Текст книги "Русская княжна Мария"

“Какого черта, – думал он, уже значительно тише входя в спальню, – ведь это не шпион и не мародер, а всего лишь шестнадцатилетняя девочка, которая годится мне в дочери! Если она будет откровенна и раскается в том, что сделала, я, пожалуй, не трону ее. Она и без того достаточно наказана тем, что до сих пор находится здесь; вреда же от нее не может быть никакого. Почему бы мне не проявить великодушие? В конце концов, несколько убитых солдат – это всего лишь несколько убитых солдат. Солдаты для того и существуют, чтобы их убивали, да и этот ребенок виновен лишь в своем знакомстве с одним из убийц”.

Остановившись в дверях спальни, он громко, значительно кашлянул в кулак, стараясь привлечь к себе внимание, и тут же пожалел об этом: представшая перед ним сцена не нуждалась в комментариях. Княжна, рыдая, стояла на коленях подле кровати, на которой лежал старый князь – несомненно и безвозвратно мертвый. Позади княжны топтался, тоже заливаясь молчаливыми слезами, трясущийся старик, единственный оставшийся при ней слуга, которому, как представлялось капитану, самому оставался шаг до могилы.

Княжна повернула на кашель капитана залитое слезами и оттого ставшее как будто еще прекраснее лицо. Взглянув в это лицо, капитан окончательно смешался. Смерть старика самым естественным путем освобождала княжну от всех подозрений; дряхлый слуга оказывался вне подозрений по тем же причинам, да еще и потому, что был ни на что не годен. Капитану оставалось лишь спросить себя, какого черта он сюда вперся со своей саблей, извиниться и откланяться.

– Простите, принцесса, – с поклоном сказал он, – я не знал… Выражаю вам свое глубочайшее сочувствие…

– Что вам угодно? – ломающимся от слез голосом, но стараясь при этом быть учтивой, спросила княжна.

– Нынче ночью мы изловили двоих диверсантов, – зачем-то сказал капитан, – но они убили часового и сбежали из-под замка. Я хотел задать… Впрочем, это вздор. Еще раз приношу свои извинения. Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

– Полезен? – все тем же ломающимся голосом, в котором капитану теперь послышалось усталое презрение, переспросила княжна. – Чем еще, скажите на милость, вы можете быть мне полезны? Впрочем… Я ни за что не попросила бы вас, но больше мне обратиться не к кому, а сама я не могу… не могу… вы понимаете… – Она два раза всхлипнула, но тут же сердито, совсем не по-княжески утерла слезы кулачком и твердо закончила: – Я не могу сама похоронить его и прошу вас оказать мне помощь в этом деле.

Эта просьба стоила ей немалых трудов. Капитан Жюно был для нее враг, и его галантность и участливое выражение лица казались ей тем, чем они и являлись на самом деле – маской, тоненькой скорлупой, под которой скрывался кровавый оскал войны. Однако же, она вынуждена была просить своего врага о помощи, так как в действительности не могла самостоятельно и даже с помощью Архипыча предать тело старого князя земле.

Капитан не чувствовал этих тонкостей и потому не мог быть оскорблен ими, но просьба княжны не вызвала в нем никакой радости. У него, прошедшего множество войн старого кавалериста, было несколько иное, чем у княжны, отношение к смерти. Он понимал, что не согласиться помочь нельзя, понимал, что при этом придется хотя бы внешне соблюсти множество скучных условностей, и заранее этим тяготился. Гораздо привычнее и проще было бы ему бросить тело старика в выкопанную где-нибудь на заднем дворе яму и забросать землей, чтобы не воняло. В самых учтивых и соболезнующих выражениях заявляя княжне свое согласие, капитан вдруг поймал себя на том, что мысленно ищет способ обойтись с покойником именно так. В конце концов, чем он был лучше французских солдат, убитых его соотечественниками под Смоленском или прямо здесь, на заднем дворе его имения? Да ничем, кроме своего происхождения, на которое капитану Жюно было наплевать. Так какого же черта, спрашивается, должен он расшибаться в лепешку, организовывая для этого безразличного ему и совершенно чужого покойника пышные похороны?

