Текст книги "Перевод и межкультурное взаимодействие"

Тема 4. Трудности устного перевода. Влияние переводческих решений на восприятие текста конечным получателем

Чтобы понять, каким образом те или иные переводческие решения влияют на конечный продукт переводческой деятельности (текст перевода) и на его восприятие получателем этого продукта, следует понять, в какой более широкий контекст входит перевод, какое место перевод занимает в общении людей и в межкультурном взаимодействии. Контекст это двоякий: с одной стороны, перевод входит в систему деятельностей, осуществляемых переводчиком как личностью (так сказать, внутренний контекст, который по-своему определяет действия переводчика), с другой стороны, – это взаимодействие людей в обществе, частью которого и является перевод (так сказать, внешний контекст, который тоже по-особому определяет действия переводчика).

Как было сказано, бóльшая часть подходов к переводу проецируют его лишь на одну из двух плоскостей – систему языка или текст (тексты).

Язык в данном случае является не чем иным, как лингвистическим конструктом, построением учёного, а текст – застывшей данностью, набором предложений-высказываний; столь же статичным в таком случае оказывается и сам перевод. Всё многообразие определений перевода, предлагаемое «Толковым переводоведческим словарём» Л.Л. Нелюбина [Нелюбин 2003: 137–140], сводится по сути своей к двум: перевод – это либо соотношение систем языков, либо соотношение текстов. Ни то ни другое не имеет ровным счётом никакого отношения к субъекту деятельности – переводчику. Аргументированная критика подобных трактовок, ставших традиционными, высказывалась параллельно с их разработкой (см., например, статью А.Н. Крюкова [Крюков 1984]), а также в наши дни (например, работы А.Г. Витренко [Витренко 1999; 2005а]). Вполне возможно, что эта критика осталась незамеченной потому, что не несла в себе серьёзной содержательной альтернативы традиционным взглядам, которые были целесообразны и приемлемы для современного им этапа развития науки. Непродуктивность «классических» моделей и теорий для решения насущных сегодня проблем видится нам не только в том, что из них элиминирован сам переводчик, но ещё и в том, что такой односторонний взгляд на перевод ограничивает исследователя дизъюнкцией «перевод – либо процесс, либо продукт процесса (текст)», не оставляя возможности выйти за эти рамки или попытаться понять взаимосвязи между процессом, его продуктом и той психической и социальной «средой», в которой оба они существуют. Формальная постановка союза и между «процессом» и «продуктом» особой ясности не вносит. Не вносит её и констатация того, что между процессом и текстом находится осуществляющий перевод переводчик, так как следует выяснить его роль во внутренних взаимодействиях этой системы.

Очевидно, что подобной точки зрения на перевод недостаточно; необходимо ввести какое-то промежуточное звено, соединяющее процесс с его продуктом, либо вообще пересмотреть «составляющие части» перевода. По-видимому, именно такие стремления являются основой для толкования перевода как межъязыкового обслуживания или посредничества [Комиссаров 1990], однако и в этом случае взаимосвязи между переводом как процессом, переводом как посредничеством и переводом как продуктом остаются непрояснёнными.

В попытках поиска «промежуточного звена» мы опираемся на знаменитые идеи Л.В. Щербы о трояком аспекте языковых явлений [Щерба 2004: 24–39], которые в науке получили несколько различные интерпретации и различное развитие.

Так, А.А. Леонтьев утверждает, что предлагаемая им триада «язык как предмет, язык как процесс, язык как способность» близка триаде Л.В. Щербы, но отличается от неё тем, что перечисленные категории являются частями единого объекта – речевой деятельности [Леонтьев 2007: 23]. С последним заявлением трудно согласиться: вряд ли три аспекта языковых явлений Л.В. Щерба понимал не как части единого целого, хотя, возможно, мы делаем слишком категоричные выводы из высказываний А.А. Леонтьева.

Вот что относительно единства трёх аспектов Л.В. Щербы пишет С.Д. Кацнельсон: «Три аспекта языковых явлений – это абстрактные моменты живой целостности, невозможные один без другого и в сумме составляющие противоречивое единство. Каждый из аспектов должен быть выделен в его отличии от других, но определение своеобразия каждого аспекта невозможно без оглядки на другие аспекты, без выяснения условий его взаимодействия с другими моментами» [Кацнельсон 2009: 101–102].

