Текст книги "Слепой. Тропою белого дьявола"

Красный огонек сигареты, которую курил грузин, мячиком запрыгал вверх-вниз – батоно Гогия кивал, соглашаясь со словами собеседника. Небо на востоке уже начало наливаться предутренним светом, и на этом жемчужно-сером фоне впереди отчетливо проступали горбатые силуэты двух легковых автомобилей и зубчатая неподвижная линия замершей в полном безветрии мертвой травы. Напарники поднялись на насыпь, докурили сигареты и, пожав друг другу руки, молча расстались до следующего раза. Батоно Гогия не без труда втиснулся за руль потрепанной белой «шестерки» с местными номерами; стартер закудахтал, как металлическая курица, вознамерившаяся снести противотанковую мину, двигатель пару раз чихнул и завелся с оглушительным ревом. Проводник сбросил газ, включил фары, с хрустом воткнул передачу, и старая рабочая машина, бренча, как пустое ведро, покатилась по смутно белеющей в предрассветных сумерках грунтовой дороге в сторону предгорий Кавказа.

Капитан закурил еще одну сигарету и стоял на дороге до тех пор, пока рубиновые габаритные огни «шестерки» не скрылись за дальним поворотом. Тогда он растоптал окурок и двинулся к своей машине – приобретенному в кредит серебристому внедорожнику «шевроле-нива», из салона которого еще не выветрился восхитительный, пьянящий запах новенького, с иголочки, автомобиля. В тот момент, когда он открыл дверцу, позади, на запасном пути, залязгали вагонные буфера: к составу порожняка, дожидающемуся отправки в центральные регионы России, подали тепловоз.

* * *

Глеб Сиверов лежал на застеленной синим шерстяным одеялом железной койке, задрав на спинку ноги в прочных ботинках американского армейского образца. Он курил, стряхивая пепел в стоящую на прикроватной тумбочке консервную банку, и разговаривал по мобильному телефону. От установленной в центре пятиместной брезентовой палатки железной печки тянуло ровным теплом и удушливым запахом солярки. Центральный столб, на который опирался латаный-перелатаный брезентовый шатер, представлял собой неошкуренную суковатую жердь; на одном суке висела пара автоматов с откидными прикладами и две поцарапанные стальные каски, с другого свисал пятнистый офицерский бушлат с цигейковым воротником и полевая сумка. Кобура, из которой выглядывал тяжелый «стечкин», висела на спинке кровати в изголовье. По брезенту прямо над головой у Сиверова ползала крупная, уже прихваченная осенним холодком и оттого казавшаяся пьяной муха, и, разговаривая, Слепой наблюдал за ее бесцельными перемещениями.

– Это не командировка, – говорил он в трубку, – это самый настоящий отпуск. Жаль только, что штатских на этот курорт пока не пускают, не то я непременно вызвал бы тебя.

– По-моему, ты беззастенчиво врешь, – сообщила ему трубка голосом Ирины Быстрицкой.

– Ничего подобного, – самым убедительным тоном заявил Глеб. Он поменял местами скрещенные на спинке кровати ноги, сделал глубокую затяжку и с силой выдул дым кверху, целясь в муху. Мухе это окуривание явно не понравилось: она снялась с места и, сердито жужжа, пьяным зигзагом перелетела на один из автоматов. – Как тебя убедить? Чистый горный воздух, восхитительные пейзажи, почти бесплатные вино и фрукты… Купаться вот негде, это да. Но мы тут по утрам обливаемся холодной водичкой из ведра. В ведре ледышки позванивают, красота! Плеснешь разок на голую спину, потом целый день не ходишь, а летаешь… Особенно если плеснуть не на свою спину, а на чужую.

Ирина засмеялась, но Глебу почудилось, что смех ее прозвучал не слишком весело. Муха закончила обследовать казенник «Калашникова» и, усевшись на спусковом крючке, принялась чистить крылышки. Глеб дунул на нее дымом, но муха была далеко, и дымная струя рассеялась, не достигнув цели.

– А как там Москва? – спросил он.

