Текст книги "Психолингвистические аспекты перевода"

2.2. Обоснованность трактовки перевода как вида речемыслительной деятельности

По-видимому, выход из описанной в предыдущем параграфе ситуации терминологической и методологической неопределённости следует искать в создании такого подхода к изучению перевода, который был бы совершенно отличным от традиционных теорий (но не противопоставлен им!) и методология которого объясняла, снимала бы (в гегелевском смысле) противоречия традиционных теорий. То есть в частичном или полном переосмыслении онтологии перевода и, следовательно, в пересмотре основных положений теории (а не только терминов и их дефиниций) с идущим отсюда (именно в такой последовательности) следствием о переработке понятийного аппарата этой теории. Шаг серьёзный, если не сказать революционный. С другой стороны, такой пересмотр не только желателен как свидетельство в пользу жизнеспособности теории перевода, против её ригидности и догматичности, но и необходим как основа сближения переводоведения с другими областями знания, в том числе новыми и динамично развивающимися, а не только эклектичного соединения некоторых их фрагментов. И для такого сближения традиционные (во многом односторонние) взгляды на перевод попросту неприемлемы.

Как уже отмечалось, и по сей день встречаются определения перевода, которые были введены на заре переводоведения. При так понимаемой онтологии перевод не может быть представлен как динамический процесс, как деятельность переводчика, перевод в данном случае проецируется только на одну плоскость – либо это плоскость систем языков, либо плоскость текстов. А теория перевода сводится к сопоставительному изучению (чаще всего анализу) систем языков или текстов.

Возможен и иной, более динамический, подход, при котором перевод понимается как перекодирование сообщения. Однако и здесь нас подстерегает противоречие, состоящее в приравнивании пар язык / речь и код / сообщение, в редукции перевода к этим парам. Такое приравнивание неправомерно, так как речь не является ни простой манифестацией языка, ни передачей сообщения, или информации получателю [Кацнельсон 2009: 97–98; Леонтьев А.А. 2006: 51–52; 2007: 17]. А потому при рассмотрении перевода именно как вида речевой деятельности нам не могут быть полезны данные узко семиотических подходов к переводу, представляющих его именно как прямой переход от одной системы знаков к другой. Во избежание одностороннего взгляда на перевод следует рассматривать его с точки зрения речевой деятельности в целом, что крайне затруднительно без привлечения данных других наук, в частности психолингвистики и психологии.

Разумеется, если понимать перевод только как соотнесённое функционирование языков или как замену сообщения на одном языке сообщением на другом, то вопрос о деятельностной (или лучше сказать: деятельной) сущности перевода и не возникает. Толкование перевода как деятельности не ново для науки, деятельностью (в том числе речевой) перевод называли многие учёные – как «классики», так и более современные [Ширяев 1979; Валеева 2010; Whyatt 2010: 82]. Даже при декларировании психолингвистического подхода к переводу нередко анализируемые явления рассматриваются с вполне традиционных лингвистических и переводоведческих позиций [Красильникова 1998; Нуриев 2005]. Большинство авторов, употребляя слово «деятельность», не вкладывают в него того понятийного содержания, которое за ним закреплено в деятельностном подходе в психологии: «Определяя перевод как “деятельность”, авторы только подчёркивают активный характер этого процесса, не предполагая психологического анализа его содержания как деятельности» [Зимняя 2001: 122]. Зачастую учёные смело говорят о переводе как особом виде речевой деятельности, что, на наш взгляд, неочевидно и требует если не доказательства, то хотя бы обоснования.

В общем и целом мы согласны с суждениями И.А. Зимней (хотя и не без оговорок), которая называет перевод вторичным видом речевой деятельности: он основан как на рецептивных видах речевой деятельности (слушании, чтении), так и на продуктивных её видах (говорении, письме). Рецептивную речевую деятельность И.А. Зимняя определяет как такую, в которой предметом деятельности является чужая мысль, продуктивную – в которой предметом является собственная мысль субъекта деятельности [там же: 125, 128], на этом основании перевод характеризуется как рецептивно-репродуктивный вид речевой деятельности [там же: 126]. Однако же подобное разграничение видов речевой деятельности мы считаем несколько категоричным. Нельзя однозначно утверждать, что, например, при чтении текста индивид воспринимает именно чужую мысль, что она не становится его достоянием, его собственной мыслью; выражения типа «отыскать смысл в тексте» или «передать смысл» являются в лучшем случае метафорами, которые нельзя понимать буквально [Заика 2012: 232]. Скорее, содержание текста возбуждает во мне, читающем или слушающем, мою собственную мысль; смысл текста – это всегда мой смысл, того конкретного человека, который означивает текст (см.: [Заика 2012: 232–234; Залевская 2002: 63–64; Рубакин 2006: 106]).

