Текст книги "Двуликий Янус"

Но Раиса Максимовна заверила Нату, что и сама этого не знает. Всю ночь они с Евой Евгеньевной перебирали разные варианты, но так ни на чем и не остановились, а под утро Ева Евгеньевна будто бы вдруг решила: «Уедем из Москвы. Где-нибудь пристроимся. Свет не без добрых людей». С тем и ушла. И Петра Андреевича увела. А он… Э, да что там говорить: он как потерянный…

Раечка опять начала всхлипывать, но сказать больше ничего не сказала. По ее словам, с той самой ночи она не имела никаких вестей от Евы Евгеньевны и понятия не имеет, где сейчас Варламовы…

«Кстати, – полюбопытствовала Раиса Максимовна, – а у вас тогда, в ту ночь, обыск на квартире был? Как? Страшно? Ты-то как, ничего?»

Нате в эту минуту показалось, что Раечка на нее как-то странно посмотрела, но Ната нашла в себе силы спокойно ответить: «Нет. Какой обыск? Никакого обыска не было. Правда, приходили какие-то двое, спрашивали дядю. Повертелись, повертелись и ушли. Сказали – из института. С работы. Больше никто не был. Звонить, правда, звонили. По телефону. Но также с работы».

«Ну да, ну да, – часто закивала Раиса Максимовна. – Они, из НКВД, всегда так: говорят – с работы, или – вам телеграмма. А там суют тебе ордер в нос на арест и пистолет в придачу. Знаем их штучки!»

– Так и сказала: пистолет? Прямо в нос? – усмехнулся Скворецкий. – Ну и ну!

– Не вижу ничего смешного, – насупилась девушка. – Это же всем известно.

Ната внезапно смутилась.

– Ничего, – подбодрил ее майор. – Продолжайте. Мы это от вас уже слышали.

– А что? Разве это не правда? Разве у вас нет пистолетов?

– Почему? – серьезно сказал Кирилл Петрович. – Пистолеты у нас, конечно, есть. Но мы их применяем только тогда, когда нам оказывают вооруженное сопротивление. Вооруженное – понимаете?.. Однако вернемся к Раисе Максимовне. Значит, куда ушли Варламовы от Зайцевых, где они, Раиса Максимовна не знает?

Ната задумалась.

– Как вам сказать? Если Раиса Максимовна сказала мне правду, то – не знает. Но правду ли она сказала?

– А вы, вы как считаете? – быстро спросил Горюнов.

Ната пожала плечами:

– Право, не знаю. Раиса Максимовна – человек не очень хороший, а плохой человек всегда может солгать.

– Но вам-то зачем ей лгать, вам, с какой целью? – сказал Скворецкий. – Она и так вам вон сколько всякого рассказала. Или рассказывала сгоряча, а потом одумалась, так, что ли? Какое у вас, у вас лично, сложилось впечатление?

– Не знаю, – повторила Ната. – Ничего не знаю. Ничего не могу сказать.

– А насчет продовольственных карточек вы ей говорили?

– Ну конечно. И о карточках говорила, и говорила, что не могу понять, зачем они ушли, зачем это сделали. А она свое: ты, мол, дурочка. Ничего не понимаешь. Не уйди Петр Андреевич, его бы сцапали. Посадили. В тюрьму…

– А карточки, карточки?.. – нетерпеливо спросил Горюнов. – Как быть с карточками?

– Раиса Максимовна ничего не сказала, только охала и вздыхала.

– Ладно, – подвел итог Скворецкий, поднимаясь и протягивая Нате руку. – Давайте лапку. Вы сделали большое и нужное дело, держались молодцом, как и подобает комсомолке. Спасибо вам превеликое.

– А как же дальше? – жалобно спросила Ната. – Что будет дальше? И потом, я же должна заявить в свою организацию или в райком… Все рассказать. Как вы считаете?

– В райком? Нет, в райком сообщать пока ничего не надо. И в организацию тоже. Да и что, собственно говоря, вы можете сейчас сообщить? Что дядя и тетя ушли из дама? А какое до этого дело комсомольской организации? Нет, Ната, пока уж положитесь на нас и ничего никуда не сообщайте.

Ната тяжело вздохнула:

– Хорошо, я никуда не пойду. Но что же все-таки будет дальше? Мне-то что делать?