Жена стала рассказывать. В Москве, по ее словам, все было как обычно: дождь, сырость, туман, листопад и бесконечные пробки. За тонкой брезентовой стеной, топоча, как табун лошадей, вразброд промаршировала в сторону столовой какая-то рота. Когда топот обутых в тяжелые солдатские башмаки ног стих в отдалении, стало слышно, как прапорщик Родионов, начальник упомянутой столовой, громогласно, изобретательно и абсолютно непечатно распекает какого-то воина, уличенного в краже казенных продуктов. Упоминались мясные консервы, хлеб и, главное, спирт, а также супоросая свинья, ненасытная утроба и богом проклятые алкаши, позорящие Вооруженные Силы Российской Федерации. Глеб плотнее прижал трубку к щеке и заткнул пальцем другое ухо, но голосу прапорщика Родионова такие помехи были нипочем: он проникал через любые преграды, вгрызаясь прямо в мозг, как ржавое сверло.

Сиверов делил палатку со своим коллегой и напарником майором ГРУ Борисом Шестаковым. Помимо кроватей и центрального столба, по совместительству служившего вешалкой, тут имелись обшарпанный письменный стол с ящиком полевого телефона и старенькой портативной радиостанцией, а также древний, выкрашенный облупившейся коричневой краской сейф, в котором, по идее, должны были храниться секретные документы. На деле там хранилось чистое белье, кое-какие продукты и сигареты. Сейф был заперт, но ключ обычно торчал в замке. Сейчас на ключе болтался вывешенный Шестаковым для просушки носок, родной брат которого сох на колене печной трубы и, кажется, уже начал подгорать.

– Кстати, – сказала Ирина, на полуслове оборвав подробный рассказ о своей нелегкой, но убедительной победе над пьяницей сантехником из домоуправления, – вчера по телевизору передавали сюжет откуда-то из ваших краев. Там у вас взорвался какой-то араб, чуть ли не правая рука самого бен Ладена…

– Да что ты говоришь! – изумился Сиверов. – Впервые слышу. Каким же это ветром его занесло в Абхазию? Это, наверное, какая-то ошибка. А может, пропагандистский трюк.

– Опять врешь, курортник, – констатировала Ирина.

– Язык бледнолицего раздвоен и гибок, как жало змеи, – мрачно провозгласил Сиверов. – Не слушай его сладкие, извилистые речи…

Взгляд его в это время переместился туда, где прямо к брезенту палатки были булавками приколоты несколько не слишком качественных фотографий. Был среди них и портрет Вазира бен Галаби, обведенный кривой траурной рамкой. Рамку собственноручно и с нескрываемым удовольствием нарисовал Боря Шестаков после того, как Глеб вернулся с прогулки в горы в драном, обгоревшем бушлате. Он даже не поленился раздобыть для этой цели черный маркер, хотя, как и Глеб, понимал, что смерть араба нельзя с чистой совестью считать победой. Это было поражение, причем сокрушительное, разом перечеркнувшее результаты долгой, кропотливой работы. Бен Галаби был нужен живым; к сожалению, араб тоже это знал. Теперь все надо было начинать заново, и восторженные вопли газетчиков и телевизионщиков, спешащих с подачи небезызвестного департамента отыграть еще одно очко в информационной войне, не вызывали у тех, кто был осведомлен о реальной подоплеке событий, ничего, кроме глухого раздражения. Впрочем, таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки, и никто из них не спешил поделиться с журналистами своими соображениями по поводу безвременной кончины эмиссара «Аль-Каиды» Вазира бен Галаби.

– Ладно, бледнолицый, – вздохнув, сказала Ирина, – у меня перерыв заканчивается, надо бежать. Постарайся сделать так, чтобы после этого курорта тебе не пришлось лечиться.

– На все воля Аллаха, – с сильным среднеазиатским акцентом сообщил Сиверов.

– Я тебе покажу Аллаха! – пригрозила жена. – Ишь ты, нашел себе покровителя!

