Текст книги "Переизбранное (сборник)"

 
Как на Киевском вокзале
Убегло три мужика:
Один поп, другой татарин,
Двое третьих дурака.
А зачем они сбежали —
То на Киевском вокзале
Знать не знает ни начальник,
Ни штрафной избы кандальник,
Ни помощник, ни диспетчер,
Ни Иван Иваныч Глетчер,
Ни собака, ни штаны
Краснофлотской ширины,
Ни кондуктор, ни маляр,
Ни чумазый кочегар,
Ни Петров перронный мусор,
Ни хозяин лавки Глускер,
Ни уборщик, ни перрон,
Ни отцепленный вагон,
Так что зря они сбежали.
 

Снигири, 1934

 
По каприза глупому зову
Ты ушла от меня к Иванову.
 

* * *

 
Невосплаканный, невоспетый,
Я стою на снегу
И галоши, на тапки надетые,
Ото льда отодрать не могу.
И стою в снегу, неоплаканный,
Среди стылых берез,
Весь летучей вороной обкаканный,
Как паршивый негуляный пес.
 

* * *

 
Воротись, воротись, воротись!
Я куплю тебе коврик, где котик
Мажет лапкой свой в усиках ротик,
В незабудках сусальных сервиз.
А не бросишь свой глупый каприз,
Я вобью тебе, котик мой, дротик
В твой улыбчивый розовый ротик,
Раздеру твой резиновый ботик.
Воротись, воротись, воротись!
 

* * *

 
Смеркалось. Чавкали ботинки
По тракту юдоли моей.
Несу в корзинке четвертинки,
В жестянке красные икринки,
Варенье ягоды малинки
Назло тебе, душе моей,
Чтоб сердцу было веселей!
 

* * *

 
Ты пришла ко мне снова,
Говоришь, не люблю Иванова.
Ну и чего такова?
А у меня поллитрова
И пиджак от Фильки-портнова.
Так что, подобру-поздорову,
Дуй к своему Иванову снова.
 

Снигири, 1934

 
Жили-были три девицы —
Вени, Види, Вици.
Раз в триклинии сидели
И паштет из жабы ели.
Говорит одна девица:
Кабы я была царица,
Я бы с Юлькой Цезарём
Управлялась помелом.
Говорит друга девица:
Кабы я была царица,
У балбеса Цезаря
Росли б роги почём зря.
Третья молвила девица:
Кабы я была царица,
Я б для Юльки Цезаря
Родила нетопыря.
Встряла тут еще царица:
Кабы я была девица…
И такого наплела,
Что зарделась и ушла.
Тут наш Цезарь помутился,
Комаром оборотился
И за тридевядь земель
Клеопатре влез в постель.
Говорит: послушай, мать!
Будем жить-поживать
И добра наживать.
А она его папирусом:
Хвать!
 

Снигири, 1934

 
В военном госпитале грязном,
Где в краске масляной стена,
Хирург Игнатий Двузаразный
Пять дней калек пилил без сна.
А на шестые эдак сутки
В мозгу сгорел предохранитель,
И он сомнамбулою жуткой
В ночи пилил всех, как вредитель.
А поутру народ проснулся,
И ну на доктора орать:
Ты, лекарь, право, шизанулся!
Отдай мне ногу, вашу мать!
Ты со своей бензопилою
С моей что сделал головою?
Нельзя уж ночью подремать,
Верни мне руку, вашу мать!
Чего орёшь, сказал Игнатий.
Не спал пять суток, вашу матерь!
Тогда, чуть что – пили-пили,
А нынче сопли развели!
И тут народ расхохотался,
Ему стакан преподнесли…
Ты, лекарь, вправду измотался.
Иди уж, ладно, подремли.
 

