Текст книги "Русская княжна Мария"

Уланы настигали. Один из них поднял пистолет, целясь в лошадь, на которой скакала княжна. Мария Андреевна страшным, как ей казалось, голосом закричала на лошадь и, изо всех сил рванув недоуздок, заставила ее резко свернуть налево, в распахнутые ворота какого-то разоренного крестьянского двора, посреди которого на пепелище торчала одна закопченная русская печь. Лошадь при этом с трудом устояла на ногах, едва не расшибив княжну о воротный столб.

Марию Андреевну вдруг охватил знакомый восторг бешеной, без оглядки на опасность, скачки. Она знала это ощущение, но никогда прежде оно не было таким сильным и необузданным. Если бы у нее был при себе пистолет, она непременно стала бы отстреливаться – просто потому, что в подобных обстоятельствах, по ее мнению, непременно нужно было это делать, – чем наверняка погубила бы себя. Пистолета у нее, однако, не было, и ей оставалось только погонять лошадь, заставляя ее нестись сломя голову и брать препятствия, перепрыгнуть через которые не стал бы пытаться ни один здравомыслящий наездник. Напуганная стрельбой и криками лошадь неслась, как птица, перелетая через канавы и плетни. Половинный по сравнению с весом любого из улан вес княжны весьма существенно облегчал ей эту работу, и погоня мало-помалу начала отставать.

Разрыв еще более увеличился, когда, перемахнув через ручей, лошадь княжны зашлепала копытами по болотистой низине, за которой начинался густой смешанный лес. Здесь ничтожный вес Марии Андреевны дал себя знать особенно сильно. Поняв, что погоня не удалась, уланы дали вслед беглянке несколько выстрелов и повернули коней в сторону деревни.

Капитан Жюно, узнав о причине переполоха, лишь пожал плечами.

– Девчонка спятила, – равнодушно сказал он. – Вообразила себя Жанной д’Арк или кем-то в этом роде, наверное. Вы в нее не попали? Нет? Ну, и пусть убирается к дьяволу. В этой дикой стране живут одни сумасшедшие.

– Может быть, она шпионка? – высказал свое предположение толстый лейтенант.

– Шпионка? – поднял брови капитан. – Интересная мысль… И что же ценного, на ваш взгляд, она могла здесь узнать? Что мы имеем честь служить в шестом уланском полку его величества императора Наполеона? Но это написано на нашем полковом знамени и ни для кого не является секретом. Что мы движемся на Москву по Старой Смоленской дороге? Но ведь это и так понятно! Право, Жак, вы меня удивляете. Сумасшедшая, просто сумасшедшая…

– Я знаю, почему она сбежала! – давясь от смеха, выкрикнул один из офицеров. – Поверьте, господа, она сбежала от ухаживаний нашего Анри!

Лейтенант Дюпре вспыхнул. Присутствующие разразились хохотом, посыпались рискованные остроты, и инцидент, таким образом, был благополучно всеми забыт. Лишь капитан Жюно, возвращаясь в избу, чтобы приготовиться к назначенному на семь часов утра выступлению, задумчиво хмурил густые брови и сильнее обыкновенного дергал себя за левый ус.

Та, которую капитан Жюно назвал сумасшедшей, между тем все дальше углублялась в лес. Смешанный, светлый от белых березовых стволов перелесок как-то незаметно сменился мрачной еловой чащей, такой густой и темной, что в ней, казалось, до сих пор держалась ночь, увязнув в колючих еловых лапах. Крупные продолговатые шишки, размером и формой напоминавшие большие огурцы, гроздьями висели на ветвях и лежали под ногами. Травы здесь почти не было, лишь кое-где на прогалинах виднелись чахлые листья папоротника. Этот лес казался заколдованным, словно перенесенным сюда из старой сказки о тридевятом царстве.

