Текст книги "Врачеватель. Олигархическая сказка"

– Я теперь поняла, Сережа. Остроголов не сумасшедший. Он просто испугался тебя. Но он не знает, что, если бы ты только захотел, я бы голой побежала за тобой на край света. Но ты не захочешь. Да и ладно. Значит, не судьба. Только я сейчас смотрю на тебя и уже счастлива. Уже могу сказать, что моя жизнь не полная бессмыслица.

Сергей не ответил, а машина тем временем остановилась. По внутренней связи послышался приятный женский голос шофера: «Сергей Александрович, машина у подъезда. Какие будут распоряжения по поводу моих дальнейших действий?» Все это было сказано на английском языке.

– Спасибо, голубушка, мы выходим, – ответил Сергей по-русски.

От площади Маяковского до гостиницы «Националь» ехать по прямой, никуда не сворачивая. Но все же, учитывая интенсивность движения, надо было как-то преодолеть это расстояние. Непонятно, как они смогли добраться до цели меньше чем за минуту.

Сначала открылась дверь со стороны Сергея. Он вышел и, обойдя «Роллс-Ройс», встал у задней двери с противоположенной стороны. Затем то же самое случилось и с Ларисиной дверью. Выйдя из машины, она остановила свой взгляд на женщине в форме. Та по-прежнему была в черных очках и очень ей шедшей фуражке с загнутым книзу козырьком.

– Я могу чем-нибудь вам помочь, мисс? – по-английски обратилась она к Ларисе.

– Нет, благодарю вас. Вы замечательно водите машину.

– Спасибо вам за добрые слова, леди. Это моя профессия, – обнажив свои идеальные белые зубы, учтиво ответила водитель «Роллс-Ройса».

Лариса повернулась к стоящему за спиной Сергею и обомлела. Он держал в руках огромный букет черных роз. Спокойно отдав их Ларисе, Сергей снова взял ее под руку, и они направились в гостиницу.

Поднимаясь по «золотой» лестнице, когда-то воспетой известным композитором, Лариса остановилась и взяла Сергея за руку.

– Сережка, любовь моя, я не хочу в ресторан. Пожалуйста, пригласи меня к себе в номер.

– Неужели мне так и не суждено в этом городе нормально поесть? Но твое желание для меня закон.

Если бы Совет директоров проходил в самом глубоком изолированном бункере, об этом все равно бы узнали. Со временем узнали бы и то, что там происходило и о чем говорилось. Такова уж наша российская ментальность, и ничего ты с этим не поделаешь. Мы, наверное, такими родились и по-другому не умеем. Для нашего человека всегда было важным, чтобы в его жизни свершалось как можно больше событий, а уж какого они рода и какие влекут за собою последствия – дело десятое.

Вот и то, что случилось на Совете директоров, уже два часа как открыто обсуждалось рядовым составом в курилках на всех без исключения этажах, так и келейно за закрытыми дверями кабинетов сотрудниками рангом повыше. Обстановка в офисе напоминала кипящий котел, где много пузырей и не меньше пара. Беспорядочная беготня клерков и секретарш по коридорам, из комнаты в комнату, с этажа на этаж создавала невообразимую толчею на лестницах и в лифтах. Каждый из сотрудников первым пытался донести до товарища по работе пока еще одному ему известную информацию, и каждый, естественно, интерпретировал ее по-своему. Кто-то бил себя в грудь и кричал ничего не слышащему из-за общего гула соседу о неизбежности грядущих перемен; кто-то, нервно докуривая пятую сигарету, доказывал оппоненту неправильность поведения государства по отношению к крупному капиталу, а кто-то уже подумывал о предстоящей зарплате, которую могут и не заплатить. Происходящее было похоже на старый анекдот, в начале которого Пушкин объяснился в любви госпоже Керн, а закончилось все тем, что – не без помощи вездесущего поручика Ржевского – Гоголь сидел на суку дуба и страшно матерился. Только при всей этой бессмысленной нервной суматохе все единодушно сходились в одном: «Хозяин-то какой-то не такой, каким был раньше!»

А хозяин в это время нервно ерзал в своем кресле.

– Семен Аркадьевич, дорогой мой, ты понимаешь, что я больше не могу. Битый час ты тянешь из меня жилы, сам до конца не понимая, чего хочешь. Вот клянусь тебе, если бы не наши давние отношения, давно бы уже послал тебя куда подальше. Какая же ты зануда, ей-Богу! Твои соратники по борьбе с новыми идеями куда последовательнее. Поорали, да разъехались.