Снигири, 1934

 
Жил ужасно саблезубый,
Первобытный страшно тигр.
Вел себя с зверями грубо,
Портил людям ихних игр.
Но питал он только кашей
Свой открытый вечно рот,
Как Котовский, саблей машет,
Видит око, рот неймёт.
Пфуй, маман, какой я тигр?
Меры нет моим клыкам…
И рыдал, пока не вымер,
Насмешив детей и дам.
 

Снигири, 1934

 
На Путиловском заводе
Средь маслёнок и машин
Для армейских благородий
Пушки делал Бороздин.
В заводской вонючей лавке
Тухлый сыр он покупал
И своей подруге Клавке
Штуки штапеля таскал.
И ему подруга Клавка
В ухо стала говорить:
Что, как сыр из вашей лавки
В вашу пушку зарядить?
И тогда перед отправкой
Фронту пушечных машин
Тухлый сыр из этой лавки
В ствол засунул Бороздин.
 

* * *

 
Канонир Бирюлькин бравый
Пушку долго наводил
И вильгельмовой ораве
Сыром плавленым влепил.
Что за шухер тут поднялся!
Из окопов немец прёт
И, крутя у каски пальцем,
На Бирюлькина орёт:
Вы, камрады, что, сдурели?
На фугасы нам плевать,
Мы готовы, чтоб шрапнелью,
Но нельзя же, в самом деле,
Сыром плавленым стрелять!
Ты фондю из нас не бацай,
Пушку сыром зарядя.
Да, мы пушечное мясо,
Только все же не фондя!
 

Снигири, 1934

 
Революцией задёрган, Сталин с Троцким спирт сосал
И Советской власти орган на заборе набросал.
Этот орган гегемона кепку Ленина носил
И под Нельсона колонну беззастенчиво косил.
Восхитился Лёвка-фраер: это очень халасо,
Коба, ты совсем Вермеер, молодец, старик Сосо!
Но ответил вождь могучий: ты бандюга и нахал.
За вермеера получишь, от вермеера слыхал.
 

Снигири, 1934

 
Вечер.
Кричит ветер.
Посередь бела света
Один я, и тот с приветом.
Рубикон Юлий Цезарем красен,
У Кутузова были Фили.
Я хотел бы пастися в Саргассах,
Каб там жить человеки могли.
Я б жевал бы их йодистых тканей
И молоку метал под камнём…
Эх, несите меня, мои сани!
Нет саргассов – в матрассы нырнём.
 

Снигири, 1935

 
Интересно быть ребёнком:
Мазать кашу по столу,
Перцу сунуть в зад котенку,
В суп кидать углей золу,
В глаз отцу стрелять фасолью,
Дохлых птиц таскать в кровать…
Нет на свете лучше доли —
Пузыри слюней пускать.
И никто тебя за это
Нет, не вызовет в партком,
Потому что партбилета
Нету в возрасте таком.
 

Снигири, 1935

 
Дуют ветры над страною. Кабы мне чудесный дар,
Кабы правил я судьбою, был бы я ветеринар.
Молоко коров беспечных я б на ящур проверял
И, искусственно, конечно, всех бы их осеменял,
Разрасталися б удои, овцы б блеяли кругом,
Шли б козлы для водопоя в наш родной колхозный дом,
Кукарекали б петухи, клокотали б индюки
И валялись бы на брюхе новой власти ишаки.
 

Снигири, 1935

 
На швейцарской да на почте
Шлёпал штемпели Ейнштейн.
Был он очень озабочен,
Как Вселенная geschehn.
И большой емце с квадратом
На казённой на стене
Начертал Ейнштейн патлатый,
Чтоб гореть ему в огне.
Был бы б я б хозяин почты,
Я б Ейнштейна б в тот же час
Выгнал б на хрен б за ворота
И родную б Землю спас…
 