Также мы не можем согласиться с тем, что три звена перевода (осмысление, понимание смысла, формирование и формулирование высказывания) всегда последовательны во времени относительно одного отрезка сообщения, как это утверждает И.А. Зимняя [Зимняя 2001: 131]. Даже для самого малого отрезка характерны «наложения» разных психических процессов, о чём подробно будет сказано ниже.

Наряду с высказываниями о звеньях перевода в глаза бросается некоторая атомарность приводимой И.А. Зимней схемы: «…Если элементарный коммуникативный акт определяется отношением Г1➝ С2 [Говорящий ➝ Слушающий. – А.Я.], то есть говорит один человек и слушает второй, то в процессе перевода этот акт опосредуется деятельностью переводчика и определяется отношением

Г₁➝ С_{ПЕРЕВОДЧИК}➝ Г_{ПЕРЕВОДЧИК}➝ С₂ » [там же: 133]

Такое соотношение участников перевода представляет его чисто формально и представляется нам шагом назад – к модели перевода, в которой переводчик сначала выступает в роли только слушателя, а потом в роли только говорящего, в конце концов – к трактовке перевода как перехода от одного сообщения к другому. Мы полагаем, что И.А. Зимняя не до конца проводит логику различения перевода как речемыслительной деятельности и как общественного явления.

Следует сказать, что в отличие от речевого акта, который, по словам А.В. Бондарко, начинается со смысла и кончается смыслом [Бондарко 1978: 126], в процессе перевода последовательность переходов от «работы» со смыслом к «работе» с языковыми элементами обратная – перевод начинается с восприятия языковых единиц (звуковых или графических) и заканчивается такими же единицами, выражением смысла с их помощью. Это позволяет сделать вывод о структурных особенностях перевода: перевод является как бы «вывернутым наизнанку» речевым актом [Яковлев 2012в: 181].

Ещё одной характерной чертой перевода, отличающей его от других видов речевой деятельности, является, по всей видимости, то, что в речевой деятельности язык используется как система ориентиров либо для осуществления собственной деятельности индивида, либо для обеспечения ориентировки других людей [Леонтьев А.А. 2003: 292], а при переводе язык всегда используется для обеспечения ориентировки других людей в мире субъект-объектных (человек – вещь) и субъект-субъектных (человек – человек) отношений. Но обязательность ориентировки других людей не исключает наличия ориентиров для собственной деятельности переводчика. Особыми здесь являются лишь случаи обучения переводу, но они относятся не столько к самому переводу, сколько к обучению, то есть общению между учителем и учащимся. При обучении обеспечивается ориентировка того, кто переводит, а точнее, учится переводить.

Важным представляется высказаться в пользу трактовки перевода как речемыслительной, а не только лишь речевой деятельности. При рассмотрении модели перевода мы увидим, что в переводе велика доля психических процессов, не связанных напрямую с языком. Если перевод не есть мыслительная деятельность, как утверждает И.А. Зимняя, то с его помощью очень проблематично развивать мышление. Как мы надеемся показать в следующей главе, развитие мышления при обучении переводу не только реально, но насущно и целесообразно. Характеристики мышления и мыслительного акта, рассмотренные в той же главе, полностью относятся и к переводу, что подтверждает нашу позицию. Ниже мы не везде называем перевод речемыслительной деятельностью, а лишь речевой для удобства и краткости, но мы всегда имеем в виду и мыслительную «составляющую» перевода.

