Текст книги "Ловушка для Слепого"

Глава 12

Глеб долго не мог уснуть. Водка, чрезмерное количество выкуренных на ночь сигарет и долгий, за полночь, разговор с Малаховым возбудили его, заставив сердце стучать ровно и мощно, а глаза – бессонно таращиться в темноту.

Слепой лежал на слегка отсыревших простынях, утопая в пуховой перине, слушал сонное дыхание Ирины и смотрел в дощатый потолок, казавшийся ему серым и плоским, как передержанная фотография. Он не боролся с бессонницей, точно зная, что может заставить себя уснуть в любой момент. У него была богатая пища для размышлений, и сейчас, в мертвой тишине спящего деревенского дома, думалось на удивление хорошо.

Мысли его неторопливо и плавно текли сразу по трем руслам: он думал об Ирине, о своем новом начальнике и о том растаявшем в воздухе подполковнике, который прежде занимал конспиративную квартиру и которому, судя по всему, принадлежали оставшиеся в памяти компьютера досье на самых крупных московских бандитов и спрятанный в вентиляционной отдушине никелированный парабеллум. Глеб не очень-то верил в смерть подполковника: он и сам не раз растворялся в воздухе, оставив позади косвенные улики собственной смерти и свидетелей, с пеной у рта уверявших, что он умер на их глазах. Все это была азбука конспирации, способная обмануть только того, кто сам хотел быть обманутым. Малахов не сказал этого напрямик, но Глеб чувствовал, что полковник разделяет его мнение и не напрасно выложил всю эту, по большому счету, секретную информацию. Слепому казалось, что, если он когда-нибудь случайно встретится со своим предшественником и понаделает в нем дырок для вентиляции, Малахов не станет обижаться.

Малахов тоже беспокоил Глеба Сиверова. Утверждению полковника, что досье на Слепого уничтожено раз и навсегда, очень хотелось верить, тем более что возможности проверить его слова у Глеба не было. Но верить и знать – разные вещи, и это беспокоило Слепого, как попавшая в глаз соринка.

Лежа в темноте, Глеб улыбнулся своим мыслям. Он понимал, что это мальчишество, но серьезные и мрачные проблемы, связанные с его работой, бледнели и отступали на задний план рядом с тем простым фактом, что ему наконец-то удалось сломать лед между собой и Ириной. В последние месяцы его больше всего мучило чувство полной оторванности от остального человечества. Такое же чувство, наверное, испытывает гонимый ветром куст перекати-поля, вприпрыжку катясь по голой степи. Теперь ему казалось, что он наконец-то пустил корни. Ему было тепло и уютно, и красавец подполковник с гнилым нутром и навыками профессионала выглядел совсем маленьким, жалким и неопасным, да и был ли он вообще, этот подполковник?

Слепой почувствовал, что выпитая накануне водка недвусмысленно дает о себе знать, и сел на кровати, спустив босые ноги на ледяной дощатый пол. Зябко ежась, он оделся: раз уж все равно приходилось тащиться на улицу, то можно было постоять несколько минут, любуясь звездами, подышать свежим морозным воздухом и выкурить на сон грядущий сигаретку, а то и две – смотря по настроению.

Старый дом отзывался скрипом и потрескиванием на каждое движение, и Глеб постарался как можно скорее выбраться в сени. Он давно привык к ненормальной чувствительности своего зрения, позволявшей ему видеть в темноте, но, пробираясь через загроможденные ведрами, корзинами и каким-то сельхозинвентарем сени, лишний раз порадовался этой аномалии: человек с нормальным зрением наверняка запутался бы в этой мышеловке и перебудил всю деревню, не говоря уже об обитателях дома.

Он вышел в сад, прогулялся до притаившегося в кустах крыжовника узкого покосившегося строения с односкатной крышей, закурил и прислонился к пыльному переднему крылу «виллиса», изучая рисунок созвездий. Заниматься этим здесь было гораздо легче, чем в Москве, где звездный свет забивает лихорадочное электрическое сияние. Здесь небо выглядело огромным и почти пугало своей бездонной глубиной. Через несколько минут Глебу уже казалось, что он может на глаз определить, какие звезды расположены ближе к Земле, а какие дальше. Ему даже захотелось вернуться в дом и разбудить Ирину, чтобы и она могла полюбоваться этим небесным великолепием, но, поразмыслив, он отказался от этой затеи: он мог ненароком поднять на ноги весь дом, а нарушать сон Маргариты Викентьевны ему не хотелось: за день он соскучился по тишине.