Снигири, 1935

 
Как учёный, блин, Миклуха
По кликухе, блин, Маклай,
В корабля пузатом брюхе
В папуасский едет рай.
Там нагие папуасы
Под вождением вождей
Языка чужого лясы
Точат в зарослях гевей.
Их никто понять не может
И никто, блин, не поймет,
Если русский не поможет
И на помошь не придет.
Эту русскую Миклуху
С балалайкой в рюкзаке
Папуасцы голобрюхи
Съесть хотели на песке.
Но достал он балалайку,
«Ой ты, рожь» заголосил,
И тотчас вождём Маклайку
Их народ провозгласил.
Стал народ почти что нашим:
Девок щупают в сенях
И комаринского пляшут
На чужих похоронах,
А приблудным иностранцам
Так по-русски говорят:
Что ж ты, братца, обосратца?
Заходи уж, ёж твой двадцать,
Здесь теперь уж не едят!
 

Снигири, 1935

 
Кабы розы бутон нам давал молоко,
А магнолии яйца несли,
Кабы кречет не пел своего ко-ко-ко,
Не кричал попугай далеко —
В одночасье ушёл бы, куда корабли
Доставляют нас в погреб Земли.
Но ещё не уйду я в земли молоко,
Пока кречет кричит ко-ко-ко.
И меня не найдёте на неба весях,
Пока кочет кудах-тах-тах.
 

Снигири, 1935

 
Навались, давай, ребята!
На заводе каждый час
Этот носится с лопатой,
Тот надел противогаз.
Тут народ коксует угли,
Там у домны лётку бьёт
И огней стальных хоругви
В грязный ковш ударно льёт.
Молодой рабкор Падучий
С «Лейкой» на тройной ноге
Пятилетки шаг могучий
Отражал назло враге.
То металл снимает сбоку,
То залезет на опоку,
То попрыгнет, то заляжет,
То медаль одеть прикажет.
И допрыгался, родимый:
В ковш с металлом сиганул,
Воздымился синим дымом,
Никто глазом не моргнул.
Только вдруг сталей болванки
Стали сыпаться потом,
А стальные наши танки
Были долбаны врагом,
Потому что гад Падучий
Ел французов сыр вонючий,
Кнедли чешской стороны,
И медузов студень сучий
Себе капал на штаны.
Он не ел с мукой котлеты
И с черникой пирога,
И потом его за это
Осудили как врага.
 

Снигири, 1935

 
То-то горе вдруг настало!
Из рудей горы высокой,
Где медей полно и сталей,
Вылез падаль Верлиока
И на бедную Алису
Разевает подлу пасть…
Я пойду и с ним сразюся,
Чтоб Алисе не пропасть.
Я колом его под пояс
И язык порву в пасти…
Что за свин ваш Кэрролл Люэс —
Так девчонку подвести!
 

Снигири, 1935

 
Снится мне в ненастье духа
Мой Монмартр, мой плезир,
Где вангогоево ухо
На гвозде как сувенир,
Там на пухлые перины
В неразлучных сапогах
Спать ложили балерины
Загулявшего Дега.
Там, как вечный параноик,
Где и сухо, и светло,
Свой писал парижский дворик
Голодранец Утрилло.
Там, по утренней по пьяни
Победив судьбы оскал,
За два сольди Модильяни
Голых девок рисовал.
От разврата водянисты
Их белесые глаза,
Рыжеваты, неказисты
На лобке их волоса…
И встает, как кость пустая
В хмари муторной зари,
Страхом камня прорастая,
Нотр Дам, эх, дю Пари.
Средь химер ужасных сброда
Весь в обросших волосах
Носит вахту Квазимодо
На бессрочных на часах.
Эх, хватил бы я перновой,
Да оливкой зажевал!
Жалко, сам я дальше Пскова
Так нигде и не бывал.
 

Снигири 1935

 
Не дымился б навоз, не лаял бы пёс,
Не вонял бы в сенях купорос,
Когда б не скупая тверская заря,
Не бледный рассвет Октября.
Не кричал бы грузин, не пел муэдзин,
Не горел бы бензин-керосин,
Когда б не Партии сталь-рука,
Не Вождя башка-велика.
И пойдем мы, солнцем палимы,
В край, где агнец и лев – побратимы,
Где в полнеба растет лебеда,
Где нужда и беда – ерунда.
 

