Текст книги "Пощады не будет никому"

Мягко покачиваясь, дорогой автомобиль уносил Бирюковского от его загородного дома, но не мог унести от тяжелых мыслей и безысходности. Сидя в салоне, он ощущал, насколько мал мир, в котором он всесилен. Теперь тот ограничивался салоном машины. Только здесь царил уют, только здесь чувствовалась надежность, а весь остальной мир казался враждебным Бирюковскому.

Мокрый снег лепил в стекло, «дворники» едва успевали его счищать.

– Ну и мерзкая же погода! – сказал Бирюковский то ли шоферу, то ли самому себе, да эта его фраза и не требовала ответа. – Включи музыку.

Компакт бесшумно исчез в проигрывателе, и со всех четырех сторон на Льва Даниловича полилась музыка.

Это была классика, Моцарт, которого Лев Данилович любил за прозрачность и ясность – без всякой зауми. Это была музыка, понятная и знатокам, и людям, незнакомым с нотной грамотой. Бирюковский гордился тем, что слушает Моцарта, а не «попсу» и не песни, исполняемые бывшими уголовниками.

Они миновали кольцевую дорогу. Теперь полет «ягуара» стал не таким уж стремительным. Это раньше подобным машинам на улицах Москвы уступали дорогу, понимая, что не простой человек едет в такой машине, а как минимум, сын влиятельного министра. Теперь же, наоборот, водители «москвичей» так и норовили подрезать дорогу перед самым носом «ягуара», завидуя владельцу и понимая, что если тот ударит в бампер, то сумма, содранная на ремонт, наверняка превысит не только расходы, но и стоимость старой машины.

Бирюковский чувствовал, как жизнь постепенно втягивает его. Многорядное движение, толпы пешеходов у светофоров, гул большого города – все это приводило Льва Даниловича в возбуждение. Он прямо-таки чувствовал запах денег, которым была пронизана вся Москва, этот огромный мегаполис.

– Вот же черт, – выругался водитель, – говорят, что на улицах действует система «зеленая волна», а на самом деле знаете, как она называется?

– Нет, – Бирюковский зло посмотрел на красный глаз светофора, вперившийся в его «ягуар».

– Эта система называется «красная стена». Как ни крутись, все равно только на запрещающий сигнал поспеваешь. Одно хорошо – по ночам по Москве можно носиться, когда все мигает только желтым.

– Да уж…

Получилось так, что, резко притормозив, «ягуар» выехал передними колесами на зебру перехода, и какой-то старикашка с клюкой в руке остановился возле машины, пытаясь через грязное лобовое стекло заглянуть вовнутрь.

Затем замахнулся палкой, чтобы ударить по капоту, но тут встретился взглядом с Бирюковским, сидевшим на заднем сиденье. Палка безвольно опустилась на раскисший коричневый снег, и старик лишь для порядка, чтобы сохранить самоуважение, погрозил банкиру неплотно сжатым кулаком в матерчатой перчатке.

– Денег, наверное, хочет, – сказал телохранитель, сидевший на переднем сиденье.

– Если ты такой жалостливый, иди отдай ему свои, Леха, – ответил Лев Данилович.

– Не любят пенсионеры дорогие машины. Нет, чтобы пример с богатых брать, так, наоборот, их ненавидят, – по голосу шофера-телохранителя было понятно, что он и себя причисляет к богатым. – «Совки» долбаные! – с ненавистью добавил он, глядя в спину удаляющемуся старику.

На замечание своего шофера Лев Данилович глубокомысленно заметил:

– Леха, ты профан и полный идиот. Ты не понимаешь главного – все наше богатство за их счет. Если кто-то становится богаче, значит, кто-то становится беднее.

Это закон. Небось в школе изучал?

– Что изучал? – спросил Леха, его лицо сделалось недоуменным.

– Закон сохранения Ломоносова – Лавуазье: сколько убудет где-то, столько где-то и прибудет, не больше и не меньше. Вот и прикинь, Леха, насколько этот старик обеднел, настолько кто-то стал богаче.

– Вы стали, Лев Данилович?

– И ты тоже. Сколько я тебе плачу, на столько я становлюсь беднее, а ты богаче, понял, дебил? – зло сказал Бирюковский и почувствовал, что устал от этой короткой и бессмысленной в своей основе дискуссии.