– Первое: не волноваться. Можете мне поверить – все образуется. И дядя с тетей объявятся. Рано или поздно, но объявятся. Главное сейчас – выдержка. Вы уж подежурьте у телефона, очень это сейчас важно. И товарищей наших пока придется у вас подержать.

– Ладно, – кивнула Ната. – Я все сделаю, как вы говорите.

Как только Горюнов и Скворецкий очутились на улице, Виктор, сгорая от нетерпения, схватил Кирилла Петровича за руку и, не пытаясь скрыть волнение, сдавленным голосом зашептал:

– Кирилл Петрович, а Кирилл Петрович! Раечку надо брать. Зайцеву. Немедля брать. И – допрашивать. Знает она, где Варламовы. Убей меня бог, знает!

– Не пори горячки. – Скворецкий высвободил руку. – Брать Зайцеву нет оснований. Да и к чему? Никакой уверенности в том, что она знает местонахождение Варламовых, у нас нет. А если и знает, да не скажет? Тогда что? «Допрашивать»! Ишь ты какой быстрый! «Допрашивать»! – Кирилл Петрович сердито фыркнул. – Нельзя, брат, так. Нельзя. Зайцева – это ниточка, очень тонкая ниточка, которая появилась и может привести к Варламовым. Рвать такую нитку допросом не просто глупо, а преступно. Понял?

Горюнов сконфуженно опустил голову.

– Нет, – продолжал майор, – с Раисы Максимовны сейчас надо глаз не спускать. Вот задача. Трудная, но разрешимая. И еще – Малявкин. Про него тоже забывать не следует. Садись-ка в машину, поехали в наркомат.

Глава 11

Малявкин снова сидел перед следователями. За минувшее время он заметно изменился: осунулся, побледнел. Глаза у него запали, а выражение их было испуганное, настороженное; он ни минуты не сидел спокойно: то и дело потирал руками колени, дергал плечами, плотно сжатые губы искажались гримасой.

Кирилл Петрович долго, пристально всматривался в лицо Малявкина.

– Н-да, – прервал он наконец гнетущее молчание. – Хорош! Краше в гроб кладут. Ну, да сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Винить, кроме себя, некого. По ночам-то хоть как? Спали?

– Н-не знаю, – промямлил Малявкин. – Кажется, спал… Думал.

– Думали? – усмехнулся Скворецкий. – Что же, это хорошо. Думать – дело полезное, особенно в вашем положении. И что же вы надумали, если не секрет?

– Я… я вел себя как идиот, – с горячностью заговорил Малявкин и стукнул себя кулаком в грудь. – Да, да! Как идиот. Пожалуйста, не перебивайте, я все сознаю, все продумал. Вы были правы: я лгал, беспардонно лгал. Зачем? Какой смысл? Я все скажу, все. Я понимаю: я заслужил смерть. Пусть так: можете меня расстрелять…

– Ой, ой! Как это все просто получается, какие слова, а? Как по-твоему, Виктор Иванович, не много ли берет на себя сей молодой человек, решив все заранее, до следствия и суда? – Майор повернулся к Горюнову.

Тот пожал плечами:

– Расстрелять! Действительно… Только ведь это, Малявкин, не вам решать. На то есть суд. Трибунал. Мы приговоров не выносим. Наше дело – следствие. Разберемся в ваших грехах. Вот и рассказывайте: спокойно, по порядку. И – правду. Правду, вот что важнее всего.

Малявкин рассказывал путано. Скворецкому и Горюнову то и дело приходилось останавливать его, уточнять сказанное. Постепенно картина прояснялась, становилась все более и более отчетливой.

С первых же слов Малявкина стало ясно, что он был агентом германской разведки и вместе с Гитаевым был заброшен в Москву для подрывной работы. Командировочное предписание, продовольственные аттестаты – все было фальшивкой. Вернее, бланки документов были подлинными, но в эти подлинники вражеская разведка вписала то, что посчитала нужным.

– Я – шпион! – истерически выкрикивал Малявкин, хватаясь за голову. – Фашистский холуй. Холуй Гитаева. Я… я не могу больше. Убейте меня, как падаль. Расстреляйте…

– Прекратите истерику! – сердито прикрикнул Скворецкий. – И давайте без декламации: шпион, не шпион, разберемся. От вас требуются факты. Точные, конкретные факты.