Снигири, 1935

 
За окном бардак родимый.
Говорю с самим собой:
Ты сначала рожу вымой,
А потом уж гимны пой.
 

Снигири, 1935

 
Мартышка к старости слаба мозгами стала
И где-то стибрила портки,
Манишку, фрак и сапоги.
То их понюхает, то их полижет,
А то на член нанижет,
То на уши себе повесит,
То длинный хвост в штанину свесит,
То нос в ширинку застегнет,
А то чалмой на лбу свернет.
И, наконец, портки надела.
Кричит: глядите на меня!
Спиноза мне теперь родня.
Воистину, маразму нет предела,
В щели заметил мудрый Клоп.
Портки надела – это дело.
Но был твой брат Спиноза чтоб —
Не вышла рожей, мать их шлёп.
Тут случай был похожий.
Один Ответственный Работник
Подался на субботник
И в шляпе три часа таскал бревно.
Смешно! С его-то рожей
Один стрихнин ему поможет!
 

Снигири, 1935

 
Однажды Председатель спьяна
Видит Таракана.
И ну лаптём его давить,
И ну с ружья в него палить!
А сам с четвертого стакана.
Тут как чего не натворить!
То сдуру в знамя попадёт,
То в глаз вождю заряд вобьёт —
Не оберешься срама.
И все орет: моя рука
Тебя отправит в вэчека!
По счастью, Секретарь
В правлении читал букварь.
Послушай, говорит, приятель!
Хоть ты и Председатель,
Ложись на печь и покемарь.
Что за комиссия, создатель!
Среди колхозных наших харь
Не всех поганей эта тварь.
И то: иные человеки
С похмелья не разлепят веки,
А учат жить родной народ.
Да только вот
Наш Таракан в библиотеке
Почаще Ленина грызёт!
 

Снигири, 1935

 
Испанский лекарь Медикамендоза
Играл с Спинозой в биллиард,
Приняв на грудь изрядну дозу.
Карамболина, Карамболетта!
После этого дуплета
Спинозы больше нету.
Многая лета!
 

Снигири, 1935

Книга странствий 1

 
То не ветер в поле воет,
Гнёт рябину-бузину,
То идёт гражданский воин
На гражданскую войну.
Он идёт из ветхой хаты,
Чтоб помещичьи палаты
На дрова себе пустить,
Из портьер портянки шить.
Вдруг идёт геройский Троцкий,
В дудку громкую дудёт,
Красну Армию ведёт.
Весел, яростен и страшен,
На врага наганом машет,
Коням в задницу палит,
В смертный бой скакать велит,
В комиссарской сытой тройке
Он как памятник стоит,
А во лбу его ермолки
В ночь Полынь-звезда горит.
С ними кожаный Менжинский,
Володарский и Дзержинский.
А навстречу им Деникин
В дудку громкую дудёт,
Белу Гвардию ведёт.
Он живёт в штабном вагоне
На ухе и самогоне,
По углам святые лики,
Самый главный – он, Деникин,
На ремне орёл-мутант,
Рядом пидор-адьютант.
С ними кафры и румыны,
Казачки и дворянины.
Что нам Троцкого наган!
Будет вам кафе-шантан.
Тут пошла резня такая…
Там палят, и здесь палят,
И от края и до края
Лишь полынь и конопля.
 

В чистом поле, 1935

 
Жил тут как-то Брамапутров,
Был моральный инвалид.
И в него однажды утром
Вдруг попал метеорит.
Из небес вонючей дали
Поражён судьбы клюкой,
Он лежит теперь в подвале,
Весь брахманистый такой,
Потому что телескопы
Он на небо наводил
И своей пудовой попы
В магазин не выводил.
Нет, чтоб сверзиться с балкона,
Нет, чтоб газом подышать!
Нет, извольте им, учёным,
Метеоры подавать.
 

