Текст книги "Слепой. Живая сталь"

К счастью, у него имелся способ это проверить.

Однокашник Игоря Вадимовича по элитной московской спецшколе с углубленным изучением иностранных языков за годы, прошедшие с тех пор, как прозвенел последний школьный звонок, недурно продвинулся по линии МВД и к моменту описываемых событий ходил уже в генерал-майорах. Отыскав в старой записной книжке телефонный номер, Чернышев созвонился с ним и попросил по старой дружбе оказать небольшую услугу. О смерти Ромашина он узнал из утреннего выпуска новостей, старому приятелю позвонил сразу же и уже к двум часам пополудни имел на руках то, о чем просил – список жертв несчастных случаев, произошедших в Москве за последний месяц.

Вовремя сообразив, что, коль скоро речь идет не о деревне в пять дворов, а о Москве, данный документ может оказаться размером с телефонный справочник, он попросил включить в него только фамилии на буквы «3» и «К». Фамилии на «Р» его не интересовали – с Ромашиным все и так было сравнительно ясно.

Однокашник, по всему видать, не зря дослужился до генерала и не стал ничего уточнять по телефону. Но при личной встрече, передавая список (к слову, не такой уж и длинный), все же не преминул спросить, в чем тут фокус.

Игорь Вадимович объявил, что с некоторых пор увлекся научной работой и в свободное время проводит некое исследование на стыке статистики и социологии с легким уклоном в оккультизм, пытаясь установить связь между временем года, фазами луны, именем человека и его подверженностью различного рода несчастным случаям. Иначе говоря, выяснить, кто имеет больше шансов, переходя улицу на зеленый сигнал светофора, попасть под самосвал: Иванов или какой-нибудь Свербигуз?

– Конечно, Иванов, – не задумываясь, сказал господин генерал-майор. – Потому что Ивановых в сотни, если не в тысячи раз больше, чем Свербигузов. Опять темнишь, Игореша, – добавил он, секунду помолчав. – Каким в школе был, таким и остался – темнило мутное, ж… с закоулками. Тоже мне, хиромант нарисовался!

Впрочем, углубляться в упомянутые темные закоулки его превосходительство не стал, и Игорь Вадимович был ему за это очень благодарен. Благодарность выразилась в кругленькой сумме; генерал взял деньги, не моргнув глазом, и Чернышев снова подумал, что имеет счастье говорить с человеком, сумевшим найти свое призвание и по праву занимающим именно свое, будто специально для него придуманное место.

И вот теперь Игорь Вадимович сидел у барной стойки в гостиной своей двухуровневой квартиры на Новом Арбате, пил абсент, курил умопомрачительно крепкие кубинские сигареты и мрачно разглядывал уже слегка помятый, украшенный кольцеобразными отпечатками донышка рюмки список. Предчувствие его не обмануло: оба голубчика были тут как тут.

Высокопоставленный чиновник министерства тяжелого машиностроения Леонид Иванович Зарецкий погиб во время охоты с неделю назад, чуть ли не в тот самый день, когда Игорь Чернышев вернулся в Москву из Белграда. Ружье дало две осечки подряд, а когда Зарецкий переломил его, чтобы заменить негодные патроны новыми, те неожиданно выстрелили один за другим. Одна из выброшенных отдачей гильз, пробив глазное яблоко, проникла в мозг, и смерть была мгновенной. Следствие выяснило, что патроны Зарецкий всегда снаряжал собственноручно; те, что остались в патронташе, по данным экспертизы, были в полном порядке; никаких фактов, свидетельствующих о возможной подмене боеприпасов, выявить не удалось, и дело закрыли с формулировкой «Несчастный случай».

Буквально через пару дней начальник управления промышленного строительства соответствующего министерства Юрий Никодимович Кравцов, принимая душ в своем недавно достроенном загородном доме, поскользнулся на пролитом шампуне, ударился головой о кафельный пол и скончался на месте в результате несовместимой с жизнью черепно-мозговой травмы. Тут следователям даже не пришлось ничего проверять: налицо был нелепый несчастный случай с летальным исходом.