– Эти кретины думают только о своих карманах.

– «Браво, Суржиков! Еще одну песню!» Потрясающая мысль! И что интересно, подкупает своей новизной. Прости, Сеня, а ты у нас сегодня о чем подумал?

– Я? О перспективе, если хочешь.

– Да ты что? И не жалко тебе упущенной доли от продажи?

– Если честно, то да, жалко. Но я человек небедный и на мой век хватит.

– Как, Сеня? А дети, внуки? Ты о них забыл?

– И внукам, Паша, хватит.

– Так это смотря в каких пропорциях. У внуков тоже могут быть внуки. Так что работать и работать «не покладая рук!»

– Пусть эти внуки сами думают о своих внуках, а я уже старый. Ты, Паша, конечно, мне не поверишь, но я порой сижу один и думаю: «Что я полезного сделал для своей страны?» И понимаю, что ровным счетом ничего.

– Говоришь, не поверю? Отчего же не поверить? Поверю. Еще как поверю! И пик твоего понимания аккурат пришелся на момент голосования. Молчишь? И правильно. Что можно сказать, когда все мысли целиком заняты думами о будущем страны.

– Конечно, Паша, тебе легко иронизировать.

– Легко? А в чем, по-твоему, заключается моя легкость? Может, в том, что вы меня сегодня на Совете в секунду бы сожрали с потрохами, думая о Родине?

Пал Палыч встал и подошел к окну.

– Вон, гляди, все патриоты разъехались. Один твой 760-й «Бумер» остался. Скучает, поди, в одиночестве.

Было видно невооруженным глазом, что Семен Аркадьевич решил держаться до последнего: либо пока не выведает хотя бы что-то, либо пока не выгонят пинком под зад. Ну, это мы, конечно, слегка утрируем.

– Ладно, Сеня, вот тебе задачка с тремя неизвестными, а там уж думай сам о будущем державы. Вариант первый. Я был вызван на ковер, и мне не оставили выбора. Вариант второй. Думая, как ты говоришь, о перспективе, я четко понял, что рано или поздно мне этот выбор могут просто не предоставить. И наконец, вариант третий. Все это время я не болел, а выздоравливал. И так же, как и ты, сидя в кресле, подумал о внуках. Но не только о своих.

Семен Аркадьевич улыбнулся.

– Извини, Пал Палыч, но в третий вариант мне верится с трудом.

– Тем лучше для тебя. Теперь задачка уже с двумя неизвестными. Вот и думай на досуге, сидя в кресле.

На столе Пал Палыча загорелась лампочка. Он подошел и нажал на кнопку селектора.

– Пал Палыч, Игорь Олегович Скрипченко на проводе. Срочно.

– Извини, Сеня, власть на проводе. А здесь, как понимаешь, уже не до дискуссий. Вынужден с тобою попрощаться.

Семен Аркадьевич, понимающе кивнув головой, вышел из кабинета.

– Как же ты меня достал, зануда! – сделав громкий выдох вслед вышедшему Семену Аркадьевичу, Пал Палыч снял трубку.

– Приветствую тебя, Пал Палыч! С выздоровлением.

– Спасибо. Здравствуй, Игорь Олегович.

– Пал Палыч, я только сегодня прилетел, а завтра утром опять улетаю. Уже вместе с «хозяином». Но встретиться и поговорить надо. Сам понимаешь, дел невпроворот, но часик для тебя я бы выделил. Заодно и пообедаем. В четыре сможешь?

– Где?

– Давай в «Метрополе».

– Если хочешь по-настоящему вкусно поесть, то для нашей беседы больше подойдет «Грин». Кутузовский, 12, если помнишь.

– Резонно. Что тебе заказать?

– Минеральной воды.

– Я серьезно.

– Я тоже, Игорь Олегович. В четыре буду.

На другом конце провода повесили трубку. Пал Палыч сидел в своем кресле и, глядя на дверь, слушал короткие гудки, когда дверь открылась и в кабинет вошла Нина Сергеевна. Нина с каким-то подчеркнутым усилием закрыла ее за собой.

 
– Радость моя! Не дремли с моей прихотью.
Келью открой и впусти в нее свет,
Дай сотворить с необузданной лихостью
То, что постиг за две тысячи лет,
 

– по-мальчишески задорно продекламировал свое поэтическое творение Пал Палыч.