– Да уж, покровитель что надо, – согласился Глеб. – Наверное, будь на самом деле его воля… гм. Ну ладно, пока. Мне тоже пора, а то другие отдыхающие, того и гляди, уплетут мой обед, пока мы тут с тобой любезничаем…

Не успел он спрятать телефон в карман, как в низкий проем, согнувшись чуть ли не пополам, шагнул Борис Шестаков – веселый гигант, рубаха-парень, профессионал и изобретательный разгильдяй – «слуга царю, отец солдатам», как он сам себя называл. Работать с ним в паре было одно удовольствие – как, впрочем, и отдыхать, хотя иногда его неуемное веселье и бесконечные выдумки вызывали обратный эффект и его хотелось выключить, как телевизор. Но надо отдать ему должное, он всегда очень чутко улавливал момент, когда его шутки начинали утомлять соседа по палатке, и либо менял тему разговора, либо просто замолкал.

В данный момент, однако, вид у него был хмурый и озабоченный, и чувствовалось, что ему не до шуток.

– Застава, в ружье! – негромко скомандовал он с порога.

Это было обычное приветствие, однако тон, каким его произнесли, подтвердил догадку Глеба: произошло что-то требующее немедленных и притом весьма решительных действий. Он одним движением сбросил ноги на дощатый настил пола и сел, одной рукой ввинчивая в консервную банку окурок, а другой снимая со спинки кровати кобуру с пистолетом.

– Что случилось? – спросил Сиверов, пристегивая пистолет к бедру.

– Благая весть, – сообщил Шестаков, хватая первый подвернувшийся под руку автомат и вешая его дулом вниз на плечо. – Крестничек твой проявился, Аскеров.

– Железный Мамед?

Глеб вскочил.

– Недолго ему осталось Железным называться, – предрек Шестаков. Он сдернул с печной трубы уже начавший дымиться и попахивать паленой тряпкой носок, бросил его на кровать, отыскал второй, бросил туда же, потом залез в сейф, выудил оттуда черствую горбушку и с волчьим аппетитом вонзил в нее крупные белые зубы. – Еще чуть-чуть, и он из Железного станет просто дохлым Мамедом, – сообщил он, жуя.

– Ты можешь объяснить толком? – спросил Глеб, натягивая бушлат. Он снял с сучка второй автомат, проверил магазин и сунул «Калашников» под мышку.

– По дороге, – пообещал Борис, пинком прикрыл лязгнувшую дверцу сейфа и, пригнувшись, вынырнул из палатки.

Глеб последовал за ним. Машина Шестакова, видавший виды «уазик», стояла у КПП. Ее мятые борта и брезентовый верх носили на себе следы долгой, богатой приключениями трудовой биографии, передние окна с обеих сторон были сняты: Шестаков не без оснований полагал, что лучше мерзнуть, чем погибнуть из-за того, что некуда было выставить ствол автомата. Двигатель продолжал работать, из чего следовало, что Борис действительно очень торопится и не хочет терять время, сражаясь с капризным стартером.

Часовой в бронежилете и каске лениво козырнул, приветствуя разведчиков. Шестаков прыгнул за руль и рванул с места раньше, чем Глеб успел захлопнуть дверцу, а часовой – до конца поднять шлагбаум. Поднятая колесами пыль заволокла оставшийся позади КПП и, как морская волна об утес, разбилась о броню прикрывавшего въезд в лагерь колесного БТР с эмблемой миротворческих сил на башенке.

Машину немилосердно швыряло и подбрасывало на неровностях разбитой тяжелой техникой дороги. Глеб цеплялся за приделанную к передней панели скобу и стоически молчал, следя лишь за тем, чтобы не напороться на ствол поставленного между колен автомата. Жаловаться было бесполезно, он и сам прекрасно знал, что в «уазике», как и в любом другом вездеходе, даже самом дорогом и комфортабельном, во время езды по плохой дороге относительно комфортно может чувствовать себя только один человек – тот, кто сидит за рулем. У пассажиров выбор невелик: либо терпеть и помалкивать, чтобы ненароком не откусить себе язык, либо идти пешком.

Потом дорога стала чуточку ровнее, и Сиверов отважился открыть рот.

