Текст книги "Возвращение с того света"

А немного позднее на свалке снова воцарилась тишина, нарушаемая только карканьем ссорящихся над объедками ворон.

Глава 7

На следующий день после состоявшихся возле котельной похорон Аркадий не повел Глеба Сиверова на молитвенное собрание, сославшись на какую-то выдуманную на ходу причину. Глеб слушал его невнимательно, отлично понимая, что его сменщик нуждается в отдыхе после проведенной в трудах и заботах ночи и, несомненно, жестоко страдает от боли в боку, поскольку земляные работы – далеко не лучшее средство для залечивания травм.

Он все приглядывался к Аркадию, пытаясь понять, каково ему сейчас приходится. Зарытый накануне труп (поразмыслив. Слепой отбросил последние сомнения в том, что это был именно труп) лежал совсем рядом, можно сказать, почти под ногами, но Аркадий держался молодцом и даже рассказал Глебу новый, страшно неприличный, но очень смешной анекдот. Слепой с удивлением убедился в том, что его сменщик не испытывает ни страха перед возможным разоблачением, ни угрызений совести, словно не человека убил, а прихлопнул надоедливого комара.

Проводив Аркадия, Глеб занялся привычными рутинными делами, настолько несложными, что их можно было выполнять автоматически. Руки делали нехитрую работу, в то время как голова оставалась свободной.

Глеб думал о сектантах вообще и о том, что ему довелось увидеть ночью, в частности. Неизвестно, был ли подсмотренный им жутковатый похоронный обряд частью того, чем занималась секта в целом, или явился логическим завершением обыкновенной бытовой, но он очень не понравился Слепому. Он чувствовал, что к Аркадию и его братьям по вере следует как следует присмотреться, прежде чем принимать какие-либо решения. Простейший способ решения проблемы – звонок в милицию – он отверг сразу как преждевременный и чреватый неприятными последствиями для него лично. Если бы он назвал свое имя, то, вполне возможно, навлек бы на себя месть единоверцев Аркадия, а после того, что он видел ночью, он сомневался, что месть эта ограничится общественным порицанием или даже попыткой намылить шею. Если же позвонить анонимно, может получиться еще хуже: подозрение милиции в первую очередь падет на него – беспаспортного, пришлого и вообще непроясненного, да и сектанты путем простейших умозаключений легко вычислят того, кто мог подсмотреть церемонию тайного погребения.

Кроме того, было совершенно неясно, кого же все-таки похоронили под угольной кучей. Можно было, конечно, дождаться ночи и раскопать яму, но это было смертельно опасно и годилось разве что в качестве последнего средства. Глеб ощущал себя втянутым в события, подоплеки которых не понимал, и это ему не нравилось. Разобраться в происходящем следовало хотя бы для того, чтобы знать, как себя вести: Аркадий оказался парнем решительным, и какое-нибудь неосторожно оброненное слово могло стоить Слепому жизни. Бояться поселкового истопника ему и в голову не приходило, но не следовало упускать из вида то обстоятельство, что глаз на затылке у него не было, а если бы и были, то должен же человек когда-то спать! Невозможно все время быть начеку, такой образ жизни может свести человека с ума в считанные дни, и потому Слепой решил разузнать все, что можно, об убитом.

Он провел весь день, толкаясь в людных местах и вслушиваясь в разговоры людей. Говорили о чем угодно, только не о происшедшем накануне убийстве. Никто, насколько удалось понять Глебу, не пропал при невыясненных обстоятельствах и не погиб в результате несчастного случая. Он даже заглянул в отделение милиции и с небрежным видом поинтересовался, не слышно ли чего-нибудь по поводу его дела: вдруг, сказал он, откуда-нибудь пришел ответ на посвященную его персоне ориентировку? Никакого ответа, разумеется, ниоткуда не поступало, в отделении царила сонно-благодушная атмосфера, и вообще все без исключения крапивинские менты были заняты неторопливым расследованием таинственного исчезновения с пожарного щита местного молокозавода огнетушителя химического воздушно-пенного, инвентарный номер пятьсот тридцать четыре, и лопаты пожарной штыковой, инвентарный номер пятьсот тридцать шесть. Глеб пожелал им удачи и удалился с видом человека, изнемогающего от лютой скуки.