Все упомянутые нами отличия перевода от других видов речевой деятельности могут показаться как бы самоочевидными, поверхностными – лежащими на поверхности. Действительно, до сих пор нами рассматривались имманентные характеристики перевода для обоснования его трактовки как речемыслительной деятельности. Но «с одной речью человеку делать нечего: она не самоцель, а средство, орудие, хотя и может поразному использоваться в разных видах деятельности» [Леонтьев А.А. 2007: 27]. Закономерно возникает вопрос: можно ли найти и следует ли искать обоснования для трактовки перевода как вида речемыслительной деятельности вне самого этого процесса, так сказать, трансцендентно? Ведь перевод, как говорилось выше, всегда включён в состав и структуру поведения человека. По всей видимости, именно там, в этой общей деятельности человека в целом, мы только и найдём существенные и не сводимые к самому процессу перевода доводы в пользу такой трактовки. Одним из наиболее очевидных ответов здесь будет следующий: перевод является особым видом деятельности потому, что в обществе существует профессия переводчика со всеми вытекающими отсюда следствиями. В сознании и языковой картине мира индивида, в социальной практике, в культуре существует устойчивый образ людей, занимающихся именно этой профессиональной деятельностью, учебных заведений, готовящих таких людей, а также тех, кто нуждается в подобных специалистах. То есть в обществе существуют такие «профессионалы языка» (наряду с журналистами, редакторами и т.д.), которые осуществляют именно переводческую профессиональную деятельность [Chesterman 2006: 14–15, 19]. По справедливому и остроумному замечанию В.А. Артёмова, речь становится деятельностью, когда за неё начинают платить деньги (цит. по: [Леонтьев А.А. 1997: 63]). Перевод как вид речевой деятельности обслуживает такие виды профессиональной деятельности, в которых цель не может быть достигнута никаким другим путём, кроме перевода. Следовательно, доводы в пользу подхода к переводу как особому виду речемыслительной деятельности имеют не столько внутренний (хотя и внутренние характеристики тоже важны), сколько внешний по отношению к переводу характер – они лежат в сфере конкретных ситуаций взаимодействия людей, в сфере закономерностей жизни и развития общества и культуры.

Говоря в общем, заключим, что перевод как вид речевой деятельности рождается не из наличия некоторых элементов или явлений, а из отношений, складывающихся между социальными индивидами в их взаимодействии и средствами и способами осуществления их общения (не только речевого).

Учитывая вышесказанное, попробуем дать рабочее определение переводу. Перевод – это речемыслительная деятельность по нахождению способа выражения смысла текста средствами языка перевода в конкретных условиях ситуации общения. Перевод, собственно, и состоит в выработке, формировании этого способа. Ниже мы более подробно рассмотрим особенности такого понимания перевода.

2.3. Три аспекта перевода 11
  В основу этого и пятого параграфов положена статья: Яковлев А.А. Перспективы моделирования перевода как вида речевой деятельности // Вест. Твер. гос. ун-та. – Сер. «Филология». – 2012. – № 10. – Вып. 2 «Лингвистика и межкультурная коммуникация». – С. 179–186.


[Закрыть]

Как было сказано, бóльшая часть подходов к переводу проецируют его лишь на одну из двух плоскостей – систему языка или текст (тексты). Язык в данном случае является не чем иным, как лингвистическим конструктом, построением учёного, а текст – застывшей данностью, набором предложений-высказываний; столь же статичным в таком случае оказывается и сам перевод. Всё многообразие определений перевода, предлагаемое «Толковым переводоведческим словарём» Л.Л. Нелюбина [Нелюбин 2003: 137–140], сводится по сути своей к двум: перевод – это либо соотношение систем языков, либо соотношение текстов. Ни то, ни другое не имеет ровным счётом никакого отношения к субъекту деятельности – переводчику. Аргументированная критика подобных трактовок, ставших традиционными, высказывалась параллельно с их разработкой (см., например, статью А.Н. Крюкова [Крюков 1984]), а также в наши дни (например, работы А.Г. Витренко [Витренко 1999; 2005а]). Вполне возможно, что эта критика осталась незамеченной потому, что не несла в себе серьёзной содержательной альтернативы традиционным взглядам, которые были целесообразны и приемлемы для современного им этапа развития науки. Непродуктивность «классических» моделей и теорий для решения насущных сегодня проблем видится нам не только в том, что из них элиминирован сам переводчик, но ещё и в том, что такой односторонний взгляд на перевод ограничивает исследователя дизъюнкцией «перевод – либо процесс, либо продукт процесса (текст)», не оставляя возможности выйти за эти рамки или попытаться понять взаимосвязи между процессом, его продуктом и той психической и социальной «средой», в которой оба они существуют. Формальная постановка союза и между «процессом» и «продуктом» особой ясности не вносит. Не вносит её и констатация того, что между процессом и текстом находится осуществляющий перевод переводчик, так как следует выяснить его роль во внутренних взаимодействиях этой системы.