Вспотевшая, взмыленная лошадь двигалась медленным шагом, время от времени встряхивая головой, чтобы отогнать насекомых. Княжна плохо представляла себе, в каком направлении она едет, хотя понимала, что знать это ей следовало бы в первую очередь. В лесу можно было плутать неделями, оставаясь при этом на месте, и, в конце концов, выехать прямиком на какой-нибудь французский пост. Мария Андреевна грустно усмехнулась: перспектива повстречать французов была не самой грозной из подстерегавших ее в лесу опасностей. Она была одна, без оружия, без еды и в такой одежде, которая могла считаться дорожной лишь условно. Ее платье было недурно приспособлено для путешествия на мягких подушках кареты, но в тот самый миг, как княжна решилась выпрыгнуть в окно деревенского дома, платье это начало свой недолгий, но скорбный путь к превращению в грязную рваную тряпку. Но что платье! В лесу наверняка было полно волков. Правда, для волков теперь хватало легкой добычи, вследствие чего они не имели нужды нападать на живого человека. Но страшнее волков были лихие люди, о которых она слышала от Вацлава Огинского и, вскользь, от французов.

Думая об опасностях, она вдруг вспомнила о своей ране. Если рана действительно была, то теперь Марии Андреевне полагалось бы уже истечь кровью; она, однако же, чувствовала себя только немножечко усталой после бессонной ночи и бешеной скачки с препятствиями. Это странное обстоятельство нуждалось в немедленном разъяснении. С этой целью Мария Андреевна спешилась и сняла со спины узел с иконой.

Ее недоумение разрешилось в тот же миг, как она увидела икону. В самом ее уголке, скрытом ранее под окладом, обнаружилось неглубокое круглое отверстие, на дне которого поблескивала свинцом расплющенная пуля. Прислонив икону к мшистому камню, княжна опустилась на колени и истово перекрестилась, положив земной поклон. Святой Георгий спас ее от неминуемой смерти; значит, то, что она делала, было угодно богу. Все дурные мысли, все сомнения разом оставили княжну: теперь она точно знала, что сделала все верно и что так же будет впредь.

Она поднялась с колен, снова пристроила узел с иконой на спину и двинулась через лес, ведя в поводу лошадь. По дороге она пыталась сообразить, куда ее занесло, но в конце концов пришла к выводу, что нужно подождать восхода солнца, чтобы поточнее определить свое местонахождение. План дальнейших действий был ей ясен: нужно было пробираться в сторону Москвы сквозь всю занятую французами территорию, чтобы вверить икону первому же встретившемуся русскому офицеру. Этого, по разумению княжны, было более чем достаточно, чтобы взятое ей на себя дело можно было считать благополучно завершенным.

Княжна шла лесом не менее часа, понемногу продвигаясь в том направлении, где, по ее мнению, осталась Смоленская дорога. Вскоре взошло солнце, позолотив верхушки вековых елей. Его косые лучи тут и там проникали сквозь густое переплетение ветвей, кладя на покрытую толстым слоем опавшей хвои землю неподвижные пятна света. Марию Андреевну все ощутимее клонило в сон, и теперь она высматривала не столько дорогу, сколько укромное местечко, в котором могла бы прикорнуть на несколько часов, чтобы набраться сил перед дальним путешествием.

Владевшее ей до сих пор неприятное чувство покинутости и растерянности как-то незаметно прошло. Возможно, причиной тому было явившееся ей чудо, когда икона спасла ее от выпущенной впопыхах французской пули, а может быть, просто молодость брала свое, но в душе княжны сами собой установились мир и покой. Ступая по мягкому ковру прошлогодней хвои, она радовалась солнечному свету, пению птиц и открывавшимся ей на каждом шагу живописным, хотя и несколько мрачноватым картинам. Княжна не замечала этой мрачности, чувствуя себя так, словно некоторое время была мертва, а теперь вновь вернулась к жизни. Она не забыла о своей утрате, но это ясное утро непостижимым образом примирило ее с уходом из жизни старого князя. Княжна вдруг обнаружила, что может думать о нем почти без боли. Боль и ожесточение были временными, зато любовь казалась вечной.