Похоже было на то, что все местные жители живы и здоровы, а если какой-нибудь одинокий забулдыга и пропал в течение предыдущего дня, то хватиться его должны были, судя по всему, нескоро.

Это всеобщее безмятежное спокойствие странным образом напоминало тонкую пленку нежно-зеленой ряски, под которой скрывалась бездонная топь. Глеб не знал, откуда у него такое ощущение, он вообще не знал ничего о себе и не имел ни малейшего представления, как, почему и на основе какого опыта возникают у него те или иные мысли и ассоциации, но за сонной жизнью маленького поселка, в не столь далеком прошлом переросшего деревню, но так и не превратившегося в город, ему мерещилась другая реальность: стремительная, жесткая, темная, отталкивающая и одновременно притягательная, – иными словами, та, для которой, судя по некоторым признакам, он был создан.

Так ничего и не выяснив, он вернулся домой в свою похожую на чулан для метел комнатушку, приобретя по дороге вчерашний номер «АиФа», что можно было считать большой удачей, которая выпадала не так уж часто. Дома он завалился на топчан, свесив ноги в кирзовых сапогах на пол, закурил и стал лениво перелистывать страницы, бегло просматривая текст и продолжая думать о своем.

Внимание его было ненадолго привлечено коротенькой заметкой, из которой явствовало, что в Москве опять распоясались террористы. Кто-то взорвал редакцию молодежной газеты, название которой показалось Глебу смутно знакомым… Да, припомнил он после недолгого раздумья, видел, держал в руках и даже, помнится, читал… Острая газетка, а местами даже ядовитая, но всегда отлично информированная, как и положено молодежной газете… Так, что тут у нас? Двенадцать килограммов тротилового эквивалента… Ого! Они дот собирались подрывать или редакцию? Сильные разрушения.., ну, еще бы! Жертвы.., а как же! Для того и минируют общественные здания, чтобы были жертвы. Если бы хотели обойтись без жертв, заминировали бы, скажем, трансформаторную будку – вроде и бабахнуло, и нагажено изрядно, потому как во всем районе свет потух и не скоро включится, и люди все живы… Ведется следствие. Это пожалуйста, никто не возражает. Следствие ведут знатоки. Ведут, ведут, а потом заведут в темный лес, да там и бросят. Бедное следствие…

Он сам не заметил, как задремал, уронив газету на пол и прикрыв глаза согнутой рукой. Проснулся он ближе к вечеру, перекусил и отправился в котельную, пора было сменить Аркадия на боевом посту.

…Он наклонился и заглянул в поддувало. Поддувало остро нуждалось в чистке, видимо, Аркадий, будучи человеком травмированным и занятым, не удосужился сделать это в свою смену. Глеб подкатил поближе тачку и, вооружившись совковой лопатой (несомненно, это была одна из тех, которыми пользовались Аркадий и Жорик минувшей ночью), принялся за дело. Среди пепла и мелких кусков спекшегося шлака, как-то ухитрившихся провалиться сквозь колосники, вдруг мелькнуло что-то бумажное. Просто несгоревший клочок картона, выброшенный за ненадобностью в топку и каким-то чудом уцелевший: наверное, потому, что сразу провалился в поддувало.

Глеб поддел на лопату следующую порцию золы, готовясь высыпать ее в тачку, и замер, осененный внезапной идеей.

Позавчера он чистил поддувало, не потому, что в этом была необходимость, а просто от нечего делать. После этого он не бросал в топку ничего, кроме угля. Значит, этот кусок картона бросил туда Аркадий… Топил он ночью, той самой ночью, которая была у него наполнена самыми различными, по большей части интересными делами. Что мог жечь в печке человек, недавно совершивший убийство? А? Вот то-то и оно, Феденька, друг ты мой дорогой…