И вот теперь – Ромашин. Игорь Вадимович знал его не ближе, чем двух других, но запомнил хорошо: крикливый, упивающийся вседозволенностью, компенсирующий невежество напористостью хам, он являл собой эталонный, почти карикатурный образчик российского чиновника. Стальные жернова автомобильной катастрофы перемололи его жирное тело в кровавый студень, в перемешанный с клочьями фирменного костюма, сдобренный осколками костей и стекла фарш, и это тоже была не более чем трагическая случайность.

О, да, конечно! Разумеется! А как же иначе! Только надобно заметить, что в этом деле его величество Случай действовал с особой, наводящей на размышления избирательностью.

Чернышев плеснул себе абсента, и налитая в прозрачный бокал ядовито-зеленая жидкость засверкала в ярком свете галогенных точечных ламп, как огромный изумруд чистейшей воды. Чиркнув фосфорной спичкой об искусственный мрамор, которым была отделана крышка барной стойки, он прикурил набитую черным кубинским табаком сигарету и сделал глоток из бокала. Впитавший в себя ароматы полыни и аниса семидесятипятипроцентный алкоголь привычно обжег пищевод и мягко взорвался в желудке, мгновенно разлившись по всему телу приятным – разумеется, зеленым – теплом.

Ментов не в чем упрекнуть, подумал Игорь Вадимович. Эти трое могли умереть одновременно, в одну и ту же секунду, находясь на расстоянии ста метров друг от друга, и никто бы даже не заподозрил, что эти три смерти как-то связаны между собой. До той поездки в Южную Америку их ничто не объединяло, а уж после нее они наверняка изо всех сил старались забыть о своем коротком деловом знакомстве. Каждый получил, что ему причиталось, и больше не хотел слышать о тех, кто знал, за какие именно заслуги он это получил.

Получили, что причиталось… Да, теперь-то уж точно получили, причем сполна. Получили все, кроме одного, самого последнего. Теперь Чернышев понял, что на самом деле означал этот внезапный вызов в Москву, и удивлялся только одному: как это он ухитрился дожить до сего дня? Судя по тому, как обставили смерть Ромашина, этим людям ничего не стоило угробить самолет, на котором Игорь Вадимович летел из Белграда, вместе с другими пассажирами. А что такого, если разобраться? Лес рубят – щепки летят…

Большая, погруженная в тишину и вечерний сумрак квартира была шикарно отделана и обставлена по последнему писку моды, но почему-то имела нежилой, заброшенный вид. Собственно, она и была нежилой – сюда лишь изредка заглядывали, чтобы переночевать, во время нечастых и кратких наездов в Москву. Брак дипломата Чернышева был данью необходимости, заключенным по взаимному согласию и без малейшего удовольствия с обеих сторон деловым союзом: я тебе деньги и окно в мир, а ты мне – штамп в паспорте и соответствующую строчку в личном деле, дополнительное свидетельство благонадежности и должного морального облика. К чести его супруги следовало признать, что свою часть договора она выполняла добросовестно и почти безукоризненно, до сих пор оставаясь в рамках приличий и не ставя мужу палок в колеса своим разгульным, недостойным жены российского дипломата поведением. Но видеться они старались как можно реже, и в данный момент мадам Чернышева увлеченно сорила мужниными деньгами в далеком экзотическом Таиланде. С учетом ситуации ее отсутствие было большим благом, но молчаливая пустота за спиной и затаившийся по углам сумрак действовали Игорю Вадимовичу на нервы чем дальше, тем ощутимее.

Глотнув абсента, он перебрал возможные варианты спасения. Нанять личную охрану? А где гарантия, что они за твои же деньги не устроят тебе, как водителю Ромашина, внезапную остановку сердца?