Потом где-то впереди, немного левее избранного княжной направления, вдруг послышалось конское ржание. Лошадь княжны фыркнула, затрясла головой и, вытянув шею, громко заржала в ответ. Мария Андреевна испуганно обхватила лошадиную морду обеими руками, но было поздно: сигнал услышали, и чужая лошадь заржала снова.

Княжна замерла на месте, уверенная, что ее вот-вот обнаружат. Вероятнее всего, лошадиное ржание доносилось с дороги, по которой двигался высланный в погоню за нею разъезд. Мария Андреевна не знала, что предпринять: оставаться на месте было страшно, двигаться же казалось еще страшнее, поскольку каждый шаг мог привести ее прямиком в руки улан. Княжне вдруг представилось, что она играет со смертью в жмурки: безглазая старуха слепо шарила вокруг своими костлявыми руками, хватая пальцами воздух, а Мария Андреевна пряталась от нее. Лошадь играла здесь роль колокольчика, который время от времени давал водящему знать, в какой стороне ему искать того, кто прячется.

Княжна простояла на месте не менее получаса, прижимая к себе лошадиную голову, гладя ее, шепча дрожащим голосом ласковые слова и до звона в ушах прислушиваясь к лесным звукам. Лошадиное ржание не повторилось. Не было слышно ни стука копыт, ни шороха ветвей, ни человеческих голосов – ничего, кроме обычного лесного шума, такого привычного, что при иных обстоятельствах он мог показаться полной тишиной.

Наконец, бесцельность дальнейшего стояния на месте сделалась очевидной. Погоня, если то была она, прошла стороной. Княжне подумалось, что она могла ошибиться, приняв ржание случайно оказавшейся поблизости лошади за признак приближавшейся облавы. Понемногу она начала успокаиваться, хотя сердце все еще сильно билось у нее в груди. Одно было хорошо: сон с нее как ветром сдуло.

Она снова двинулась в путь, ведя за собой предательницу-лошадь. Любопытство оказалось сильнее испуга, и теперь княжна немного изменила курс, стараясь идти туда, откуда слышалось ржание чужой лошади. Вероятнее всего, именно там проходила дорога. Чтобы не заблудиться, разумнее всего было бы идти вдоль дороги лесом, и Мария Андреевна решила, что поступит именно так. Неприятных встреч с французами было легко избежать, обходя их стороной под покровом ночной темноты; в остальном же приходилось полагаться на бога и защиту чудотворной иконы, которая уже один раз продемонстрировала княжне свои чудесные свойства.

Очень скоро еловый лес кончился, уступив место привычной мешанине берез, осин, молодых дубов и изредка попадавшихся среди этой лиственной мелочи мачтовых сосен. Идти стало не легче, но много веселее. Княжна бодро шагала вперед, всякую минуту ожидая увидеть в просвете между деревьями светлую пышную ленту большака. Дороги, однако же, все не было, а вскоре обнаружилось, что ее и быть не могло. Скорее благодаря везению, чем своему умению ориентироваться в лесу, княжна набрела на место, откуда, по всей видимости, и слышалось так напугавшее ее лошадиное ржание. Это была неглубокая, со всех сторон окруженная кустами и молодыми деревьями ложбинка, на дне которой еще слабо дымился засыпанный землей костерок. Судя по следам и совсем свежему навозу, здесь совсем недавно стояли две лошади. Выросшая в деревне и знавшая толк в лошадях княжна готова была поклясться, что лошадей было именно две, и что ушли они отсюда совсем недавно. Что же касалось костра, то его наверняка жгли совсем не лошади, а те, кто на них ездил.

Княжна Мария догадывалась, кто это мог быть. Ночное нападение на лагерь французов, смерть денщика капитана Жюно, следы поспешно покинутого лесного убежища, две лошади – все это прямо указывало на присутствие кузенов Огинских, которые, судя по всему, были живы и оставались верны своему обещанию отбить у французов похищенную икону. Вероятно, раздавшееся в лесу лошадиное ржание спугнуло их так же, как и княжну, заставив покинуть свое убежище и скрыться в неизвестном направлении.