Очевидно, что подобной точки зрения на перевод не достаточно, необходимо ввести какое-то промежуточное звено, соединяющее процесс с его продуктом, либо вообще пересмотреть «составляющие части» перевода. По-видимому, именно такие стремления являются основой для толкования перевода как межъязыкового обслуживания или посредничества [Комиссаров 1990], однако и в этом случае взаимосвязи между переводом как процессом, переводом как посредничеством и переводом как продуктом остаются не прояснёнными.

В попытках поиска «промежуточного звена» мы опираемся на знаменитые идеи Л.В. Щербы о трояком аспекте языковых явлений [Щерба 2004: 24–39], которые в науке получили несколько различные интерпретации и различное развитие.

Так, А.А. Леонтьев утверждает, что предлагаемая им триада «язык как предмет, язык как процесс, язык как способность» близка триаде Л.В. Щербы, но отличается от неё тем, что перечисленные категории являются частями единого объекта – речевой деятельности [Леонтьев 2007: 23]. С последним заявлением трудно согласиться: вряд ли три аспекта языковых явлений Л.В. Щерба понимал не как части единого целого, хотя, возможно, мы делаем слишком категоричные выводы из высказываний А.А. Леонтьева.

Вот что относительно единства трёх аспектов Л.В. Щербы пишет С.Д. Кацнельсон: «Три аспекта языковых явлений – это абстрактные моменты живой целостности, невозможные один без другого и в сумме составляющие противоречивое единство. Каждый из аспектов должен быть выделен в его отличии от других, но определение своеобразия каждого аспекта невозможно без оглядки на другие аспекты, без выяснения условий его взаимодействия с другими моментами» [Кацнельсон 2009: 101–102].

В.М. Павлов в сноске к основному тексту высказывает важное замечание: «Заслуживает внимания, что у Л.В. Щербы речь идёт о “говоримом и понимаемом”, а не о “сказанном и понятом”, т.е. не о “текстах” (“на языке лингвистов”), которые здесь же характеризуются – вне процессов говорения и понимания – как нечто “мёртвое”» [Павлов 2008: 71]. Следовательно, говоримое и понимаемое, по Л.В. Щербе, как и другие аспекты, никогда не теряют своей динамической, процессуальной, деятельной сущности.

Интересное развитие суждения Л.В. Щербы получают в теории А.А. Залевской, которая обращает особое внимание на то, что Л.В. Щерба называл речевой организацией, и делает вывод, что говорить следует не о трёх, а о четырёх аспектах [Залевская 2005: 32–37; 2007: 88–95]. Четвёртый аспект (речевая, или языковая организация) является не просто фактором, обусловливающим речевую деятельность и её проявления в языковом материале и языковой системе; речевая организация может рассматриваться «…как единство процесса переработки и упорядочения речевого опыта и получаемого в результате этого процесса продукта – индивидуальной языковой системы…» [Залевская 2005: 33]. Становление речевой организации индивида не ограничивается лишь языком и речью, оно «…связано со своеобразной переработкой не только речевого, но и всего многогранного опыта взаимодействия человека с окружающим его миром…» [там же: 400]. Постоянной переработке подвергается не только содержание речевого опыта, но также и сами способы его переработки и хранения.

Принимая во внимание, что перевод как вид речемыслительной деятельности неминуемо входит в состав более широкой коммуникативной деятельности индивида и поведения в целом, играя в нём определённую роль, и имеет своим продуктом текст, также функционирующий в рамках взаимодействия индивидов, мы выделяем во всех перевóдных явлениях три аспекта: перевод как вид речемыслительной деятельности (перевод-речь), перевод как вид общения (перевод-общение) и перевод как продукт деятельности (перевод-текст). Заметим, что это не три отдельных объекта, а три стороны одного объекта или три ракурса его рассмотрения.