Он осторожно высыпал золу в угол тачки, отставил лопату и потянул обгоревшую картонку за торчавший наружу уголок. Оглянувшись на дверь, он поднес картонку к глазам… Так и есть, клочок какого-то документа. Слепой подсел к столу, положив картонный обрывок перед собой, и закурил, внимательно разглядывая обгорелую бумажку и пытаясь разобрать текст. Фотография сохранилась, но до такой степени потемнела от жара, что разобрать на ней что-либо было невозможно. Видно, что сфотографирован человек, а вот мужчина это или женщина – уже не разберешь. Имя и фамилия сгорели, вылетели в трубу вместе с дымом… Понять хотя бы, что это было! Факт, что не паспорт. Скорее, какое-то удостоверение или членский билет. «Мол…ьер» – вот и все, что можно разобрать. А на обороте – какая-то «…ССА». Что это еще за «Мол…ьер»? При чем здесь Мольер? И что это за «…сса»? Касса? Масса?

Поэтесса? Или.., может быть.., пресса?!

"Пресса, – подумал он и произнес это вслух:

– Пресса", – словно пробуя слово на вкус. Да, похоже, так и есть. И тогда «Мол…ьер» – это никакой не Мольер, а «Молодежный курьер», про который он читал в «АиФе» несколько часов назад. Тот самый, который кто-то так лихо поднял на воздух прямо в центре Москвы, на Тверской.

– Ну, ребята, – вслух сказал Слепой, бережно убирая в карман обгоревшую картонку, – ну вы артисты.

Впрочем, вывод о том, что именно Аркадий и Жорик взорвали редакцию «Молодежного курьера», показался ему несколько скоропалительным.

В конце концов, полусгоревшее журналистское удостоверение, найденное им в поддувале котла, могло не иметь ни малейшего отношения не только к взрыву на Тверской, но и к ночным похоронам.

Даже если минувшей ночью здесь хоронили корреспондента прекратившей свое существование газеты, это вовсе не означало, что редакцию взорвали местные сектанты. Но зачем в таком случае этот гипотетический корреспондент сюда приехал, причем буквально на следующий день после взрыва?

И зачем, спрашивается, его здесь убили? Точнее, за что?

Сигарета обожгла пальцы, и Глеб отшвырнул ее в сторону забытой тачки с золой. Ай-яй-яй, сказал он себе, а ведь я, похоже, видел этого парня. Тот самый, в кожаной куртке, показавшийся мне стопроцентным москвичом… У него даже говор особенный, московский. Вот, значит, кто это был… Искал Рукавишникова, который, по словам Аркадия, угорел в бане… Впрочем, последнее скорее всего правда.

Что получается? Рукавишников угорел, потом приезжает корреспондент московской газеты, который зачем-то ищет Рукавишникова, и его немедленно, прямо в день приезда, кончают, словно только и ждали его прибытия. Между тем газеты, в которой работал журналист, уже нет, и не знать об этом журналист не может… Другой на его месте еще неделю водку пил бы на радостях, что жив остался, ну и с горя, конечно, а этот тут как тут. Знал, видно, зачем ехал, и не зря он так нервничал, подозревал, похоже, что рады ему здесь не будут. И между прочим, был уверен, что Рукавишникова этого убили… и был прав.

«Не сильно ли я наворачиваю? – спросил он себя. – Не слишком ли спешу с выводами? Выстраивается все вроде бы логично, но… А что, собственно, „но“? Предположение о том, что все это – просто цепочка случайных совпадений, выглядит куда более нелепо. Совпадения, конечно, бывают, но не такие и не в таких количествах. Остается только вырыть труп и посмотреть, тот это человек или не тот. Ну и что, если тот? Я-то в этом почти уверен, но даже если проверить, что это докажет? В библиотеку надо сходить, вот что. Знание – сила, а я блуждаю, как ежик в тумане, и строю гипотезы, которым грош цена, потому что улик, кроме куска картона с нечитабельной надписью, у меня нет никаких.»

Он с трудом дождался утра и первым делом отправился в читальный зал библиотеки. Молоденькая симпатичная библиотекарша подняла на него фарфоровые, как у месячного котенка, глаза и не смогла скрыть удивление, увидев перед собой рослого человека в испачканной угольной пылью одежде.