Мария Андреевна едва не заплакала от досады, поняв, как близко от нее находился Вацлав. Они прошли едва ли не в двух шагах и разминулись, не узнав друг друга. Теперь ей предстоял долгий и полный опасностей одинокий путь, но гораздо хуже было сознавать, что кузены станут и дальше подвергать себя смертельному риску, пытаясь спасти то, что и без них уже было благополучно спасено.

“Спасено, – горько подумала княжна. – Да полно, спасено ли? Много ли проку от того, что икона теперь не у капитанского денщика, а у меня? Раньше она лежала среди тюков с ворованными вещами, а теперь скитается вместе со мной по лесу, и никто не знает, выберемся ли мы отсюда когда-нибудь…”

В то время, как княжна предавалась этим горьким мыслям, пан Кшиштоф Огинский, сидя верхом и ведя в поводу запасную лошадь, торопливо пробирался прочь от места своего бессонного ночлега. Пан Кшиштоф был близок к полному отчаянию, но сдаваться не собирался. Он потерпел очередную неудачу, его травили, как дикого зверя, по лесу шныряли посланные за ним в погоню конные разъезды – о, он знал, что за лошадь откликнулась на предательское ржание одной из его проклятых кляч! – но пан Кшиштоф был полон решимости довести начатое дело до конца просто потому, что другого выхода у него не было. Он торопился, стремясь не упустить из виду улан и не зная, что икона, ради которой он рисковал жизнью, уже находится в том самом месте, которое он только что с такой поспешностью покинул.

Глава 15

В темноте зашуршали кусты, негромко хрустнула под чьей-то ногой сухая ветка, и хрипловатый голос негромко произнес:

– Готово, ваше благородие.

Эти слова означали, что пластуны, посланные в деревню, где остановился на ночлег шестой уланский полк, благополучно вернулись, сняв французских часовых. Заранее отправленный в деревню лазутчик вернулся еще раньше и донес, что повозка, за которой следили весь день, стоит в одном из крайних дворов, и утверждал, что найдет ее с закрытыми глазами.

– Ну, с богом, православные, – сказал Синцов, кладя ладонь на эфес сабли.

– Постой, – остановил его Вацлав Огинский, сидевший рядом с ним на низкорослой соловой лошадке. – В последний раз говорю тебе: давай я сделаю это сам. Одному легче проскользнуть туда незамеченным, тем более что часовые сняты.

Синцов презрительно хрюкнул.

– Ишь чего выдумал! Шалишь, брат! Ты, значит, в деревню пойдешь, а нам что же – в лесу сидеть, конину жрать и собственный пуп разглядывать? И потом, вот хоть убей ты меня, но я тебе до конца не верю. Не обессудь, корнет, но война – дело такое… – Он неопределенно повертел ладонью в воздухе. – Тонкое, в общем, дело. Это у штабных на карте все ясно и красиво получается: первая колонна марширует туда-то, вторая туда-то, а третья еще куда-то, черт знает, куда. А на самом деле, как ты мог убедиться, это такая чертова каша… И каждый в этой каше вытворяет, что бог на душу положит. Очень мне не хочется, Огинский, чтобы ты опять потерялся, – закончил он с неопределенной угрозой в голосе.

Вацлав в ответ лишь пожал плечами. Рядом с Синцовым ему было неуютно. Он наконец-то находился среди своих, но в то же время как будто в плену. Весь день поручик не спускал с него внимательных глаз, как будто опасался, что Вацлав вот-вот ударится в бега. Это было довольно оскорбительно, но Вацлав понимал, что у Синцова есть веские причины для подозрений. Богатый и знатный поляк, у которого, помимо принесенной российскому императору присяги, не было никаких личных причин для вражды с французами, вполне мог вызывать к себе определенное недоверие. И недоверие это неминуемо должно было заметно усилиться после его отсутствия и появления вновь, но уже при французском мундире… На месте Синцова Вацлав вел бы себя совсем по-другому, удовлетворившись честным словом офицера, но теперь, когда все в его жизни так перепуталось, молодой Огинский уже не знал, чей взгляд на вещи был вернее – его или Синцова. Ему оставалось только делом доказать правдивость своих слов и чистоту намерений, а уж после, когда все станет ясно и понятно, потребовать у поручика извинений, которые тот, кстати, сам обещал принести.