Пулковская обсерватория, 1935

 
Предвечный задумчивый айсберг
По моря безбрежью плывёт.
Вдруг мимо несётся «Титаник»,
Могучий такой пароход.
Горит в животе его уголь,
И люстры горят в тыщу ватт,
Горят его медные трубы,
Огни ресторанов горят.
На нём чернофрачные люди
В канасту играют и пьют,
Ласкают роскошные груди
В кроватях роскошных кают.
Его капитан беззаботный
Вертит влево-вправо рулём,
И чешет он тельник свой потный,
И джина бутылка при нём.
Ба-бах! Так никто и не понял,
Что в море случилась трагедь,
Что айсберг задумчивый тонет
В унылую стылую бредь.
 

Средь айсбергов, 1935

 
Вредоносные козявки
Вылезают из-под лавки,
Человека соки пьют,
Их бактерьями зовут.
Если будешь мыться с мылом —
Смерть придет козявкам хилым.
Если станешь пить шалфей —
Станешь трижды здоровей,
Потому что от шалфея
У козявок диарея,
А дёрнут мыла с шалфея —
И нет козявок, вот те крест!
 

Хозяйственный магазин, 1935

 
Как гляжу в ночное небо —
Вижу ужаса провал.
Может, лучше бы я не был,
Может, лучше б не дышал.
Там иные планетяне
На межзвёздных кораблях
Во туманностей тумане
Вечно топчут Млечный Шлях.
Как страшна стезя их странствий,
Как бездушна и глупа
В безразличии пространства
Звёзд несчитанных крупа!
Хорошо сидеть у печки,
Хорошо двуногим быть,
Смысловатые словечки
В умной речи косы вить.
Что в скитаний нам обмане!
Гомосапиенс виват.
Если ж эти прилетяне
К нам на Землю прилетят,
Мы их скрутим в рог бараний,
Всех замочим, где достанем,
И в сортире подле бани
Их утопим, как котят.
 

Паром Хельсинки-Копенгаген, 1935

 
Шумит-шкворчит Дворец культуры
Марксистов города Шатуры.
Готовя всесоюзный слёт,
Поёт «Онегина» народ.
Евгений в кожанке с наганом,
С сестрой рабфаковка Татьяна,
В последнем акте правит бал
Какой-то белый генерал.
А дядя самых честных правил
Галиматью всю эту ставил.
И от буфета до буфета
Во полный выхлоп юных сил
Частушки Ленского-поэта
Им местный тенор голосил.
Заткнись, сказал Евгений грозно,
Иначе плакать будет поздно.
Ты – исторический урод,
А я совсем наоборот.
Своей душою геттингенской
Меня вконец уже достал.
Ну, погоди, гадёныш Ленский!
Молись, каюк тебе настал.
Ты сколько слопал керосина?
Умри, дворянская скотина!
Четыре пули из нагана
Влепил он Ленскому в калган,
А Ольга Ларина с Татьяной
Ему в ладоши били рьяно
И рвали Пушкина роман.
 

Шатура, 1935

 
Самонадеянный Порфирий
Швырял с утра пудовы гири.
Теперь Порфирий инвалид,
Протез кочна его болит.
 

Дома. Числа не помню.

 
Как же, ждать Армагеддона! Мне б берданку да ружжо,
От Урала да до Дона вам устроил бы ужо.
Просто хочется на Эос боль души своей излить.
Афродит, Афинка, Зеус… Где вы, мать вашу етить?
Голова устала пухнуть от различных дум.
К чёрту этой жизни рухлядь.
Крибле, крабле, бум.
 

Стрельбище ДОСААФа, 1935

 
В равнинах Индии джайны живут.
Штанов не носят, коров не едят,
Молока не пьют, мрамор статуй ваяют.
Я бы к ним ушел мрамор статуй ваять,
Молока не пить, штанов не носить,
Их храмов редколесье
Возносить в поднебесье…
Да, быть джайном – хорошо!
Ладно, джайны, я пошёл.
 