Выйдя от княжны и перестав видеть ее заплаканное, но гордое лицо, капитан Жюно окончательно утвердился в своем решении поступить со стариком так, как поступают обыкновенно с убитыми на поле боя неприятельскими солдатами, то есть просто закопать поскорее во избежание появления дурного запаха. Он подозвал капрала, участвовавшего в обыске дома, и отдал ему краткое и энергичное распоряжение касательно организации похорон. Капрал козырнул и помчался собирать похоронную команду.

Тем временем обыск дома, с самого начала совершенно бесцельный и с каждой минутой все более превращавшийся в обыкновенный грабеж, продолжался. Все ценное уже было вынесено, теперь выносилось или уничтожалось остальное. Солдаты без нужды саблями вспарывали обивку кресел и диванов, как будто под нею могли скрываться беглецы, били посуду, которую не могли унести с собой, срывали со стен гобелены и портреты – словом, развлекались в свое удовольствие.

Наконец, волна этого варварского грабежа докатилась до покоев, где сидела над умершим князем Мария Андреевна. Передние солдаты, увидев лежавшего на постели покойника и сидевшую над ним заплаканную княжну, остановились в нерешительности, не зная, как поступить. Смерть на поле боя была для них делом вполне привычным и обыкновенным, случавшимся на их глазах даже более часто, чем насморк. Здесь же было совсем иное, не имевшее отношения к их войне и потому пугающе-величественное. Кто-то перекрестился, еще кто-то снял шапку, но тут задние, которым не было видно того, что происходило в комнате, надавили на передних, и не менее десятка улан под командой лейтенанта ввалилось в спальню, грохоча сапогами и оружием.

Княжна обернулась к ним, и глаза ее сверкнули тем опасным блеском, завидя который в глазах старого князя, даже самые буйные из дворовых мужиков становились тише воды, ниже травы.

– Как вы смеете? – звенящим голосом спросила она, вставая и обращаясь напрямую к возглавлявшему команду офицеру.

Голос этот звучал так надменно и властно, что толстый лейтенант, накануне проигравшийся пану Кшиштофу в карты, смешался и даже сделал коротенький шаг назад. Затем он устыдился собственного смущения, и даже возмутился, как это бывает с ничтожными людьми, когда им кажется, что кто-то, кто заведомо слабее них, посягает на их достоинство, которого они на самом деле не имеют.

– Прошу меня простить, сударыня, – глядя мимо княжны и криво усмехаясь, неприятным голосом сказал он, – но я имею приказ обыскать дом.

– Обыскать? – все тем же звенящим от напряжения голосом повторила княжна. – Да что вы ищете? Разве в этом доме остался хотя бы один уголок, в который ваши мародеры не сунули бы свой нос, и хотя бы одна тряпка, которую они не пощупали своими грязными лапами?

Разговор этот велся по-французски и был вполне понятен находившимся в комнате солдатам, которые при слове “мародеры” негромко, но угрожающе зашумели. Толстый лейтенант с каменным лицом объявил княжне, что намерен выполнить приказ и что для ее же блага он советует ей более не называть солдат его величества императора Наполеона мародерами.

– Где-то в доме скрываются двое шпионов и диверсантов, и мы их найдем. Это война, сударыня, а на войне как на войне, – закончил он свою речь дословным повторением того, что сказал пан Кшиштоф Огинский своему кузену Вацлаву после того, как зарезал часового.

После этого заявления говорить стало не о чем.

– Убирайтесь вон! – приказала княжна таким тоном, что кое-кто из солдат сделал невольное движение в сторону дверей.

– Обыскать комнату! – крикнул толстый лейтенант и первым подал пример, перевернув ночной столик, который стоял у постели князя.

Обыск был недолгим, но весьма основательным. Двое улан даже подрались, не поделив ордена князя. В продолжение всего этого погрома княжна с каменным, вдруг повзрослевшим и осунувшимся лицом стояла у окна, глядя на деревья парка. Толстый лейтенант, привалившись к притолоке дверей, разглядывал ее насмешливым взглядом победителя.