В.М. Павлов в сноске к основному тексту высказывает важное замечание: «Заслуживает внимания, что у Л.В. Щербы речь идёт о “говоримом и понимаемом”, а не о “сказанном и понятом”, т.е. не о “текстах” (“на языке лингвистов”), которые здесь же характеризуются – вне процессов говорения и понимания – как нечто “мёртвое”» [Павлов 2008: 71]. Следовательно, говоримое и понимаемое, по Л.В. Щербе, как и другие аспекты, никогда не теряют своей динамической, процессуальной, деятельной сущности.

Интересное развитие суждения Л.В. Щербы получают в теории А.А. Залевской, которая обращает особое внимание на то, что Л.В. Щерба называл речевой организацией, и делает вывод, что говорить следует не о трёх, а о четырёх аспектах [Залевская 2005: 32–37; 2007: 88–95]. Четвёртый аспект (речевая, или языковая организация) является не просто фактором, обусловливающим речевую деятельность и её проявления в языковом материале и языковой системе; речевая организация может рассматриваться «…как единство процесса переработки и упорядочения речевого опыта и получаемого в результате этого процесса продукта – индивидуальной языковой системы…» [Залевская 2005: 33]. Становление речевой организации индивида не ограничивается лишь языком и речью, оно «…связано со своеобразной переработкой не только речевого, но и всего многогранного опыта взаимодействия человека с окружающим его миром…» [Там же: 400]. Постоянной переработке подвергается не только содержание речевого опыта, но также и сами способы его переработки и хранения.

Принимая во внимание, что перевод как вид речемыслительной деятельности неминуемо входит в состав более широкой коммуникативной деятельности индивида и поведения в целом, играя в нём определённую роль, и имеет своим продуктом текст, также функционирующий в рамках взаимодействия индивидов, мы выделяем во всех перевóдных явлениях три аспекта: перевод как вид речемыслительной деятельности (перевод-речь), перевод как вид общения (перевод-общение) и перевод как продукт деятельности (перевод-текст). Заметим, что это не три отдельных объекта, а три стороны одного объекта или три ракурса его рассмотрения.

Выражая в общем ту же мысль, что и Л.В. Щерба, С.Д. Кацнельсон, В.М. Павлов и А.А. Залевская, А.А. Леонтьев указывает, что «соотношение языка как общественного явления и как явления психологического, языка как системы и языка как способности есть соотношение динамическое, раскрывающееся в их взаимопереходах» [Леонтьев А.А. 2007: 63]. Точно так же и между тремя аспектами перевода нет непроходимой и однозначной границы. Триединство перевода – это динамическая система, существующая только в деятельности переводчика; ни один из названных аспектов не существует сам по себе, находясь в постоянном взаимодействии с другими аспектами и с деятельностью в целом, каждый из них есть момент (в смысле движущая сила) других.

Тогда здесь возможны три «стыка»; рассмотрим каждый из них отдельно:

а) перевод-речь – перевод-текст

Сразу следует подчеркнуть психолингвистичность подхода к тексту – последний не существует сам по себе, без человека, означивающего знаки текста. К тому же человек «работает» не с текстом как таковым, а с тем, что лежит за текстом, со смыслом и значениями [Залевская 2002, 2005; Леонтьев 1997: 142–144], с образом содержания текста [Леонтьев А.А. 2003: 263–266], или его ментальной проекцией [Залевская 2005: 394–481; Рубакин 2006: 106]. «…Мы отражаем в образе не внешние перцептивные признаки предметов; они, эти предметы, а значит, и их образы для нас с самого начала “одушевлены” значением предмета – не его прагматической функцией в индивидуальном поведении, а именно значением, социально значимым, имеющим социальную природу и закреплённым в языковых формах» [Леонтьев А.А. 2003: 262].