– Понял, – спокойно ответил Леха, понимая, что спорить и приводить какие-либо доводы в свое оправдание не время и не место, а самое главное, абсолютно бессмысленно.

И может быть, Лев Данилович разразился бы еще какой-нибудь псевдонаучной тирадой насчет того, что Леха не стал умнее, проучившись в школе, и вообще насчет ума, что вот эта-то субстанция вообще никуда не перетекает, и если человек глуп от рождения, то умнее он никогда не станет, сколько бы книг ни прочел, какие бы Оксфорды и Кембриджи ни кончал, но…

…но тут ожил телефон, тот самый, о существовании которого Бирюковский уже забыл. Он взял трубку, отщелкнул микрофон, нажал кнопку, даже не посмотрел на жидкокристаллический экранчик, на номер, с которого его вызывают, прижал трубку к уху.

– Бирюковский? – раздалось из трубки.

– Я, – сказал Лев Данилович.

Обычно его называли по имени-отчеству, а по фамилии к нему почти никто не обращался.

– Слушай, Бирюковский, ты, наверное, знаешь, кто тебе звонит?

И только сейчас Лев Данилович вспомнил, что можно взглянуть на определитель номера. Он взглянул и ахнул: был высвечен номер Мерзлова, но голос был, естественно, не Савелия. Мурашки побежали по спине Льва Даниловича, а лоб тут же покрыла испарина, губы затряслись. Он молчал, не зная, что сказать.

И наконец его прорвало. Он истерично закричал:

– Кто это звонит? Кто? Кто ты? Назовись!

– А ты как думаешь, кто это?

– Сволочь! Сволочь! – закричал в трубку Бирюковский.

– Может быть, – послышался спокойный, чуть равнодушный ответ, – но ты еще хуже, чем я. Ты хуже, чем твой дружок Мерзлов. Сорок дней прошло со дня его кончины, и знаешь что я тебе хочу сказать, Бирюковский?

– Что! Что! Заткнись, сволочь!

– Ну, зачем ты так, – мягко прозвучало из трубки, – ты волен прекратить разговор, однако не делаешь этого. Почему?

– Заткнись! – Лев Данилович посмотрел на свой телефон так, словно бы мог увидеть разговаривавшего с ним человека.

– Я хочу сказать тебе вот что: следующим будешь ты. А со мной встречаются лишь один раз, один-единственный, последний. И ты меня увидишь, возможно, узнаешь, но радости от встречи у тебя не возникнет, поверь.

А вот я обрадуюсь.

Лев Данилович понимал, что этот страшный разговор надо как-то окончить. Но как? Пальцы не слушались, и он даже не мог нажать на кнопку, чтобы отключить телефон. Но тот отключился сам, видимо, говоривший сказал самое главное и уже ничего больше не хотел слышать от Льва Даниловича. Бирюковский швырнул телефон на сиденье так, словно бы это был брусок раскаленного металла, и отодвинулся от него подальше. Затем жадно принялся хватать воздух.

Водитель в зеркало смотрел на искаженное страхом лицо своего хозяина.

– Стой! – вдруг воскликнул Бирюковский. – Гони назад! Назад!

Водитель резко развернулся, затормозил, джип с охраной еле успел вписаться в поворот и не ударить в задний бампер «ягуара». Охранники тут же выскочили из джипа, но пока еще без оружия в руках. Бирюковский сидел на заднем сиденье, закрыв глаза, втянув голову в плечи, и мелко дрожал. Ему казалось, что тот, кто звонил, где-то рядом, возможно, в одной из машин, остановившихся у светофора, возможно, в толпе у остановки. Если бы Бирюковский был верующим, то наверняка бы истово перекрестился.

– Что случилось, Лев Данилович?

– Не знаю, – еле шевеля побелевшими от страха губами, ответил Бирюковский, – не понимаю.

– Куда едем? – минуты через три спросил водитель, – здесь знак, стоять нельзя.

– Назад, за город, – не своим голосом произнес Лев Данилович. Он сказал это так тихо, таким тоном, каким обычно разговаривают в присутствии покойника.