– Еще раз прошу меня простить, – сказал он, когда последний из солдат покинул комнату. В голосе его, как и во взгляде, явственно читалась насмешка победителя над побежденным. – Вы должны понимать, что я только исполняю свой долг. Счастливо оставаться, сударыня.

Княжна не ответила и не обернулась, и толстый лейтенант, небрежно поднеся руку к шляпе, вышел из спальни.

Через полчаса в разгромленную спальню вошли четверо пахнущих землей, в перепачканных глиной сапогах солдат похоронной команды. Не говоря ни слова княжне, громко стуча сапогами и роняя с подошв комья грязи, они подошли к постели, с четырех углов взялись за простыню и подняли ее вместе с телом умершего. Одеяло свалилось на пол, обнажив худые и костлявые ноги князя, торчавшие из-под ночной рубашки. Княжна с криком бросилась к ним, поняв, каким образом капитан Жюно вознамерился выполнить ее просьбу. Один из солдат угрюмо отодвинул ее локтем. Архипычу, который тоже попытался вмешаться и не дать закопать своего благодетеля, как бездомного пса, досталось больше: улан ударил его в лицо пудовым кулачищем, после чего старик, упав на пол, замер, не подавая признаков жизни.

Княжна, поняв, наконец, что сделать ничего нельзя, бросилась к старику-камердинеру. Лицо Архипыча было окровавлено, но он дышал и даже слабо постанывал. Между тем тело князя вынесли вон, небрежно обернув простыней.

Мария Андреевна бросилась следом за уланами. Во дворе она увидела капитана Жюно, который стоя рядом с приехавшим из штаба адъютантом, с сосредоточенным видом читал какую-то бумагу. Бумага эта была приказом выступать в сторону Москвы. Капитан для вида хмурился, но в душе был рад покинуть разоренное имение и двинуться дальше, наступая на город, о котором в армии рассказывали сказки.

– Капитан, это неслыханно! – подойдя прямо к нему, горячо воскликнула княжна. – Это не по-христиански, в конце концов! Ведь вы же обещали!..

Капитан, отлично знавший, о чем идет речь, ожидавший этого нападения и потому старательно делавший вид, что не замечает стоявшую прямо перед ним княжну, с неохотой оторвал взгляд от бумаги и едва заметно поморщился.

– А, это вы… Сожалею, принцесса, но большего я для вас сделать не могу. Через час мы выступаем на Москву, и у нас нет времени на соблюдение формальностей. В конце концов, это война…

– А на войне как на войне, – договорила за него княжна, глядя прямо в лицо капитана Жюно опасно блестевшими глазами.

– Именно так, – согласился капитан. – Я очень рад, что вы согласились меня понять, и хочу еще раз выразить вам свое сочувствие и сожаление о том, что похороны проходят в некоторой спешке.

– В некоторой спешке, – медленно и раздельно, будто эти слова ей были незнакомы, повторила за ним княжна. – Да, мсье Жюно, я вас очень хорошо поняла и запомнила на всю жизнь.

Капитан быстро взглянул на нее, пытаясь понять, была ли в словах княжны угроза, или это ему только почудилось. Княжна продолжала смотреть на него прямым, сухим и блестящим взглядом, говорившим так много, что, казалось, не говорил ничего. В глазах капитана что-то мигнуло, и он поспешно отвернулся к адъютанту.

– Так передайте генералу, что через час мой эскадрон уже будет в седлах, – сказал он. – Скажите генералу, что он может рассчитывать на улан Жюно, как рассчитывал на них всегда.

– Я все передам, – сказал адъютант и сел на подведенную ему лошадь.

– Сударыня, – продолжал капитан, снова повернувшись к княжне Марии, но глядя при этом мимо нее, – мне действительно очень жаль. Я искренне хотел бы помочь вам, но все, что я могу для вас сделать, это предложить место в одном из наших экипажей. – Он сделал жест рукой, указав на дорожную карету князя Вязмитинова, уже выкаченную из сарая, поставленную в ряд с другими повозками и нагруженную награбленным в доме имуществом. – Поверьте, вам опасно здесь оставаться. Одна, в огромном доме, без прислуги… С вами может случиться все, что угодно. Со своей стороны я готов гарантировать вам безопасный проезд до самой Москвы, где, я уверен, между нашими государями будет заключен мир. Там вы сможете вернуться к нормальному течению жизни, а пока… на войне как на войне.