Обратиться к приятелю-генералу? Господи, что за чепуха лезет в голову! Давай, обратись. Только не забудь объяснить, кого, а главное, почему боишься. Он тебя выслушает, достанет именной пистолет – наверняка ведь уже обзавелся, у них без этого никак, – и пристрелит, как собаку. А потом сам застрелится. Потому что, судя по развитию событий, каждый, кто посвящен в этот маленький секрет, может с чистой совестью считать себя покойником.

Все-таки вымолить у начальства назначение и спрятаться на краю света, в каком-нибудь задрипанном консульстве со штатом в полтора человека? Но, во-первых, назначения, скорее всего, не дадут, а во-вторых, руки у этих людей длинные – достанут где угодно, хоть в Антарктиде.

А генерал – это идея, подумал он вдруг. Только не этот долдон Мишка Мельников, а другой, тоже на «М» – Моралес. Сам меня в это втравил, сам и выпутывай, сеньор Алонзо, чтоб ты был здоров…

Стараясь не замечать притаившихся за спиной тишины и сумрака, он с воодушевлением схватился за телефон и стал звонить в аэропорт – узнать, не возобновилась ли работа международных линий.

Глава 6

Ласковое Карибское море волна за волной лениво накатывалось на белоснежный песчаный пляж. На мелководье вода была прозрачной, как в горном ручье, по мере удаления от берега меняя цвет сначала на желтоватую зелень бутылочного стекла, затем на воспетую множеством поэтов морскую бирюзу, а вдалеке, у самого горизонта, становясь густо-синей. Впрочем, синевы с пляжа было не разглядеть, она тонула в ослепительном сверкании солнечных бликов, превращавших поверхность моря в озеро расплавленного золота. Набегающая со стороны Малых Антильских островов пологая волна у берега становилась выше, увенчиваясь барашками пены, с плеском разбивалась о песок и с шорохом откатывалась назад, в море, смывая следы босых ног и велосипедных шин. Похожие на метелки из перьев кроны растущих вдоль пляжа пальм старательно мели и без того чистое, без единого облачка небо; в той стороне шумела набережная, за которой высились, сверкая на солнце, как гигантские кристаллы горного хрусталя, небоскребы столичного Каракаса.

– С ума сойти можно, – стоя по пояс в воде, сказал Сумароков. – До сих пор не могу поверить. Как во сне, честное слово.

– А что такого? – пожал широкими покатыми плечами приземленный Сердюк. – Море как море, пальмы как пальмы… Моря ты, что ли, не видал? Ничего особенного, на Сочи похоже.

– Со-о-очи, – передразнил Сумароков. – Темный ты, Саня, человек. А еще – начисто лишенный воображения. Ты только погляди! Вон там, – повернувшись к морю лицом, Сумароков вытянул руку и указал ею куда-то вперед и налево, – Кюрасао, Ямайка и Куба, там, – его указательный палец сместился немного правее, – Гаити, дальше Пуэрто-Рико, Гваделупа, Барбадос, Тринидад и Тобаго…

– И чо? – сделав тупое лицо, спросил Сердюк.

Он уже успел основательно обгореть на солнце, цветом кожи уподобившись ошпаренному поросенку; на нем были полосатые плавки с якорем, наводившие на мысль, что хозяин приобрел их за бешеные деньги в антикварном магазине, и какая-то невообразимая панама местной выделки, из-под украшенных бахромой полей которой поблескивали зеркальные стекла «полицейских» солнцезащитных очков. На правом плече синела кустарная татуировка, изображавшая повернутый к зрителю в три четверти танк, в котором понимающий человек с трудом, но все же признал бы Т-72, на выпуклой, почти безволосой груди поблескивал золотой православный крестик.

– Тормозной шланг через плечо, – сказал ему Сумароков. – Чудак, это же звучит, как песня! Помнишь такую: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса»? Так вот, оно перед тобой – флибустьерское синее море. Ты в нем стоишь и спрашиваешь, как баран: и чо? Капитан Морган, капитан Флинт, Черная Борода… да мало ли кто еще! Тут по дну испанских галеонов с золотом разбросано больше, чем на твоей башке волос!