– Очень красиво, – услышал он в ответ, – но вот что, Пашенька, иди-ка немедленно сядь на свое место и слушай меня внимательно.

– Ради тебя я бы сделал это с большим удовольствием, но где я, по-твоему, сейчас нахожусь?

– Ты мне ответь, только прямо и честно: ты почему ничего не жрешь? – говоря это, она зачем-то оглянулась и посмотрела на дверь, словно боялась, что их разговор могут услышать.

– Нинуля, что с тобой? Я просто не хочу.

– Нет, мой хороший, это не просто. Это далеко не просто. Мою кошачью бабью интуицию не проведешь. Стоило мне только утром тебя увидеть – сразу поняла, что здесь что-то не так. Почему ты ничего не жрешь? Ты чего задумал, идиот чертов? Я не имею в виду этого гоблина Линькова и твой долбаный Совет директоров. Это все игрушки. Но я-то тебя знаю, как облупленного! И понимаю, что тебя ведь не остановишь. Значит, дальше будет только круче и, как итог, ты со своим упрямством долго не проживешь, кретин! А поэтому я хочу знать и немедленно – во имя чего? Какой в этом смысл? Ты же идиот! И всегда им был! И ты, Пашенька, не понимаешь, что ты делаешь!.. Нет, ну ты посмотри на него! Чему ты улыбаешься, полоумный?

Пал Палыч встал и, спокойно подойдя к Нине Сергеевне, попытался взять ее за руки. Она резко их отдернула.

– Не трогай меня! Не то как заеду по твоей тупой деревяшке!

Она ткнула своим кулачком ему в лоб. Он снова взял ее руки в свои. Нина опять попыталась высвободиться, но на этот раз Пал Палыч держал их крепко. Он смотрел на нее с необыкновенной нежностью. Спокойно смотрел Нине в глаза и улыбался. Потом поднес обе ее руки к своим губам и несколько раз поцеловал.

– Нинуля, родная моя, я всегда в твоих глазах, по определению, был круглым идиотом – с этим спорить не стану. Боюсь, что ты права на все девяносто. Но в остальном с тобою я никак не соглашусь. Теперь-то я знаю точно, что я делаю и во имя чего.

– Я же за тебя, дурака, боюсь.

– А ты не бойся. Знаешь, наверное, есть вещи, которые происходят в нас помимо нашего сознания. Бывает, что они гораздо сильнее нас, а бывает, что надо просто научиться к ним прислушиваться. Но ты, как всегда, права, моя бесценная умница, меня уже не остановишь, и по-другому я не смогу. Так надо. Как мне сказала одна великая старушка: «Видно, так угодно Богу». И не думай, что я безрассуден. Я, как и все мы, боюсь и боли, и смерти.

Эта железная леди, наверное, никогда не терявшая самообладания, на этот раз его обронила. Нина Сергеевна не плакала. Она смотрела поверх его головы, и слезы сами катились по ее щекам, а Пал Палыч их осторожно вытирал. Он взял Нину за плечи.

– Не помню, в каком это было классе?.. В девятом или десятом?.. Не помню. Но, кажется, на уроке истории. Я, как отпетый двоечник, сидел на последней парте, а вы с Ленкой передо мной. У меня в руках был циркуль… Откуда он взялся на уроке истории?.. Ну, неважно. И я им периодически тыкал в твою попу. Помнишь? Ты каждый раз вздрагивала, резко поворачивалась ко мне и говорила одну и ту же фразу: «Скотина! Циник! Пошляк!» Но потом, глядя на мою идиотскую рожу, начинала смеяться. А я сидел за твоей спиной и мечтал на тебе жениться. Мечтал и тыкал. Тыкал и мечтал. И ты на меня ни разу не пожаловалась. Так и по сей день носишься со мной. Ах, Нинон, какая у тебя была задница!

Она обняла его.

– Скотина, циник и пошляк, она у меня и сейчас не самая худшая.

– Мать, да кто бы спорил?

Он снова взял ее за руки.

– В общем… если со мной что-нибудь случится… Короче, у тебя должны быть дубликаты от сейфов…

– Не переживайте, Пал Палыч. Я знаю, что мне делать.

– Не сомневаюсь, Нина Сергеевна.

Пал Палыч отвел Нину к столу и усадил в кресло. Сам сел рядом с ней.

– Хочешь, я принесу тебе твои сигареты?