Почти целую минуту княжна смотрела на капитана Жюно своими огромными, сухими, странно и опасно блестевшими глазами, после чего, приняв решение, медленно кивнула и сказала изменившимся, каким-то чужим и мертвым голосом:

– Благодарю вас, капитан. Я с радостью принимаю ваше предложение и готова воспользоваться любезно предоставленным мне в вашем экипаже местом.

– Черт подери, – сказал капитан Жюно, провожая взглядом удалявшуюся княжну, – девчонка чертовски горда!

После этого, на время забыв о княжне, он занялся приготовлениями к предстоявшему походу. Ровно через час, как и было обещано штабному адъютанту, эскадрон капитана Жюно покинул опустевшее имение и вышел на Московскую дорогу, слившись с другими частями французской армии, двигавшимися со стороны разоренной деревни.

Глава 11

Ни один из посланных вдогонку за бежавшими пленниками разъездов по счастливой случайности не наткнулся на кузенов. В восьмом часу утра они, обессилев от голода, жажды и уже начинавшейся, несмотря на раннее время, жары, присели, а вернее, упали отдохнуть в тени старой приземистой березы, которая возвышалась посреди круглой лесной поляны. – Где-то по дороге Вацлав сбросил с себя изорванный, грязный и окровавленный французский колет, оставшись в не менее грязной и окровавленной рубашке. В руке он сжимал ружье, а его левое плечо ощутимо оттягивала книзу сумка с зарядами. Кшиштоф, в коротких ему брюках старого князя и без сюртука, отирая со лба одной рукой смешанный с кровью пот, другой придерживал под мышкой саблю.

– Вот жизнь, – тяжело дыша и еще шире распахивая и без того широко распахнутый ворот, сердито проворчал Кшиштоф Огинский. – А кто-то сейчас нежится в мягкой постели, а когда проснется, станет пить кофе с бисквитами… Тьфу!

Он всухую плюнул на землю и в сердцах воткнул в дерн саблю.

– Да, – стягивая с левой ноги сапог и морщась при этом от боли, согласился Вацлав, – хорошо было бы сейчас стоять во фронте и ни о чем не думать.

Кшиштоф покосился на него с удивлением и несколько раз быстро моргнул глазами, будто не в силах поверить услышанному. Вацлав как будто был неглуп, но как же он, в таком случае, мог мечтать о возвращении в действующую армию – туда, где люди тысячами гибнут и получают увечья без всякой выгоды для себя?

– Ты прав, кузен, – сказал он, – но не надо забывать о том, что перед нами стоит задача возвышенная и благородная – вернуть русскому народу похищенную у него святыню.

– Русский народ мог бы получше присматривать за своими святынями, – заметил Вацлав, принимаясь за правый сапог, – но делать нечего. О том, где находится икона, знаем только мы, а значит, только мы можем ее спасти. Ах, черт возьми, кузен! И зачем ты полез в эту повозку! Сейчас мы были бы уже далеко вместе с иконой, а главное, не поставили бы под удар княжну. Ты знаешь, – обеспокоенный пришедшей ему в голову мыслью, встревоженно повернулся он к Кшиштофу, – ведь французы могут догадаться, кто помог нам бежать!

– Не догадаются, – легкомысленно отмахнулся Кшиштоф. – А если и догадаются, то княжна как-нибудь вывернется. Французы – галантная нация, они с женщинами не воюют.

– В Смоленске, – мрачно сказал Вацлав, – я своими глазами видел, как французское ядро разорвало на куски беременную женщину на пороге ее собственного дома.

– Это случайность войны, – возразил пан Кшиштоф, которому было в высшей степени наплевать на судьбу княжны Вязмитиновой. – Та женщина была просто глупа, если вышла на крыльцо, когда по городу стреляли из пушек. И потом, что ты предлагаешь – напасть вдвоем на эскадрон улан? Ты успеешь один раз выстрелить по ним из ружья, а я – несколько раз махнуть саблей, после чего мы быстро и очень некрасиво умрем. Много ли пользы будет от этого княжне?