– С богом, – негромко повторил Синцов и тронул шпорами бока лошади.

Маленький отряд, составленный из Синцова, Огинского, троих казаков и пятерых знакомых Вацлаву гусар, шагом спустился с пригорка и двинулся в сторону деревни. Копыта лошадей, стремена, уздечки, ножны сабель – словом, все, что могло издавать лишний шум, – были обмотаны тряпками, заглушавшими звуки. Всадники двигались через туман легко и беззвучно, как привидения. Вацлав не сразу заметил, что они уже въехали в деревню – так легко и спокойно, как бы между делом, совершилось это событие.

Обернувшись через плечо, он успел разглядеть еще две группы всадников, которые сначала ехали следом за их партией, а потом куда-то свернули.

– Что это? – тихо спросил он у Синцова. – Зачем?

– Это, брат, стратегия, – с усмешкой ответил поручик. – Икона, знаешь ли, иконой, а война войной. Неужто ты думал, что я упущу случай немного пощипать этих лягушатников?

Неподвижный ночной воздух казался спертым, как в закрытом помещении. Пахло дымом походных кухонь, лошадиным потом и навозом, в тишине разносился многоголосый храп.

– Здесь, ваше благородие, – остановив коня, шепнул казак.

Вацлав разглядел прямо перед собой какие-то ворота, выглядевшие весьма нелепо из-за того, что забор вокруг них был снесен – вероятно, на дрова. За воротами виднелись повозки, коновязь и покосившаяся крестьянская изба с голыми стропилами.

– Ну… – начал было Синцов, но его прервал внезапно поднявшийся на другом конце деревни крик. Крик усилился, хлопнул одинокий выстрел, и тут же в темноте принялись стрелять пачками, словно там разгорелось настоящее сражение. Заржали лошади, раздался будоражащий кровь лязг металла о металл. Вспыхнула соломенная кровля, и сразу сделалось светлее.

– С добрым утром, господа, – сквозь зубы процедил Синцов и, с лязгом выхватив из ножен саблю, поднял ее над головой. – Братцы! Руби их в песи! Ура!

Еще в одном месте, ближе к центру деревни, завязался бой. Маленький отряд Синцова ворвался во двор, рубя направо и налево. Кто-то из казаков – Вацлаву показалось, что это был Воробей, – метнулся к коновязи. На всем скаку спрыгнув с коня, он принялся резать недоуздки и разгонять перепуганных лошадей. Другой казак возился у зеленых зарядных ящиков, деловито, как будто вокруг него не было никакого боя, раскладывая под ними костерок. Остальные метались по двору, размахивая саблями, паля во все стороны из пистолетов, крича во все горло и производя такой адский шум, словно их здесь было никак не менее полутора сотен.

Навстречу Вацлаву откуда-то вывернулся знакомый толстый лейтенант – пеший, в расстегнутом мундире, с саблей в одной руке и пистолетом в другой. Он выстрелил почти в упор, промахнулся, отбил саблей удар Вацлава и бросился бежать. Огинский, ноздри которого были забиты пороховым дымом от прозвучавшего почти у самого лица выстрела, погнался за ним, занося саблю для еще одного, последнего, удара, и едва не выпал из седла, когда чья-то железная рука поймала его за воротник.

– Икону! – в самое его ухо проревел Синцов. – Икону ищи, рубака! С этими мы без тебя разберемся!

Несколько придя в себя и сообразив, наконец, что от него требуется, Вацлав кивнул головой и, привстав на стременах, нашел взглядом знакомый кожаный верх капитанской повозки. В это время Синцов, двинув коня, сбил с ног и зарубил улана, который целился в Вацлава из ружья. Огинский этого даже не заметил – он уже пробивался к повозке, прорубая себе путь сквозь толпу повскакавших со своих мест, бестолково мечущихся французов. Они сопротивлялись слабо и беспорядочно, но их все-таки было чересчур много.