Текст, таким образом, может рассматриваться как сложный языковой знак [Залевская 2002: 63], своего рода многократное наслоение превращённых форм (значения которых при вхождении в эту сложную систему дополнительно преломляются ею), которое способно вызывать к жизни в сознании индивида не просто группы значений слов или высказываний, а многократно наслаивающиеся друг на друга и взаимопроникающие смыслы, связанные с различными по характеру и «объёму» единицами и элементами многомерного опыта индивида.

Мы считаем совершенно нецелесообразной в рамках данной работы саму постановку вопроса: оригинал и перевод – это лики одного текста или же разные тексты. Единая общепринятая типология текстов если и возможна, то лишь в перспективе развития науки [Залевская 2005: 341–345], а потому непонятно, по каким общим критериям разграничивать или объединять перевод и оригинал; к тому же однозначный ответ на этот вопрос зависит от того или иного исследовательского подхода и определён рамками конкретной модели или теории. Более того, «…образ содержания текста, как и любой предметный образ, принципиально динамичен. Он не есть, он становится, и лишь в постоянном становлении – его бытие» [Леонтьев А.А. 2003: 263]. Следовательно, и отношения между «текстом» оригинала и «текстом» перевода не могут быть статичными и однозначно данными.

Текст не существует отдельно от речемыслительной деятельности по его порождению или восприятию, и лишь лингвист отрывает, абстрагирует его от деятельностной реальности. «В письменном тексте оказались сжатыми деятельности, начиная от предметной, в которой в качестве её внутреннего момента возникли идеальные образования-значения, и кончая производством речевого высказывания, а, оторвав в анализе текст от этих деятельностей, лингвист придаёт тексту самостоятельность, которую он в реальной жизни людей не имеет. Опускание связей письменного текста с деятельностями, стоящими за ним, которое происходит в лингвистическом анализе, может восприниматься как их отсутствие и вести к представлению о выводимости характеристик текста из его анализа, а не из анализа деятельностей, сжатых в тексте» [Тарасов 1987: 146].

Вместе с тем текст существует и как комплекс знаков, и как смысл, за этими знаками скрывающийся, ими выражающийся, и многочисленные переходы от одного «состояния» текста к другому выявить непросто. Говоря о классическом рисунке «Два профиля и ваза», В.П. Зинченко со ссылкой на М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорского указывает, что невозможно точно сказать, ваза это или профили: «В действительности, на психологическом языке, это чувственная ткань возможного одного или другого образа, для порождения которого (т.е. для появления его в сознании. – А.Я.) должен быть совершён тот или иной перцептивный акт» [Зинченко 2010: 35]. Сами «тексты» оригинала и перевода как различные в сущности своей тексты или их единство – это чувственная ткань образа, которая наряду с биодинамической тканью процесса восприятия и осмысления представляют собой «строительный материал» образов и действий. «…Но этот материал может пойти в дело, а может остаться неиспользованным, неопредмеченным, некатегоризованным» [Там же]. Тело текста оригинала и тело порождаемого текста могут осознаваться как неразрывное целое. Следовательно, нельзя однозначно утверждать, что переводчик относится к переводу и оригиналу всегда как к отдельным текстам или всегда как к одному и тому же тексту. По всей видимости, многочисленные переходы от одного такого состояния к другому насквозь пронизывают весь процесс перевода.

Для нашего анализа наиболее перспективен подход, при котором мы имеем дело не с привычной оппозицией двух «внешних» по отношению к сознанию текстов, а с внешней и внутренней формой единого целого (процесса?), которое представляет собой «метаформу» [Там же: 227]. Отсюда следует, что при переводе из одной, первой, внешней формы текста рождаются его «внутренняя» (в сознании переводчика) и «вторая внешняя» формы (разумеется, что рождаются они не сами, а в результате деятельности переводчика). Это триединство как раз и составляет «метаформу» текста, ей и оперирует переводчик, а не отдельными только её формами. Значит, говорить о том, что переводчик порождает другой текст, не совсем верно, и мы будем употреблять подобные выражения лишь для простоты изложения, всегда помня, что порождается не текст во всей его полноте, а одна из форм его бытия.