– Вот как ты заговорил, – сказал Вацлав, неприятно пораженный этими рассуждениями кузена. – Значит, по-твоему выходит, что княжна Вяз-митинова была глупа, когда, рискуя собственной жизнью, выпустила нас из той мышеловки, в которую мы угодили благодаря тебе?

– Опять – благодаря мне! – начиная горячиться, воскликнул Кшиштоф. – Почему ты думаешь, что там, где не повезло мне, тебе сопутствовала бы удача?

– Потому что я видел, что в повозке спал денщик, – ответил Вацлав.

Пан Кшиштоф закусил губу, подумав о том, что это была правда. Мальчишка всегда одерживал победы там, где он сам терпел поражения. Ему чертовски, оскорбительно везло. Впрочем, последнее поражение пана Кшиштофа еще могло обернуться победой: не подними он ненароком на ноги весь лагерь, икона могла бы достаться Вацлаву.

– Ты прав, кузен, – сказал он. – Я просто устал и сам не понимаю, что говорю. Если бы не княжна, мы уже были бы мертвы. Не стоит нам ссориться из-за одного необдуманного слова. К тому же, и княжна, и икона находятся в одном месте. Если мы твердо решили добыть икону, то почему бы нам заодно не позаботиться и о княжне?

Вацлав кивнул, но тут же тяжело вздохнул, подумав, что в их теперешнем положении будет весьма затруднительно позаботиться не только о княжне, но и о себе самих.

– Да, – сказал он. – Остается пустяк: придумать, как это сделать. Кстати, кузен, ты не хочешь перекусить?

– И пить тоже, – откликнулся Кшиштоф. – Прежде всего пить. Если за каким-нибудь из этих кустов у тебя припрятан накрытый стол, то тебе пора в этом признаться.

– Увы, – печально улыбнулся Вацлав, – увы…

– Да, – раздумчиво протянул пан Кшиштоф, – история… Должен тебе сказать, что если в ближайшее время мы не добудем еды, то можно будет с легким сердцем забыть и о княжне, и об иконе.

Говоря это, он вспомнил об "украденном у него из кармана письме Мюрата и с трудом удержался от злобного возгласа. За каких-нибудь два-три дня лишиться всего и превратиться в умирающего от голода беглеца – это было не так-то легко переварить. И икона, и Мюрат, дожидавшийся ее, находились от него буквально в двух шагах, а он вынужден был скрываться в лесу, изнемогая от голода и жажды и не смея высунуть носа из кустов! “Княжна, – подумал он, из-под опущенных век злобно поглядывая на Вацлава, – княжна, княжна и княжна, всюду одна только княжна! Провалился бы ты вместе со своей княжной! А ведь как удачно все складывалось, пока я не повстречался с тобой!”

Ему хотелось, не вставая с места, схватить торчавшую из дерна саблю и рубануть Вацлава по голове – раз, и еще раз, и рубить до тех пор, пока то, что от него останется, невозможно будет узнать. Но он сдержал этот неразумный порыв: Вацлав нужен был ему для того, чтобы достать икону. До тех пор им предстояло действовать плечом к плечу, как союзникам и братьям. Ну, а потом… Ах, поскорее бы оно наступило, это “потом”! Но до тех пор было просто необходимо завоевать и укрепить доверие Вацлава, чтобы в нужный момент можно было спокойно подойти к нему со спины, не боясь, что он оглянется – подойти и ударить наверняка…

Он снова посмотрел на Вацлава. Тот, судя по его виду, задремал, сморенный усталостью после проведенной без сна ночи. Тогда пан Кшиштоф устроился поудобнее и тоже закрыл глаза. Мысли его приняли неожиданное направление: ему вдруг представился переполох, произведенный в русской армии и во всей России известием о том, что чудотворная икона святого Георгия похищена и исчезла без следа. Спустя две или три минуты он уже думал о себе как о человеке, только благодаря которому французы продвинулись так далеко и без особенных усилий продвигались дальше. Это он, Кшиштоф Огинский, подорвал боевой дух русского войска; он сыграл в этой войне роль гораздо более значительную, чем оба поссорившихся императора, взятые вместе; и где же, спрашивал он себя, слава, где заслуженный почет? Где деньги, наконец? Подарок для Наполеона – чушь, ерунда по сравнению со значением, которое поступок пана Кшиштофа оказал на ход войны.