Добравшись до повозки, Вацлав спешился и, забравшись внутрь, стал лихорадочно перекапывать горой сваленное здесь добро. Он развязывал, разрывал и распарывал саблей узлы и тюки, выкидывая их содержимое вон, прямо под ноги дерущихся. Здесь были шубы, платья, мундиры, ордена, золотая и серебряная посуда, какие-то вазы, шкатулки, подсвечники и даже две картины, но иконы не было. На то, чтобы опустошить повозку, Вацлаву потребовалось пять минут. После этого он выбрался наружу и остановился с саблей в руке по колено в ворохе тряпья, не зная, как быть дальше.

– Ну?! – свирепо крикнул подскочивший Синцов, низко наклонившись с седла. При свете разгорающегося пожара Вацлав заметил, что левая щека поручика целиком залита кровью. – Нашел?

– Ее здесь нет! – крикнул в ответ Вацлав. – Может быть, в другом месте?..

– Некогда! Некогда, корнет! В другом месте поищешь в другой раз, когда у тебя под началом будет дивизия или хотя бы эскадрон! Уходим! В. седло, корнет, в седло!

– Но княжна!.. – спохватившись, крикнул Вацлав.

– В седло! – рявкнул Синцов и, обернувшись, выстрелом из пистолета свалил набежавшего из темноты рослого улана. – Убьют, дурак! Будет тебе тогда и княжна, и икона, и крестный ход с песнопениями…

Просвистевшая у самого уха Вацлава ружейная пуля подтвердила его слова. Огинский вскочил в седло и огляделся.

Изба, неизвестно кем и когда подожженная, уверенно разгоралась. Бой, несомненно, близился к концу: несмотря на отчаянные усилия гусар и казаков французы, наконец, поняли, что имеют дело с горсткой храбрецов, и перешли от обороны к нападению. Если бы уланам удалось сесть на лошадей, судьба партии Синцова решилась бы в минуту, но лошади были предусмотрительно угнаны догадливым Воробьем, а пешие, вооруженные чем попало уланы были совсем не то, что уланы конные. Строго говоря, даже героические усилия капитана Жюно, который, стоя на крыльце горящего дома с саблей в руке, надрывал глотку, организовывая сопротивление, были не способны внушить этому стаду растерянных, перепуганных до смерти людей хотя бы некоторое подобие дисциплины; но все же их по-прежнему было слишком много, и постепенно они начали это сознавать.

Увидев капитана, Вацлав понял, что нужно делать. Дико крича и раздавая во все стороны разящие сабельные удары, он направил лошадь в самую гущу толпы, пробиваясь к крыльцу. За его спиной Синцов разразился площадной бранью, но, сообразив, что задумал корнет, присоединился к нему. Этот неожиданный натиск смял и опрокинул и без того нестройные неприятельские ряды. Вацлав прорвался к самому крыльцу и схватился с капитаном.

Жюно оказался первоклассным бойцом. Широко расставив ноги в ботфортах и подбоченясь левой рукой, он мастерски отражал атаки конного противника, ни на волос не сойдя с места. Казалось, его ноги приросли к крыльцу, а сабля в правой руке порхала с такой легкостью, будто была вырезана из картона. В ударах, которые наносил этот порхающий клинок, однако же, чувствовались изрядные сила и вес. Губы капитана кривились в презрительной усмешке: он чувствовал, что превосходит противника силой и опытом. Кроме того, на него работало время. Капитан уже понял, что силы партизан ничтожны по сравнению с полком, и теперь от него требовалось только одно: дожить до того момента, когда противник будет раздавлен численным превосходством французов.

Вацлав тоже понимал это. Понимал он и то, что, задерживая отступление, рискует не только своей жизнью, но и жизнями товарищей. Не понимал он только того, что риск этот был напрасным с самого начала, поскольку ни иконы, ни княжны в лагере французов не было уже почти сутки. Не зная об этом, он атаковал капитана с яростью отчаяния, удвоив усилия, и, наконец, добился своего: его сабля с глухим стуком плашмя опустилась на капитанскую макушку. Глаза капитана Жюно страшновато скосились к переносице, колени подогнулись, и он, выронив саблю, начал падать.