– Так нырни и достань, раз такой умный, – предложил Сердюк. Уголки губ у него едва заметно подрагивали: он никогда не умел долго валять дурака с невозмутимым видом, и к настоящим, тщательно продуманным, сложным розыгрышам его старались не привлекать – слишком быстро раскалывался. – А сказочки про пиратов дочке своей рассказывай.

– Шел бы ты в тень, – сказал ему Гриняк. – Обгоришь, как головешка, а где я тебе тут сметану достану?

– Да, – сказал Сумароков, – сметана – чисто русское изобретение. Придется его йогуртом мазать. С кусочками фруктов.

– Взрослые, пожилые, можно сказать, люди… – Вздохнув, Сердюк укоризненно поцокал языком, а потом зачем-то оглянулся на берег. – Не хочу я в тень. И вообще, ни черта я больше не хочу! Айда в отель. Возьмем по дороге пару баллонов…

– Опять бухать? – только наполовину притворно ужаснулся Сумароков.

– А что прикажешь делать? Еще одна экскурсия, и я кого-нибудь зубами загрызу. Или до вечера будем торчать тут, как три тополя на Плющихе? Что так, что этак – готовый международный скандал, и больше ничего.

Гриняк и Сумароков, как по команде, тоже оглянулись на берег. Окаймленный пальмами почти пустой пляж на берегу Карибского моря выглядел как воплощенная мечта любого туриста, но именно этот простор, о котором в другом месте и в другое время приходилось бы только мечтать, здесь и сейчас вызывал острую неловкость. Сердюк был прав: на фоне всенародной скорби по умершему лидеру нации – неважно, искренней или притворной – их пляжное времяпрепровождение выглядело, мягко говоря, неуместно, напоминая пир во время чумы.

– Что слышно от Горобца? – спросил Сумароков. Он знал, что спрашивать бесполезно, но все-таки спросил: а вдруг?

– А что Горобец? – В голосе Гриняка прозвучало тоскливое раздражение. – Молчит Горобец – ни слуха, ни духа. Я его номера не знаю, а местные молчат, как партизаны, и улыбаются… Да что я рассказываю! Можно подумать, мы с вами по отдельности живем, и вы сами всего этого не видите.

– Да уж видим, – опередив Сумарокова, мрачно проворчал Сердюк. – Улыбаются они… Так и тянет зубы кому-нибудь пересчитать!

– Тише, тише, – сказал ему Гриняк. – Что ж ты, чуть что, так сразу: загрызть, зубы пересчитать… Держи себя в руках! Ты ж тут, считай, полномочный представитель России – можно сказать, лицо нации…

– Вот поэтому ж… к ихней Венесуэле и стою, – буркнул Сердюк. – Чтоб выражения лица не видать было.

Сумароков невольно фыркнул. При всем своем простодушии и некоторой серости, которой стеснялся и потому постоянно ею бравировал, младший член их дружной маленькой команды иногда умел сказануть, что называется, не в бровь, а в глаз. В данный момент они, действительно, стояли спиной не только к Венесуэле, но и ко всему Южноамериканскому континенту – можно сказать, на краю земли.

От этого веяло какой-то первобытной тоской и окончательной, безысходной заброшенностью. Сумароков вдруг подумал, что они втроем немного напоминают компанию белоэмигрантов сразу после побега из революционной России – никому не нужные ни там, ни тут, всеми забытые, отверженные и потерянные. И еще он подумал, что безделье – родная мать сумасшествия.

Встретили их, как дорогих гостей, поселили в шикарном отеле с видом на море, кормили от пуза, поили, сколько душа примет, и всячески развлекали – разумеется, за государственный счет. В первый день они решили, что попали в рай. Простодушный Сердюк так прямо и сказал: «Мужики, да мы в раю!» Второй день запомнился плохо; на третий они заскучали, а сейчас, во второй половине пятого дня своего пребывания на гостеприимной земле независимой Венесуэлы, готовы были лезть на стенку от скуки. Этого бы не было, если бы они приехали на курорт и за все платили сами. Но их пригласили сюда на работу и прямо с момента прибытия начисляли очень приличное жалованье. Даже куда более легкомысленный человек, чем любой из этой троицы суровых уральских мужиков, заподозрил бы в таком положении вещей что-то неправильное; тут был какой-то подвох, и, чуя его, они просто не могли в полной мере насладиться нежданно-негаданно свалившимися на них радостями жизни.