– Перебьюсь. У тебя в кабинете не курят. Не будем нарушать заведенный порядок. Во сколько ты со Скрипченко встречаешься?

– В четыре.

– Ради всего святого, Пашка, не делай глупостей. Ну хотя бы ради меня.

– И ради тебя, и ради всего святого – больше уже никаких глупостей.

Он встал и подошел к рабочему столу.

– Хочу позвать к нам Женю. Какой номер?

– Двенадцать.

Он набрал внутренний номер.

– Слушаю вас, Пал Палыч.

– Женечка, зайди к нам, пожалуйста.

Пал Палыч вернулся к Нине Сергеевне. Постучав, Женя вошла в кабинет.

– Иди к нам, присядь.

Женя подошла к столу для «нагоняев» и села напротив.

– У меня к тебе просьба, Женя. Ты знаешь церковь, что в Брюсовом переулке?

– Знаю, Пал Палыч.

– Сегодня в шесть часов очень нужно подойти ко входу этой церкви. Там ступеньки… Там будет старушка или кто-то от нее… В общем, надо будет у нее взять что-то и сразу принести ко мне. Я не знаю, что именно, но для меня очень-очень важное. Сможешь?

– Смогу, Пал Палыч.

– Возьми машину и охрану.

– Пал Палыч, – Женя попробовала ему возразить, – да тут идти три минуты. А если на машине, то только час объезжать придется.

– Нет, ты все-таки возьми. Поезжай заранее. Возьми этот черный… Как его?.. «Хаммер». Может, по нему тебя и узнают.

– Спасибо тебе, Женечка, – сказала Нина Сергеевна.

– Да пока как бы не за что, – она улыбнулась. – Все, Пал Палыч? Я пойду?

– Иди, Женя. Поезжай часов в пять, а Нина Сергеевна насчет всего распорядится.

Женя встала и направилась к выходу.

– А я прямо сейчас поеду, – сказал он. – Хочу до Скрипченко к родителям заехать.

– Куда, на кладбище? Понятно, Паша. О, Господи!

Женя открыла дверь и едва не была сбита с ног влетевшей в кабинет в своей собольей шубе Ларисой Дмитриевной. Супруга Пал Палыча была в ярости. Она буквально прошила мужа взглядом, полным ненависти и презрения.

– Я пришла сюда, чтобы сказать тебе – и пусть знают все, – что ты жалкое ничтожество! Ты – мелкая трусливая тварь, и я тебя ненавижу! Ненавижу и презираю!

На этот раз ни один мускул не дрогнул уже на лице Пал Палыча. Он смотрел на Ларису с невозмутимым спокойствием.

– Что ж, радует хотя бы то, что ненависть – сильное чувство, – обратился он непосредственно к Нине Сергеевне. – Не хочешь поприсутствовать? Будет интересно.

– Нет уж, Паша, избавь меня от такой радости.

Нина Сергеевна встала и вышла из кабинета. Лариса проводила ее взглядом и, дождавшись, когда закроется за Ниной дверь, повернулась к Пал Палычу, чтобы выплеснуть ему в лицо все, что наболело. Только он не дал ей этого сделать, спокойно, но жестко опередив ее.

– Знаешь, Лариса, я почему-то был абсолютно уверен, что больше уже тебя никогда не увижу. Однако, видно, не судьба. Но ты, кажется, хотела мне еще что-то сказать? Перебивать тебя не стану. Продолжай.

Эта тирада Пал Палыча в какой-то степени остудила эмоциональный настрой Ларисы. Она подошла к столу и села в то кресло, где сидела Нина Сергеевна, достав из сумочки сигареты и зажигалку.

– Здесь не курят, Лариса, – сказал Пал Палыч тоном, заставившим Ларису, не мешкая, положить сигареты обратно.

– Так, я слушаю тебя.

Лариса сделала несколько глубоких вдохов, словно хотела продышаться после того, как чуть было не подавилась семечкой. Она посмотрела на мужа глазами, из которых ушло негодование, но в них остались презрение и брезгливость.

– Ты знаешь, где я сейчас была? И с кем?

– Думаю, что мне это неинтересно. Извини.

– А я думаю, что тебе станет очень интересно, когда я тебе скажу, с кем я провела в постели, в его номере, эти два часа. Интересно?

– Мне все равно, Лариса, – с улыбкой произнес Пал Палыч.

– Ну ничего, я тебе все-таки скажу. Я спала с «монахом». В его номере. В гостинице «Националь». Теперь, надеюсь, тебе стало интересно?