– Так что произошло с нашим уважаемым Мамедом?

Шестаков дернул уголком рта, изобразив саркастическую ухмылку.

– С нашим уважаемым Мамедом произошло то, что рано или поздно должно произойти с любым из этих козлов, – сказал он. – Ты так напугал нашего уважаемого Мамеда, что он кинулся бежать, не разбирая дороги, куда глаза глядят. А когда быстро бежишь, по сторонам смотреть некогда. Словом, Аскеров впопыхах сунулся туда, куда ему соваться не стоило, и не менее уважаемый Виссарион Агжба взял его за штаны.

– Вот черт, – отозвался Глеб Сиверов. – Ну, что ты тащишься, как вошь по мокрому месту? Гони, Боря, гони!

Майор прибавил газу, хотя это казалось невозможным. Сиверов откинулся на спинку сиденья, выудил из нашитого над коленом вместительного кармана плоскую, удобно изогнутую по форме бедра металлическую фляжку, свинтил колпачок, примерился и сделал пару глотков, ухитрившись не выбить себе передние зубы. Смачно крякнув, он сплюнул за окно и убрал фляжку на место. Шестаков промолчал: война – дело нелегкое, и в этих условиях каждый укрепляет свои душевные и физические силы, как умеет.

Глава 5

Мишка подобрал с насыпи очередной кусок щебенки – не слишком большой, но и не маленький, почти правильной формы, – взвесил его на ладони, примерился, щуря зеленый, опушенный рыжими, как у шкодливого кота, ресницами глаз, а потом, выставив вперед левую ногу, резко метнул камень в цель. Он опять промазал – камень пролетел на добрых полметра левее установленной на верхушке беленого бетонного столбика пивной бутылки и беззвучно канул в зарослях сорной травы под насыпью – только стебли качнулись да испуганно вспорхнула какая-то серенькая пичуга.

– Мазила, – сказал Витька Страхов, по прозвищу Страшила, и наклонился, перебирая щебень под ногами в поисках подходящего снаряда. – Гляди, как надо. На огневой рубеж выходит мастер спорта международного класса, чемпион мира…

Витька прицелился и бросил камень.

Бутылка осталась стоять, где стояла.

– Заговоренная, что ли? – сконфуженно пробормотал Страшила.

Он обхватил левой рукой правое запястье и с озабоченным видом повертел кистью, как будто сделать точный бросок ему помешала старая спортивная травма.

– Это не она, это ты заговоренный, – сказал Мишка. – Твою мамашу, когда она беременная была, ведьма сглазила, вот у нее ты и родился: вместо рук ноги, вместо ног руки, а вместо башки…

– Сам ты рыжий урод, – огрызнулся Витька.

Мишка почесал плоский живот под линялой, расползающейся от ветхости майкой и выпустил сквозь зубы длинный, как торпеда, плевок.

– Короче, смотри, как это делают нормальные пацаны, у которых руки растут откуда надо.

Он подобрал камень и сделал бросок. Раздался глухой звон, задетая бутылка неуверенно качнулась на своей ненадежной подставке, наклонилась и упала, еще раз глухо звякнув о присыпанную щебнем, поросшую жесткой травой землю.

– Ура! – прыгая по насыпи, дурашливо завопил Мишка. – Россия – чемпион! Страшила – урод криворукий! Ур-р-ра-ааа!!!

– Это не считается! – так же громко завопил задетый за живое Витька. – Не считается, понял? Ты же ее только задел!

– Да пошел ты!.. – со свойственной всем подросткам мгновенно пробудившейся агрессией выкрикнул Мишка. – Я ее сбил? Сбил! Так какого хрена тебе надо?

– Это не считается! – скатываясь с насыпи и подбирая с земли нисколько не пострадавшую бутылку, гнул свое Витька. – Гляди – целенькая!