Выпив воды, Малявкин несколько пришел в себя и стал рассказывать более вразумительно. По своей военной профессии он был радистом: еще осенью 1941 года окончил специальное училище и сразу же был направлен на фронт. В течение, без малого, года судьба его миловала – ни одного, ранения, ни разу не был в окружении, хотя порой и бывало очень трудно…

Но вот настало лето 1942 года… Под ударами превосходящих сил противника войска Юго-Западного фронта, в состав которых входила дивизия, где служил Малявкин, отходила с Дона на восток. Одной сентябрьской ночью в районе Суровикино рация Малявкина была подбита, а сам он получил тяжелую контузию. Как он остался цел, почему его не подобрали свои, Малявкин не знал; скорее всего, сочли убитым. Пришел он в себя под утро уже в плену.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба Малявкина. Может, он и не стал бы предателем, если бы не встретил в лагере военнопленных своего бывшего однополчанина Гитаева.

Да, Матвея Гитаева он знал раньше, до плена. В октябре 1941 года они служили в одной части. Время тогда было тяжелое, немец подошел к Москве, война Малявкину казалась проигранной. Воевать-то он воевал честно, но душа частенько уходила в пятки, веры в победу не было. Ну, он под настроение и поделился своими мыслями с Гитаевым. А тот… Тот присматривался к нему, присматривался и вдруг предложил… перейти к немцам. Малявкин струсил и стал прятаться от Гитаева. Ничего лучше он не мог придумать. И сообщить никому ничего не сообщил. Прошла неделя, другая, и Гитаев исчез. Напросился в разведку – и пропал. Малявкин догадывался, как и куда он пропал, но опять смолчал. И вот теперь, почти год спустя, снова встретил Гитаева. В лагере для военнопленных.

Нет, Гитаев не был заключенным. Он… он носил немецкую форму. И, судя по всему, был у гитлеровцев не на плохом счету. Вскоре это подтвердилось. Самым ужасным образом.

Как потом узнал Малявкин, мало того что Гитаев перешел к немцам добровольно, он доставил им какие-то весьма ценные сведения. И это не все. Гитаев-то, оказывается, сын какого-то знатного царского офицера. Его папаша в годы гражданской войны занимал видный пост в колчаковской армии, а когда белых разбили, удрал с семьей за границу в Харбин, где и умер.

Мать Гитаева вторично вышла там замуж за крупного советского работника в системе КВЖД, и таким путем они вернулись в Россию. Только Гитаев никогда не забывал отца и лютой ненавистью ненавидел все советское. Теперь-то он не скрывал этого и сам все рассказал Малявкину.

Он, Гитаев, и на войну-то в первый день пошел, добровольцем, чтобы перейти к немцам.

Встретив Малявкина среди заключенных, Гитаев сразу его узнал и взял под свое покровительство. Помнил, что Малявкин его не выдал.

Дальше – больше. Матвей Гитаев, бывший старший лейтенант Советской Армии, стал нужным человеком в каком-то из подразделений разветвленного ведомства адмирала Канариса, в кровавом абвере – немецкой военной разведке. Он и в лагерь для советских военнопленных приезжал, чтобы подбирать «кадры» в фашистскую разведывательную школу. И – подобрал. Немного, но подобрал. В том числе и Малявкина: куда ему было деваться? Гитаеву ведь пальца в рот не клади; когда Малявкин поначалу отказался служить немцам, Гитаев и его подручные долго били Бориса, а потом Гитаев пригрозил, что немцы перебросят Малявкина обратно, к красным. И не просто перебросят, а сообщат, что он – пособник немецкого разведчика Гитаева, и уж тут один конец: свои же вздернут, да и мать… Да, арестуют и мать Малявкина. Главное – мать… Что было Борису делать? А дальше одно пошло к одному. Гитаев продолжал ему покровительствовать (и помыкать им). В разведывательной школе его обучали работе на немецкой радиоаппаратуре – дело это для опытного радиста оказалось не хитрым, – натаскивали в диверсионном деле, учили обращаться со специальным оружием и ядами – для террора. Еще учили пользоваться шифрами, кодами, тайнописью.

Но и это не все – главное впереди. Еще раньше, в 1941 году, до того как Гитаев стал предателем, Малявкин, вспоминая Москву, рассказывал о своих знакомых. В их числе не раз называл и профессора Варламова. Тогда Гитаев особого значения этим рассказам не придавал, только завистливо восклицал: «Вот какие у тебя друзья! С такими не пропадешь!»