Пал Палыч по-прежнему спокойно смотрел на Ларису Дмитриевну, и только слегка приподнятая бровь свидетельствовала о том, что сказанное ею было им услышано.

– Какая же ты, Паша, сволочь. Извращенец и глуп к тому же. В твоих больных мозгах ничего поприличнее не могло родиться, когда ты врал мне про Сережу? Но в одном ты прав – ты меня, действительно, больше никогда не увидишь. Я сегодня вечером улетаю с Сережей в Париж. А по поводу имущественных вопросов, как говорится, пришлю тебе своих адвокатов. Ну как, стало еще интереснее?

Пал Палыч нажал на кнопку связи.

– Слушаю тебя, Паша.

– Нинуля, попроси Женю, пусть принесет пепельницу.

В кабинет вошла Нина Сергеевна и сама поставила перед Ларисой пепельницу. Затем немедля вышла, закрыв за собой дверь.

– Что, мне уже разрешается курить?

– Думаю, да, Лариса. Сигарета тебе понадобится. Могу даже налить коньяку. Тоже не будет лишним.

Подойдя к бару, он достал рюмку и бутылку коньяка. Поставив их на стол, наполнил рюмку.

– Извини, что только коньяк. А скажи, Лариса, арманьяком трехсотлетней выдержки он тебя не угощал?

Лариса резко вскинула голову, посмотрев на Пал Палыча с затаенной тревогой.

– Нет, не угощал. Мы пили шампанское. А к чему ты это говоришь?

– Тогда еще один вопрос. Ты приехала к нему прямо в гостиницу, или вы где-то встретились?

– Ты мне что, решил учинить допрос?

– Не хочешь – не отвечай.

– Да пожалуйста! Мы с ним встретились. Он посадил меня в машину, и мы поехали в гостиницу. Какие еще будут вопросы?

– Я, скорее, рассуждаю. Сажать такую респектабельную мадам в грязное такси – несолидно. А не было у него в качестве шофера обворожительной блондинки? И не поразило тебя ее удивительное сходство с той, которую ты видела тогда в ресторане? Мне помнится, что ты очень хотела познакомиться с доктором, к которому я ездил той ночью. Боюсь, что сегодня тебе представилась такая возможность. И, как выясняется, быстро удалось расположить его к близости. Впрочем, тебе опыта не занимать.

Лариса не отрываясь смотрела на мужа, и было видно, как дрожит ее нижняя губа.

– Я вчера не сказал тебе одну очень важную вещь. Хотел ведь, но почему-то не сказал. А вот сейчас понимаю, как правильно я сделал, что забыл сказать об этом… Что с тобой, Лариса? Хочешь, выпей коньяку, покури сигарету.

Лариса взяла рюмку, но коньяк был немедленно расплескан по столу. Она поставила рюмку на место. Пал Палыч, подойдя к столу, снова ее наполнил.

– Лариса, тебе как, объявить сразу то, что я вчера забыл тебе сказать, или ты сначала закуришь?

От ворвавшейся минуту назад в кабинет гневной Ларисы Дмитриевны не осталось и следа. Это была ее бледная копия, послушно пытавшаяся прикурить сигарету.

– Так вот, Лариса, вчера я тебе не сказал, что Сережа и этот доктор – одно лицо. Только у Сережи поверх рясы был на груди православный крест, а на голом теле Петровича ты вряд ли бы углядела что-нибудь подобное. К тому же он никакой и не доктор. Это сущность. Сильная материализованная сущность, принимающая различные формы и обличия, а, думаю, ткни эту сволочь пальцем…

Лариса залпом опустошила рюмку. Пал Палыч налил ей еще. Она, не задумываясь, выпила вторую.

– Ты мне все врешь. Ты – дьявол. Я тебе не верю.

– Поэтому, – невозмутимо продолжал Пал Палыч, наливая ей третью рюмку, – я сильно сомневаюсь, что у вас в этом плане могло что-то произойти. Это, я думаю, не его конек. Да и не это ему было надо от тебя. То-то ты у нас влетела такая рассерженная. Обычно после двух часов «строгого постельного режима» вы бываете куда добрее. А тут прямо гром и молнии.

За окном послышались раскаты грома. Пал Палыч отреагировал на это явление так, словно громыхнуло не в феврале, а в мае.

– Да, что-то странное у нас с природой происходит. Ох, любишь ты, Лариса, пребывать в состоянии, далеком от реальности.