В полусне ему представлялось, что он горячо спорит с самим Мюратом, доказывая королю Неаполя, что тот просто обязан выплатить ему двойную против обещанной сумму, несмотря на отсутствие при нем иконы. Пусть иконы нет здесь, у вас, как будто бы говорил он маршалу, – это мелочь. Для истории же важно только то, что иконы нет и у русских. Так неужели тот, кто сумел одной короткой стычкой с десятком кирасир изменить ход истории, не заслуживает столь скромной награды, как несколько миллионов франков? Мюрат в ответ лишь тряс головой с длинными завитыми волосами, бренчал многочисленными золотыми браслетами и смеялся неестественно высоким, более всего напоминавшим лошадиное ржание, смехом.

От этого смеха пан Кшиштоф проснулся, чувствуя себя вялым, разбитым и неимоверно, фантастически усталым. Лицо и все тело его были покрыты холодной испариной, выступившей во сне, в ушах до сих пор отдавались потусторонние звуки нечеловеческого смеха. Пан Кшиштоф тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и понял, что на самом деле слышит лошадиное ржание. Потом лошадь с топотом проскакала где-то совсем рядом, и лишь теперь пан Кшиштоф заметил, что остался на поляне один. Его сабля по-прежнему торчала из земли под прямым углом, как стержень солнечных часов, но ни Вацлава, ни его ружья рядом не было. О присутствии кузена напоминала только примятая трава в том месте, где он лежал. Пан Кшиштоф понял, что мальчишка обвел его вокруг пальца, и в сердцах хватил кулаком по земле.

Словно в ответ на этот удар, кусты на противоположном краю поляны раздвинулись, и из них выбрался Вацлав с ружьем в руке.

– Ты знаешь, – сказал он, приблизившись к облегченно переводившему дыхание пану Кшиштофу, – мы с тобой устроились на привал в двух шагах от дороги. Это просто чудо, что нас здесь не обнаружили.

– Черт возьми! – торопливо вскакивая с земли, воскликнул пан Кшиштоф. – Надо уходить отсюда поскорее!

– Я думаю, не стоит, – возразил Вацлав. – Только что мимо нас в сторону усадьбы галопом проскакал какой-то адъютант. Вероятнее всего, у него приказ о выступлении. Мы должны, мы просто обязаны видеть, куда и в каком порядке уходит эскадрон нашего приятеля Жюно.

Пан Кшиштоф снова присел, утирая пот рукавом рубашки.

– Ну и пекло, – сказал он. – Ты не знаешь, сколько можно прожить без воды?

– Точно не помню, – ответил Вацлав, – но знаю, что недолго. Еще я знаю, что совсем недалеко от нас есть речка и усадьба, из которой вот-вот уйдут уланы и в которой имеется колодец с отличной ледяной водой.

Пан Кшиштоф издал мученический стон и закатил глаза. Вацлав в ответ на это засмеялся и дружески хлопнул его по плечу, вызвав тем самым новую вспышку ненависти в душе пана Кшиштофа. Желание зарубить этого самоуверенного и самодовольного, всеми незаслуженно обласканного, богатого и удачливого сопляка накатывало на пана Кшиштофа волнами, и он уже начал сомневаться, что сможет ли долго это выдерживать. Впрочем, он надеялся, что их совместные с Вацлавом приключения скоро закончатся.

