы под поверхностью проступило какое-то бледно-серое пятно неопределенных очертаний. Оно медленно поднималось из непрозрачной глубины, и спустя секунду Николай понял, что это какая-то тряпка, вроде полотенца. Он поднял конец удилища, и крючок выскочил из воды. Конец тряпки – Николай разглядел, что она действительно смахивает на грязное вафельное полотенце, – сорвался с него и шлепнулся обратно в воду, но тряпка не утонула, а продолжала всплывать до тех пор, пока не всплыла целиком вместе с тем, вокруг чего она была обмотана.

Только теперь Николай осознал свою ошибку. Это была не тряпка и не полотенце, а самая обыкновенная чалма (это ж козе ясно, что чалма в Рязанской губернии – обыкновеннейшая вещь!), частично размотавшаяся и теперь вяло, как дохлая рыбина, колыхавшаяся на поверхности воды. Под чалмой виднелось распухшее, черно-синее, до неузнаваемости объеденное рыбами лицо в клочковатой, слипшейся сосульками бороде. Вздувшийся от трупных газов живот выступал из воды, как небольшой круглый островок; человек был одет в свободную и длинную, почти до колен, светлую рубаху, подпоясанную каким-то платком, поверх которой красовалось что-то вроде пальто с отрезанными рукавами; на ногах были штаны, больше похожие на просторные кальсоны, и разбухшие от воды, разбитые, ободранные полуботинки, какими побрезговал бы даже бомж. Словом, перед Николаем был мало того, что утопленник, так еще и одетый, как самый настоящий душман из фильма про афганскую войну – только автомата и не хватало. Впрочем, автоматы, в отличие от людей, сами собой со дна не всплывают. Железные они, автоматы, так чего им всплывать-то?

Николай Ежов аккуратно положил на песок удочку, надолго припал к бутылке с пивом и задумчиво посмотрел сначала на «душмана», а потом в ту сторону, где находился скрытый выступом берега железнодорожный мост.

– Ни хрена себе порыбачил! – с горечью произнес он и стал собираться в обратный путь, стараясь не смотреть на тело, которое, причалив к коряге, едва заметно покачивалось на ленивых волнах.

* * *

Ирина Быстрицкая пригубила кофе. Неплохой, но Глеб заваривал его лучше. Сквозь полупрозрачную тюлевую занавеску Ирина могла видеть часть улицы перед кафе. Зрелище было безрадостное, как всегда в эту пору года: мокрый асфальт, слякоть, растоптанные, раскисшие листья на тротуаре, забрызганные грязью машины, засилье серого и коричневого цветов, хмурые лица прохожих… Поздней осенью Быстрицкой всегда казалось, что именно так должна выглядеть земля после конца света, когда избранные вознесутся в Царствие небесное, а души нераскаявшихся грешников останутся бродить среди серости и уныния вечного ноября.

Отогнав грустные мысли, она посмотрела на часы и залпом допила кофе. Время года тут ни при чем; просто, когда Глеб надолго уезжает в свои таинственные командировки, даже яркие краски лета не радуют, кажутся чересчур назойливыми. А уж если командировка мужа совпадает с осенними дождями, настроение портится само собой. Как говорится, здравствуй, депрессия! А тут еще этот телефонный звонок…

Человек, назвавшийся сослуживцем мужа, позвонил вчера вечером. Он представился Борисом и сказал, что ему необходимо встретиться с Ириной, чтобы поговорить о Глебе. То есть по имени он Глеба не назвал, просто сказал: «Хотелось бы поговорить о вашем муже». Это, в общем-то, ничего не значило, но у Ирины почему-то сложилось впечатление, что этот незнакомый ей Борис понятия не имеет, как зовут сослуживца, с женой которого он так жаждет пообщаться.

Они договорились встретиться у Ирины дома – на этом настоял Борис, заявивший, что разговор будет не из тех, которые удобно вести в общественных местах. Спорить с этим было трудно: Ирина знала о делах мужа не много, но и о той малости, что была ей известна, действительно не стоило упоминать при посторонних даже шепотом.