Повернув ее к себе за плечо и, чуть ли не в упор, пристально глядя в глаза Ларисы, Пал Палыч произнес, будто отчеканил:

– А мой Сережка истинный. И он, в отличие от нас с тобой, человек. Из плоти, крови и своей души бессмертной. Поняла теперь? Вот так-то, милая.

Выпив третью рюмку, Лариса смотрела на стену кабинета, раскачиваясь в кресле взад-вперед, словно маятник.

– Извини, дорогая, но больше времени я уделить тебе не смогу. У меня еще дела. К тому же, насколько я знаю, тебе тоже надо торопиться. Ты мне вроде вчера говорила, что открываешь выставку нудистов-авангардистов или как их там еще?.. Нехорошо заставлять людей ждать себя. Я так понимаю, без тебя перерезать ленточку не осмелятся. Так что поторопись, Лариса.

Он нажал на кнопку вызова секретаря.

– Слушаю, Пал Палыч.

– Нина Сергеевна, Лариса Дмитриевна выпила коньяку и нуждается в помощи. Поэтому, пожалуйста, проследите, чтобы она не села за руль. Выделите ей машину с водителем, и пусть он ее доставит, куда ей заблагорассудится: домой, в деревню Жуковка, на Выставку Достижений Народного Хозяйства или в аэропорт «Шереметево-2». И вот еще, отмените заказ на билет в Лондон для Ларисы Дмитриевны.

– Будет исполнено, Пал Палыч.

– Спасибо, Нинуля, а я уже выхожу.

– Твоя машина давно у подъезда.

Он подошел к столу для «нагоняев» и встал напротив Ларисы.

– Я уверен, собираясь в Париж, ты ни разу не подумала о нашем сыне, поэтому в Лондон, если Бог даст, полечу один. Я обещал бороться за тебя, да, видно, не получается. Как всегда, оказался слишком самонадеянным. Прости меня. И последнее… Ну, не могу умолчать: с твоими-то энциклопедическими познаниями в изобразительном искусстве не научиться отличать черное от белого… Не понимаю.

Пал Палыч смотрел на Ларису, как вдруг где-то в затылке, на задворках серого вещества, стали возникать пока еще нестройные ряды нот тревожной мелодии. Мелодии простой, но захватывающей, и, подобно выносящемуся из тоннеля локомотиву, они обрушивались на его слух, приобретая ритмическую стройность. Бушующим водопадом низвергались к сердцу и мириадами брызг стремительно поднимались вверх, создавая музыкальную гармонию. И конечно же, благодаря открывшемуся в нем несомненному поэтическому дару, в такт этой мелодии рождались первые поэтические строфы:

 
Вымети за мной сор.
Выветри за мной избу.
Я полуденный вор,
Я украл твою судьбу.
И ты речам моим не верь,
Что я вернусь к тебе, что смогу.
Ты запри за мной крепче дверь.
Я все лгу тебе. Лгу.
 

Обойдя рабочий стол, он подошел к по-прежнему качающейся, подобно маятнику, Ларисе и, осторожно взяв за плечи, поцеловал ее в темечко. Оказавшись подле двери, обернулся и еще раз посмотрел на жену, сидевшую к нему спиной в том же положении:

 
И мне судьбою не стать твоим.
Я слышу рядом дьявола смех.
А Богом я, увы, не храним,
По пятам за мной грех.
И по пятам моим нелюбовь.
Только столп прожитых лет.
Так не зови меня. Не зови вновь.
Не проси. Не вернусь. Нет.
 

Пал Палыч вышел из кабинета. Он обнял выбежавшую ему навстречу Нину Сергеевну, сказав ей: «Не смотри на меня так, будто я невозвращенец. Увидимся еще». Выйдя из приемной, он нежно провел рукой по Жениным волосам и вместе с последовавшей за ним охраной вошел в лифт:

 
И не проси меня. Не прощай
Мне мою неверную суть.
Я на зов спешу в антирай.
Грехами устлан туда путь.
Там с восторгом воспримут мой стон,
И с любовью меня закуют,
И с любовью отвесят поклон,
И мне гимн любви пропоют.
 

Пал Палыч сел в машину, и она немедленно тронулась в путь. Вместе с эскортом понеслась в направлении Ваганьковского кладбища на Красную Пресню:

 
И заслушаюсь я от любви,
Когда пламя лизнет меня.
Так не зови меня! Не зови!
Я в любви сгорю от огня.
Я в добре не нашел добра,
А от зла я не стал добрей.
Значит – срок мне. И мне пора.
Отпусти же меня скорей!
 