Их голоса далеко разносились над прилегавшей к железной дороге плоской, уже принявшей рыжевато-бурую осеннюю окраску, кое-где ощетинившейся зарослями ивняка, скучной равниной. На приличном удалении от них виднелись серые шиферные крыши и торчащая кверху, как указательный палец, труба котельной, уже которое десятилетие подряд безуспешно пытавшаяся поцарапать нависший над ней купол неба. Сейчас, когда небо было затянуто низкими серыми тучами, эта задача казалась выполнимой, но – увы. Пейзаж – в особенности та его часть, что была отмечена печатью человеческой деятельности, – навевал чугунную тоску и беспросветную, безысходную скуку. По счастью, приятели, устроившие на железнодорожной насыпи подобие стрелкового тира, пока находились в том счастливом возрасте, когда тоска и скука посещают людей крайне редко и очень ненадолго. Обоим было по четырнадцать лет; они жили в одном дворе, учились в одном классе и с раннего детства были неразлучны.

– Так нечестно, – уже немного тише и спокойнее заявил Витька, снова пристраивая бутылку на верхушке придорожного столбика.

Рыжий Мишка стоял, балансируя на гладком, отполированном колесами тяжелых составов рельсе, и равнодушно смотрел на решетчатые фермы железнодорожного моста. Он достал из кармана куртки мятую, затертую пачку «Примы», выудил из-под неаккуратно надорванного клапана кривую морщинистую сигарету и, сунув ее в уголок рта, ловко, по-солдатски, прикурил от спички.

– Покурим? – быстро спросил снизу Витька.

– Хрен, завернутый в газету, заменяет сигарету, – лениво сообщил ему Мишка. – Айда к мосту!

– А чего мы там не видали?

– А тут ты чего не видал? – все так же лениво парировал Мишка. – А под мостом, может, рыбаки. Поглядим, чего поймали.

– А, – с легким разочарованием бросил Витька, карабкаясь на насыпь. – Чего на них глядеть? Если б самим порыбачить… Надо было удочки взять!

– Угу, – сплевывая едкую табачную слюну, саркастически промычал рыжий, – надо было. Мои старики охренели бы от счастья, если б увидели, как я с удочками в школу ухожу. Типа у нас лабораторная работа по биологии. Про рыб…

Витька выбрался на насыпь, отряхнул испачканные колени и протянул руку к дымящейся в зубах у приятеля сигарете. Витька отстранился, загораживаясь локтем, потерял равновесие и был вынужден спрыгнуть с рельса. Сделав глубокую, длинную затяжку, он отдал Витьке коротенький окурок, по краешку обведенный коричневым ободком проступившей сквозь бумагу смолы.

– Жлоб, – констатировал Витька, осматривая окурок. – Тут курить-то нечего!

– Так отдай назад, – предложил Мишка. – Здоровее будешь.

Не дожидаясь ответа, он сунул руки в карманы и зашагал в сторону моста. Витька затянулся едким дымом, сделал пару шагов следом за приятелем, а потом, замешкавшись, оглянулся. Бутылка стояла там, где он ее оставил, – на верхушке коротенького беленого столбика с черным ободком и какими-то цифрами. Повинуясь внезапному порыву, Витька наклонился, подобрал первый подвернувшийся под руку кусок щебня и швырнул им в бутылку – просто так, не целясь, на прощанье. Бутылка подпрыгнула и с треском разлетелась на куски.

– Видал?! – радостно закричал Витька обернувшемуся на звук приятелю. – Как я ее, ты видал?! Раз – и вдребезги! Учись, пока я жив!

– Халява, – равнодушно и пренебрежительно заявил Мишка. – Дуракам везет.

Он решительно двинулся дальше, стараясь не показать, что уязвлен. В их с Витькой союзе именно он, Мишка Ежов, был главным. Он был сообразительнее, хитрее, сильнее и даже на полтора месяца старше приятеля. Витьке очень редко удавалось превзойти своего рыжего предводителя, а у того, увы, никогда не хватало великодушия порадоваться нечастым успехам друга, даже если успехи эти, вот как сейчас, оказывались чисто случайными.