Потому что бесплатный сыр, ребята, бывает только в мышеловке.

На мысль о мышеловке наводила и история с паспортами, которые у них, сославшись на установленные здесь правила, отобрали при заселении в отель. Взамен паспортов им дали гида, который мог худо-бедно изъясняться по-русски и неотвязно таскался за ними по пятам с утра до вечера – с улыбкой встречал поутру в вестибюле гостиницы, а вечером, не переставая улыбаться, провожал до дверей номера. Сердюк всерьез утверждал, что этот тип ночует там же, в вестибюле, на одном из полукруглых кожаных диванчиков, потому что, спустившись однажды поздно вечером в бар за бутылкой пива, обнаружил его сидящим с развернутой газетой в руках и тонкой сигарой во рту примерно на полпути между выходом и лифтами.

Этот гид, которого все тот же Саня Сердюк за глаза именовал не иначе как гадом, был единственным официальным лицом, с которым им довелось увидеться и переговорить за все время пребывания в Каракасе. И это со всей очевидностью было совсем не то лицо, которое могло ответить на их вопросы или как-то повлиять на ситуацию. Выражаясь языком Сани Сердюка, это было и не лицо вовсе, а как раз наоборот – то самое место, которым они в данный момент были повернуты ко всему Южноамериканскому континенту.

Почему они стояли так, а не иначе, было понятно; непонятно было, почему свободолюбивая Венесуэла, так жаждавшая их скорейшего прибытия, с самого начала развернулась к ним кормой – правда, не забыв нарисовать на этой корме широкую дружелюбную улыбку. Похоже было на то, что у местных неожиданно и резко поменялись планы, и они пока что просто не придумали, как им поступить с тройкой нанятых за большие деньги русских испытателей – с извинениями отправить восвояси или тихо придавить подушкой в темном уголке. И даже простодушный Сердюк не мог не понимать, что эти изменения как-то связаны с Горобцом и его работой, что, в свою очередь, не могло не вызвать тревогу.

Какие уж тут развлечения, какая культурная программа!

Не утерпев, Сумароков снова оглянулся. Гид никуда не делся – сидел, как приклеенный, в шезлонге под навесом, и курил очередную тонкую сигару. Поймав на себе взгляд Григория, он слегка приподнял шляпу и улыбнулся, сверкнув ровными белыми зубами из-под черных, как смоль, усов.

– Издевается, гад, – с ненавистью процедил Сердюк, который, оказывается, тоже смотрел в ту сторону. И добавил, обращаясь к Гриняку: – Командуй, папа Леша. Чего делать-то станем? Мое предложение прежнее: сперва в магазин, потом в отель.

– В отель, так в отель, – вздохнув, сказал Алексей Ильич.

Раздвигая прозрачную, как стекло, теплую, как парное молоко, воду, они плечом к плечу направились к берегу.

– В чешуе, как жар, горя, целых три богатыря, – перефразировав Пушкина, сказал Сумароков.

Никто даже не улыбнулся, но он не обиделся: ему самому было не до смеха.

* * *

Ближайший соратник и личный друг покойного команданте Чавеса генерал Алонзо Моралес просматривал последние донесения из Сьюдад-Боливара, когда в кабинет, тихонько постучав в дверь, заглянул адъютант и доложил, что в приемной дожидается Эстебан Торрес, уверяющий, что явился по крайне важному, не терпящему отлагательств делу.

– Пусть войдет, – отложив бумаги, ровным голосом произнес генерал.