«Мерседес» несся по запруженной автомобилями слякотной зимней Москве, а Пал Палыч, сидя в нем, творил и пел свои стихи, которые, наверное, были так сильно необходимы ему, его душе. Он чувствовал, как рифмы мощным энергетическим потоком вонзались в его голову:

 
Да я б навзрыд заорал тебе,
Что тобою уж я не горю.
И твой залог в моей судьбе
Тебе я просто отдаю.
В тот же час, в тот же миг, теперь.
Всем страданьям своим вопреки,
Ты запри за мной крепче дверь.
Пусть задыхаясь от тоски,
 

Машины въехали на территорию кладбища:

 
Вымети за мной сор.
Выветри за мной избу.
Знай, сгорел полуденный вор,
Что украл твою судьбу.
 

Сильная возвышенная симфоническая кода звучала в его голове, когда машины, обогнув справа колумбарий Ваганьковского кладбища, остановились на узкой аллее напротив сорокового участка.

Родители Пал Палыча были похоронены недалеко от могилы Андрея Миронова. Пал Палыч стоял перед надгробиями из черного мрамора, над которыми возвышались в человеческий рост два православных креста из того же камня. Он смахнул ладонью снег с надгробий, где были высечены даты рождения и смерти его родителей. Пал Палыч подумал, что вся человеческая жизнь умещается в одном тире между этими двумя датами. Всего одно тире, а дальше только память.

– Нет, не только память, – произнес он вслух. – Еще любовь.

Он смотрел на высеченные в холодном камне буквы: «Анна Андреевна Белоцерковская. Павел Афанасьевич Остроголов».

– Привет, родные мои. Сегодня вы меня уж точно не ждали. А я к вам, как снег на голову… О! Вместе со снегом.

Не успел он это сказать, как повалил крупный и пушистый снег. Погода была на удивление безветренной, и снежинки падали на землю с завораживающей неторопливостью. Пал Палыч вытянул вперед руки ладонями вверх. На них падали снежинки и сразу же таяли.

– Такая простая истина, что лежит у тебя на ладонях. Что же вы в детстве так меня и не покрестили, а? Коммуняки вы мои любимые. Убеждения не позволяли или чего-то боялись? Боялись, наверное.

Выйдя за ограду, он еще раз посмотрел на родительские надгробия.

– Ну, прощайте. Кто знает, может, скоро увидимся. Сие только Он ведает.

Прикрыв дверцу ограды, Пал Палыч пошел по узкой тропинке между могилами.

Машины развернулись и ждали хозяина. Выйдя на аллею, Пал Палыч подошел к водительской двери «Мерседеса». Она сразу открылась, и появился его водитель.

– Гриша, ты только не обижайся… Нехорошо в таком месте раскатывать на машинах. Впрочем, я сам виноват. Надо было сказать тебе.

– Извините, Пал Палыч. Я так подумал… Когда в последний раз…

– Забудь ты, Гриша, про последние разы. Не будет их больше. Я пойду пешком, а вы езжайте вперед и за воротами меня ждите. И вы все тоже идите, – обратился он к охране. – Один дойду. Ничего со мной не случится. Ребята, ну дайте мне немного побыть одному.

Процессия из людей и машин двинулась вперед, а Пал Палыч периодически махал рукой охране, не желавшей его далеко от себя отпускать. Начинало смеркаться, и на кладбище было пустынно.

Подойдя к церкви, он остановился перед входом. Немного потоптавшись на месте, неловко перекрестился, неуклюже поклонился и, улыбнувшись, сказал: «Прости ты, Господи, раба твоего грешного». Пал Палыч закрыл глаза, поднеся руку к груди. Он почувствовал сильную резкую боль. Словно острым клинком пронзив его сердце, боль моментально ушла. Он открыл глаза. С большой, висевшей над самым входом иконы на него смотрел Сын Божий в окружении четырех ангелов.

– Скажи мне, Господи, неужели мы так устроены, что приходим к чему-то разумному только через боль и страдания?

Пал Палычу показалось, что Он тоже улыбнулся.