Следовательно, то, что принято называть текстом перевода, или переводным текстом, отражает лишь часть того многообразия процессов, которые можно наблюдать при психолингвистическом подходе к переводу. Важно помнить, что иллюзия прямого отображения в «теле» текста стоящей за ним психологической реальности, идеального образа редуцирует перевод лишь к одному из его важнейших аспектов. Впрочем, такой частный случай, такой односторонний взгляд на участвующий в переводе текст целесообразен и часто используется в исследованиях, например, сопоставительного или литературоведческого толка, но в анализе перевода с психолингвистических позиций оказывается неэффективным.

Перевод характеризуется среди прочего тем, что он есть средство «передачи сведений» о реальной или идеальной действительности (то есть в идеальной форме, что не отрицает её реального существования) – переводный текст является превращённым, «второочередным», косвенным изображением действительности, а зачастую не действительности, а части знаний автора исходного текста об этой действительности. Коль скоро текст – это отражение действительности, тогда перевод – отражение отражения (или отражение изображения), своего рода метаотражение. Впрочем, с последним заявлением можно и поспорить, ведь перевод как метаотражение не относится к какому-то более высокому уровню, не является суперординатой. Перевод тогда можно назвать «вторичным» отражением, «вторичной» формой. В отличие от превращённой формы, где содержание непосредственно не выражается, во вторичной форме содержание выступает непосредственно, но с остатками связей с первичной формой; непосредственное выражение содержания в превращённой форме исключено, во вторичной не исключено, оно возможно, но необязательно. Вторичность формы определяется не её подчинённостью первичной форме, а, так сказать, очерёдностью, тем, что первичная форма существует вне и до деятельности переводчика, вторичная появляется, порождается в результате такой деятельности, она невозможна без прохождения через сознание переводчика.

Интересно здесь высказывание Л.Г. Васильева: «При метаотражении устанавливается уже не сам денотат, а его трансформированный сознанием говорящего облик – сигнификат…» (цит. по: [Залевская 2005: 273–274]). С этой точки зрения переводчик работает не с денотатом, а с сигнификатом. Но так как понимается не текст, а то, что лежит за текстом, то в норме, без дополнительного обдумывания и переходов от одного уровня осознаваемости к другому, переводчик относится к тексту не как к сигнификату, а как к денотату. Тем более, что текст приходится переводить в рамках конкретной ситуации общения, с которой он всегда соотнесён. Скорее, как к сигнификату к тексту относится лингвист, изучающий перевод.

Возможно, для дальнейших исследований есть смысл особого рассмотрения различий между условно обозначенными понятиями «сигнификативного» перевода и «денотативного» перевода. В некоторых ситуациях имеет место именно отношение к тексту как к сигнификату (обучение, письменный перевод), текст продолжает функционировать для переводчика не как часть ситуации общения, а как трансформированный сознанием облик содержания.

Итак, переводчик в своей речевой деятельности оперирует не собственно текстом, не с его формальной оболочкой, а сознательным образом этого текста.

Перевод-речь, с одной стороны, есть деятельность, которая переводит отражаемое в отражение, в образ, а этот образ – в продукт деятельности в соответствии с отражающимся предметом. Но, с другой стороны, само это отражение, образ опосредствует деятельность и в определённой мере управляет ею, хотя и соответствует ей, то есть наличествует двойное, так сказать, двунаправленное опосредование, о котором говорилось в предыдущей главе. Образ содержания текста не только является как бы «переходным» результатом деятельности, но и опорой для переводчика, корректирующей его дальнейшие действия. Действия же переводчика опосредованы смыслом, образом содержания текста и теми общественными отношениями, в которых используется текст (что относится уже к следующей рассматриваемой паре). Однако не следует это понимать так, будто сначала в сознании переводчика формируется цельный образ, а лишь затем он служит как застывшая опора для дальнейшей деятельности. Текст с самого начала используется в деятельности как опора для формирования динамического образа, и по мере формирования его второй вещественной формы образ содержания текста не остаётся неизменным. Переводчик может по мере осуществления перевода опираться и ориентироваться на те элементы смысла текста, которые он уже воспринял и осмыслил, но ещё не выразил, и на те, которые он уже выразил.