Спрашивать, какой осел впустил старого дурака в президентский дворец и позволил добраться до его приемной, сеньор Алонзо не стал. Торрес был из старой революционной гвардии – бесстрашный, не раз доказавший свою преданность делу боливарианской революции боец, прошедший с команданте огонь и воду и до последнего дня пользовавшийся его горячей и искренней дружбой. В президентском дворце, как и во всей стране, об этой дружбе знали все. При жизни президента Торрес мог без стука входить здесь в любую дверь – мог, но, как правило, не входил, потому что, несмотря на отсутствие образования, был не глуп и знал свое место. Именно эта скромность в сочетании с высокой популярностью и авторитетом делала Торреса похожим на человека-невидимку. Не имея другого приказа, охрана всюду его пропускала, а генерал Моралес все время забывал отдать этот приказ, потому что не помнил о самом Торресе так же, как люди не вспоминают о вбитом в стену гвозде до тех пор, пока не соберутся повесить на него шляпу.

Торрес вошел и остановился у дверей, теребя снятую широкополую шляпу с выгоревшими на солнце полями и пропотевшей тульей. Он был уже немолод, гораздо старше и генерала Моралеса, и покойного президента, но, в отличие от них обоих, даже не пытался выглядеть моложе своих лет. Шапка густых, издалека похожих на парик волос давно побелела, смуглое лицо покрыла густая сетка глубоких морщин, пожелтевшие от табака усы подковой окружали заросший седой щетиной подбородок. Эстебан Торрес начинал личным адъютантом самого команданте, но после победы революции карьеры так и не сделал – ни политической, ни административной, ни военной. Крестьянин из отдаленной южной провинции, он не имел ни желания учиться, ни способностей к этому трудному делу, ни честолюбия. От должности начальника личной охраны президента он отказался сам, предпочтя ей скромную роль слуги и телохранителя. С возрастом, когда его орлиное зрение притупилось, а реакция ухудшилась, он спокойно пересел за руль президентского автомобиля, а позже и вовсе ушел в тень, удовольствовавшись ролью садовника. Но команданте о нем не забывал, в память о былых днях и ради поддержания имиджа сохраняя видимость дружбы – странной, с какой стороны ни глянь, дружбы между президентом страны, по площади почти вдвое превосходящей бывшую метрополию, и повелителем граблей, мотыг, поливочных шлангов и садовых ножниц.

Эта игра, которую затеял не он, смертельно надоела генералу Моралесу, но в интересах дела ее пока приходилось поддерживать.

Без недостойной поспешности, но и без промедления встав из-за стола, он устремился навстречу посетителю и с улыбкой протянул ему руку. Ладонь у Торреса оказалась жесткой, как подошва, и шершавой, как вулканическая пемза. Государственная идеология настаивала на глубоком уважении к обладателям таких рук, но, пожимая ее, генерал не испытал ничего, кроме брезгливости и легкого раздражения из-за неожиданно возникшей пустяковой помехи.

– Проходи, Эстебан, – обнимая садовника за плечи и направляя к мягкому дивану в углу кабинета, перед которым стоял низкий столик для закусок, с улыбкой заговорил он. – Я давно тебя не видел и очень рад, что ты выбрал время и наконец-то сам заглянул ко мне.

– У вас много важных дел, сеньор генерал, – сказал Торрес, – а время садовника стоит дешево.

Правила игры диктовали следующую реплику; у Моралеса возникло сильное искушение обойтись без надоевшей фамильярности, но он сделал над собой маленькое усилие и сказал то, что должен был сказать:

– Алонзо, Эстебан. Для тебя я не генерал и не сеньор Алонзо, а просто Алонзо – твой старый боевой друг, товарищ по оружию. Садись, я распоряжусь, чтобы нам принесли чего-нибудь выпить.

– Благодарю, сеньор Алонзо, – сказал садовник, и Моралес больше не стал его поправлять. – Вы можете не поверить, но у меня к вам действительно крайне срочное дело государственной важности.