Ровно в шестнадцать ноль-ноль за домом под номером «десять» бронированный «Брабус» свернул с Кутузовского проспекта и, проехав около пятидесяти метров, остановился возле дома под номером «двенадцать», стоящим в некотором углублении. Высадив хозяина с телохранителем, не торопясь поехал на охраняемую стоянку для машин посетителей ресторана в сопровождении «Гелентвагена», также освободившегося от бремени тяжеловесных охранников.

Поднявшись на второй этаж по ступенькам лестницы, ведущей ко входу в ресторан «Грин», Пал Палыч оказался в фойе, где столкнулся лицом к лицу с выходившим из зала управляющим, которого хорошо знал.

– Добрый день, Пал Палыч! Давненько вы нас не навещали.

Они обменялись рукопожатием.

– Здравствуй, Алеша. Извини, дела замучили.

– Бывает. Все равно искренне вам рады, – сказал управляющий, помогая Пал Палычу снять пальто.

– Спасибо. Ну а вы как? Все матереете?

– Признаюсь, да, – не без гордости ответил Алексей. – Сейчас под этим же названием открываем первый русский ресторан в Женеве. Чтобы уже не так за державу было обидно.

Пал Палыч улыбнулся.

– А вот это ты, Алеша, правильно сказал.

В сопровождении управляющего Пал Палыч вошел в ресторан. Надо сказать, что это был один из немногих в Москве ресторанов с великолепной кухней, куда ездили специально для того, чтобы вкусно поесть и спокойно пообщаться. Поражала изысканная скромность интерьера, без малейшего намека на безвкусную, кричащую роскошь. Все было выдержано в безупречных тонах и отличном стиле.

Пал Палыч обвел взглядом посетителей и, не найдя среди них Скрипченко, хотел, было, обратиться с вопросом к Алексею, но тот, мгновенно разобравшись в ситуации, сказал:

– Пал Палыч, вероятно, тот, кого вы ищите, ждет вас в «Пиано» баре. Дальний угловой столик за роялем. Вас проводить?

– Спасибо, Алеша, я найду.

Пройдя наискосок через зал, Пал Палыч оказался в «Пиано» баре – комнате немногим поменьше, так же, как и зал, стилизованной под «маракеш». Розовые стены, на которых висели симпатичные творения художника Тимошкина, вместе с приглушенным освещением создавали приятную атмосферу уединенности.

Сидящий за столиком в самом дальнем углу Скрипченко сразу увидел Пал Палыча и помахал ему рукой. Пал Палыч направился к уже что-то поедавшему Игорю Олеговичу. Усадив охрану за ближайший к выходу столик, он по пути бросил бармену: «Пусть мои ребята что-нибудь себе закажут. Скажи им, что я так сказал». Не вставая, Игорь Олегович протянул руку Пал Палычу.

– Еще раз здравствуй, дорогой.

Пал Палыч не торопясь сел напротив Скрипченко и только тогда протянул ему свою.

– И ты еще раз здравствуй, Игорь Олегович.

Настроение у Скрипченко было приподнятым. Он с аппетитом поглощал модный в наши дни салат «Руккола» с черри, пармезаном и оливковым маслом.

– Ты, Пал Палыч, очень верно поступил, что напомнил мне про этот ресторан. Замечательная кухня. Помнишь, как мы с тобой пожирали здесь бычьи хвосты? Неординарное блюдо. Или, как сейчас говорят, прикольное. И ведь вкусное, зараза!

– Помню, Игорь Олегович, помню.

Появился официант, держа в руках меню:

– Добрый день, Пал Палыч. Что будете заказывать?

– Меню не надо. Спасибо. Бутылку «Перье» без газа.

Учтиво кивнув головой, официант удалился.

– Ты что, действительно, не будешь ничего есть?

– Именно так, Игорь. Иногда очень полезно посидеть на одной воде.

Скрипченко внимательно посмотрел на излучавшего спокойствие Пал Палыча.

– Хозяин – барин. А я вот с удовольствием. Проголодался, понимаешь ли.

Игорь Олегович закинул в себя очередную порцию салата.

– Знаешь, а я ведь уже наслышан. Доложили, так сказать.

– И что же тебе доложили?

– Сказали, что ты очень энергично начал наводить порядок на своей кухне. А от себя могу добавить, что делаешь все по-умному и своевременно. Многое меняется в этой жизни, и главное – надо это понять в нужный момент. А ты – умница. Уважаю.

– Ты имеешь в виду отделение мух от котлет? На моей кухне всегда был идеальный порядок. Конечно, в зависимости от того, как на это посмотреть, но за добрые слова тем не менее спасибо.