– Извините, – сказал Глеб, – переодеться мне не во что… Я буду аккуратен и ничего не запачкаю, клянусь.

Он улыбнулся библиотекарше, постаравшись сделать это как можно более дружелюбно, но его хитрость была излишней: библиотекарша, как и все в поселке, была в курсе его обстоятельств.

Кроме того, она, похоже, несколько застоялась в конюшне, и такой видный мужчина, окруженный ореолом таинственности и, вдобавок ко всему, посещающий такое высококультурное место, как читальный зал библиотеки, не мог не вызвать у нее живейшего интереса. При таких данных даже засаленный рабочий костюм можно было смело сбросить со счетов.

– Ничего страшного, – сказала библиотекарша. – Вы хотите что-нибудь почитать?

– Не скрою, была у меня такая мысль, – снова улыбнувшись, признался Глеб. – Вот только паспорта у меня нет.

– Ничего страшного, – повторила библиотекарша. – Мы тут всех знаем, так что на некоторые формальности можно закрыть глаза. Так что вас интересует?

– Вы выписываете «Молодежный курьер»? – спросил Глеб, хотя отлично видел подшивку, лежавшую вместе с другими на столе у окна.

– Да, – обрадованно вскинулась девица. – Одну секунду, я подам…

– Не беспокойтесь, – сказал Слепой, – я сам достану.

Он взял со стола тяжелую подшивку и прошел в глубину небольшого зала, заняв место у окна.

Идя по проходу между столов, он взвесил подшивку на ладони – она была тяжелая, как минимум, годовая. Глеб тихонько вздохнул: на то, чтобы найти в этой кипе макулатуры, возможно, единственное упоминание о поселке Крапивино, могло уйти очень много времени. Усевшись, он принялся просматривать подшивку, начиная с последних номеров. Он не был читателем «Молодежного курьера», ему казалось, что он вообще не очень-то жаловал газеты в своей прошлой жизни, но то, что произошло с этим изданием, вызывало печаль и смутный гнев. Люди трудились, зарабатывая хлеб насущный, собирали информацию, о чем-то думали, строили какие-то планы.., да просто жили, черт возьми!.. А потом пришел кто-то, тихий и незаметный, с чемоданчиком в руке или просто с газетным свертком, и то, что осталось от всех этих людей с их делами и планами, было похоронено в картонной коробке из-под женских туфелек.

Это, как минимум, несправедливо.

Глеб листал, наискосок пробегая по страницам глазами, выискивая знакомые названия, но ничего не находил. Вскоре он обнаружил, что забрался уже на три месяца назад, и задумался. Если редакцию взорвали из-за какой-нибудь публикации, то вряд ли эта публикация была давней. Такие вещи делаются сразу или не делаются вообще. Гнев и жажда мести – скоропортящиеся продукты, они имеют обыкновение прокисать и отравлять организм своего владельца продуктами распада, если не дать им выход немедленно. Иное дело – политические или финансовые мотивы. Тут можно и подождать, выбирая удобный момент, и действовать наверняка.

Но если дело было в этом, то листать подшивку бессмысленно: хроника закулисной борьбы за власть очень редко попадает на страницы печати, вернее, никогда.

Он еще раз пролистал уже просмотренные номера и только сейчас заметил, что одного не хватает.

– Извините, – обратился он к библиотекарше, – у вас здесь не хватает одного из последних номеров.

– Да, – откликнулась та. – Такой народ…

Кстати, это был единственный номер, где была целая статья про наш поселок. Поймала бы этого хулигана – руки бы оборвала, честное слово.

– Что вы говорите! – изумился Глеб. – Целая статья! И про что же она была?

– Да про нашу секту, – смешно наморщила симпатичный носик библиотекарша. – Наверное, это кто-нибудь из них, из сектантов, и украл. По ним там здорово проехались. Написали даже, что будто бы они где-то прячут оружие. Это, конечно, чепуха, газетная утка, но все равно, это не причина для того, чтобы в библиотеке безобразничать.

– Да, – медленно сказал Глеб, закрывая подшивку. – Да. Это, конечно, не причина.