Справедливым, впрочем, было бы замечание, что при переводе используется не только значение и смысл текста, важная роль принадлежит также и конкретным языковым средствам выражения этого смысла (такая их роль наиболее явственно выступает, например, в случаях игры слов). Однако здесь нет противоречия изложенному только что мнению об использовании переводчиком в своей деятельности текста. Языковые средства являются единицами чувственной ткани образа текста, которые содержатся в нём (образе) как бы латентно и могут быть при необходимости активно использованы. Конкретные языковые единицы как воспринимаемой, так и порождаемой формы текста могут быть наделены значимостью и способностью корректировать процесс перевода, будучи в различной мере осознанными или неосознаваемыми.

б) перевод-речь – перевод-общение

Необходимо сразу сделать оговорку насчёт вульгарного и упрощённого понимания общения, которое часто сводят к передаче сообщения от отправителя получателю по каналу связи. Общение – это «не передача информации, а взаимодействие с другими людьми как внутренний механизм жизни коллектива. Не передача информации, а именно обмен… идеями, интересами и т.п. и формирование установок, усвоение общественно-исторического опыта» [Леонтьев А.А. 2005: 13]. Общение – это явление общественное, которое «…не есть по своей природе интериндивидуальный процесс (и тем более не есть простая стимуляция, за которой автоматически следует невербальная или вербальная реакция), но процесс социальный, процесс, осуществляемый внутри общества для нужд общества» [Там же: 132–133]. «Опираясь на Марксово понимание превращённой формы… можно общение и общественное отношение рассматривать как превращённые формы деятельности. Общение возникает первоначально как элемент совместной деятельности, а общественные отношения формируются как отражение в сознании людей повторяющихся актов общения» [Тарасов 1987: 141].

Е.Ф. Тарасов особо подчёркивает одно из основных положений теории речевой деятельности о том, что речевая деятельность вообще не может рассматриваться вне «общедеятельностной» системы: «…общение понимается не только как необходимое звено совместной деятельности, но и как внутренняя активность общества – следовательно, находится место речи и в структуре всего общества. (Общение в этом понимании, естественно, шире речевого общения, которое есть лишь форма общения, опосредованная языковыми знаками.)» [Там же: 130]. Речевое общение есть всегда общение сотрудничающих в той или иной форме людей. Участвующие в общении люди являются всегда социальными и непрерывно социализирующимися индивидами, приобретающими новый и перерабатывающими уже имеющийся у них социальный опыт, закрепляемый в виде их собственных знаний, представлений, умений, стереотипов и т.д. Даже индивидуальное знание и личностный смысл так или иначе связаны с обществом, в котором человек живёт, так как они служат его ориентации и деятельности в этом обществе.

Объектом (объектом-целью) речевого общения Е.Ф. Тарасов называет другого человека, которого субъект деятельности хочет побудить к некоторой деятельности путём передачи некоторой информации, и «изменённый» таким образом объект, сформировавший готовность совершить эту деятельность, есть продукт первой деятельности – речи [Там же: 150]. Однако нам подобная трактовка представляется несколько узкой. На наш взгляд, субъект деятельности стремится изменить всю ситуацию общения целиком (а другой индивид в этом случае – часть этой ситуации), хотя и не всегда значительно и полностью, в конце концов – изменить мир вокруг себя, тот мир, который предстаёт перед ним в его сознании, о чём Е.Ф. Тарасов также пишет: «В письменном тексте опредмечен и замещён весь процесс речевого общения, и необходимым условием понимания текста является распредмечивание в процессе мысленного представления всей ситуации общения, включающей в себя взаимодействующих коммуникантов, социальные отношения, связывающие их в данном акте совместной деятельности, этические правила общения» (курсив наш. ‒ А.Я.) [Там же: 145]. Понимание абсолютно всех компонентов ситуации общения далеко не всегда возможно и не нужно, для перевода, в частности, как представляется, достаточным является распредмечивание общих, наиболее значимых в данной ситуации общения (ситуации восприятия текста) смысловых компонентов текста.

Основной «единицей» взаимодействия перевода-речи и перевода-общения является мотив. Мотив – в той ситуации, которая только должна быть достигнута с помощью перевода, или в таком изменённом её состоянии, к которому стремится переводчик. «Представление об изменённом предмете управляет действием…» (курсив наш. ‒ А.Я.) [Леонтьев А.Н. 2001: 94]. Именно образ такой изменённой ситуации общения (или отдельные её компоненты) и подталкивает переводчика к переводной деятельности, задаёт общее её направление.