Выражая в общем ту же мысль, что Л.В. Щерба, С.Д. Кацнельсон, В.М. Павлов и А.А. Залевская, А.А. Леонтьев указывает, что «соотношение языка как общественного явления и как явления психологического, языка как системы и языка как способности есть соотношение динамическое, раскрывающееся в их взаимопереходах» [Леонтьев А.А. 2007: 63]. Точно так же и между тремя аспектами перевода нет непроходимой и однозначной границы. Триединство перевода – это динамическая система, существующая только в деятельности переводчика, ни один из названных аспектов не существует сам по себе, находясь в постоянном взаимодействии с другими аспектами и с деятельностью в целом, каждый из них суть момент (в смысле движущая сила) других.

Тогда здесь возможны три «стыка»; рассмотрим каждый из них отдельно:

а) перевод-речь – перевод-текст

Сразу следует подчеркнуть психолингвистичность нашего подхода к тексту – последний не существует сам по себе, без человека, означивающего знаки текста. К тому же человек «работает» не с текстом как таковым, а с тем, что лежит за текстом, со смыслом и значениями [Залевская 2002, 2005; Леонтьев 1997: 142–144], с образом содержания текста [Леонтьев А.А. 2003: 263–266], или его ментальной проекцией [Залевская 2005: 394–481; Рубакин 2006: 106]. «…Мы отражаем в образе не внешние перцептивные признаки предметов; они, эти предметы, а значит, и их образы для нас с самого начала “одушевлены” значением предмета – не его прагматической функцией в индивидуальном поведении, а именно значением, социально значимым, имеющим социальную природу и закреплённым в языковых формах» [Леонтьев А.А. 2003: 262].

Текст, таким образом, может рассматриваться как сложный языковой знак [Залевская 2002: 63], своего рода многократное наслоение превращённых форм (значения которых при вхождении в эту сложную систему дополнительно преломляются ею), которое способно вызывать к жизни в сознании индивида не просто группы значений слов или высказываний, а многократно наслаивающиеся друг на друга и взаимопроникающие смыслы, связанные с различными по характеру и «объёму» единицами и элементами многомерного опыта индивида.

Мы считаем совершенно нецелесообразной в рамках данной работы саму постановку вопроса: оригинал и перевод – это лики одного текста или же разные тексты. Единая общепринятая типология текстов если и возможна, то лишь в перспективе развития науки [Залевская 2005: 341–345], а потому не понятно, по каким общим критериям разграничивать или объединять перевод и оригинал; к тому же однозначный ответ на этот вопрос зависит от того или иного исследовательского подхода и определён рамками конкретной модели или теории. Более того, «…образ содержания текста, как и любой предметный образ, принципиально динамичен. Он не есть, он становится, и лишь в постоянном становлении – его бытие» [Леонтьев А.А. 2003: 263]. Следовательно, и отношения между «текстом» оригинала и «текстом» перевода не могут быть статичными и однозначно данными.

Текст не существует отдельно от речемыслительной деятельности по его порождению или восприятию, и лишь лингвист отрывает, абстрагирует его от деятельностной реальности. «В письменном тексте оказались сжатыми деятельности, начиная от предметной, в которой в качестве её внутреннего момента возникли идеальные образования-значения, и кончая производством речевого высказывания, а, оторвав в анализе текст от этих деятельностей, лингвист придаёт тексту самостоятельность, которую он в реальной жизни людей не имеет. Опускание связей письменного текста с деятельностями, стоящими за ним, которое происходит в лингвистическом анализе, может восприниматься как их отсутствие и вести к представлению о выводимости характеристик текста из его анализа, а не из анализа деятельностей, сжатых в тексте» [Тарасов 1987: 146].