Вацлав успел схватить его за воротник мундира, но втащить грузное тело капитана на лошадь ему не удалось: француз оказался для него чересчур тяжел. Совершенно неожиданно для Вацлава на помощь к нему подоспел Синцов. Зажав саблю в зубах, чтобы освободить себе руки, и от этого сделавшись похожим на свирепого морского пирата, поручик низко нагнулся с седла и оторвал капитана Жюно от крыльца. Вдвоем они перевалили обмякшее тело своего пленника через седло Вацлава, и в это мгновение раздался оглушительный взрыв, а за ним второй и третий. Подожженные казаками зарядные ящики рвались один за другим, разбрасывая во все стороны горящие, разломанные доски, опрокидывая повозки, убивая и калеча людей.

Лошадь Вацлава испуганно поднялась на дыбы, бесчувственное тело капитана Жюно выскользнуло из рук

Синцова и упало на землю. Огинский увидел окованное железом колесо, которое, медленно вращаясь, летело прямо на него, обрамленное язычками пламени. Тугая волна горячего воздуха толкнула его в грудь и опалила лицо, норовя опрокинуть вместе с лошадью. Потом что-то громыхнуло еще раз, вдвое сильнее прежнего, и это было последнее, что запомнил Вацлав.

Он очнулся довольно скоро. Разоренный, заваленный телами убитых и раненых двор был мрачно освещен дымным заревом. Вовсю полыхавшая в двух шагах от Вацлава изба распространяла вокруг себя непереносимый жар. Огинскому показалось, что волосы, потрескивая, дымятся у него на голове. Тут же он обнаружил, что смотрит на мир всего одним глазом, и испугался, решив, что второй глаз потерян безвозвратно. Впрочем, недоразумение это тут же разрешилось: оказалось, что глаз закрыт сбившейся на лицо повязкой.

Размотав и отшвырнув от себя грязный бинт, Вацлав огляделся. В двух шагах от себя он увидел придавленного трупом лошади Синцова. Поручик не подавал признаков жизни, будучи не то без сознания, не то убитым наповал.

Капитан Жюно лежал на уже начинавшем гореть крыльце. Его волосы и мундир тлели, распространяя отвратительный запах паленой шерсти, но капитан этого не чувствовал. Его горло было пробито насквозь острым обломком доски. Судя по зеленому цвету, доска эта ранее была частью зарядного ящика, подорванного казаками. Но Вацлава поразило не это. К доске под прямым углом был приколочен короткий поперечный брусок, так что все вместе создавало грубое подобие креста, косо торчавшего над телом капитана. Огинский не мог не усмотреть в этом знака свыше: по крайней мере, один из похитителей иконы умер весьма символично.

С улицы все еще доносились панические крики и дальняя стрельба. Огонь припекал все сильнее. Вацлав, шатаясь, поднялся на ноги и отступил подальше от пламени, плохо представляя себе, что намерен делать.

Во дворе было пусто, если не считать убитых и раненых людей, нескольких бьющихся в агонии лошадей и перевернутых, изуродованных экипажей, из которых три или четыре тоже горели. Это напоминало картину какого-то грандиозного побоища, наподобие того, что Вацлаву довелось видеть в Смоленске. Он снова огляделся, пытаясь понять, удалось ли хоть кому-то из его товарищей уйти из этого пекла живым. Неподалеку он заметил мертвого казака Неходу, широко открытые глаза которого отражали красные блики пламени. Немного дальше виднелся залитый кровью, разрубленный у шеи гусарский ментик, и еще один… Больше убитых русских здесь, кажется, не было. Вацлав вздохнул с некоторым облегчением и, шатаясь на нетвердых ногах, подошел к Синцову.

Поручик дышал и, судя по виду, был попросту контужен. Вацлав высвободил его ногу из-под лошадиной туши. Синцов застонал и открыл глаза.