Дорога Агра-Каджурахо, 1935

 
Что людскому роду надо?
Чтобы было шоколада,
Чтобы падала роса,
Чтоб родилась колбаса,
Чтоб у всяка мерзка гада
Лезла б кепка на глаза.
Покажи ему полпальца —
Он хохочет, как больной.
Стану с вами я брататься,
С швалью этакой такой!
Лучше стану бодисатвой
Под индийскою луной,
Свой лелеять буду атман
Дхармы мудрою рукой.
Не отдам своей нирваны
Я за вашу колбасу.
Эй, братаны-павианы!
Приходите, я спасу.
 

Музей Восточных культур, 1935

 
В Амстердаме-Роттердаме
Кончив жёнку целовать,
Левенгук сбежал в пижаме,
Микроскоп изобретать.
Прямо в линзе замухрышка
Вдруг вертит своей башкой.
Ба, да это мой сынишка,
Весь хвостатенький такой!
Головастой головёнкой
Он насилует стекло,
Все мечтает влезть в дырёнку,
Где тепло и весело.
Ничего, что ты хвостатый!
Буду я тебя любить,
Не забыть тебе с зарплаты
Леденцов мешок купить.
Ничего, что головатый,
Я тебя усыновлю.
Будешь сытый и богатый.
Баю, баюшки-баю.
 

Амстердам, 1935

 
Забреду в лесной валежник.
Там малину воровать
Медвежат, детей медвежьих,
Медвежачья учит мать.
Веселятся первогодки,
То буянят, то рычат,
Человек, подай нам водки
С расстегаями, кричат…
Это я гляжу в картину
Шишки мишкина в лесу,
На последнюю полтину
Радость печени несу.
Эти шишкиновы мишки
На гвоздя большой руке
За какие-то коврижки
В каждом виснут кабаке.
Был бы Шишкин маринистом,
У него б девятый вал
Вод медузой водянистой
Полуштоф бы заедал.
Был бы Мишкин модернистом,
Голых баб его кагал
Третьей сиськой голосистой
Пьяный столб бы подпирал.
Ну, даёшь ты, Мишкинд-Шишкинд,
Филькинд-Милькинд,
Крышкинд-Пышкинд,
Фишкинд-Лифшиц цеденбал!
Всех нас шишками достал.
Нет закона, чтоб медведи
Пили водку и портвейн.
Бог спаси от этой бреди.
Попадись мне, Финкельштейн!
 

Витебск, 1935

 
Уронили венеру на пол,
Оторвали венере лапу.
Все равно венеру не брошу,
Потому что она хороший.
 

Музей, 1935

 
Волшебное слово Кордова
Мне снится во тьме ночей,
Где пляски испанок гордые,
Где бдит в ночи книгочей,
Где маврских домов мезонины,
Где в порту фелюг базар,
Где на заре муэдзины
Кричат аллаху акбар…
Не тружусь, не пью, не ем,
Хочу ехать в Вифлием.
Там колхозные волхвы
На слуху у всей молвы,
Там, у Веры колыбели,
Коз-коров пасут они
И в ветвях огромной ели
Жгут бенгальские огни,
Чтоб колхозы колосились,
Чтобы век козлы родились.
 

Сухумский обезьянник, 1935

 
Верно, чуден Днепр при каждой тихой погоде,
Долетит до него не всякий крылатый птиц.
Вкруг степных ковылей в ветрах шевелится бесплодье,
Метеорами дождь, в ночах сполохи зарниц.
В треугольных Бермудах лежат на дне самолёты,
Не смогли долететь они до Днепра.
Многотонно бесплодны над ними тяжкие воды.
Друг, и нам с тобой в путь собираться пора.
Но ничто и никто никогда в никуда не уходит.
Остаются потом всегда круги на воде.
Тот же самый Днепр, что так чуден при тихой погоде,
Мы ещё увидим с тобой в звёзд дождя высоте.
А пока хорошо над Днепром при всякой погоде
Стеньку Разина петь и бить стекло фонарей
И, летя над ним на случайно живом самолёте,
Стюардессу хватать за холмы крутые грудей.
 