Вместе с тем текст существует и как комплекс знаков, и как смысл, за этими знаками скрывающийся, ими выражающийся, и многочисленные переходы от одного «состояния» текста к другому выявить непросто. Говоря о классическом рисунке «Два профиля и ваза», В.П. Зинченко со ссылкой на М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорского указывает, что невозможно точно сказать, ваза это или профили: «В действительности, на психологическом языке, это чувственная ткань возможного одного или другого образа, для порождения которого (т.е. для появления его в сознании – А.Я.) должен быть совершён тот или иной перцептивный акт» [Зинченко 2010: 35]. Сами «тексты» оригинала и перевода как различные в сущности своей тексты или их единство – это чувственная ткань образа, которая наряду с биодинамической тканью процесса восприятия и осмысления представляют собой «строительный материал» образов и действий. «…Но этот материал может пойти в дело, а может остаться неиспользованным, неопредмеченным, некатегоризованным» [там же]. Благодаря симультанизации, обеспечиваемой чувственной тканью образа, о которой упоминалось в предыдущей главе, тело текста оригинала и тело порождаемого текста могут осознаваться как неразрывное целое. Следовательно, нельзя однозначно утверждать, что переводчик относится к переводу и оригиналу всегда как к отдельным текстам или всегда как одному и тому же тексту. По всей видимости, многочисленные переходы от одного такого состояния к другому насквозь пронизывают весь процесс перевода.

Для нашего анализа наиболее перспективен подход, при котором мы имеем дело не с привычной оппозицией двух «внешних» по отношению к сознанию текстов, а с внешней и внутренней формой единого целого (процесса?), которое представляет собой «метаформу» [там же: 227]. Отсюда следует, что при переводе из одной, первой, внешней формы текста рождаются его «внутренняя» (в сознании переводчика) и «вторая внешняя» формы (разумеется, что рождаются они не сами, а в результате деятельности переводчика). Это триединство как раз и составляет «метаформу» текста, ей и оперирует переводчик, а не отдельными только её формами. Значит, говорить о том, что переводчик порождает другой текст, не совсем верно, и мы будем употреблять подобные выражения лишь для простоты изложения, всегда помня, что порождается не текст во всей его полноте, а одна из форм его бытия.

Следовательно, то, что принято называть текстом перевода, или переводным текстом (ПТ), отражает лишь часть того многообразия процессов, которые можно наблюдать при психолингвистическом подходе к переводу. Важно помнить, что иллюзия прямого отображения в «теле» текста стоящей за ним психологической реальности, идеального образа редуцирует перевод лишь к одному из его важнейших аспектов. Впрочем, такой частный случай, такой односторонний взгляд на участвующий в переводе текст целесообразен и часто используется в исследованиях, например, сопоставительного или литературоведческого толка, но в анализе перевода с психолингвистических позиций оказывается неэффективным.

Перевод характеризуется среди прочего тем, что он есть средство «передачи сведений» о реальной или идеальной действительности (то есть в идеальной форме, что не отрицает её реального существования) – переводный текст является превращённым, «второочередным», косвенным изображением действительности, а зачастую не действительности, а части знаний автора исходного текста об этой действительности. Коль скоро текст – это отражение действительности, тогда перевод – отражение отражения (или отражение изображения), своего рода метаотражение. Впрочем, с последним заявлением можно и поспорить, ведь перевод как метаотражение не относится к какому-то более высокому уровню, не является суперординатой. Перевод тогда можно назвать «вторичным» отражением, «вторичной» формой. В отличие от превращённой формы, где содержание непосредственно не выражается, во вторичной форме содержание выступает непосредственно, но с остатками связей с первичной формой; непосредственное выражение содержания в превращённой форме исключено, во вторичной не исключено, оно возможно, но необязательно. Вторичность формы определяется не её подчинённостью первичной форме, а, так сказать, очерёдностью, тем, что первичная форма существует вне и до деятельности переводчика, вторичная появляется, порождается в результате такой деятельности, она невозможна без прохождения через сознание переводчика.

Интересно здесь высказывание Л.Г. Васильева: «При метаотражении устанавливается уже не сам денотат, а его трансформированный сознанием говорящего облик – сигнификат…» (цит. по: [Залевская 2005: 273–274]). С этой точки зрения, переводчик работает не с денотатом, а с сигнификатом. Но так как понимается не текст, а то, что лежит за текстом, то в норме, без дополнительного обдумывания и переходов от одного уровня осознаваемости к другому переводчик относится к тексту не как к сигнификату, а как к денотату. Тем более, что текст приходится переводить в рамках конкретной ситуации общения, с которой он всегда соотнесён. Скорее, как к сигнификату к тексту относится лингвист, изучающий перевод.

Возможно, для дальнейших исследований есть смысл особого рассмотрения различий между условно обозначенными понятиями «сигнифи-кативного» перевода и «денотативного» перевода. В некоторых ситуациях имеет место именно отношение к тексту как к сигнификату (обучение, письменный перевод), текст продолжает функционировать для переводчика не как часть ситуации общения, а как трансформированный сознанием облик содержания.