Старый осел ошибался: генерал Моралес ему верил и, более того, догадывался, о каком именно деле пойдет речь. Пользуясь своим не вполне определенным, но весьма высоким статусом, король удобрений и император дождевых червей недавно проделал очередной трюк из репертуара человека-невидимки, ухитрившись незваным проникнуть на церемонию прощания с усопшим президентом и подойти к гробу чуть ли не одновременно с прибывшими в Каракас руководителями дружественных держав. В отличие от них, Торрес давно и очень близко знал покойника и мог заметить кое-что, чего не должен был замечать.

Впрочем, еще оставалась надежда, что старик пришел поговорить о чем-то другом – например, о том, что кто-то из охраны повадился справлять малую нужду на лелеемые им розы или, скажем, орхидеи.

– Дело государственной важности? – значительно наморщив лоб, переспросил генерал. – Тогда меняем курс. Садись вот сюда, за стол для совещаний, и выкладывай, в чем дело. Может быть, кто-то из нашего персонала работает на ЦРУ?

– Это мне неизвестно, сеньор, – со стариковской медлительностью присаживаясь к дальнему краю Т-образного стола, заявил Торрес. – Но, боюсь, здесь, во дворце, творится что-то нехорошее. Вы уверены, что нас никто не подслушает?

– Если бы то, что иногда говорится в этом кабинете, достигло чужих ушей, на моем месте давно сидел бы какой-нибудь американский полковник и, подобно корове, жуя жвачку, отдавал нашим людям приказы. Говори спокойно, Эстебан, кроме меня, твоих слов никто не услышит.

– Что ж, – пристроив поверх острого колена потрепанную шляпу, заговорил садовник, – дело, как я уже сказал, очень серьезное. Это жуткое дело, генерал! Оно попахивает кощунством, если не чем-то худшим. Вы знаете, что покойный команданте оказывал мне великую честь, при всех называя своим другом…

Согласно кивая чуть ли не после каждого слова садовника, генерал Моралес неторопливо обогнул стол, уселся в свое вертящееся кресло, выдвинул верхний ящик, покопался там и выпрямился, приняв позу напряженного внимания: корпус наклонен вперед, сплетенные в замок ладони лежат на крышке стола, глаза неотрывно, с выражением пристального, вдумчивого интереса смотрят на собеседника.

На самом деле генерал его почти не слышал, занятый собственными мыслями. Как только старик заговорил о своей дружбе с покойным президентом, цель его визита стала окончательно ясна – ясна так же, как и его судьба. На мгновение Моралес почувствовал себя если не самим господом богом, то, как минимум, его дальним родственником. От всемогущества он был, конечно же, далек, но в отдельных случаях мог не только предсказать, какое будущее ждет того или иного человека, но и лично это будущее организовать. Сейчас был как раз такой случай; садовника можно было вообще не слушать, но генерал решил дать ему еще один, последний шанс. Пусть немного постоит на распутье, пусть сам вынесет окончательный, не подлежащий обжалованию вердикт, сказав то, что собирается сказать, или переведя разговор на какую-то другую, не столь сколькую тему.

– Вот тогда-то, стоя у самого гроба, я это и заметил, – зловещим тоном записного враля, у ночного костра рассказывающего молодым олухам страшную байку, объявил Торрес.

– Что же ты заметил, Эстебан? – рассеянно перекладывая на столе бумаги, слегка поторопил его Моралес.

– Уши, сеньор.

– Уши? – с деланным изумлением переспросил генерал. – Чьи уши?

– Его, – сказал старик. – Уши команданте.

– А ты не знал, что у команданте есть уши? – пуще прежнего изумился генерал.

– Это были не его уши, сеньор.

– Не его уши?.. – Моралес откинулся в кресле и сложил руки на животе, с веселым недоумением глядя на садовника. – Надо же, а мне никто не говорил, что ты пристрастился к бутылке. Осторожнее, омбре, вино – коварная вещь, особенно когда человек, как ты, подолгу находится на солнцепеке.

– Это не повод для шуток, сеньор генерал, – неодобрительно поджав губы, заявил садовник.

– Ты прав, извини. В чем-то другом ты можешь заблуждаться, но мой тон, пожалуй, и впрямь неуместен. Так чьи же, по-твоему, это были уши? И… гм… как они туда попали?