Закусочная «Днепр», 1935

 
Если влезть в глубину океанского моря,
Где в дыре Мариан анемичны рачки,
На последнего дна песчаном узоре
Ты увидишь якорь, секстант и очки,
Коматозные три очумелых креветки,
В чьих телах прозрачны пустые кишки,
Бывших килек банку, стакан на газетке,
Бутерброд и след человечьей ноги.
 

Марианская впадина, 1935

 
Хищник бешеный севрюга,
Страшный монстр волжских вод,
От мордвы до персов юга
Что ни попадя жуёт.
Мириады организмов,
Хоть и микро, но живых,
Поедает в этой жизни
Кровожадный рыбий псих.
И за это он, копчёный
В виде палки балыка
Средь икры его же чёрной
На руке висит крюка.
 

Елисеевский, 1935

 
Пахнет редькой и редиской
Травяной дегенерат,
Чемпион закуски в миске
Незабвенный кресс-салат.
А заморский аспарагус
То в букет цветов растёт,
То спаржой французам в радость
В их французкий лезет рот.
Но однажды в чистом поле
Эти травки подрались.
Аспараг вскричал: уволю!…
Кресс ответил: хрен соси-с.
И тогда кинза с укропом
И пырей, травей маркиз,
Им надрали травью жопу,
Чтобы больше не дрались.
 

Колхозный рынок, 1935

 
Раз Гевёнлих и Натюрлих
Строил фабрику на Русь.
С ними Цирлих и Манирлих,
Шнапса маленький Бутырлих
И иная прочья гнусь.
Вдруг какой-то русский Шмутциг
Вылезает из лесов.
На башке картузик кутциг,
В брюхе водки поллитрутциг,
В общем, полный Иванов.
Он Гевёнлиха, гевёнлих,
Об Натюрлиха, в натюр.
А Манирлиха об Цирлих,
Чтоб Бутырлих драл, в натюр.
В огородах наших паприк
Шнапс недопитый его.
Есть на Русь такая фабрик,
Где не делат ничего.
 

Русь, 1935

 
Я хотел бы гнать
В четырёхколёсной тачке,
Её переключать
Передачек передачки,
Я хотел бы въехать
В будущего град,
Посмотреть —
И дать полный назад.
 

Мечтатель, 1936

 
Здравствуй, милая картошка.
Пишет Вам козёл Антошка.
Я б хотел, чтоб к сентябрю
Набрюхатил я Вам брю.
Мне пришлите фото ню,
Вам вовек не изменю
Ни с капустой, ни с ботвой,
Ни с морковкой семенной.
А не будет фота ню,
К кабачкам посеменю.
И уж этим к сентябрю
Точно сделаю я брю.
 

Дом Литераторов, 1936

 
Кто там в яме палкой машет,
Хвост свой ласточкин вертит,
Пальцем рук, горбатый, страшный,
В зубы клавиш колотит?
Кто там проволоку дрочит
Канифольною пилой,
В раструб труб слоном хохочет,
Бьет тарелки, как больной?
Это Митьки и Манюни
В страсти яростной борьбы
Изо рта пускают слюни
В пипку медную трубы.
Вдохновенны музыканты,
Осенённые на вид,
Льют кантатины анданты
И адажии сюит,
Пробуждают в людях чувства,
Дарят им святых минут
И священного искусства
В массы оторопь несут.
Нет на свете выше миссий —
Петь апреджий и фортиссий
И лупить до драных ран
Сладкозвучный барабан.
 

Дома у граммофона, 1936