Глава 2

Этой декабрьской ночью Чекану везло, как никогда раньше, словно кто-то невидимый стоял у него за спиной и подсказывал, с какой карты зайти, что сбрасывать, на сколько повышать ставки. Играл Чекан невероятно рискованно, каждый раз ставя на кон почти все, что у него имелось. И как ни удивительно, карта шла та, о которой он мог лишь мечтать.

Если он хотел семерку, приходила именно она, если хотел даму, то получал именно ее. Если бы люди, сидевшие за одним столом с Чеканом, не знали его уже много лет, то наверняка заподозрили бы его в шулерстве, хотя все игроки, сидевшие за столом, играли не хуже его. Просто Чекану везло, есть же такое слово «фортуна», и вот она распростерла над ним свои крылья, а руки положила ему на плечи.

Чекан иногда улыбался и мысленно произносил:

«А сейчас придет дама треф и крестовый король».

Закрывал глаза, брал карты, ставил их в веер и лишь после этого смотрел. Действительно, в его чутких пальцах появлялась нужная комбинация. Всем, кроме Чекана, уже хотелось закончить игру как можно скорее, ведь деньги уплывали, а Чекан лишь подзадоривал, говоря:

– Друзья, вам же надо отыграться. Не могу же я уйти с вашими деньгами? Да и на улице еще темно. Что это за игра, если не встретить солнце за столом с картами в руках?

– Нет, нет, завязываем, – говорили игроки, по своему опыту зная, что если уж кому начинает фартить, то это везение будет продолжаться до первых лучей солнца и остановить это практически невозможно.

И Чекан знал этот великий закон, если уж карта пошла, ничего не надо делать, надо лишь положиться на удачу и не мешать, не делать резких опрометчивых движений, не строить хитроумных комбинаций, а играть как можно проще – так, как на душу ляжет.

Это он и делал. Иногда в самый неожиданный момент, вроде бы и карта у него была на руках хорошая, Чекан делал невероятно маленькую ставку. А когда ситуация складывалась, казалось бы, полностью проигрышная, Чекан вдруг увеличивал ставку, двигая к центру стола все свои деньги, всю ту наличность, с которой приехал и которую успел выиграть. А денег на столе уже лежало немало, в ход пошли даже российские деньги, к которым, как правило, во время игры не прибегали.

Уже и золотые часы, старинные, массивные, с длинной цепочкой и замысловатым брелоком, лежали рядом с Чеканом. Это один из его соперников в надежде отыграться, имея на руках каре из четырех тузов, решил рискнуть. В общем, шансов выиграть у него при таком раскладе имелось девяносто девять из ста. Но вот тот один шанс перевесил все девяносто девять. И этот единственный шанс оказался, как несложно догадаться, на руках у Чекана, у него был флеш-рояль.

– Нет, все, хватит, – бросая карты, которые рассыпались прямо посреди стола, сказал хозяин квартиры, – с тобой, Чекан, я больше играть не буду. Ты можешь обидеться, конечно, но, извини меня, я не самоубийца.

Наличных у меня больше нет, а на мелок, как ты знаешь, мы не играем.

– Это верно, на мелок и я не люблю, – Чекан сгреб все деньги, подвинул их к себе.

Он прикинул, что за сегодняшнюю ночь, за каких-то четыре часа, выиграл двадцать пять тысяч долларов. Выигрыш довольно-таки значительный, если учесть, что за столом сидели хорошие друзья.

– Повезло тебе сегодня в картах, а вот в любви, наверное, не повезет, – сказал хозяин квартиры, вытирая бледное, вспотевшее лицо, а затем жадно припадая к бокалу с уже выдохшимся шампанским.

– Везет в картах, повезет и в любви. Хотя меня это не очень-то интересует. Были бы деньги, а любовь мы купим, – глубокомысленно заметил Чекан и громко позвал своего телохранителя, который находился в соседней комнате. – Эй, Митяй, – крикнул Чекан и тут же опомнился, его Митяя уже не было в живых, а к своему новому шоферу и телохранителю одновременно Чекан еще не привык. – Ладно, Борис, извини, нехорошо живого покойником называть, бес попутал. Собери-ка деньги в мешок.

Себе в карман Чекан сунул пачку полтинников, перехваченных аптечной резинкой ярко-красного цвета. Затем подбросил на ладони золотые часы и пустил их по столу к хозяину.