Что он тогда имел в виду, Малявкин не догадывался. Теперь Гитаев вспомнил профессора Варламова и обо всем донес по начальству. (А может, и не теперь? Может, раньше, сразу, как встретил Малявкина в лагере? Или еще раньше?) Во всяком случае, не прошло и недели по прибытии Малявкина в школу, как его стали вызывать то к одному начальнику, то к другому – вплоть до какого-то генерала – и расспрашивать, расспрашивать, расспрашивать. Всё о профессоре: о его работах, образе мыслей, семье, домашнем укладе. До мелочей. Было ясно, что германская разведка очень интересуется профессором Варламовым и немало о нем осведомлена: и адрес знали, и место работы, и что он был в эвакуации в Уфе, и что вернулся домой, в Москву. Всё знали…

– Стоп! – остановил в этом месте Малявкина Скворецкий. – Уточним. Что же, судя по вашему впечатлению, больше всего интересовало немцев в судьбе профессора Варламова?

– Нет, – поправил майора Малявкин, – вы неправильно меня поняли. Судьба профессора? Нет. Судьба профессора Варламова, пожалуй, не очень интересовала немцев. Прежде всего они хотели знать о его работах. Впрочем, и это не совсем так. Содержание работ профессора Варламова немцы знали куда лучше меня, это я сразу понял. Правда, я-то никогда толком и не знал, чем занимается профессор. Не интересовался. К чему мне это было? Так что о работах Петра Андреевича я им ничего не мог сообщить.

– Это точно, Малявкин, – задал вопрос Горюнов, – не могли сообщить? А если бы знали, если бы могли?

Малявкин задумался, потом собрался с духом и сказал:

– Думаю, если бы что знал, наверное сообщил. Уж очень я их боялся…

– Ладно, – прервал Скворецкий. – Это ясно. Продолжим. Чего же все-таки добивались от вас немцы, расспрашивая о Варламове?

– Как вам сказать? Вот, судите сами. Они меня расспрашивали, где работает профессор, только ли в институте или дома. Где хранит расчеты. Что рассказывает о своей работе домашним. Характером его интересовались, привычками: падок ли на деньги, тщеславен ли, что любит, к чему и к кому привязан. Расспрашивали о друзьях Петра Андреевича, его знакомых. Кто, мол, у него дома бывает, к кому он ходит. Насчет жены, Евы Евгеньевны, расспрашивали. Много чем интересовались.

– Что вы им сообщили?

– А что я мог сообщить? – развел руками Малявкин. – Ведь я профессора видел последний раз перед войной, а немцев интересовало совсем другое: тот институт, где он сейчас работает, настоящие работы Петра Андреевича. Его нынешние друзья. Знакомые. Откуда мне было все это знать, уж не говоря о том, где он сейчас хранит свои расчеты. Я этого и раньше не знал.

– А насчет привычек профессора, увлечений, привязанностей?

Малявкин криво усмехнулся, потер ладонями колени, откашлялся:

– Тут я, конечно, сообщил все, что знал. И что Петр Андреевич чудак, немножко не от мира сего. И что в доме командует Ева Евгеньевна, жена профессора. Ну, короче, все. Ведь я профессора Варламова и его семью знаю много лет. Понимаю, не следовало говорить, но… – Малявкин безнадежно махнул рукой. Потом внезапно приободрился и быстро заговорил: – Только, знаете, им все и без меня было известно. О, немцы, разведка немецкая, осведомлены о профессоре досконально. И о его семье…

– Откуда же у них могли быть такие сведения? – спросил Скворецкий.

– Откуда? – растерянно переспросил Малявкин. – Но как я могу это знать? Они мне ничего не говорили. Они меня допрашивали, ставили вопросы, но мне ничего не сообщали.

– Вот именно! – подхватил Кирилл Петрович. – «Ставили вопросы». Это я и имею в виду. По вопросам-то, по вопросам вам не удалось понять, откуда у них сведения, что за источники информации? Что они вам не называли эти источники, я догадываюсь. – Он усмехнулся.

Малявкин задумался, наморщил лоб, пожевал губами. Потом горестно вздохнул:

– Нет, никак не соображу. Трудно было что-либо понять по их вопросам. Кто их о Петре Андреевиче информировал? Не знаю, врать не буду.