Они встретились в парке и, не подавая друг другу руки, медленно пошли вдоль аллеи между рядов пустующих скамеек, не обращая внимания на суету и громкое чириканье ополоумевших от весеннего воздуха воробьев, поминутно затевавших драки и устраивавших шумные купания в блестевших на асфальте редких лужах, оставленных недавним дождем.

Вокруг парка шумела и грохотала Москва. Ее мощное дыхание доносилось даже сюда, создавая привычный шумовой фон, которого идущие по аллее люди даже не замечали, поскольку для них этот фон был неотъемлемой деталью существования и, будучи отодвинутым за порог восприятия, давно сделался частью тишины.

Некоторое время двое мужчин среднего возраста, очень разных и в то же время чем-то неуловимо похожих друг на друга, шли молча, неосознанно наслаждаясь тишиной и вполне сознательно проверяя, нет ли за ними слежки. Наконец тот, что казался немного постарше, – статный седоголовый красавец с пышными, аккуратнейшим образом подстриженными усами, одетый в длинный кожаный плащ, ниспадавший с его широких плечей свободными тяжелыми складками почти до щиколоток, – не поворачивая головы к своему спутнику, спросил:

– Что нового?

– Ситуация под контролем, товарищ полковник, – ответил тот.

Выглядел этот второй пониже ростом и поуже в плечах. На нем были серые, идеально отглаженные брюки и удлиненная кожаная куртка, издалека криком кричавшая о своем турецком происхождении. На голове у него сидела низко надвинутая комканая же кепка, из-под которой поблескивали очки, а в руке раскачивался пластмассовый кейс. Спутник полковника напоминал бы чиновника средней руки, если бы не его совершенно не чиновничья поджарость и кошачья грация, прорывавшаяся порой в нарочито замедленной, фланирующей походке.

В пальцах свободной руки он держал дымящуюся сигарету, которую время от времени подносил к губам резким жестом, выдававшим сдерживаемое нетерпение. , – Ты считаешь, что ситуация под контролем, – не то переспросил, не то констатировал полковник Лесных, в ведении которого находился один из подотделов ФСБ, занимавшийся делами религиозных сект и всевозможных культов, процветавших в последнее время на территории России. – Вот, значит, каково твое мнение.

– Совершенно верно, – с легкой, вполне почтительной агрессивностью ответил его собеседник. – По моим данным, все каналы утечки информации перекрыты.

– Говно твои данные, майор, – спокойно сказал полковник. – Топорно работаешь… На уровне младшего лейтенанта.

– Виноват, Игорь Леонидович, – каменея лицом, сказал майор Колышев. – Если я вас не устраиваю, подыщите себе другое.., гм.., доверенное лицо.

– А ты не ерепенься, – ничуть не тронутый этим заявлением, сказал полковник. – Надо будет – подыщу. Только тогда уж не взыщи… Надо же, характер у него! Ты, майор, характер свой спрячь подальше и работай. Дело у нас с тобой – на слом головы, засыплемся – ни тебе, ни мне пощады не будет… Ладно, докладывай, под каким таким контролем у тебя ситуация.

Майор сделал две нервные затяжки, прежде чем заговорил снова.

– Дело о взрыве в редакции увязло, – сказал он. – Шилов исчез…

– Как исчез? – перебил его полковник.

– Совсем исчез.

– Ага, – удовлетворенно произнес Лесных. – Ну, валяй дальше. Кстати, как это понравилось твоему Малахову?

– Рвет и мечет, – с тенью улыбки ответил майор. – Велел мне ехать в Крапивино и разбираться на месте.

– Плохо, что он заинтересовался поселком, – сказал полковник. – Плохо, что ты допустил к нему этого Шилова.

– По-другому не выходило, – вздохнул майор. – Слишком много было свидетелей.

– Это понятно, – проворчал полковник. – Но все равно плохо.

– Еще этот поп, – продолжал майор, – отец Силантий. Насколько мне известно, он исчез тоже и больше мешать не будет.

– Просто идиллия, – с непонятной интонацией сказал полковник. – Благорастворение воздухов.

Мир на небесах, и в человецех благоволение. Живи и радуйся. А ты знаешь, что этот твой поп перед смертью учудил?