– Ты же знаешь, я такие вещи не ношу, не люблю излишней старины, роскоши и понта. Оставь их себе. А если в следующий раз у меня не хватит пять – десять косарей, так ты мне подбросишь, идет?

– Идет; – обрадованно сказал мужчина с бледным худым лицом, по всему видно, переболевший туберкулезом, переболевший не в столичной клинике, а где-нибудь на севере, в колымских лагерях.

Чекан знал, что этого игрока даже из тюрьмы выпустили по болезни, считая ее неизлечимой. Но здесь, в Москве, рецидивист пошел на поправку. Конечно, еще не реабилитировался до конца, но уже почти не кашлял за столом и не прикрывал рот платком. Тот обрадовался, вытащил пальцы из пустого кармашка жилета, открыл часы. Они на это движение отозвались мелодичным звоном – маршевой мелодией.

– Эка, – сказал туберкулезный, – время уже немалое, семь утра.

– Семь? – воскликнул Чекан. – Ни хрена себе! Я же должен быть в Шереметьево-2.

– А что такое, бабу встречаешь?

– Да ну, если бы бабу, не спешил бы. Михару встречать еду.

– Быть того не может! Сегодня?

– Вот тебе и не может быть, он телеграмму мне из Магадана отстучал, что сегодня будет. От звонка до звонка оттрубил.

– Сколько же мы его не видели?

– Девять лет, – усмехнулся Чекан, задумчиво посмотрев в потолок на роскошную хрустальную люстру, которая была бы уместна на какой-нибудь станции метрополитена, а не в московской квартире. Но это не резало глаз.

– Хороша? – спросил хозяин. – До этого ты только в карты смотрел.

– Хороша, но не мое.

Ведь и зал, в котором сидели бандиты, был размером под стать подземным дворцам, возведенным в сталинские годы. Комната, в которой они играли, была не меньше шестидесяти квадратных метров и не меньше двухсот кубатуры.

Борис аккуратно собирал деньги. Вначале он их считал, но Чекан махнул ему рукой, мол, лишнее. И дело пошло быстрее.

– А чего же он только тебе телеграммку-то отстучал, мы бы тоже его встретили.

– Михара просил вам не говорить.

– Так ты же сказал.

– Сегодня можно, – Чекан потянулся, пытаясь сбросить сон, провел ладонью по глазам. – Эх, рассвело бы, сон бы как рукой сняло бы, а так – тянет.

– Ничего, пока до аэропорта доедешь, вздремнешь в машине.

Чекан быстро собрался, пожал на прощание всем руки, хозяину сильнее, чем другим.

– В общем, до встречи. Не знаю, буду ли сегодня у вас ночью. Скорее всего на игру не приеду. Да и вам отоспаться следует. А вот через пару дней обязательно дам возможность отыграться. Поверьте, уж я и так пытался проиграть, и так, и эдак. Но судьба, видно, есть судьба. Если уж она ведет прямую линию, то ведет до конца. А если начинает петлять, то делает это так, что никому не распутать, как ни думай, ни гадай.

– Ладно, Чекан, будет тебе оправдываться. Сегодня ты нас обул, завтра мы тебя разденем.

Чекан расхохотался:

– На дорожку выпьем.

– Это дело.

Тут же появились бокалы с шампанским. Чекан осушил свой, вытер тонкие губы идеально чистым носовым платком, сунул в рот сигарету, прикурил и, попыхивая, направился к выходу. Он легко сбежал по лестнице, сел на переднее сиденье.

– Давай-ка, Боря, в Шереметьево, дорогого человека встречать.

Борис, несколько раз моргнув, посмотрел на Чекана.

Ему было интересно, кого это называют дорогим человеком, Ведь как знал Борис, Чекан никого не любит и плюет на все родственные связи. Но когда произносилось слово «дорогой», в голосе Чекана не слышалось презрения, в нем чудилось что-то теплое, почти сыновье. Так, как: правило, говорят о старых родителях, которых давно не видели.

И Чекан пояснил:

– Ты еще молод, Боря, и Михару не знаешь.

– Михару? Слышал, крутой был медвежатник.