– Давайте разбираться вместе, – предложил Скворецкий. – Судя по степени осведомленности германской разведки, информацию они имели точную, соответствующую действительности, или кое в чем ошибочную?

– Пожалуй, скорее правильную. Ошибок я не заметил. Но вы учтите мое состояние тогда… Я мог что-то оставить и без внимания.

– Учитываем. И все же: знали ли они о профессоре только то, что мог сообщить даже мало-мальски знавший его человек, или они знали какие-либо факты, детали, обстоятельства, известные лишь близким профессора, самым близким? И, конечно, ему самому.

– Не знаю. – Малявкин даже застонал. – Ой, не знаю… Не могу сказать. Ничего я такого тогда из их вопросов не понял.

– Ладно, – сказал майор. – Оставим профессора Варламова. ПОКА оставим. Итак, германская разведка расспрашивала вас о профессоре Варламове. Вы учились в диверсионной школе. Ясно. Что было потом?

В середине апреля этого года, продолжал Малявкин, его начали готовить к переброске в советский тыл. Тогда ему и кличку дали: «Быстрый». Идти он должен был в Курск, отбитый советскими войсками у немцев еще в феврале 1943 года. Идти не один, а с напарником (с кем, ему не говорили), с рацией.

Внезапно все изменилось: перед Малявкиным поставили новую задачу. Ему объявили, что он поедет в Москву. С Гитаевым. Это было полной неожиданностью: Гитаев не был рядовым выучеником диверсионной школы, он был начальством. Пусть небольшим, но начальством: сам он «черновой» работой не занимался, жизнью не рисковал, в советский тыл не ходил – посылал других. И вдруг – идет сам. И кличку тоже получил: «Музыкант».

Малявкину было ясно, что перед ними германская разведка ставит какие-то особо серьезные задачи; причем он понял, что это задание как-то связано с профессором Варламовым.

Предположение его тут же подтвердилось: Малявкина вызвали к начальнику школы. Там был тот генерал, что допрашивал его раньше. Генерал прямо сказал: «Вы идете в Москву. Это решено. В Москве проникните в семью профессора Варламова. И его (кивок в сторону Гитаева) тоже введете в эту семью. Понятно? Лучше всего, если и жить устроитесь у Варламовых. Дальше будете действовать по указанию господина Гитаева. Господину Гитаеву даны соответствующие инструкции. В том числе и такая: уничтожить вас, убить, если вы поведете себя неправильно, неразумно. (Гитаев осклабился.) Вопросы будут? Нет? Тогда всё. Отправитесь через двое суток».

– Стоп! – поднял руку Скворецкий. – Вы уже несколько раз упоминали о генерале фашистской разведки, который вас допрашивал. Его имя? Фамилия?

– Не знаю, – растерянно сказал Малявкин. – Ни имени, ни фамилии…

– А приметы, приметы его вы можете описать? Внешний вид.

– Это могу.

Малявкин торопливо сообщил все, что знал о генерале, заинтересовавшем чекистов. Скворецкий слушал его молча, изредка переглядываясь с Горюновым.

– Ладно, – сказал Кирилл Петрович, когда Малявкин кончил описывать внешний вид немецкого генерала. – Продолжим. Что было после этого разговора?

По словам Малявкина, двое суток спустя, прохладной майской ночью, с одного из прифронтовых аэродромов в районе Харькова взмыл самолет германских военно-воздушных сил. Ночь выдалась для полета удачная: было облачно, молодой месяц, когда снижались, лишь изредка мелькал в разрывах облаков. Линию фронта прошли на большой высоте, благополучно. Пассажиров, не считая команды, в самолете было трое: «Музыкант», «Быстрый» и инструктор, ответственный за выброску.

Малявкин с Гитаевым были снабжены надежными, «железными» документами на их собственные имена, изготовленными лучшими специалистами абвера на подлинных бланках одной из войсковых частей Советской Армии, которые были взяты гитлеровцами в весенних боях этого года. Помимо офицерских удостоверений, Гитаев и Малявкин имели командировочные предписания, а у Гитаева еще хранился запас продовольственных аттестатов, тоже подлинных, в которые немцами были внесены лишь имена предъявителей и отделения солдат.

Имели Гитаев с Малявкиным и еще по одному запасному комплекту документов, на всякий случай, на другие фамилии (у Малявкина на имя Николая Задворного), которые были предусмотрительно зашиты под подкладками кителей.