Итак, переводчик в своей речевой деятельности оперирует не собственно текстом, не с его формальной оболочкой, а сознательным образом этого текста. И если мы далее будем говорить об оперировании с текстом, то только для краткости, всегда помня психолингвистическую трактовку текста.

Перевод-речь, с одной стороны, есть деятельность, которая переводит отражаемое в отражение, в образ, а этот образ – в продукт деятельности в соответствии с отражающимся предметом. Но, с другой стороны, само это отражение, образ опосредствует деятельность и в определённой мере управляет ею, хотя и соответствует ей, то есть наличествует двойное, так сказать, двунаправленное опосредование, о котором говорилось в предыдущей главе. Образ содержания текста не только является как бы «переходным» результатом деятельности, но и опорой для переводчика, корректирующей его дальнейшие действия. Действия же переводчика опосредованы смыслом, образом содержания текста и теми общественными отношениями, в которых используется текст (что относится уже к следующей рассматриваемой паре). Однако не следует это понимать так, будто сначала в сознании переводчика формируется цельный образ, а лишь затем он служит как застывшая опора для дальнейшей деятельности. Текст с самого начала используется в деятельности как опора для формирования динамического образа, и по мере формирования его второй вещественной формы образ содержания текста не остаётся неизменным. Переводчик может по мере осуществления перевода опираться и ориентироваться на те элементы смысла текста, которые он уже воспринял и осмыслил, но ещё не выразил, и на те, которые он уже выразил.

Справедливым, впрочем, было бы замечание, что при переводе используется не только значение и смысл текста, важная роль принадлежит также и конкретным языковым средствам выражения этого смысла (такая их роль наиболее явственно выступает, например, в случаях игры слов). Однако здесь нет противоречия изложенному только что мнению об использовании переводчиком в своей деятельности текста. Языковые средства являются единицами чувственной ткани образа текста, которые содержатся в нём (образе) как бы латентно, и могут быть при необходимости активно использованы. Конкретные языковые единицы как воспринимаемой, так и порождаемой формы текста могут быть наделены значимостью и способностью корректировать процесс перевода, будучи в различной мере осознанными или неосознаваемыми.

б) перевод-речь – перевод-общение

Необходимо сразу предостеречь читателя от вульгарного и упрощённого понимания общения, которое часто сводят к передаче сообщения от отправителя получателю по каналу связи. Общение – это «не передача информации, а взаимодействие с другими людьми как внутренний механизм жизни коллектива. Не передача информации, а именно обмен… идеями, интересами и т.п. и формирование установок, усвоение общественно-исторического опыта» [Леонтьев А.А. 2005: 13]. Общение – это явление общественное, которое «…не есть по своей природе интериндивидуальный процесс (и тем более не есть простая стимуляция, за которой автоматически следует невербальная или вербальная реакция), но процесс социальный, процесс, осуществляемый внутри общества для нужд общества» [там же: 132–133]. «Опираясь на Марксово понимание превращённой формы… можно общение и общественное отношение рассматривать как превращённые формы деятельности. Общение возникает первоначально как элемент совместной деятельности, а общественные отношения формируются как отражение в сознании людей повторяющихся актов общения» [Тарасов 1987: 141].

Е.Ф. Тарасов особо подчёркивает одно из основных положений теории речевой деятельности о том, что речевая деятельность вообще не может рассматриваться вне «общедеятельностной» системы: «…Общение понимается не только как необходимое звено совместной деятельности, но и как внутренняя активность общества – следовательно, находится место речи и в структуре всего общества (общение в этом понимании, естественно, шире речевого общения, которое есть лишь форма общения, опосредованная языковыми знаками)» [там же: 130]. Речевое общение есть всегда общение сотрудничающих в той или иной форме людей. Участвующие в общении люди являются всегда социальными и непрерывно социализирующимися индивидами, приобретающими новый и перерабатывающие уже имеющийся у них социальный опыт, закрепляемый в виде их собственных знаний, представлений, умений, стереотипов и т.д. Даже индивидуальное знание и личностный смысл так или иначе связаны с обществом, в котором человек живёт, так как они служат его ориентации и деятельности в этом обществе.