Сердито хрустя промасленным щебнем и пинками ломая сухие стебли полыни, угнездившейся в трещинах старых, подгнивших шпал, Мишка Ежов обдумывал план мести. Не то чтобы он испытывал к Витьке какие-то недобрые чувства, но тот все еще продолжал радоваться своему случайному попаданию, и его следовало быстренько поставить на место. Рыжий Мишка, выросший в поселке с населением в десять тысяч человек, всего пару раз, да и то краем уха, слышал слово «самоутверждение», никогда не задумываясь над тем, что оно может означать. Естественно, ему и в голову не приходило, что он самоутверждается за счет Витьки-Страшилы. Просто он, как любое живое существо, следовал велению инстинкта, который невнятно, но настойчиво нашептывал, что вожаку в любой стае живется сытнее и легче, а значит, добиваться статуса вожака следует любой ценой, даже если твоя стая будет состоять всего из одного балбеса.

Способы, которыми Мишка доказывал свое превосходство над приятелем, не отличались большим разнообразием. Происходи дело между двумя взрослыми и чуточку более развитыми в умственном отношении людьми, проделки рыжего Мишки можно было бы назвать розыгрышами – не всегда смешными, очень редко остроумными, а сплошь и рядом попросту жестокими, но именно розыгрышами. Он мог угостить Витьку печеньем, намазав его толстым слоем белой, как крем, и горькой, как хина, цинковой мази, или просто выдернуть из-под него стул, на который приятель намеревался сесть. Однажды он накарябал печатными буквами пространное, безграмотное и в высшей степени неприличное признание в любви, подписал его «В. Страхов» и подбросил на стол молоденькой учительнице химии, полагая, что это отменная, очень смешная шутка. Смешно действительно было всем – кроме Витьки и химички, разумеется, но эти двое не в счет: как говорится, искусство требует жертв.

И вот сейчас Мишка шагал по шпалам, привычно сетуя на то, как неровно, неудобно они уложены, и, засунув руки в карманы, поглядывал по сторонам, измышляя очередную каверзу. Как назло, на ум ничего подходящего не приходило, а он был не настолько зол на Витьку, чтобы просто с ним подраться. Вообще, по-настоящему они дрались только однажды. Кто-то научил Витьку играть в шахматы – не то чтобы играть, а лишь правильно передвигать фигуры, более или менее представляя, зачем это делается. Витька, естественно, сразу же приобщил к новому увлечению Мишку. Они действительно увлеклись этой игрой и резались в шахматы каждый божий день по два, а иногда и по три часа подряд в течение добрых полутора месяцев. Игроки они были примерно одинаковые, так что переменчивая Фортуна поворачивалась лицом то к одному, то к другому. Это продолжалось до тех пор, пока сосед дядя Саша не показал Витьке, как ставится «детский» мат в три хода. Витька опробовал новую тактику на своем приятеле и партнере и выиграл у него пять партий подряд – каждую в три несчастных хода, потому что Мишка никак не мог сосредоточиться и сообразить, как это, елки-палки, получается. Естественно, с каждым очередным проигрышем настроение у него делалось все хуже; Витька радостно гоготал, доводя его до белого каления и лишая остатков сообразительности. В конце концов Мишка осатанел, схватил приятеля за волосы и успел раза три ткнуть носом в доску с фигурами, прежде чем тот опомнился и дал ему сдачи. Они крепко подрались и не разговаривали целых три дня. Потом, конечно, помирились, но о шахматах ни один из них больше не заикался…

Впереди уже были хорошо видны решетчатые фермы моста, ржавая колючая проволока ограждения и выложенные квадратными бетонными плитами округлые земляные возвышения по обе стороны путей. На этих возвышениях, которые, как крепостные форты, охраняли подступы к мосту, виднелись приземистые серые сооружения с узкими горизонтальными окнами-бойницами, до того похожие на пулеметные гнезда, что просто не могли быть ничем иным. На провисшей, спутанной колючей проволоке криво болталась когда-то белая, а теперь рябая от ржавчины жестяная табличка. На ней еще можно было разглядеть остатки нанесенной красной краской надписи. Теперь надпись стала совсем неразборчивой, но еще пару лет назад на табличке, если подойти поближе, можно было прочесть грозное предупреждение: «Стой! Запретная зона. Стреляют без предупреждения!» Впервые прочтя эту надпись, Витька Страхов слегка обалдел от неожиданности, но грамотный Мишка, старший брат которого служил в десанте, растолковал ему, что так и должно быть: мосты, особенно железнодорожные, – это стратегические оборонные объекты и должны строго охраняться даже в мирное время на случай возможной диверсии. Вот придут, скажем, чеченцы и взорвут мост – прикинь, сколько бабок понадобится, чтоб его заново построить!