Речевую деятельность Е.Ф. Тарасов характеризует как активность, направленную на «свою» цель, но побуждаемую «чужим» мотивом [Тарасов 1987: 108] (вспомним в этой связи мысль А.А. Леонтьева о том, что с одной только речью человеку делать нечего). «Мотивом, т.е. целью, ради достижения которой осуществляется речевое воздействие, является цель неречевой деятельности» [Там же: 150], в которую вовлечены несколько взаимодействующих индивидов. Речевое воздействие осуществляется с целью, прежде всего, создания их готовности к взаимодействию. Речевая деятельность детерминирована двумя целями: целью общения и целью неречевой деятельности, в структуре которой развёртывается общение, эта вторая цель и является, с точки зрения теории речевой деятельности, мотивом речевого общения [Там же: 151].

Относительно участников общения мотив состоит в коррекции речевого поведения, мотивов и целей деятельности собеседников, то есть, в конечном счёте, мотив деятельности переводчика состоит в изменении образов мира находящихся в сотрудничестве людей и корректировке их ориентации в речевой ситуации (результат такого изменения находится в сознании переводчика в виде образа потребного будущего). Корректировка, или коррекция – это внесение внешних ориентиров деятельности, которые направят её по тому, а не другому пути. Такое понимание мотива может быть приложено не только к устному, но и к письменному переводу: переводчик стремится к тому, чтобы образ мира конечного получателя текста изменился соответственно смыслу и прагматике текста. Нельзя сказать, что мотив всецело находятся «внутри» сознания переводчика или только лишь во внешних условиях осуществления перевода, хотя бы уже в силу того, что любая деятельность полимотивирована: для переводчика важны не только изменения внешней ситуации, побуждающие его к тем или иным действиям, но и то, каким образом эти изменения осмысляются и переживаются. Переводчик переводит текст так, а не иначе не из собственной прихоти и не только в соответствии с некоторыми «внешними» причинами, а в соответствии с целью и условиями деятельности, однако восприятие и осмысление значимых характеристик и элементов ситуации общения личностно обусловлены, преломлены сознанием. Значимыми можно назвать элементы (от смысловых блоков и условий ситуации общения до конкретных словоформ), переживаемые или осознаваемые переводчиком как необходимые для конечного получателя текста, т.е. через них этот реципиент будет способен понять смысл текста или его отрывка.

Итак, мотив представляет собой то, чего ещё нет в действительности, а есть лишь в сознании переводчика как образ будущего. Однако при этом мотив, а вместе с ним и цель деятельности обусловливают и корректируют саму деятельность либо целиком, либо в каких-то отдельных её аспектах. Достижение промежуточного результата каждый раз как бы отодвигает горизонт вероятностного прогнозирования и изменяет образ потребного будущего, задавая всё новые мотивы деятельности; без такого отодвигания деятельность прекратилась бы, что и происходит с достижением конечной цели всей деятельности. Можно заключить, что мотив является одной из главных задающих переменных [Зинченко 1998: 212] переводной деятельности: будущий результат не только задан наперёд в виде изменяющегося в ходе деятельности образа, но также и сам этот будущий результат по мере его достижения оказывает влияние на отдельные компоненты деятельности, общую её структуру, характер и особенности её осуществления.

Потребность в переводе всегда коллективная в том смысле, что субъект деятельности (переводчик) удовлетворяет не свою собственную потребность, а потребность взаимодействующих индивидов, во взаимодействие, т.е. общение, которых он вовлечён. Характер и, так сказать, социальный статус этой потребности определяет роль и место переводчика в социуме.

Возвращаясь к сказанному ранее, можно заключить, что движение от наличной ситуации общения к ситуации желаемой может быть реализовано за счёт перевода как вида речевой деятельности, и перевод-речь, являясь механизмом и средством осуществления перевода-общения, обеспечивает такую ориентировку участников коммуникации в наличной ситуации, которая приведёт образ потребного будущего у каждого участника коммуникации к некоторому инварианту, создаст в их сознаниях этот инвариант – нечто неизменное и схожее, понимаемое ими одинаково. Но постепенно, по мере «продвижения» переводчика в пространстве общения, а лучше – по мере «построения» такого пространства создаваемая ситуация общения сама становится наличной и, во-первых, обусловливает возникновение новых мотивов, а во-вторых, является опорой для дальнейшей деятельности переводчика, дальнейшего общения.