– Почему был? – осклабился Чекан. – Медвежатник, если он настоящий медвежатник, то это, браток, до конца, до последнего дня. Медвежатник на покой уходит редко, и если сам ящики не ломает, то это делают за него хорошие ученики. А учеников у Михары… – Чекан задумался, мысленно загибая пальцы, – и на двух руках не сосчитаешь.

Настоящий мужик, спец, одним словом, таких теперь мало, может быть, и вообще нет. Ну, гони, Боря, гони, опоздать на встречу не дело, Михара может обидеться.

– За один миг примчимся.

– Не болтай, а делай.

Боря погнал. И черный «БМВ» полетел по московским улицам к кольцевой, а уж когда выскочил на трассу, то Борис погнал машину не жалея. Стрелка спидометра все время колебалась возле цифры «170». Чекан на этот раз не стал одергивать разошедшегося водителя, а только мечтательно улыбался. Он знал, если уж ему везет, то будет везти до конца, и в аэропорт, что бы ни случилось, он не опоздает, приедет вовремя. И самолет должен сесть, хотя погода была неважная, лепил крупный снег, а стеклоочистители едва успевали сбрасывать хлопья с лобового стекла.

Водитель остался с машиной на стоянке, а Чекан направился к терминалу. Он приехал вовремя. Самолет еще не сел, но о его прибытии уже извещало табло. Минут десять Чекан постоял у мраморной колонны, презрительно поглядывая по сторонам на прохаживающихся и разрезающих толпу милиционеров, на таможенников, крутящихся тут и там, на пограничников, на встречающих с цветами и без цветов.

Наконец громко объявили, что «ИЛ-62» рейсом Магадан – Москва совершил посадку.

«Ну, ну, ну, – нервно потирал ладони Чекан. – Где же ты, Михара?»

Он смотрел на стеклянную дверь, из-за которой должен был появиться его кореш и учитель. В жизни Чекана существовали два человека, которым он был обязан всем, что имел. Одного из них уже не было в живых, Чекан сам похоронил Данилина, чуть-чуть опоздав на его зов, второй вот-вот должен был появиться из-за стеклянных дверей.

Наконец стали появляться пассажиры. Они столпились возле конвейера с лентой, по которой медленно плыли чемоданы и всевозможная кладь.

Михара вышел одним из последних. В правой руке он держал чемоданчик размером с портфель. Стальные уголки тускло поблескивали. С такими чемоданчиками уже давным-давно перестали ходить даже сантехники, а если их еще и можно было где-нибудь увидеть, так это в банях.

Пенсионеры, как правило, приносили в них смену белья, кусок мыла, мочалку и пару бутылок пива, привязывая к чемоданчику бечевкой отменный березовый или дубовый веник, изготовленный, как правило, собственноручно.

Вот с таким же чемоданчиком в правой руке и с шапкой в левой появился Михара. В сером пальто, с траченным молью котиковым воротником. Одной пуговицы на пальто недоставало. Ноги согревали теплые летные сапоги с опушкой, начищенные до блеска.

Когда Михара улыбнулся, сверкнули два золотых зуба в верхней челюсти. Он был выбрит, надушен дешевым одеколоном. Чекан бросился к нему так, как атакующий бросается на амбразуру дзота, зная, что впереди у него бессмертие. Мужчины обнялись.

– Дай-ка взгляну на тебя, – отодвигая Чекана на вытянутую руку, проговорил Михара, и его серые колючие глаза потеплели, на щеках заходили желваки. – Хорош, хорош, нечего сказать! В бизнесмены, кореш, подался, что ли?

– Да нет, Михара, что ты! Живу по понятиям, как ты учил.

– Хвалю, – спокойно сказал Михара. – Ну-ка, дай еще на тебя посмотрю, крутанись.

И Чекан, одного взгляда которого боялись матерые уголовники, как мальчишка, демонстрирующий новый ранец, дважды повернулся на каблуках, придерживая руками полы длинного дорогого пальто.

– Хорош, нечего сказать! А что круги под глазами?

Травкой балуешься или как?

– Да нет, Михара, всю ночь в карты играл.

– На ничего или на интерес?

– На интерес.

– И как? Хотя вижу, выиграл.

От Михары скрыть что-нибудь было невозможно. Несмотря на страшный прикид, казалось, что он отсутствовал всего день-два. Он ничему не удивлялся, ничто не казалось ему новым, и выглядел он почти так же, как девять лет назад на скамье подсудимых, – спокойным, уверенным в себе, непоколебимым в своих убеждениях.