Поразмыслив, Витька Страхов признал, что это правильно. Вот только охраны на мосту они с Мишкой так ни разу и не видали, не считая того случая, когда их прогнал оттуда какой-то мужик в камуфляже и болотных сапогах. Правда, вместо автомата, положенного бойцу, стерегущему стратегический военный объект, в руке у него была кривая суковатая дубина, так что скорее всего это был никакой не охранник, а самый обыкновенный рыбак. Бывают среди взрослых такие козлы, которых хлебом не корми, а дай на кого-нибудь наорать, прогнать откуда-нибудь и вообще продемонстрировать свое превосходство…

Шагая по шпалам, они вошли в запретную зону. Здесь Витька, как всегда, почувствовал себя как-то неуютно, словно в него со всех сторон и вправду целились невидимые охранники. Мишка испытывал схожие чувства, хотя, наверное, не признался бы в этом даже под пыткой. Но ничего не происходило, и страх, как обычно, пошел на убыль. Он исчез совсем, когда круглые насыпные холмы с капонирами остались позади, открыв взгляду откос противоположного берега и серую гладь речной воды, сквозь которую, как сквозь коричневое бутылочное стекло, смутно просвечивал белый песок отмелей. На реке, само собой, никого не было, да друзей это на самом деле и не интересовало. Просто Мишку всегда тянуло на этот мост, как будто ему тут было медом намазано, а Витька не имел ничего против: не все ли равно, где прогуливать уроки?

Заметив на краю насыпи кое-что интересное, Витька нагнулся и поднял железнодорожный костыль – рыжий от ржавчины, слегка искривленный, заостренный на конце, как кинжал, увесистый и длинный.

– Секи, Миха, – окликнул он приятеля и сделал выпад костылем, вонзив его в грудь воображаемого противника. – Мой меч – твоя голова с плеч!

– Говно это, а не меч, – равнодушно сообщил Мишка, в голове которого молнией блеснула гениальная идея.

Витька повертел костыль в руках. Да, конечно, чтобы хоть на время принять этот толстенный четырехгранный гвоздь за меч или хотя бы за нож, нужно было хорошенько напрячь воображение. Вот если бы он был плоский…

– Вообще, штука хорошая, – вторя его мыслям, сказал Мишка. – Вот если бы его расплющить…

В его голосе теперь явственно звучала подозрительная вкрадчивость, которой простодушный Витька, как всегда, не заметил. Он вообще ничего не замечал вокруг, обдумывая новую идею: расплющить…

Витька смотрел на отливающий голубизной рельс, а Мишка, пряча улыбку в уголках широкого ехидного рта, наблюдал за дружком. Он сам направил мысли приятеля в нужное русло и теперь мог читать их, как газету. Да оно и немудрено: мальчишки, растущие в двух шагах от железной дороги, считают насыпь и рельсы продолжением своего двора и чувствуют себя здесь как дома. Если, скажем, положить на рельс перед идущим поездом кусок щебня, тот взорвется под колесом, как петарда. Если вместо камня положить монетку, она превратится в тонюсенький блин, из гвоздя таким манером ничего не стоит соорудить отвертку или перочинный ножик… Правда, костыль – это не монетка и не гвоздь. Мишкин брательник, тот самый, что служил в десанте и набрался там всякой воинской премудрости, однажды по пьяному делу взялся делиться этой премудростью с Мишкой. Трезвый он бы ему такого нипочем не сказал, это факт, потому что сам вырос в поселке и отлично знал, в какие игры играет станционная шпана.