Даже когда говорится об устном (например, последовательном) переводе, не следует забывать, что ориентация всех его участников на ситуацию общения проходит через образ мира, образ ситуации при её восприятии встраивается в образ мира, изменяет его и сам строится и изменяется под его влиянием. В каждом конкретном случае участник ситуации перевода-общения ориентируется не столько на некие «объективные» характеристики и условия ситуации, а на то, как именно он её воспринимает, на её идеальный образ в своём сознании, который неминуемо наделяется эмоциональной, смысловой и другой «ценностью». Ещё более такой подход приемлем для изучения письменного перевода, когда переводчик не вступает в непосредственный контакт ни с автором текста, ни с его конечным получателем. В таком случае перевод полностью осуществляется на идеальной основе образов, существующих в сознании переводчика. Представление ситуации перевода-общения и отдельных её компонентов как идеальных образов снимает, как нам представляется, противоречия некоторых трактовок перевода, в которых перевод представляется как совместное бытие всех возможных его участников [Леонтьева 2012: 82], что далеко не всегда приемлемо при изучении письменного перевода. Ориентация на «объективно существующие» компоненты и характеристики ситуации является лишь частным случаем, упрощением ориентации на их образы в сознании переводчика.

в) перевод-текст – перевод-общение

Начать здесь придётся с общеизвестного факта: любой текст всегда существует в культуре, в социуме, однако совсем не так, как препарат в формалине. Думается, что идеи некоторых исследователей о внутренней жизни или внутренней энергии текста связаны как раз с подобным упрощением места и роли текста в культуре (социуме) и культуры (социума) в тексте, в частности, с представлением о влиянии культуры на текст или текста на культуру непосредственно, минуя индивидуальное сознание с присущими ему идеальными образами, превращёнными формами, смыслами. О некоторых культурных и социальных особенностях перевода уже говорилось, но сейчас этот вопрос будет рассмотрен под иным углом зрения.

Текст, по слову А.А. Залевской, «обитает» в культуре [Залевская 2002: 64; 2005: 353], и следует добавить: обитает, но не сам по себе, а через людей, с этим текстом соприкасающихся, «работающих». «Текст написан обществом, но он записан в индивидах» [Мамардашвили 2011: 231]. Как и структура текста, отвечающая принятым в коллективном знании общества требованиям и стандартам, та или иная культурная отнесённость текста возникает именно благодаря коллективному знанию индивидов о разных культурах и в соответствии с этим знанием [Залевская 2002: 64; 2005: 353–354]. С другой же стороны, через тексты коллективное знание об определённой культуре может изменяться, но и здесь следует пристально разобраться, каким образом и за счёт чего.

Переходным звеном, своего рода мостиком между переводом-речью и переводом-общением является перевод-текст, так как, с одной стороны, одна его форма является продуктом речемыслительной деятельности переводчика и, с другой стороны, в процессе своего становления он функционирует, играет роль медиатора создания желаемой ситуации в переводе-общении. Текст есть в некотором смысле то средство или тот механизм, с помощью которого осуществляется корректировка образов мира коммуникантов. Вместе с тем характеристикой, связующей те же два аспекта перевода, может обладать не текст целиком, а конкретные языковые и невербальные единицы (которыми осуществляется или сопровождается перевод-речь), выбираемые переводчиком соответственно будущей функции текста и получающие определённое назначение, играющие определённую роль в общении. Переводчик выбирает языковые средства не просто для выражения смысла текста, а для выражения его смысла соответственно конкретной ситуации общения (впрочем, текст и может иметь смысл только в рамках ситуации общения). Разумеется, словосочетание «ситуация общения» означает пока некоторый инвариант тех образов этой ситуации, которые существуют в сознаниях её участников, но от понимания его как инварианта нам в дальнейшем изложении придётся отказаться.