Снаряжение диверсантов состояло из заплечного вещевого мешка, личного оружия советского образца и одной саперной лопатки на двоих. Больше ничего. Что находилось в мешке Гитаева, Малявкин не знал. (Потом он выяснил, что там был немалый запас продуктов, но что еще, не знает и по сию пору. Предполагает, что Гитаев был снабжен специальным оружием: бесшумным пистолетом, термитными шашками – для поджога, взрывными устройствами – «сюрпризами», – но это только предположение.)

У него, Малявкина, в мешке также находился запас продуктов, смена белья и еще портативная рация новейшего образца с питанием.

Самолет шел, не зажигая бортовых огней. Слева осталась Тула, прошли Серпухов. За Серпуховом самолет начал снижаться. Все шло благополучно. В районе Подольска моторы были заглушены, самолет сделал глубокий вираж, и инструктор дал команду прыгать.

Приземлились оба, Гитаев и Малявкин, удачно, на какой-то обширной лесной поляне, километрах в пяти от Подольска. Быстро уволокли парашюты в лес и там их аккуратно закопали, прикрыв яму сверху нарезанным в стороне дерном.

Углубившись в лес, раскинули антенну, и, поймав позывные станции абвера, Малявкин отстукал короткую шифровку о благополучном приземлении.

Под утро, когда рассвело, нашли приметный овражек с крутыми склонами и у самого его устья, под вековым дубом, широко раскинувшим ветви, зарыли рацию. Место тщательно замаскировали, не оставив поблизости ни одного комочка свежевыкопанной земли.

С момента приземления, как, впрочем, и раньше, в школе, Гитаев откровенно третировал Малявкина, не давал ему и шага ступить без его разрешения. Хотя Малявкин слушался его беспрекословно – Гитаев внушал ему животный ужас, – все же тот еще раз подчеркнул: «Имей в виду, в случае чего я церемониться не стану. Запомни это». И выразительно похлопал по кобуре своего пистолета.

Часов около восьми утра «Музыкант» и «Быстрый» выбрались на шоссе и скоро очутились в Подольске. Без всяких затруднений они добрались до вокзала и во второй половине дня были в Москве.

Прямо с вокзала, никуда не заходя, направились к Варламовым. Так решил Гитаев.

Немецкий генерал-разведчик оказался прав: профессор с семьей уже вернулся из эвакуации и жил в Москве. Ева Евгеньевна, увидев Малявкина, всплеснула руками и кинулась ему на шею. Восторженно она встретила и Гитаева. Ната держалась холодно, но тетке не перечила, когда та, узнав, что «фронтовики» прямо с вокзала, еще не нашли пристанища, предложила им располагаться у них, в профессорской квартире. Малявкина даже несколько удивил такой радушный прием со стороны обычно холодноватой, эгоистичной Евы Евгеньевны.

– Чем же вы объясняете радушие Евы Евгеньевны? – спросил Скворецкий.

– Право, не знаю, – ответил Малявкин. – Я особо над этим не задумывался.

– Так, так, – задумчиво произнес Скворецкий. – Как по-вашему, это случайность или… или…

– Что вы имеете в виду, гражданин майор? Я вас не понимаю.

– Попробую пояснить. Можно ли, к примеру, допустить такую мысль, что гостеприимство Евы Евгеньевны было не случайным, что она ЗАРАНЕЕ знала о вашем прибытии? Заранее. Понимаете? Проанализируйте-ка ее поведение в этом плане.

Малявкин растерянно смотрел то на Скворецкого, то на Горюнова.

– Заранее? Знала? Но откуда? Кто мог ее предупредить?

– Сейчас речь не о том, откуда и кто, но: ждала она вас или нет? Было ли ваше появление неожиданностью – вот что главное.

Малявкин отрицательно потряс головой и решительно, ни секунды не колеблясь, сказал:

– Нет, я не могу сказать, что она нас ждала. Никаких фактов, подтверждающих такое предположение, у меня нет, а строить догадки…

– А нам ваши догадки или, того хуже, домыслы и не нужны, – сурово сказал Кирилл Петрович. – Речь идет о ваших впечатлениях и в первую очередь о фактах. Факты – вот что требуется прежде всего.

– Ясно, – вздохнул Малявкин и вдруг просиял. – Знаете что?.. А вы спросите Еву Евгеньевну. Ее саму. Чего проще!