Сборы их были недолгими. Пан Кшиштоф выдернул из земли уланскую саблю и сунул ее под мышку, как тросточку, Вацлав поудобнее пристроил на плече ружье, после чего кузены вышли на дорогу и двинулись в сторону усадьбы Вязмитиновых, держась на всякий случай поближе к обочине, чтобы, во-первых, оставаться все время в тени деревьев, а во-вторых, чтобы при первом же подозрительном звуке иметь возможность своевременно убраться в кусты. Дорогой они беседовали, вспоминая мирное время. Пану Кшиштофу эта беседа не доставляла никакого удовольствия: он вынужден был все время маневрировать между полуправдой и совершенной ложью, не зная, что известно и что неизвестно Вацлаву о его прежних похождениях. Вацлав же, напротив, был весел, оживлен и простодушно сетовал на то, что ранее не нашел случая сблизиться с кузеном, который казался ему прекрасным человеком и верным другом. Старания отца Вацлава, так тщательно оберегавшего честь своей фамилии, что его сын вовсе ничего не знал о своем кузене, кроме одного факта его существования, неожиданно сослужили Вацлаву Огинскому дурную службу: он даже не подозревал, с кем имеет дело, и страшная опасность, которой он подвергался, находясь рядом с кузеном, оставалась незамеченной им.

Теперь, когда он был не один и имел ясную цель, ради которой стоило рисковать и сражаться, Вацлав был вполне доволен жизнью. Рядом с ним был кузен, старший не только по возрасту, но и по воинскому званию (Вацлав не знал, что виденная им на Кшиштофе кирасирская форма была таким же маскарадом, как и его французский мундир или ряса деревенского дьячка, в которой он явился в усадьбу), впереди его поджидало опасное и славное дело, княжна Мария Андреевна была, кажется, к нему благосклонна, и Вацлав не видел, чего еще ему следовало желать от жизни. Неприятности и лишения, испытываемые им сейчас, были делом временным, и избавление от них зависело только от него самого и от его кузена. Да, его могли ранить и даже убить, но Вацлаву с детства внушали, что дворяне для того и живут на свете, оттого и пользуются так широко всеми земными благами, что в момент, подобный нынешнему, отечество может и должно рассчитывать на их самоотверженную готовность умереть в бою. Он был теперь при деле, в строю, и чувствовал себя почти так же, как если бы вернулся в свой полк.

Пан Кшиштоф через силу поддерживал разговор, обходясь по мере возможности одними междометиями, и думал примерно о том же, о чем и Вацлав, но под совершенно иным углом. Сотни подстерегавших на каждом шагу несчастливых случайностей представлялись ему, тысячи возможностей быть убитым или искалеченным, преданным и обманутым, и не было никакого способа избегнуть их. Он тоже, как и Вацлав, был сейчас во фронте, но, в отличие от кузена, совсем этому не радовался, и потому необходимость поддерживать оживленный разговор тяготила его все сильнее.

Вацлав, наконец, заметил его мрачное настроение и нежелание беседовать. Сделав несколько безуспешных попыток развеселить кузена, он замолчал, оставив его в покое. В молчании добрались они до опушки леса, откуда были хорошо видны окрестные поля, невысокий холм, где стояла невидимая за густыми кронами парковых деревьев усадьба, и большой отрезок Московской дороги, петлявшей между возвышенностями. Дорога пересекала узкую речку, через которую был перекинут деревянный мостик. Увидев воду, пан Кшиштоф рванулся было вперед, но тут же остановился и в нерешительности присел под кустом. До воды было самое малое полчаса ходьбы, так что, будучи застигнутым на полпути конным разъездом французов, он не имел бы никакой возможности скрыться. Окрестные поля были частично скошены на корм лошадям, частично вытоптаны проходившими здесь войсками, так что ближайшим от леса укрытием являлся как раз мостик, перекинутый через речку.

Вацлав заметил и правильно понял колебания пана Кшиштофа.

– Нет, Кшиштоф, – с огорчением сказал он, – ничего не выйдет. Нужно ждать. Пока нас ищут уланы Жюно, показываться на открытом месте очень опасно. Нужно ждать, – повторил он со вздохом.

– Ждать, – недовольно пробормотал пан Кшиштоф, отлично осознававший правоту кузена, но хотевший дать выход своему раздражению. – Сколько ждать? Чего ждать?

– Ухода улан, – ответил Вацлав. – А если они не уйдут, – продолжал он, угадав следующий вопрос кузена по недовольному движению его губ, – то уж ночь-то наступит наверняка.