Да и что ему могли сделать все этапы, тюрьмы и лагеря?

Ведь Михара уходил уже не первый раз, он уже был коронован и признан. Так что на шконках ему бояться было нечего, тюрьма для него была домом родным, где он знал каждый угол и каждый гвоздь.

– Ты один? – негромко спросил Михара.

– Как видишь, с машиной и водителем, как ты и просил.

– Это хорошо, видеть мне пока никого не хочется, а с тобой надо будет поговорить серьезно, потолковать как следует. Хотел с Резаным встретиться, но, видать, не судьба, взял его Бог к себе.

– Я не…

Чекан попытался что-то сказать, но Михара лишь похлопал его по плечу, дескать, я все уже знаю, мне доложили, хоть и был я очень далеко, но и там живут люди, и туда по дорогам дошли вести от тех, кто был на похоронах. Если мерить военной иерархией, то Михара был, конечно же, не меньше генерала, а Чекан всего лишь подполковником. Одежда на них сейчас была вопиюще разная. Можно было подумать, что богатый сын встретил отца из деревни.

Чекан попытался схватить маленький чемоданчик Михары, но тот отстранил его руку.

– Негоже, я сам понесу. Моя ноша мне не в тягость.

Каждый должен нести свой крест, сынок, – Михара погладил по плечу Чекана. – Так что ты уж извини меня, я сам понесу.

С чемоданчиком в руке он спокойно направился к выходу, даже не обращая внимания на то, где сейчас Чекан – сзади или сбоку. Он был сейчас самодостаточен, знал свою цену в этом мире, и ничто не могло поколебать его убеждений и уверенности в своих силах. Чекан, как младший, шел чуть сзади.

Борис подогнал машину ко входу, лишь только увидел Чекана, выходившего из терминала.

«Так вот он какой, Михара!» – Борис, опустив стекло, смотрел в решительное, тяжеловатое лицо Михары, который, задрав голову, взглянул на небо, на крупные хлопья снега, похожие на размоченный белый хлеб, брошенный рыбам в аквариум, и поежился. Глаза Михары казались еще более холодными, чем зимнее небо. Таких людей Борис побаивался. Этот убьет не моргнув глазом, убьет не руками, убьет словом. Скажет – и человека не станет, он исчезнет как дым, растворится в пространстве, словно его никогда и не существовало.

Борис выскочил, открыл заднюю дверь.

– Не суетись, сынок, – сказал Михара, отстраняя водителя и бережно ставя свой видавший виды чемоданчик на кожаную обивку сиденья.

Чемоданчик был грязный, и на коже сиденья остались пятна. Но это ничуть не смутило Михару.

– Что это у тебя там? Никак, слитки золота? – задал вопрос Чекан, хотя и понимал, что лучше ничего не спрашивать, а Михара, если сочтет нужным, сам все пояснит.

– Лучше, – сказал Михара, – там хлеб тюремный.

Хочешь, угощу?

Чекан даже не знал, что ответить. Сказать «нет» – обидится, сказать «да» – Михара может рассмеяться или скажет «успеешь еще попробовать». Он неопределенно пожал плечами, дескать, задурил старик.

«Ну да ладно, время все расставит на свои места, и ты, Михара, еще сможешь убедиться, что твоя наука пошла мне впрок, смогу и я быть тебе полезен».

Михара сел, расстегнул пальто, под которым открылся толстый, ручной вязки свитер с высоким, под горло воротником, раздвинул шарф.

– Эх, хорошо, мягко! Ну трогай, малыш, – Михара указательным пальцем, как стволом пистолета, ткнул в плечо Бориса, и тот, словно бы от этого получил сильный толчок, мгновенно сорвал автомобиль с места.

А Михара лишь усмехнулся, сверкнув золотыми зубами. Затем он взял чемоданчик.

– Дай-ка платочек.

Чекан выхватил из кармана дорогого пиджака чистый платок и подал Михаре. Тот придирчиво осмотрел квадратный кусок ткани, понюхал, вытер грязный чемодан и лишь после этого поставил его на колени. Затем опустил стекло в машине и выбросил платок на дорогу.