Майор молчал, чувствуя, что сейчас получит здоровенную плюху. Видимо, где-то он проморгал, прогадал, как-то обвел его бородатый гад, учинив напоследок какую-то несусветную подлость, и теперь эта его подлость выходила майору боком.

– Молчишь? – саркастически промолвил полковник. – Неужто не интересно?

– Отчего же, – неохотно промямлил майор. Сигарета вдруг приобрела вкус сушеного дерьма, и он выбросил ее в подвернувшуюся урну. – Слушаю вас, Игорь Леонидович.

– Он слушает… Ну, слушай. Этот твой поп послал в Москву гонца с весточкой. Он, оказывается, знал больше, чем мы подозревали. Рукавишников этот, оказывается, успел перед ним исповедаться и все ему рассказал – все, что знал, и все, о чем догадывался.

– Ох, с-с-с… – прошипел майор Колышев, словно его неожиданно ударили в пах.

– Вот то-то и оно, – сказал полковник, с насмешливой улыбкой взглянув на майора. – Вот я и говорю: говно твои данные.

– И что теперь? – стараясь не впадать в панику, спросил майор.

– Да ничего, – пожал плечами полковник. – Работать по плану. Наше счастье, что гонец – мой человек. Я его к нашему батюшке еще два месяца назад приставил, вот и пригодился человечек. То, что попа убрали, хорошо. Теперь мы туда своего человека поставим, проверенного. Но впредь попрошу без таких проколов! – вдруг рявкнул он так, что Колышев рефлекторно вздрогнул. – Такое дело чуть не пошло козе под хвост из-за какого-то пьяного истопника! Два года работы, тонна денег… Ты представляешь, что может наружу вылезти, если за Волкова ухватиться и как следует потянуть? Ты пойми, майор, – уже остывая, продолжал он, – дело мы затеяли большое, настоящее. Впереди еще годы и годы работы… Пора наконец России подняться с колен, и мы с тобой, майор, должны ей в этом помочь…

– Това-арищ полковник, – с умоляющей интонацией протянул Колышев.

– Что? – быстро повернулся к нему Лесных. – Что «товарищ полковник»? Ну ладно, ладно, все правильно. Все это слова, конечно, а наше с тобой дело – устроиться в жизни так, чтобы над нами не капало. А чтобы крыша не текла, в доме должен быть хозяин, разве нет? Понимаю, это все философия, но, если ничего, кроме зеленой бумажки, перед глазами не видеть, можно очень плохо кончить.

– Почему бумажки? – криво усмехнувшись, спросил Колышев. – Одна бумажка мне ни к чему.

Мне их много надо, товарищ полковник.

– Будет много, – пообещал Лесных. – Главное – хорошо делать свое дело, а деньги будут.

Кстати, о деле. Надо как-то отвернуть твоего Малахова от этого дела. Он мужик дотошный, не успокоится, пока чего-нибудь не выкопает. Убрать его, что ли?

– Бесполезно, – покачал головой Колышев. – Малахова уберем, но дело-то останется. А оно, если разобраться, не такое уж сложное. Наследили много, да еще этот Рукавишников со своим интервью…

– Да, подгадил нам газетчик, – согласился полковник. Они дошли до конца аллеи и повернули назад – ни дать ни взять, парочка бизнесменов, совершающих моцион и попутно обсуждающих какую-нибудь сделку. – Что ты предлагаешь?

– Следствие должно быть проведено, – сказал майор, – альтернативы я просто не вижу. Надо бросить Малахову какую-то кость, чтобы успокоился.

– Вот ты этим и займись, – распорядился полковник. – Ты у него на хорошем счету, и потом, как я понял, это дело он поручил тебе. У него ведь, наверное, полно работы по делу Потапчука. Кстати, как оно продвигается?

– Да никак, – пожал плечами Колышев. – Никаких концов. Гора трупов, и ни мотивов, ни следов – ничего. Такая висячка, что ни в сказке сказать, ни вслух произнести.