Так вот, как всякий нормальный десантник, Мишкин брательник прошел краткий курс диверсионной подготовки. Их там учили подкладывать взрывчатку, душить часовых проволокой, устраивать короткие замыкания на высоковольтных линиях и учинять в тылу противника всякие другие пакости при помощи всего, что под руку подвернется. И насчет железнодорожного костыля, каким рельсы приколачивают к шпалам, брательник ясно сказал: если эту вот хреновину правильно разместить на рельсе, тебе никакая взрывчатка не понадобится…

Мишка тогда, честно говоря, решил, что брательник просто перебрал самогонки. Что такое костыль и что такое тепловоз? Разве можно сравнивать?

Он снова посмотрел на Витьку. Витька посмотрел на костыль, потом снова на рельс и наконец перевел взгляд на Мишку. Это был отличный случай проверить, правду ли говорил тогда брат. Мишка не думал, что может произойти что-то по-настоящему плохое. С какой радости? Чего только они с Витькой и другими пацанами не вытворяли на дороге и что из этого вышло? Да ничего! Потому что тепловоз – это такая махина, которую с рельсов и трактором не свернешь.

Мишка Ежов в свои четырнадцать лет еще не вышел из того состояния, в котором окружающие кажутся нам не живыми людьми, а просто изображениями, статистами, картонными фигурками, наделенными способностью двигаться и говорить. В большей или меньшей степени этому заблуждению подвержены все люди от мала до велика, просто взрослые, зажатые со всех сторон рамками писаных и неписаных законов, умеют скрывать то, чего дети даже не стесняются: своя рубашка ближе к телу, а на окружающих плевать, потому что – ну, кто они такие?

Поэтому, видя колебания приятеля, Мишка молча опустился на корточки и положил ладонь на гладкий, холодный, слегка влажный рельс. Рельс едва ощутимо вибрировал – где-то далеко, еще невидимый, шел тяжелый грузовой состав. «А если пассажирский?» – промелькнула у него в голове неожиданно трезвая, взрослая мысль. «А, ерунда, – легкомысленно отмахнулся от этого неудобного вопроса Мишка Ежов. – Ничего не случится. А если что, костыль убрать всегда успеем…»

– Ну, чего там? – нетерпеливо спросил Витька.

– Идет, – сказал Мишка. – Давай клади. Да не так, баран ты криворукий! Вот как надо, гляди!

Отобрав у приятеля увесистую железяку, Мишка пристроил ее на рельсе – именно так, как учил, вернувшись из армии и на радостях упившись до белых лошадей, брат-десантник.

Убедившись, что костыль лежит как надо и не свалится, друзья сбежали с насыпи и залегли в высокой траве, дожидаясь поезда.

* * *

Мамед Аскеров действительно дал маху, торопясь поскорее убраться как можно дальше от бешеного миротворца. Когда Железный Мамед обнаружил свою ошибку, было уже поздно и осталось только молить Аллаха о том, чтобы он в безграничной милости своей даровал старому воину быструю, легкую смерть.

Мамед Аскеров был старый воин, взявшийся за оружие еще при покойном генерале Дудаеве. Война – дело тяжелое, хлопотное, кровавое, а сплошь и рядом еще и очень грязное. Поэтому тот, кто на протяжении десятилетий занимается данной работой на такой сравнительно небольшой территории, как Кавказ, неминуемо наживает множество врагов. А поскольку речь идет не о средней полосе России, Йоркшире или, не к ночи будь помянута, Калифорнии, а все-таки и именно о Кавказе, то это не просто враги, а враги кровные, и вендетта в их исполнении повергла бы в трепет даже самого воинственного и бесстрашного сицилийца.

Все началось, как это часто случается на войне, из-за сущего пустяка. Случилось так – к слову, не в первый и даже не во второй раз, – что сильно потрепанному в многочисленных жестоких стычках с федералами отряду Железного Мамеда пришлось отступить в Кодорское ущелье, чтобы там, вдали от военных действий, немного перевести дух и дождаться обещанного подкрепления. Направляясь к своему базовому лагерю, отряд в темноте немного отклонился от маршрута и вторгся во владения клана, возглавляемого старым Виссарионом Агжбой.