До назначенного времени оставалось чуть больше получаса. Если Быстрицкая вообще собиралась встретиться с Борисом, нужно было ехать. Строго говоря, ей следовало давным-давно быть дома, чтобы успеть подготовиться к приходу гостя. Но торопиться в пустую квартиру не хотелось, да и что это значит – готовиться к приходу гостя? Что это за гость такой, чтобы встречать его хлебом-солью? С какими вестями он явился и стоит ли вообще впускать его в дом?

Так ничего и не решив, она расплатилась за кофе и вышла на улицу. Опять моросил нудный холодный дождик, и, нырнув в еще не успевший остыть салон автомобиля, Ирина вздохнула с облегчением. В машине пахло хорошим табаком и дорогим одеколоном – Глебом; в бардачке было полным-полно компакт-дисков с записями классической музыки, без которой он просто не мыслил своего существования. Ирина легонько провела кончиками пальцев по ободу рулевого колеса, которое раньше уверенно сжимали ладони мужа. Не хватало еще разреветься, сидя в припаркованной под запрещающим знаком машине!

Она поправила прическу, глядя на себя в салонное зеркальце, включила все, что полагалось включить, и осторожно отъехала от тротуара. Водительский стаж у нее был приличный, но она чаще доверяла руль Глебу, чем водила сама, и теперь чувствовала себя не совсем уверенно, особенно когда приходилось в час пик пробираться через запруженный раздраженно сигналящими автомобилями центр.

Сворачивая с проспекта в боковую улицу, она заметила позади какой-то джип – кажется, «лендровер». Ирина немного сбросила газ, пытаясь в неверном свете угасающего ненастного дня разглядеть регистрационный номер. Она не ошиблась: номер был тот же, что бросился ей в глаза утром, когда джип чуть было не въехал в багажник ее машины на светофоре. Ирина закусила губу. Москва – чересчур большой город, чтобы дважды за день случайно встретить на дороге одну и ту же машину. Хотя, если водитель живет где-то рядом, работает недалеко от проектного бюро Ирины и имеет схожее рабочее расписание, в этом нет ничего невозможного. В конце концов, часто ли мы обращаем внимание на машины, которые идут рядом с нами в сплошном потоке транспорта? Суматошное московское движение не оставляет водителю времени на созерцание, и, если бы не утренний инцидент у светофора (Ирина прозевала смену сигналов и затормозила слишком резко, едва не спровоцировав столкновение), она ни за что не заметила бы этот «лендровер» теперь, в конце дня. А он, очень может быть, как и сама Ирина, каждый божий день катается в одно и то же время по одному и тому же маршруту: утром туда, вечером – обратно, как рейсовый автобус…

Глеб когда-то прочел ей коротенькую лекцию на тему «Как обнаружить слежку». Смысл этой лекции сводился к одной-единственной фразе: «Два раза – совпадение, три – хвост». Поскольку маячивший в зеркале заднего вида джип был замечен ею всего лишь вторично, Ирина решила, что беспокоиться не о чем.

Решив так, она неожиданно для себя самой нажала на тормоз и, не подавая никаких сигналов, резко свернула к бровке тротуара. «Лендровер» испуганно шарахнулся влево, чтобы избежать столкновения, раздраженно рявкнул клаксоном и проехал мимо, обдав машину Ирины белым паром пополам с грязными брызгами из-под колес.

«Истеричка, – обругала себя Ирина. – Представляю, какими эпитетами сейчас награждает тебя этот бедняга – водитель джипа. Особенно если он тоже тебя заметил и запомнил. Две аварийные ситуации в день из-за одной и той же дамочки – это чересчур!»

Она закурила, чтобы успокоиться, и к тому времени, как сигарета догорела до половины, ей это более или менее удалось. «Дворники» с негромким шорохом и стуком гуляли взад-вперед по ветровому стеклу, смахивая с него мелкую морось, приборная панель уютно светилась в полумраке салона, из вентиляционных отдушин тянуло ровным, сухим теплом. Сумерки сгущались прямо на глазах, и вдруг прямо над головой у Ирины беззвучно и ярко вспыхнул уличный фонарь. Она вздрогнула от неожиданности, уронив на колени столбик пепла, еще раз обозвала себя истеричкой, выбросила окурок и включила передачу.