– Да уж конечно, – улыбнулся Кирилл Петрович. – Мудрое предложение. Проще простого… Может, со временем мы и воспользуемся вашим советом. А пока… Пока продолжайте ваши показания. Итак, что делали вы с Гитаевым, обосновавшись в Москве, в семье Варламовых? Какие задания германской разведки выполняли?

Малявкин замялся:

– Что вам сказать? Вы не подумайте, что я пытаюсь оправдаться – мое дело конченое, я это понимаю, – но я ничего толком не знаю. Всё – задания, их выполнение – было у «Музыканта». Я был при нем простым исполнителем. Ввел его, как было приказано, в семью Варламовых. Еще я отвечал за рацию. И все.

– Рация? – быстро спросил Скворецкий. – Где, кстати, она? Все там, под Подольском?

– Нет, зачем же. Мы ее забрали. Недели две прошло, как устроились, и забрали.

– Куда? К Варламовым? – поинтересовался Горюнов.

– К Варламовым? – Малявкин даже удивился. – Что вы! Разве можно. Нет. Мы ее опять закопали, только в другом месте. Невдалеке от Москвы. Гитаев нашел небольшой пустынный лесок возле одного из подмосковных совхозов, километрах этак в восьми – десяти от города, по Серпуховскому шоссе. Там автобус ходит, а от автобуса пешком минут сорок – час, не больше. И в лесу пусто, ни души. Вот там мы и припрятали рацию.

– Как же вы ее туда перебросили из-под Подольска?

– А это Гитаев устроил. Достал где-то машину. Он это умеет. Мастак!

– После приземления вы еще работали на рации, передавали что-либо немцам?

– А как же? Дважды. Первый раз, когда перевозили рацию. Тогда я передал – шифром, конечно, – что все идет хорошо: устроились у Варламовых, приступаем к выполнению дальнейших задач. Передача была закодирована.

– Шифр и код были у вас или у Гитаева?

– Сначала у него, а потом он передал мне: «Сам, говорит, кодируй. Не хочу возиться».

– Так. А второй раз?

– Второй раз не так давно. Недели полторы-две назад. Шифровка была совсем короткая. В ней «Музыкант» сообщал, что у дантиста уже был и контакт установлен. Одним словом, порядок.

– У какого еще дантиста? Какой контакт? – удивился Горюнов.

– Как – какой? Разве я про дантиста ничего не говорил? Неужели забыл? Виноват…

– Минуточку… – перебил майор. – К дантисту мы сейчас перейдем. Сначала попрошу ответить на такой вопрос: рация сейчас где? Там же, в лесу?

– Должна быть там, на месте.

– Найти ее сможете?

– Конечно.

– И еще вопрос. Было оговорено что-нибудь специально, кроме шифра и кода, что давало бы немцам уверенность, что на рации работаете именно вы, «Быстрый», а не кто-либо другой?

– Конечно. При окончании каждой передачи я должен отстукать дважды литеры «Г, М». Ну, кроме того, они, тамошние радисты, мой почерк изучили, знают, как я работаю на ключе. Если бы кто стал вместо меня работать – моментально разгадают.

– А если так, если ваш почерк изучен, зачем «Г, М»? С какой целью? Дублирование?

– И дублирование тоже, но не это главное. Литеры для чего? Если мне, например, пришлось бы не по своей воле работать…

– Как это – не по своей воле? – Скворецкий сделал вид, что не понял Малявкина. Тот посмотрел на майора с недоумением.

– Как не по своей воле? Да очень просто: попадусь, скажем, и чекисты заставят меня работать. Тогда я весь текст передам, шифрованный, кодированный, а «Г, М» не отстучу. Значит, провалился. Сцапан.

– Но вот вы попались, вас «сцапали», как вы изволили выразиться, и что же? Вы сами нам все выложили. К чему же ваши «Г, М»?

– Да, попался, – как-то неожиданно твердо сказал Малявкин, глядя Кириллу Петровичу прямо в глаза, и даже выпрямился. – Попался. А врать больше не буду. Хватит!.. К тому же… – он замялся, – к тому… На рации мне все одно больше не работать. Ну и слава богу! – Он махнул рукой и сразу сник.

Кирилл Петрович незаметно переглянулся с Виктором и сказал:

– Боюсь, пророк из вас плохой. Может статься, что к рации и вашим «Г, М» мы еще вернемся, и даже довольно скоро, а теперь расскажите о дантисте.