На улице было так хорошо, что Слепому окончательно расхотелось идти в дом. Он залез в машину, выволок из-под заднего сиденья свернутый тент, откинул спинку переднего сиденья, завернулся в жесткий, пахнущий пылью брезент и улегся спать под открытым небом. Это оказалось неожиданно здорово – как когда-то, давным-давно, в позапрошлом существовании, в пыльных чужих горах, бок о бок с товарищами… Глядя на звезды, он незаметно для себя уснул.

Открыв глаза, он увидел, что рисунок созвездий над его головой почти не изменился, и понял, что проспал совсем немного. Сна тем не менее не было ни в одном глазу, по телу вместе с кровью волнами гулял адреналин, и Слепой понял, что что-то неладно, еще раньше, чем бешеный собачий лай дошел до его сознания.

Глеб осторожно выпростал из-под брезента правую руку, дотянулся до бардачка и вынул оттуда свой кольт, не переставая чутко вслушиваться. Он так ничего и не услышал, кроме собачьего концерта, который постепенно пошел на убыль и минут через двадцать затих совершенно. Слепой послушал еще немного, но спящая деревня молчала.

– Чертовы барбосы, – пробормотал Глеб, который не жаловал дворняг за бестолковость и склонность пресмыкаться перед каждым, у кого в руках есть кость или хотя бы палка.

Он положил пистолет на место, поплотнее укутался в брезент и через две минуты провалился в сон.

Выспаться ему, однако, так и не дали. Буквально через десять минут его разбудили какие-то новые звуки, на этот раз не имевшие ничего общего с собачьим лаем. Осторожно приподняв голову, Слепой помотал ею, чтобы окончательно проснуться, и прислушался.

Возле дома кто-то шастал, шурша сухой ломкой травой, плескалась и булькала какая-то жидкость, время от времени раздавался приглушенный жестяной стук – похоже, кто-то опорожнял на стены загородного дома полковника Малахова какие-то канистры. Спросонья Глебу почудилось, что это сам Малахов вдруг решил посреди ночи заняться какими-то странными хозяйственными делами, но возле дома суетилось явно несколько человек, и Слепой понял, что происходит что-то интересное. Его подозрения превратились в уверенность, когда до ноздрей донесся запах бензина. Он вспомнил об оставшихся в доме женщинах, одна из которых была для него дороже всего остального человечества, и с трудом подавил желание немедленно выскочить из машины и открыть стрельбу.

Стараясь не производить шума, он выпутался из своего брезентового кокона, снова взял пистолет и осторожно выставил голову в дверной проем. Вокруг дома суетились пятеро. Четверо из них были при автоматах, а пятый – видимо, главный – держал в руке пистолет с глушителем и настороженно косился по сторонам. Он вдруг уставился прямо на машину, и Глебу стало не по себе: казалось, что человек с пистолетом смотрит ему в глаза. Тут Слепому очень кстати вспомнилось, что далеко не все видят в темноте так же хорошо, как он, и он продолжил наблюдение.

План ночных гостей был прост, незатейлив и понятен с первого взгляда: поджечь дом со всех сторон и, стоя на безопасном расстоянии, выкосить автоматным огнем всех, кто попытается выбраться из пылающего сруба. Глеб еще раз пересчитал бандитов и сочувственно покачал головой: их было всего пятеро, и они ничего не знали о том, что в тылу у них засел хороший стрелок с кошачьим зрением.

Человек с пистолетом поймал за рукав пробегавшего мимо верзилу с полупустой, судя по звуку, канистрой, развернул его в сторону «виллиса» и толчком направил прямо в объятия Слепому. Глеб ужом соскользнул на землю и притаился у переднего колеса.