Они залегли в кустах близ дороги, выбрав местечко потенистее, и стали ждать, изнемогая от жары и скуки. Через какое-то время, показавшееся обоим неимоверно долгим, со стороны деревни показалась длинная колонна построенной поэскадронно конницы, за которой тянулся в пыли обоз. С холма, от княжеского дома, спустилась и влилась в эту колонну другая, поменьше – эскадрон капитана Жюно, тоже с обозом в конце. Поднимая до самого неба горячую пыль, уланский полк двигался по дороге, как одно живое существо, похожий на чудовищную змею. Вацлав Огинский наблюдал за этим неторопливым движением, стиснув зубы, сжав кулаки и более всего жалея в данный момент о том, что позади и вокруг него нет его родного полка, вместе с которым можно было бы сию минуту на рысях выскочить из укрытия и обрушиться на французов. Но полка не было, а был один только кузен Кшиштоф, который, привстав на локтях, спокойно разглядывал приближавшихся улан прищуренными, будто бы от солнца, глазами. Этот прищур показался Вацлаву внешним выражением тех же чувств, которые владели сейчас им самим. На самом же деле такое лицо у пана Кшиштофа бывало всякий раз, когда он сосредоточенно обдумывал какую-нибудь очередную свою подлость. Сейчас он внимательно следил за повозкой капитана Жюно, опасаясь потерять ее среди множества других похожих повозок, и одновременно пытался придумать, как заставить Вацлава добыть икону в одиночку. Пан Кшиштоф чувствовал, что уже досыта наигрался в войну. Снова лезть под пули и заниматься фехтованием в темноте с множеством противников ему не хотелось. Пан Кшиштоф жаждал покоя и безопасности и полагал, что все это он уже сполна отработал на многие годы вперед.

Наконец полк подошел так близко, что поднятая копытами лошадей пыль достигла кустов, в которых прятались кузены. На сытых, одинаковой рыжей масти высоких лошадях, отдохнувшие и еще не успевшие даже как следует запылиться, проходили мимо них уланы. В голове колонны везли полковое знамя, безжизненно обвисшее на древке; начищенная медь и острое железо блестели на солнце так, что было больно глазам. Лошадиные копыта шлепали по пыли, взбивая ее фонтанчиками, звякала сбруя, звякали, задевая о стремена, сабли; в рядах слышался смех и разговоры, в которых то и дело повторялось произносимое на французский манер слово “Москва”.

Неосторожно вдохнув висевшую в воздухе пыль, пан Кшиштоф разразился неудержимым чиханьем. Он побагровел от усилий, которые прилагал к тому, чтобы удержать в себе предательские звуки, зажал обеими руками рот, страшно выкатил глаза и скорчился, отвернувшись от дороги, но справиться с природой было выше его сил: чем больше он старался не чихать, тем чаще и громче это у него выходило. Впрочем, производимый марширующим мимо кавалерийским полком шум поглощал эти звуки без остатка, так что даже сам пан Кшиштоф едва мог их слышать.

Вацлав сидел рядом с чихающим кузеном на корточках, держа на коленях заряженное ружье, и смотрел на ехавших мимо французов. Он видел командира полка, проехавшего так близко, что его, казалось, можно было достать стволом ружья. Молодой Огинский подумал при этом, что стволом не стволом, а пулей он достал бы полковника наверняка и так же точно, как если бы ткнул в выбранное место пальцем. Сразу же вслед за этим он подумал не без грусти, что в самом начале кампании, только-только надев гусарскую форму, он бы, наверное, так и поступил, несмотря на угрозу собственной жизни и явную бесполезность такого поступка. Но с тех пор он сильно переменился, хотя времени прошло всего ничего, каких-нибудь два месяца. Вацлав, со свойственной юности склонностью к преувеличению, чувствовал себя совсем другим, чем раньше – повзрослевшим и даже, как ему казалось по молодости лет, постаревшим в боях ветераном. До ветерана ему, конечно, было далеко, но он теперь уже не нуждался более в том, чтобы каждую секунду доказывать другим и себе, что он храбр и может не кланяться пулям. Избавившись от этой потребности, занимавшей ранее все его мысли, он сделался свободен в своих поступках и незаметно для себя самого превратился в настоящего солдата, способного действовать умело, хладнокровно и с наибольшей пользой для дела.