– Так говоришь, хлеба не хочешь? Сытно, наверное, живешь?

– Да не бедствую, – признался Чекан, – цинги не предвидится.

– Витаминов, значит, получаешь достаточно? – Михара посмотрел на Чекана, затем на водителя.

Чекан кивнул, дескать, это свой человек, надежный и проверенный.

«Свой так свой», – подумал Михара, ловко открыл замочки, простецкие, которые не требовали ни ключа и ни какого-либо усилия.

Поднял крышку. На крышке чемодана с внутренней стороны были наклеены вырезки из старых журналов и фотографии.

– Никого не узнаешь? – кивнув на фотографии, спросил Михара.

– Почему же, узнаю. Вот Резаный, вот ты молодой, а вот я пацан.

– Верно, – похвалил Михара, расстегнул ремешки, толстые, кожаные, старомодные, с металлическими пряжками, сунул руку под одежду и вытащил что-то завернутое в белую ткань. Закрыл чемодан, устроил его перед собой как столик и только после этого развернул белый сатиновый платок в мелкий горошек и крестики. В платке оказались буханка черного, как земля, хлеба и круглая, словно яблоко, луковица.

– Нож? – спросил Чекан.

– Зачем нож, за царским столом хлеб не режут, его ломают, – сказал. Михара, разламывая черную буханку надвое.

Вот здесь и произошло то, ради чего весь этот ритуал Затевался. Внутри буханки находилось что-то величиной с грецкий орех, завернутое в пергаментную бумагу. Михара бережно развернул ее.

– Глянь-ка сюда, – и на ладонь Чекана, гладкую и холеную, лег тяжелый камень, похожий на сгусток застывшего стекла.

Чекан вопросительно взглянул на Михару. Тот краешком губ улыбнулся, затем сдвинул брови, мол, это именно то, о чем ты подумал. Чекан удивленно и восторженно покачал головой.

Михара двумя пальцами взял камень и абсолютно равнодушно положил его в карман пальто – так, как бросают туда одноразовую зажигалку или коробок спичек. После чего у Чекана сложилось впечатление, что этого добра у Михары полный чемоданчик, стоит лишь пошарить рукой под чистой одеждой, под теплыми носками, под шерстяным бельем.

Михара не замедлил воспользоваться папироской. Вытряхнул одну из коробки, постучал мундштуком по косточке указательного пальца, затем дунул, прочищая воздушный фильтр. Замысловато сломал мундштук в двух местах, сунул в рот. Чекан лишь успел услужливо щелкнуть золоченой бензиновой зажигалкой, украшенной гравировкой, поднес пламя к папиросе.

Михара затянулся.

– Ну, что у вас тут новенького? Говори, – голубоватое колечко дыма вылетело из его рта, украшенного двумя золотыми зубами.

– Сам разберешься, – небрежно сказал Чекан. – В общем, все как было. Только денег крутиться стало куда больше.

– Это хорошо, – спокойно заметил Михара, отломив один кусочек хлеба, сунул в рот, пожевал. – Попробуй, вкусный хлеб, специально для меня испекли, вместе с камнем в печку совали.

Чекан тоже отломил немного корки, пожевал, затем слизнул с кончиков пальцев крошки и поежился.

– Что, не любо вспоминать? – задал каверзный вопрос Михара.

– Отвык я уже от такого хлеба.

– Небось икорку трескаешь?

– Не без этого.

– Там икорки поболей будет, и качество получше, свеженькая. Знаешь, иногда бывало, на зоне я ее столько жрал, а вот в туалет сходить было нечем, сразу все усваивается. Знаешь, как у моряков на траулерах, они икру жрут, так по две недели на горшок не ходят.

Чекан рассмеялся. Михара был в своем амплуа, он мог говорить о чем угодно, бесстрастно, без улыбки и в самых обыкновенных вещах всегда находил что-то сверхъестественное.

– Кстати, одну баночку я тебе привез. Смотри какая! – Михара вытащил стеклянную баночку из-под майонеза, закрытую пластмассовой крышкой. Икра была крупная, ни одного лопнувшего зернышка. – Еще, наверное, неделю назад эта рыбина плавала, а сейчас вот, – Михара запустил палец и слизнул пару прилипших к нему шариков-икринок.