– Единственное, что я могу сказать наверняка, – неторопливо, раздельно проговорил, глядя ему в глаза, Эстебан Торрес, – это что уши принадлежали человеку, которого положили в гроб вместо команданте. Мне он показался похожим на Себастьяна – того двойника президента, который куда-то пропал около месяца назад. Только не говорите, что впервые слышите о двойниках команданте, сеньор генерал, это заставит меня усомниться в вашей искренности.

– Нет, этого говорить я не стану, – сказал Моралес, стараясь, чтобы это прозвучало как можно искреннее. – Но, может быть, ты ошибся? Кроме того, ты уже давно не общался с команданте накоротке, а с годами в человеке меняется все…

– Есть вещи, которые не меняются, – неожиданно твердо, даже резко возразил старик. – Я слышал по телевизору, что форма ушей так же неповторима, как отпечатки ладоней и стоп или рисунок сетчатки глаза. Она не меняется с возрастом, и по ней человека можно узнать всегда. Так вот, сеньор генерал: это были другие уши. А значит, и покойник тоже был другой.

– Телевизор? Да, это серьезно. – Генерал позволил себе усмехнуться – чуть-чуть, одними уголками губ. – Я бы не стал слепо верить всему, что говорят по телевизору, Эстебан, дружище. Но из уважения к тебе я проконсультируюсь со специалистами. Если они подтвердят то, что ты слышал по этому ящику, нам придется провести экспертизу. Скольким еще людям ты рассказал о том, что, как тебе кажется, ты видел?

– Я необразован и не слишком умен, генерал, – сказал Торрес, – но даже я понимаю, что о таких вещах не стоит болтать направо и налево. Это слишком серьезное дело…

– Вот именно, – перебил Моралес, – слишком серьезное. Если ты прав, омбре, то речь идет не о кощунстве, а о чем-то намного худшем – об измене. Пока мы все не выясним, нужно хранить твои подозрения в тайне. Поэтому…

Он сел ровнее и, запустив правую руку в оставленный открытым ящик стола, вынул оттуда тускло-черный длинноствольный «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра. Генерал любил этот револьвер за мощь и стопроцентную, обусловленную предельной простотой конструкции безотказность, любил видеть, как сверкают медным блеском донышки гильз в гнездах откинутого барабана, любил плавный ход курка и даже то, как сильно и зло револьвер толкается в ладонь в момент выстрела, подбрасывая вверх руку.

Тяжелые портьеры и бархатные драпировки погасили воздушную волну, приглушив звук револьверного выстрела. Торрес с грохотом опрокинулся набок вместе со стулом; широким веером брызнувшее из пробитого навылет черепа содержимое его глупой седой головы, не долетев до дальней стены, запачкало паркетный пол.

– Приберите здесь, – сказал Моралес вбежавшим на шум с автоматами наперевес солдатам, за спинами которых маячило встревоженное лицо адъютанта. – Карлос, зайдите на минутку.

Посторонившись, чтобы пропустить волочащих мертвеца солдат, адъютант приблизился к столу.

– Что русские? – не предложив ему сесть, спросил Моралес. Он, не торопясь, откинул барабан револьвера, извлек из курящегося пороховым дымком гнезда стреляную гильзу и аккуратно вставил на ее место новый патрон. Гильза со звоном упала на дно украшающей письменный стол мраморной пепельницы, на краю которой, расправив крылья, сидел золотой кондор с рубиновыми глазами, покачалась немного, перекатываясь с боку на бок, и замерла.

– Похоже, устали от своих каникул, – конфиденциально склонившись к уху Моралеса, негромко доложил адъютант. – Пьют, ворчат и пристают с расспросами к Суаресу – интересуются, почему молчит человек, который их сюда вызвал, и когда, наконец, можно будет приступить к работе.

– Странные люди, – пожал плечами Моралес. – Я до сих пор не слышал о русских, которые предпочли бы работу бесплатной выпивке. Впрочем, их можно понять. Контакты?