У человека, который шел навстречу собственной смерти, помимо канистры, имелся еще и автомат. Смертоубойный «Калашников» висел у него за плечом стволом вниз, как какая-нибудь берданка. Это был просто подарок судьбы, и Глеб перехватил пистолет, взявшись за ствол и мимоходом с сожалением подумав, что Ирину, как и всех обитателей деревни, ожидает далеко не самое приятное пробуждение.

Боевик с канистрой приблизился к «виллису» и для начала щедро плеснул на капот. Это было последнее, что он успел сделать, В следующее мгновение канистра глухо шмякнулась в траву, а боевик, которого Глеб успел подхватить под мышки, мягко опустился рядом в лужу бензина, который, лениво булькая, выливался из канистры.

Глеб торопливо завладел автоматом и запасным магазином, который торчал из кармана куртки только что убитого им человека. Слепой спешил: ему почудилось, что под стеной дома глухо брякнул спичечный коробок.

Он оттянул затвор, и в траву бесшумно выпал патрон, тускло блеснув в свете звезд округлым медным боком. Глеб с брезгливым сожалением покосился на мертвого боевика – этот «ниндзя» таскал за плечом поставленный на боевой взвод автомат, нимало не заботясь о том, что, споткнувшись, запросто мог отстрелить себе ползадницы и переполошить всю деревню.

Слепой расположился со всеми удобствами, надежно опершись локтями на капот «виллиса», и посмотрел на противника так, как он привык – через прорезь прицела.

Это было сделано очень вовремя: предводитель шайки как раз готовился чиркнуть спичкой.

Глеб выстрелил. Выстрел получился не самым удачным: поджигатель, в темноте показавшийся Глебу блондином, выронил спички и схватился за простреленное плечо, но устоял на ногах и метнулся в сторону, выхватив откуда-то свой пистолет. Второй выстрел Слепого гулким эхом прокатился по деревне, снова всполошив собак, и один из боевиков упал, накрыв своим телом пробитую пулей пустую канистру. На этот раз Глеб был уверен, что бандит не встанет.

Он соскользнул с капота и, пригнувшись, перебежал на несколько метров вправо за секунду до того, как боевики открыли ответный огонь. Несколько пуль с глухим стуком ударило в борт «виллиса», со звоном посыпалось ветровое стекло.

– Идиоты, – процедил Слепой. – Где я для него запчасти достану?

Он начал бить очередями, все время меняя позицию и стараясь достать блондина с пистолетом. Тот, однако, оказался на удивление ловким воякой и никак не желал подставляться под пулю. Тем не менее Глеб был доволен: ему удалось отсечь блондина от дома, и каждая выпущенная им очередь заставляла поджигателя пятиться и менять укрытие.

Он подрезал еще одного боевика во время перебежки, и тот с коротким воплем упал в траву, выронив автомат.

Глеб отчетливо видел, что бандит жив и, отчаянно работая локтями, уползает в глубь сада, но решил не обращать на него внимания: раненый и безоружный, боевик не представлял для него опасности.

Теперь на ногах оставались только двое противников: раненый в плечо блондин и автоматчик, показавшийся Глебу смутно знакомым. Эти двое уцелели не случайно: они действовали умело и продуманно, и Слепой очень быстро обнаружил, что его весьма успешно пытаются взять в клещи. Он начал пятиться, понимая, что это не самая лучшая тактика. Автоматчик бил трассирующими, и вскоре одна из пуль угодила в лужу бензина, стоявшую у переднего колеса «виллиса». Бензин вспыхнул с глухим хлопком, пламя мгновенно перебросилось на капот машины, взметнулось к небу, и Глеб понял, что теперь он виден своим противникам как на ладони.

Невыгодность его позиции не замедлила подтвердиться. Пуля выбила фонтанчик земли у него под ногами, другая рванула за плечо, прошив куртку и пройдя в миллиметре от кожи. Ревущее пламя заслоняло бандитов от Глеба. Стрелять наугад он тоже не мог – позади бандитов был дом.