– Вот и хорошо, – удовлетворенно сказал Лесных. – А ты тем временем блестяще завершишь расследование этого взрыва… Черт, открутить бы этому Волкову башку за такую самодеятельность, да другого такого пока найдешь… В общем, и тебе благодарность с занесением, и для дела польза.

Только ты там поаккуратнее, а то знаю я вас, торопыг: возьмешь дело в руки, а из него во все стороны белые нитки торчат. Подбери кандидатуру, подготовь как следует, чтобы комар носа не подточил, и – вперед. Может быть, будет лучше застрелить этого… э-э-э.., маньяка при попытке к бегству?

– Может быть, – согласился Колышев. – У меня есть кое-какие предварительные соображения.

Неплохо было бы, например, найти у этого, как вы выразились, маньяка под кроватью или, к примеру, в подполе несколько стволов и килограмм – другой взрывчатки, просто для убедительности.

– Да, – сказал полковник, – это было бы неплохо.

Главное теперь – найти этого маньяка. Только ищи не торопясь, обстоятельно, а то как бы Малахов чего-нибудь не заподозрил.

Они расстались у выхода из парка. Полковник, пройдя метров сто пятьдесят вдоль ограды, уселся в поджидавшую его служебную машину и укатил.

Колышев проводил черную «Волгу» взглядом. Даже в том, как машина оторвалась от бровки тротуара, блеснув на солнце хромом и черным лаком, сквозила начальственная самоуверенность и деловитая целеустремленность. Полковник выслушал доклад, устроил разгон, выдал на-гора несколько ценных руководящих указаний, наконец, подбодрил своего помощника, издали помахав у него перед носом пачкой зелененьких, завернутых в грядущее величие России, и укатил, очень довольный собой, предоставив ободренному, вздрюченному и получившему эти самые ценные указания майору и дальше таскать из огня каштаны. Как хорошо быть генералом…

Колышев сплюнул под ноги и пошел к своей машине, на ходу прикуривая очередную сигарету. Полковнику хорошо было отдавать распоряжения. Он, конечно, тоже рисковал, но основная часть грязной работы выпадала все-таки на долю майора Колышева. И еще этот Волков… По роду своих занятий майор не верил ни в Бога, ни в черта, ни в нечистую силу, но то, что вытворял предводитель крапивинской секты, не всегда поддавалось объяснению с позиций материализма, не говоря уже о марксизме-ленинизме, которого майор в свое время успел нахлебаться по самые брови. Имея дело с Волковым, Колышев всегда привычным усилием воли заставлял себя не обращать внимания на противный липкий холодок, ползавший вверх и вниз вдоль позвоночника. Труднее всего было не отводить глаза, когда Волков вдруг начинал диковато и страшно зыркать сквозь завесу спутанных смоляных волос этими своими бешеными угольями. Эта отвратительная манера таращиться на собеседника, словно прикидывая, сожрать его прямо сейчас или положить в холодильник до лучших времен, всегда приводила Колышева в содрогание, и Волков, похоже, прекрасно об этом знал и получал от этого несомненное удовольствие. «Гуру хренов, – подумал майор с раздражением. – Любимец богов, мать его… Не мог оружие как следует спрятать, обезьяна. Расхлебывай теперь за ним… Запудрить мозги Малахову – это легче сказать, чем сделать. Вот пусть бы Лесных сам попробовал. Связался я с ними, как с фальшивой монетой, – с тоской подумал майор, садясь за руль своих „Жигулей“, давно просившихся в металлолом. – Деньги… Какой смысл зарабатывать деньги, если боишься их потратить? И это в то время, когда все вокруг хапают миллионами и жрут не в себя… На улице иномарок больше, чем отечественных развалюх, а ты сиди на чемодане с деньгами, трясись как осиновый лист и езди на этом драндулете, на который смотреть – и то тоска берет… Конспирация, трах-тарарах.»

– Дерьмо, – вслух сказал майор Колышев, запуская двигатель.

Он вырулил со стоянки, радуясь тому, что машина, вопреки обыкновению, завелась сразу. На полдвенадцатого было назначено совещание у полковника Малахова, и Колышев, как дисциплинированный офицер, не хотел на него опаздывать.