– Корнет, ты? Вот это гвоздануло… Говорил я Неходе: не спеши поджигать… Слушай, мы живы или уже померли?

– Живы, – ответил Вацлав. – Встать можешь? Отсюда надо уходить.

– Наших… много? – спросил Синцов, садясь и тряся головой. Из волос у него густо посыпалась земля и какой-то мелкий мусор.

– Я насчитал троих, – ответил Вацлав. – Не знаю, как в других местах.

– В других местах должно быть меньше, – проворчал Синцов. – В других местах никому не надо было вертеться на одном квадратном аршине и ждать своей погибели. Так что вылазку, наверное, можно считать удачной.

– Гибель этих людей на моей совести, – грустно сказал Вацлав. – И, главное, все было напрасно. Ни иконы, ни княжны… Ты вправе считать меня предателем, Синцов.

– Предатель не предатель, а болван ты отменный, – кряхтя и силясь подняться на ноги, огрызнулся поручик. – Эти люди, про которых ты говоришь, были солдатами и сложили головы за Отечество, а не за какую-то икону… и, уж тем более, не за твою княжну. Напрасно? Да как у тебя язык повернулся?! Французов побито без счета, взорван пороховой парк, добрая половина лошадей разбежалась по окрестностям или выведена из строя… напрасно! Как же напрасно, когда вечером был уланский полк, а к утру от него остались одни ошметки? Думай, что говоришь, корнет. Доля наша такая – либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Так чем ты еще недоволен? Встать помоги, богомолец!

Огинский поставил его на ноги, что потребовало от обоих немалых усилий. Синцов постоял немного и сделал несколько неверных, припадающих шагов.

– Ладно, – сказал он, – пойдем, корнет.

– Постой, – сказал Огинский. – Отдай мне саблю.

– Что?! – вскрикнул Синцов, крепче стискивая рукоять клинка. – Ты что это задумал? Уж не в плен ли меня решил взять?

– Именно. Или ты предпочитаешь, чтобы это сделал один из них?

Вацлав кивнул в сторону деревенской улицы, откуда доносились крики, топот людских и лошадиных ног и отрывистый, злой бой барабана. Синцов задумчиво посмотрел туда, окинул взглядом французский мундир Вацлава и вдруг широко ухмыльнулся в подпаленные усы.

– Пардон, мосье, – сказал он на скверном французском. – Это я как-то не сообразил. Что ж, сдаюсь. Вверяю, так сказать, жизнь и честь.

С этими словами он протянул свою саблю Вацлаву эфесом вперед, а сам подобрал обломок какой-то жерди и двинулся со двора, опираясь на эту дубину, как на трость.

На улице царила суета. Кто-то седлал уцелевших лошадей, кто-то драл глотку, подавая команды, которых никто не слушал, и пытаясь руководить боем, который давно закончился. Тут и там мелькали нелепые фигуры безлошадных улан, тащивших в руках седла. Синцов, которому это зрелище, по всей видимости, доставляло огромное удовольствие, на глазах у нескольких таких безлошадных кавалеристов, сбившихся в кучку, вдруг оседлал свою палку и, придерживая ее одной рукой, резво перебрал ногами, а второй рукой сделал такое движение, словно размахивал над головой саблей. Одновременно он страшно выкатил глаза и, как будто пантомимы ему показалось мало, во все горло крикнул:

– Тпру! Но! Иго-то!

Кавалеристы угрожающе подались вперед, и один из них, бросив седло, схватился за саблю.

– Назад! – крикнул им Вацлав. – Это мой пленник! Пошел! – скомандовал он Синцову.

– Это еще что за птица? – недовольно проворчал кто-то из улан. – Откуда здесь, черт возьми, взялись драгуны?

– Из Парижа, господа, прямо из Парижа! – насмешливо ответил Вацлав и отвернулся от французов с самым безразличным видом.

– Славно, – негромко сказал Синцов, – ах, как славно! Ну, скажи, Огинский, разве это не славно? – повторил он, указывая на творившийся кругом дикий бедлам, и повторял это на разные лады до самой околицы.