Он метнулся вправо, слыша, как свистят вокруг пули, дырявя трухлявые доски ворот, и понимая, что почти проиграл, упустив инициативу. Автоматчик на мгновение обернулся и выпустил короткую очередь по дому. Трассирующие пули сработали лучше всяких спичек. Дом загорелся, и тут на втором этаже со звоном вылетело оконное стекло. На бегу Глеб успел разглядеть высунувшийся наружу длинный, маслянисто отсвечивающий ствол, потом там звонко бахнуло, и у правой ноги автоматчика фонтаном брызнула во все стороны земля.

Глеб нырнул наконец за поленницу и выпустил длинную очередь вслед блондину, который, отстреливаясь, уходил через сад. Теперь, в оранжевых отсветах разгорающегося пожара, Сиверов видел, что блондин на самом деле не блондин, а седой. Это была ранняя седина, которая так нравится романтически настроенным женщинам. Очередь прошла высоковато, срезав несколько веток с яблонь и заставив седого пригнуться. Глеб взял пониже, но курок лишь щелкнул вхолостую. В следующее мгновение автоматчик, увернувшись от второго выстрела Малахова, с треском перемахнул через забор в соседний двор, а седой окончательно исчез, ускользнув через калитку, выходившую к реке.

Дверь дома с грохотом распахнулась, и на крыльцо, кашляя и задыхаясь, вывалился Малахов в синих семейных трусах и с двустволкой наизготове. Женщины выбежали следом. Глеб представил себе, что было бы, не потяни его на свежий воздух, и зябко повел плечами. Он словно наяву увидел мордоворотов в кожаных куртках, палящих от живота длинными очередями, и падающие на дымящееся крыльцо тела.

Где-то по соседству хлопнула дверь, и раздался крик:

«Пожар! Данилыч горит!».

Глеб бросил автомат, сорвал с себя куртку, набросил ее на Ирину и, наспех удостоверившись в том, что она цела и невредима, побежал помогать тем, кто с ведрами и топорами спешил поучаствовать в увеселении. Первый из добровольцев, здоровенный усач лет пятидесяти в солдатском ватнике на голое тело, уже осторожно заглядывал в калитку, опасаясь, как видно, получить шальную пулю.

– Заходи, дядя, фейерверк уже кончился! – крикнул ему Глеб. – Остался только пионерский костер.

Через полчаса полковник Малахов, совершенно непохожий на полковника в своих мятых трусах, кирзачах на босу ногу и впопыхах надетом наизнанку женском свитере, в сердцах бросил на землю пустое ведро и зычным командным голосом прокричал, перекрывая гул огня и треск рушащихся балок:

– Шабаш! Хватит коптиться, все равно без толку…

Егорыча заливайте, а то как бы кровля не занялась!

Утро застало их на пепелище. Внутри черной дымящейся груды все еще что-то потрескивало, догорая, проседая и рассыпаясь пеплом, по обугленным обломкам время от времени пробегали синеватые язычки пламени, а сухой жар, волнами исходивший от этого страшного горелого пятна, заставлял соблюдать приличную дистанцию. Сгоревший дотла «виллис» печально торчал посреди черного круга выгоревшей травы, стоя на покоробившихся от жара дисках колес.

– Вы всегда так весело проводите выходные? – поинтересовался Глеб у стоявшего рядом полковника Малахова.

– Время от времени, – ядовито проворчал Малахов. – Хочется, знаешь ли, иногда развеяться, пошуметь.

Вот только ты, понимаешь, помешал. Если бы не ты, погуляли бы на всю катушку, по-нашему, по-русски – так, что проснулись бы уже в раю.., или в пекле.

– Мученики попадают в рай, – обнадежил его Глеб. – Тем более что огонь, если верить святой инквизиции, очищает от скверны.

– Хочешь сказать, что мы упустили шанс? – фыркнув, осведомился Малахов. – Нет, ты мне скажи, зачем тебя ночью во двор понесло?

– А зачем люди ночью во двор бегают? По нужде.

– Твой мочевой пузырь надо представить к правительственной награде, – проворчал полковник, поплотнее запахивая на груди солдатский парадный китель образца восьмидесятых. Кроме кителя, на нем были огромные полосатые брюки, вязаный свитер с прожженной дырой на животе и заскорузлые, рыжие от глины кирзовые сапоги.

Он запустил руку в карман кителя, порылся там, брезгливо морщась, и вытащил мятую пачку «Примы».

– Покурим, снайпер? – предложил он, протягивая Глебу открытую пачку. – От щедрот местного населения.

Кстати, я еще не поблагодарил тебя за…

– С вас бутылка, – быстро сказал Глеб. – И хватит об этом.

– Что? – растерялся полковник. – Бутылка?

– А вы посмотрите на себя, – предложил Глеб. – Ну что с вас еще возьмешь?

Полковник хмуро покосился на него, укоризненно покачал головой, но не выдержал и улыбнулся.

Они закурили и стали молча смотреть, как поднимается к небу серый дым.

– Этот дом построил мой отец, – негромко сказал Малахов. – Давно, задолго до войны. В сорок первом на него упала бомба, пробила крышу, потолок и там застряла.

Она так и не взорвалась. Говорят, пленные французы и поляки, которые работали на немецких заводах, иногда набивали бомбы песком. Мама как раз рожала меня, когда это случилось. Бомба проломила потолок как раз над ее кроватью.

Глеб помолчал, глубоко затягиваясь вонючей «Примой» и выпуская дым через ноздри.

– Один из них показался мне знакомым, – сказал он после паузы. – Где-то я его видел, а вот где – не припомню. И еще их главный. Наверное, я смог бы его опознать и даже составить фоторобот. У него запоминающееся лицо и такая, знаете, ранняя седина на всю голову.

Малахов вдруг повернулся всем корпусом и уставился на него так, словно увидел морского змея. Печали и мутной ностальгической поволоки в его взгляде как не бывало – глаза смотрели остро и цепко.

– Как это ты ухитрился его разглядеть? – спросил он. – Темно же было, как у негра в ж.., гм.., в ухе.

– Моя кличка – Слепой, – напомнил Глеб. – Неужели в досье не было ни слова про то, что я обладаю нокталопией – вижу в темноте.

– Ну да?! Представь себе, не было. Тогда… – Малахов на некоторое время задумался, теребя кончик носа. – Высокий? – тоном, каким, наверное, привык вести допросы, вдруг спросил он. – Голова седая, так? Глаза темные, лицо вытянутое, как у лошади или, скажем, у Александра Блока, верхняя губа длинная, шнобель… – полковник сделал энергичный жест, показывая, какой у описываемого им человека нос, – вот такой вот шнобель, капитальный… Похож?

– В общих чертах, – сказал Глеб. – Неужели знакомый?

– Ах ты, мразь, – словно не слыша его, процедил полковник. – С того света, значит, вернулся, чтобы меня туда отправить. Жаль, ах как жаль, что ты промазал, Глеб Петрович!

– Я его задел, – поправил полковника Слепой.

– «Задел» не считается, – морщась, как от боли, сказал Малахов. – Эту сволочь если бить, то прямо в глаз, как белку. Я смотрю, ты даже не спрашиваешь, о ком речь. Неинтересно?

– А чего тут интересного? По-моему, все и так ясно.

– Н-да, – промямлил полковник, – что ясно, то ясно… В общем, фамилия его – я имею в виду настоящую – Раскошин. Подполковник Раскошин. Псевдонимы я сейчас не припомню, да это и не важно.., так или иначе, они будут в его досье. Возьмешься?

– А если не возьмусь?

– Тогда придется идти убеждать начальство, что мертвые иногда воскресают. И я подозреваю, что возобновление дела ничего не даст: у него были сильные покровители, так что вряд ли собранные нами улики до сих пор лежат в архиве.

– И вы так спокойно об этом говорите?

– А как мне об этом говорить? Что мне – землю грызть, голову пеплом посыпать? Поймаю кого-нибудь за руку – оторву эту руку к чертовой матери и не посмотрю, сколько там генеральских звезд на погонах, из-под которых она растет. А какой смысл потрясать кулаками наедине с собой или с тобой? Что от этого изменится?

– Привозите ваше досье, – сказал Глеб. – Есть у меня кое-какие соображения на этот счет. Мнится мне, что недаром он материальчик на самых крутых авторитетов в свой компьютер загонял. Узнать бы, на кого работали те двое, которых я подвалил. Их куда повезли?

– На Кудыкину гору, – проворчал полковник. – Оживлять электрошоком и вежливо спрашивать, на кого они работали при жизни.

Вдали послышался шум приближавшегося автомобиля.

Глеб прислушался и вздохнул.

– Это за вами, – сказал он. – Ирину подвезете?

– Дурацкий вопрос, – ответил Малахов.

– Ну, тогда я пошел. Или вы не против, чтобы ваши ребята со мной повидались?

– А ты?

– Я? Я – категорически против. В общем, спасибо за веселые выходные.

– Ну, Глеб Петрович, – Малахов развел руками, – кто же мог знать?

– Да я серьезно, – сказал Глеб. – Все действительно было здорово, пока не пришли эти отморозки. Так ведь отморозки – это специфика нашей с вами работы. Профессиональная вредность, так сказать. На них обижаться – все равно что возмущаться по поводу плохой погоды. А все-таки мясо на шашлыки я мариную лучше вас.

– Это мы еще проверим! – крикнул Малахов в его удаляющуюся спину.

– Проверим, проверим, – ответил Глеб и скрылся за калиткой в дальнем углу сада.

* * *

Приблизительно в то же время, когда сердобольный усач Егорыч вынес полковнику Малахову свои старые штаны, Виктор Шараев остановил машину возле ветхого двухэтажного дома, который явно должен был пойти на слом в ближайшее время. Он уже выглядел нежилым, пустые оконные проемы щерились редкими клыками выбитых стекол, и оттуда тянуло плесенью и нужником.

Задрав голову. Активист разглядел на втором этаже три застекленных, хотя и грязных почти до полной потери прозрачности окна. На одном из них даже болталось что-то вроде занавески.

Задремавший было Тыква проснулся от толчка, схватился за обрез и очумело завертел головой во все стороны.

– Чего это? – забормотал он. – Куда это мы приехали?

– Станция Березай, – объявил Виктор, – кто приехал – вылезай.

– Это чего? – повторил Дынников. – Это он здесь, что ли, живет, Веньямин этот? Во дает! Правда, отмороженный. Здесь же, наверное, не топят ни хрена! Ноябрь же на дворе, что он, совсем охренел?

Виктор молча указал ему на жестяную трубу, торчавшую из крайнего справа застекленного окна.

– Буржуйка, что ли? – поразился Тыква. – Вот клоун!

– Сейчас посмотрим, какой там клоун, – сказал Виктор, подтягивая перчатки. – Только не начинай сразу палить из своей мортиры.

– Обижаешь, – протянул Тыква. – Зачем палить?

Мы тихо-мирно…

Они обошли дом и, толкнув скрипучую дверь, нырнули в вонючую темную пасть подъезда. Это напоминало экскурсию в пещеру большого и очень неопрятного дракона, вот разве что идти пришлось не вниз, а вверх. Подсвечивая себе зажигалкой, чтобы ненароком не вляпаться в то, что источало тошнотворный запах, подельники поднялись на второй этаж по загаженной, замусоренной лестнице и остановились перед облезлой деревянной дверью, на которой чудом сохранилась табличка с номером пять.

– Тут? – тихо спросил Тыква, плавным движением вынимая из-под куртки обрез.

– Кажется, да, – сказал Виктор. – Ну что, постучим?

Тыква пожал плечами, но этот жест остался незамеченным из-за царившей на площадке темноты.

Виктор снова чиркнул зажигалкой, осветив номер, вздохнул и громко, уверенно постучал в дверь.

– Откройте! – повелительно сказал он. – Милиция!

Ему никто не ответил. Активист ударил в дверь кулаком, и она вдруг открылась, протяжно взвыв ржавыми петлями.

– Слиняли, – почти простонал позади него Тыква. – Бля буду, слиняли, суки!

– Тихо ты, истеричка! – шикнул на него Активист. – Пошли.

Он боком вдвинулся в прихожую, держа в руке вдруг показавшийся смешным и бесполезным нож и каждую секунду ожидая удара или выстрела из темноты. Сделав шаг, он немедленно въехал ногой в груду пустых бутылок, которые с грохотом и звоном разлетелись в разные стороны. Ни о какой конспирации теперь не могло быть и речи, и Виктор с облегчением чиркнул колесиком зажигалки.

Дрожащий оранжевый огонек почти ничего не осветил.

Активист поднес зажигалку поближе к стене, поводил ею из стороны в сторону и нашел выключатель. Пощелкав клавишей, он убедился в очевидном – света не было.

Под ногой что-то зашуршало, и, наклонившись, Виктор подобрал пыльную пожелтевшую газету. Он свернул газету в жгут и поджег этот импровизированный фитиль.

Стало немного светлее, но газета горела слишком быстро.

Прежде чем неровный, пляшущий огонь добрался до пальцев, Виктор успел заметить в метре справа от себя округлый блеск стекла керосиновой лампы. Он затоптал газету, на ощупь отыскал лампу, снял с нее стекло и поджег фитиль.

Лампа оказалась вполне исправной и под завязку заправленной керосином. Виктор попытался припомнить, когда в последний раз ему встречалась керосиновая лавка, но не смог: такое заведение на московской улице выглядело бы не менее дико, чем постовой милиционер с каменным топором.

В тусклом оранжевом свете керосиновой лампы Активист разглядел большую прихожую с почерневшими от сырости, отстающими обоями и высоким, изборожденным трещинами потолком. Штукатурка с потолка местами обвалилась, обнажив гнилую дранку. Из мебели здесь были только батарея пустых разнокалиберных бутылок, в которую сослепу врезался Виктор, да несколько вбитых в стену ржавых гвоздей, на одном из которых висел древний, сильно потертый кожаный плащ с пелериной. Виктор никогда не был экспертом в вопросах военной формы, но у него сложилось вполне определенное впечатление, что точно такие же плащи когда-то носили офицеры СС.

– А плащик-то фрицевский, – подтвердил его догадку Тыква.

Виктор осторожно двинулся вперед, держа лампу подальше от себя в расчете на то, что, стреляя на свет, Телескоп не заденет его. Под каблуком что-то хрустнуло. Виктор посмотрел вниз и увидел одноразовый шприц. Еще один шприц валялся в углу, а немного левее того места, где он лежал, на обоях красовалась криво выведенная углем свастика. Свастика была нарисована в каких-нибудь двадцати сантиметрах от пола. Похоже, ее рисовали сидя, а то и лежа на полу.

– Ну и берлога, – сдавленным голосом сказал Дынников. – Пошли отсюда, Витек. Эти пидоры давно слиняли.

– Проверим и пойдем, – ответил Шараев. – Куда ты торопишься? Твои бабки ищем, а не дядины.

Тыква промолчал и половчее перехватил обрез.

Они пошли по квартире, последовательно проверяя все: ванную, в которой грудами валялись какие-то затхлые тряпки, загаженный вонючий туалет, захламленную кухню, выглядевшую так, словно здесь недавно пировало стадо свиней, черную от грязи и сырости гостиную, где обои свисали клочьями, а напротив сломанного, с торчащими наружу пружинами дивана нелепо и дико стоял старинный телевизор с мизерным экраном в разбухшем и перекошенном от влаги полированном корпусе, просторную пустую спальню с окном во двор и еще одну спальню – поменьше.

Именно здесь, судя по всему, и жил пресловутый Веньямин, давший приют своему брату Эдуарду. В углу у окна стояла на ржавом листе жести печка-буржуйка, рядом с которой громоздилась куча изломанной в щепки мебели, поодаль обнаружился накрытый грязной газетой колченогий стол с разбросанными на нем объедками. Единственный табурет валялся в метре от стола кверху ножками, а со стены над столом таращил бешеные глаза писанный маслом фюрер. Стены здесь были густо измалеваны орлами и свастиками, и Виктор с содроганием подумал, что раз уж в наше время от политического безумия никуда не денешься, то лучше все-таки иметь брата-коммуниста. Теперь он понял, что имел в виду Телескоп, так нелестно отзываясь о собственном родственнике.

Виктор повел лампой вправо и увидел продавленную, дышашую на ладан кровать, возле которой прямо на холодном замусоренном полу сидел человек. В первый момент Виктору показалось, что это Телескоп, но этот человек был повыше, не носил очков и не брился, как минимум, две недели. Голова у него была острижена наголо, что давало отличную возможность разглядеть страшную рану повыше левого виска. Вся левая половина головы у покойника была залита кровью, казавшейся черной в тусклом свете керосиновой лампы. Рядом с трупом валялась тяжелая монтировка, которой, по всей видимости, его и убили.

– Мать твою, – хрипло выдохнул Тыква. – Вот тебе и Веньямин… Смотри, Витек, монтировка. Та самая, блин.

– Ты уверен? – спросил Активист, опускаясь на корточки и щупая шею покойника под подбородком. Ни о каком пульсе и речи быть не могло – шея была твердая, как камень, и холодила пальцы даже сквозь перчатку.

– Уверен? – переспросил Тыква. – Если бы тебя этой хренью по морде гвозданули, ты бы тоже был уверен.

Не поделили, выходит, мои денежки, козлы. Одним отморозком меньше. Только где теперь второго искать?

Активист брезгливо вытер пальцы полой куртки мертвеца и тяжело разогнулся.

– Найдем, – глухо сказал он. – Никуда не денется. Вот так Эдя! Не ожидал, если честно. Смотри, Мишель. Смотри и запоминай, до чего люди доходят из-за жадности.

– Линять отсюда надо, Витек, – нервно сказал Тыква. – Как бы нас тут с этим жмуриком не замели.

Активист зажал в зубах сигарету, просунул ее кончик внутрь лампового стекла и закурил.

– Да, – сказал он, не вынимая сигареты изо рта, – пойдем. Делать здесь нечего.

Он шагнул к дверям и вдруг замер, держа ногу на весу и напряженно вслушиваясь. Тыква тоже прислушался, и на его невыразительном лице медленно проступило недоумение. Из прихожей доносились какие-то звуки, словно кто-то бродил по ней, оступаясь и спотыкаясь впотьмах. Наконец там загрохотали бутылки, и стало ясно, что им не почудилось. Активист поспешно задул лампу и только после этого опустил на пол занесенную для шага ногу.

– Трах-тарарах, ну и бардак, – донесся из прихожей знакомый голос. Судя по интонации, Телескоп был навеселе. – Где эта передолбанная лампа? Венька! Эй, люди! Витек, вы что, трахаетесь там в потемках?

– Ч-черт, – пробормотал Виктор. – Машина возле дома. Стань за дверь, Мишель.

Он чиркнул зажигалкой и снова засветил лампу. Тыква бесшумно скользнул за дверь.

– Совсем оборзел, отморозок, – пробормотал он.

В его голосе слышалось беспомощное удивление перед наглостью Телескопа, рискнувшего вернуться на место преступления.

Активист, хмурясь, поставил лампу на стол и, сдернув с кровати серую простыню, жестом фокусника набросил на труп. Он бросил взгляд на дверь, за которой прятался Дынников, спрятал нож и присел на край стола, передвинув лампу так, чтобы его спина не загораживала свет.

– О! – донесся из прихожей довольный возглас Телескопа. – Вижу маяк! За-жи-гает свет-ля-чок свой фо-нарик мая-чок, – дурашливо пропел он и, судя по последовавшему за этим грохоту, упал.

Пока он возился в коридоре, поднимаясь на ноги, снова падая и невнятно матерясь, Активист не спеша докурил сигарету, спрятал окурок в свою пепельницу и привел в порядок туалет, то есть в очередной раз поправил галстук, подтянул перчатки и пригладил волосы. Он продолжал хмуриться: на его памяти Телескоп ни разу не напивался до потери памяти, а его теперешнее поведение трудно было объяснить чем-либо, кроме пьяной амнезии.

– Витек! – радостно воскликнул Телескоп, появляясь в дверях спальни. – А я гляжу – машина. Извиняться пришел? Не надо, Витек, не извиняйся. Я гордый. Сам ненавижу унижаться и не могу смотреть, как другие унижаются.