Чекан отломал кусочек корки, положил на него горку икры и целиком отправил в рот. Теперь хлеб уже не казался ему пресным, было по-настоящему вкусно.

– Ну вот, видишь, и встретились. Долговато мы не виделись, сколько воды утекло.

– Как тебе там? – спросил Чекан.

– Там не здесь, там всегда плохо, как бы хорошо ни было. Конечно, отказу я ни в чем не знал, но свобода – она и, есть свобода, ее потому и называют сладкой, что слаще ее ничего на свете не существует. И если тебе, Чекан, кто-нибудь скажет, что самое сладкое – это сон, не верь ему. Самое сладкое – это свобода. Сон, конечно, тоже вещь сладкая, но он сладкий лишь в своей постели, на свободе, когда нет колючки, нет конвоя и ты знаешь, что можешь пойти туда, куда захочется твоей левой ноге, а не прапорщику Петрову или майору Сидорову. Вот такие вот дела.

– Выпьешь? – спросил Чекан. – У меня с собой водка, коньяк есть.

– Приедем, выпьем. Не гони лошадей. Куда это он так летит, что, смерти моей желает? – Михара ткнул грязным указательным пальцем в плечо Бориса. – Ты, не гони, озверел, что ли? Куда летишь? Мне каждый миг в радость, а ты мчишься как бешеный.

– Это он по привычке.

Борис убавил скорость и улыбнулся. Он понимал, что этот человек уже давно не сидел в машине на мягком сиденье, уже давно не мчался по подмосковной дороге и даже скорость в сто километров в час кажется ему космической.

– Милиции много, – заметил Михара, разглядывая соседнюю сторону двухрядного шоссе.

Омоновцы в касках, в бронежилетах, с автоматами проверяли машины, выезжающие из города.

– Шмонают, – спокойно заметил Чекан, – но мы их не боимся.

– Да, это точно. Волков бояться – в лес не ходить, – Михара опять улыбнулся, беззлобно и наивно, как большой ребенок, вдруг к месту припомнивший детскую считалку, почти пропел:

– На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич… Это мы с тобой, – сказал Михара, – я король, а ты королевич, а золотое крыльцо будет, только напрячься придется немного. Ты мне поможешь на ноги встать?

– О чем речь, Михара! Ты же мне помог, кто бы я без тебя был?

– Ладно, про это не надо. Мы же люди, должны помогать друг другу, а не спасибо говорить. А то привык: спасибо-пожалуйста, спасибо-пожалуйста… А нет, чтобы помочь.

И Чекан опять подумал, что Михара совсем не изменился, только, может, заматерел, кожа стала грубее на обветренном лице. А думает и смекает Михара по-прежнему быстро, почти молниеносно, хотя кажется, его мозги, мозги человека, не обремененного знанием последних событий, работают, как тяжелая машина, как старинный генератор или как ручная мельница.

– Куда едем? – спросил Михара.

– Ко мне, – ответил Чекан, – Ты своим домом обзавелся?

– Да нет, снимаю квартиру. Ответственный квартиросъемщик.

Михара рассмеялся:

– Надеюсь, бабой не обзавелся?

– Нет, – сказал Чекан.

– Некогда? Делом занят?

– Бывает, занят.

– А больше небось за столом сидишь, картами шуршишь?

– И это случается. Вот сегодня, знаешь, как карта шла! Давно такого не припомню. Ты знаешь, с чем я это связываю?

– С чем же?

– С тем, что ты вернулся.

– Может, оно и так, – Михара, припав к стеклу, рассматривал город.

Он молчал. Видимо, все то, что проплывало за окном, проносилось перед глазами, его просто-напросто ошарашивало, хоть и виду он старался не подавать. И лишь когда машина въехала во двор, Михара выругался:

– Ну и развернулись! Понастроили, понавесили, столько тачек дорогих вертится, не поймешь, кто на самом деле крутой, а кто дерьмо собачье.

– Скоро разберешься. Неделю отдохнешь, отмоешься, приоденешься, и сам все поймешь.

– Конечно, – согласился Михара, – люди-то прежние, да и мысли у них прежние. А знаешь, к какому выводу я пришел там? – Михара прикрыл глаза и лишь после довольно продолжительной паузы сказал: