Текст книги "Переизбранное (сборник)"

 
Стою на полустаночке.
Держу анализ в баночке.
Везу сестричке Фроське
Анализ свой в авоське,
Чтоб Фроська разобралася,
Чем я вчера надрался.
Она такая шельма:
Закатит свои бельма,
Закрутит микроскоп,
Наморщит глупый лоб
И выпишет рецепт:
Рассол и винегред.
Спасибо тебе, Фроська!
Сейчас возьму авоську,
Куплю тебе в подарок
Три штуки Солнцедара,
Конфеты, сыр и кильку,
Спотыкача бутылку,
И будем кувыркаться
В больнице на матрацах,
В ночи грохотать,
Больных пугать.
 

* * *

 
Холодов зима понаступала.
Вьюги ветром больницу поломало.
Полустанок снегами заметало.
Разлетелися казённые кровати,
Завалилися больниц палати,
По сугробам ползают калеки.
Скоро я усну навеки.
Но стоит ещё на полке баночка,
Та, что грел я на сердце в полустаночке.
И стучит в груди моей авоська:
Фросенька, Фроська!
 

На полустанке, 1936

 
Расписная столбами дорога
Светом тянется в дрёмы рай.
Над моей хаты порогом
Гусь летатит в светлую даль.
Пролетачий гусь пролетатит —
А я выйду дорогой сна
По-на тракта светлую скатерть
До хозяйственного магазина.
В темноте и пыли магазина
Я куплю себе велосипед,
Кепку, ватник, сапог резину
И цветов окрестных букет.
И помчусь я туда, куда гусь полетатил,
Где в конце путей сбываются сны,
Где в сени лопухов, в дивна терема хате
Ждет невеста меня большой ширины.
 

В хате, 1936

 
Жил в глуби Земли Страшило,
Граблей руки, тяпкой рыло.
Был он добрая душа,
Но в кармане ни гроша.
Он играл на балалайке,
Разводил ручных червей
И шахтёрской драной майки
Не снимал во тьме ночей.
А маркшейдер гад Гаврила
Сунет в шахту своё рыло
И орёт: привет, урод!
Как там жизнь во тьме пород?
И рыдал в глуби Страшило,
Граблей руки, тяпкой рыло:
Был бы рупь хоть на пропой,
Я б забыл, кто я такой.
Может, стал бы я учёный,
Может, стал бы Дед Мороз
И детишкам уголь чёрный
В Новый Год в мешке принёс.
С клизмой, корпией и шприцем,
Может, стал бы я врачом,
Может, стал бы я партийцем
С красна флага кумачом.
 

Кузбасс, 1936

 
Как-то собачку цирковую Груню
Проглотил удав цирковой Полкан.
Сидит, рыгает, пускает слюни,
Глаза пустые, в руке стакан.
И сказал цирковой хозяин Гоша:
Я пошел в трубку звать ментов.
В зоопарк на пятнадцать суток брошу,
Собирай чемодан и будь готов.
И сказала Полкану собачка Груня:
Я не буду больше с тобой играть.
Распустил, понимаешь, сопли и слюни,
И сидит, рыгает, ядрёна мать!
И сказал удав цирковой Полкаша:
Не ругайте меня, не то я умрю.
Груня, цирковая собачка наша!
Я тебе Гоши кость подарю.
 

Цветной бульвар, 1936

 
В кукольном домике
Жили злые гомики.
Один гомик Шурка,
Другой гомик Юрка,
Третий гомик урка,
Четвертый гомик Нюрка,
С ней её дочурка
И жуткий пидор-гомосек
Неандертальский человек.
 

Читая Брокгауза и Евфрона, 1936

 
В Африке есть Нгоро-Нгоро.
Это такая дыра в горе.
В старого кратера замкнутом просторе
Бродит там по паре всех зверей.
Средь довольных Львов сытой стаи
Газель Томпсона и антилопа Гну
И, над этой идиллией жутко хохотая,
Мамзель Гиена пускает слюну.
Там спят в траве подслеповаты Носороги,
Их Блохов клюют Птицы разной длины
И, к центрального озера водопою по дороге,
Шевелят ушами злые Слоны.
А в центральном озере живут Фламинги.
Иногда начинают розовым летать.
Как пелёнка ребёнка к запоздалой стирке
Розовата ими озера гладь.
Но если под давлением лавы клокотучуй
этот вулкан вдруг долбанёт,
то получится такой звериный супчик,
что ни один масай в рот не возьмёт.
Но уж раз зверьё не варится в отваре,
То и Кришна харе, и Рама харе.
А не хочешь читать этого вздора —
Шёл бы ты сам в Нгоро-Нгоро!
 

Тарзания, 1936

 
В пирамидище Хеопса
Тыщи лет лежит Хеопс.
Он изрядно пообтрёпся,
Потерял волос и нос.
И похож он в склепа банке,
Где тоска и чернота,
На сушеную тараньку
В тряпке старого бинта.
Этот мумий до безумий
Археологов зудит:
Всё им надо в полнолуний
Вдруг раскрыть, где он сокрыт,
Чтоб его при всём народе
Средь персонов и уродий
Люду праздному казать,
Метром члены измерять.
Нет!
В бинтов его хламиде
Спать спокойно мог он чтоб,
В недоступной пирамиде
Спрятан вяленый Хеоп.
 

У египтян, 1936

 
В уютном обиталище
Жил один товарищ.
Вдруг пришли вежливые
С мордою медвежьей.
 

Мадагаскар, 1936

Книга странствий 2

 
Глухой и лохматый Бетховен
Бил в рояль пальцами рук.
Знать хотел он, как мир устроен,
А не слышал собственный звук.
Прислонивши свой лоб к роялю,
Он, лохматый, услышал вдруг
Мирозданья щемящие дали,
Воплощённые в собственный звук.
Там, во тьме акустических далей,
В сплаве счастья, беды и зари,
В бесконечном нутре рояля
Возгорались и гибли миры.
И тогда замахал он руками,
он затряс головы патлами,
Закричал: я – Господь Бог!
И в концертную залу убёг.
 

Вена, 1936

 
Странная оказия:
Старых гор завал,
Где Европа с Азией
Сшлёпнулись в Урал.
Не поют там птицы,
Не течёт река.
Стылые зарницы,
Сирые станицы,
Песни ямщика,
Да этапы дальние,
Одинокий скит…
Мрачное сияние
Небо бередит.
Вздымем серп и молот,
Закипим душой.
Здесь построим город
Солнца золотой.
Горы станут сыром
Меднорудных дыр,
Всю породу выберем
И попрём в Сибирь.
 

У энтузиастов, 1936

 
Вацек, Яцек и Матрацек
Ели кнедли, песни пели.
Увидали дирижабль:
Формидабль, формидабль!
Вдруг из пуза дирижабля
Вылетает кайзер с саблей.
Погубил народ саблёй,
Съел их кнедли и праздрой.
Так, бывает, Гог с Магогой
Мину дёргают за роги.
Кто потом понять бы мог,
Где там Гог, а где Магог?
 

Будейовицы, 1936

 
Двуногим Земли постояльцам
Положен познанья предел.
Не стать мне учёным китайцем.
Да я и не очень хотел.
 

Харбин, китайская прачечная, 1936

 
Стою спиной у стенки.
Сейчас раздастся «пли».
Душа пойдёт в потёмки,
А туша в прах земли.
Уже подняли дула
И только ждут команд,
Уже привстал со стула
Дурацкий лейтенант.
Не стану ждать развязки,
Жевать свою беду.
Сейчас сорву повязку
И в Африку уйду.
Все свалитесь со стула!
Прекрасен жизни путь.
Своё засуньте дуло
Себе куда-нибудь.
 

В Мексике, у Сапаты, 1936

 
Что у нас по курсу? Ржавое болото.
Кто вертит рулями? Шкипер-идиот.
Что стучит машина? Нефть-мазут говно.
Есть ещё вопросы? Сдохнем всё равно.
 

Прогулочный катер, 1936

 
В далёких степях Забайкалья
Живёт попрыгунчик тушкан.
Кругом неоглядные дали,
Барханы и сокол-сапсан.
Весь день для насущного хлеба
Он скачет по насыпям дюн,
А ночью в бездонное небо
Глядит плодовитый грызун.
Он видит галактик туманы,
И бездну, и вечности дым,
И молится Богу Тушканов,
И падает ниц перед ним.
И, съехав на попы салазках
В норы недорытой дыру,
Детишкам читает он сказки
Про братьев своих кенгуру.
Живут они в крае далёком,
Где мудр вдохновенный коал,
Где страусов царственных клёкот,
Которых никто не видал.
 

Барнаул, краеведческий музей, 1936

 
Сойду на пристани случайной.
Тропинки шаткие мостки,
Забор амбара без доски
И над рекой, из дали дальней,
Буксиров сиплые свистки.
Бывает, так из дальней дали
Манит нас счастия мираж.
Не на такого, блин, напали!
Сейчас открою саквояж,
Возьму батон и лука репку,
Швырну пиджак в травы кровать
И буду сам под градус крепкий
Буксиром счастия свистать.
 

* * *

 
Нет дней по мне милей и слаще,
Когда грибы во мху густом
Встают в травы весёлой чаще
Торчащим лешего болтом.
Рыжеет рать лисичек глупых,
Чернят чернухи хвои гладь,
И подосиновик до супа
Прохожим красную золупу
На солнце тщится показать.
Замри, прохожий, в изумленьи
Над леса таинством грибов,
И восхитись красой творенья,
И их на зиму заготовь.
 

* * *

 
Зима. Крестьянин торжествует.
Берёт убёглых бар лафит,
Грибом закусит, водки вдует,
Буксиром счастия свистит.
Чудесен ветра насморк вольный,
Чудесен треск дерев окрест,
Чудесен старой колокольни
Косых крестов корявый лес.
Понять не можно круговерти
Для нашей маленькой души.
Живи себе до самой смерти
И в репе радостно чеши.
Душа не знает расстояний,
Не знает пагубность времён.
Мы встретимся на дали дальней,
Она, и ты, и я, и он.
Мы встретимся на дали дальней,
Она, и он, и я, и ты,
И всполыхнёмся в тьме бескрайней
Звездою радостной мечты.
 

В пути-дороге, 1936

 
Жил-был козёл Морковкин,
Жевал свою морковку.
Вдруг мимо Ивановкин,
Такой же вот козёл.
Ну, сволочь ты, Морковкин!
Иду, а он, Морковкин,
Жуёт свою морковку,
И ухом не повёл!
А я вот Ивановкин,
Отец мой Ивановкин
И сын мой Ивановкин,
Козёл в меня и мать.
И что, козёл Морковкин?
Я если Ивановкин,
Так что мне, ивановку
Прикажете жевать?
Послушай, Ивановкин,
Сказал козёл Морковкин,
Не жуй ты ивановку,
Смени фамилиё,
И станешь Бутербродкин,
А может, Шванц-Селёдкин,
А может, Рюмкин-Водкин,
На счастие твоё.
Но станешь если Пушкин,
Мохнушкин-Колотушкин,
Мокрушкин-Сапогушкин,
Тогда тебе беда.
А станешь Броверманом,
Сезаром де Базаном,
Татарбашкортостаном —
Не знаю, что тогда.
 

Дер. Пехорка, 1936

 
В двадцатом измерении
Жил Бог в восьмом колене.
А на Васильевском острове
Жил Дьявол с рогами вострыми.
Собрались они как-то под вечер,
Решили сыграть в Игру.
Придумали человечков,
Совесть, Труд, Любовь и Зарю.
И Бог сказал: чур я буду Добро,
А ты чур будешь Зло.
Кто больше съест человечков-козлов,
Тому в Игре повезло.
Мы будем кушать души,
А чтоб души развесили уши,
Дадим им Каркушу и Хрюшу.
И я набью тебе рыло.
Чур, мой Архангел Гаврила,
А твой Вельзевул и Бегемот.
Мой ход первый. Вот.
И тут на трёхмерной Земле
Появились вошки и амёбки,
Трилобитики в моря мгле,
Спирохетки и другие микробки.
А за ними венец Творенья —
Млекопитающий человек.
Съел яблоко, познал сомненья,
Познал Еву, в Израиль убег.
И ещё познал в процессе познания
Словеса, теоремы и леммы.
Приятного млекопитания!
 

(Украдено у Станислава Лема).

Синайская пустыня, 1936

 
Садисты, исчадия ада,
Российских лесов муравьи
Останки ползучего гада
Влекут в лабиринты свои.
Там, в хвои подгнившей кошаре,
Детишкам покой и уют.
Там мелкие глупые твари
Всевышнему славу поют.
Там Господу каждая особь
Несёт свой докучливый бред.
И есть между ними философ,
И есть между ними поэт.
 

Калужская область, 1936

 
Лист облетает с осины унылой.
Мёрзнет кладбище ракит.
Осени стылой нечистою силой
Стая грачей свои чёрные крыла
Машет, шуршит, голосит.
Нет, не родня я грачу долбоносому,
Пашни червей палачу.
В дальней Америки солнечной осени
Быть я индейцем хочу.
Там, в вигвама светлом чуме,
Средь плотин лесных бобров
Курит трубку Монтезума,
А не Венька Иванов.
Пионер сидит небритый,
Следопытистый такой,
Соколиный глаз залитый
Смерть-настойкой Зверобой.
Он руки корявым крюком
Шьет беззвучный мокасин
И вертит в оленьих брюках
Свой Длиннющий Карабин.
Там, за северной границей,
Где растёт Разрыв-трава,
В леса сумраке таится
Хитрожопая Лисица —
Славный воин Магуа.
Там, в краю лесных индеек
Натянув туземный лук,
С кучей дьявольских идеек
Бдит бесштанный Чингачгук.
Под лесов дремучих сводом
Он мечтает чипсы есть
И бобрам родной природы
Бабу галльскую Свободы,
Как эпохи ум и честь,
В виде статуи вознесть.
 

Озеро Мичиган, 1936

 
В глубоких снегах Антарктиды
Плодится безумец пингвин.
Живут насекомые гниды
В просторах мужицких штанин.
Летают по небу кометы,
Полощат зловещим хвостом.
Дурную бредятину эту
Мы Разума Царством зовём.
 

За книжкой, 1936

 
Удивиться названию «Кассиопея»,
Удивиться слову «зурна».
На Земле под странным именем Гея
Мы живём в подобии сна.
Удивиться тому, что рук всего две,
А ног, так целых две,
И кататься ночами в траве-мураве,
И катать слова в голове.
 

Однажды, 1936

 
Как-то канцлер прусский Бисмарк
Пил коньяк Курвуазье
С миской жареных сосисок
При копчёной колбасе.
Только кинул рюмку в глотку,
Закусил свиной ногой,
Как подъехала пролётка
И вошел Вильгельм Второй.
Что ж ты, Бисмарк, мать твой насморк,
Наш не пьёшь родимый шнапс?
Брат мой, царь австрийский Габсбург,
Что подумает про нас?
Но подумал Бисмарк тёртый:
Как же, тут же, шиш тебе,
Бошей кайзерова морда,
Будь Вильгельм ты хоть Четвёртый,
Буду пить Курвуазье!
 

На неметчине, 1936

 
Понадели шлем железный
И железные штаны
И Грааль искать полезли
Обетованной страны.
Вдруг навстречу из пустыни
На лихих конях пустынь
В шароварах сарацины
И чалмастый Саладин.
И кривой заточкой лезвий
В драке грохота войны
Крестоносцев тьме облезлой
Оборвали шлем железный
И железные штаны.
Ну, арабские татары!
Где ты, наш Ерусалим?
Нам бы ваши шаровары,
Мы вас тоже победим.
 

Иерусалим, 1936

 
До зари палеолита
Средь вулканов и болот
Меж морями трилобитов
Динозаврус Рекс бредёт.
Глаз горит кровавым светом,
Кожист шкур его покров,
И зовут его при этом
Елизарий Скакунов.
А на юрской на поляне
Средь травы больших хвощей
Брат его, пасясь хвощами,
Тащит мощь своих мощей.
Глаз горит астральным светом,
Кожист шкур его покров,
И зовут его при этом,
Травоядного аскета,
Ферапонтий Какунов.
Скакунов на Какунова
Вылетает из хвоща
И кричит: пожрать готово,
Какуновая моща?
Так садизму озверизма
Предавались во хвоще,
Потому что нормы жизни
Знать не ведали вощще.
 

ИМЛ, 1936

 
Заготовим чёрный порох,
Разведём огонь и дым,
Сквозь Комет зловещий морок
В Дальний Космос полетим.
Там ужасные Чужие
В чёрных дыр бездарной мгле,
В звёздной одури стихии
Смерть готовят всей Земле.
Или, может, ангелочки
Там на лире дребезжат
В бела савана сорочке
Под нектар и виноград.
В мраке драки неземной
Их планеты дальней пыль
Мы попрём своей ногой
И построим Сказки Быль,
Мы взрастим чудесный Град,
Город Солнца наяву,
Где нектар и виноград
В бывшей нечисти хлеву.
Наведём свои порядки —
Парить кашу, брагу пить,
И в навоженые грядки
Куст смородины садить…
 

Глядя в небо, по случаю, 1936

 
Жил на свете Карл Антоныч
С носа длинного крюком.
Был Антоныч полный сволочь
И на всех стучал в партком.
А поскольку Карл Антоныч
Дивной плеши был старик,
Карл Антоныч даже в полночь
Не снимал башки башлык.
И тогда его соседи
Вдруг накапали в партком,
Будто плешь из чистой меди
Он скрывает башлыком,
Будто медь для этой плеши
Он украл в горах Урал,
Про Вождя частушки брешет,
А на днях шпионом стал.
Так плешивый Карл Антоныч
В списки чёрные попал,
И курочит Карл Антоныч,
Новой жизни старый сволочь,
В башлыке своём за полночь
Рудники горы Урал.
 

Возле Медной Горы, 1936

 
Фантазия на тему Доде
Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Доде и спирохете.
 

* * *

 
Во французской ли деревне
Средь рокфоров и биде
Жил писатель вдохновенный,
Звался он Альфонс Доде.
Он писал про Тартарена,
Тартаренов тараскон
И, под закусь редьки с хреном,
Пил бидоном Кот-дю-Рон.
Камергер его Пафнутий
Растирал Альфонсу хрен
И таскал ему на блюде
Тарасконов тартарен.
Этот овощ, тараскон,
С красной феской на конце,
Жил в Морокк безводной зоне
На пустынных птиц яйце.
 

* * *

 
А в империи Германий
Прусский немец Вассерман
Тартарен свой тараканит
Под альфонсовый роман.
Гений прусских спирохет,
Гонореи тараскон,
Венерический поэт
Стал совсем умалишён.
На шарманке он играет
И на дудочке свистит,
На людей собачкой лает
И по-прусски говорит:
Ба, Альфонс! Беда настанет
Завтра в царствии твоём,
И реакция достанет
Половым тебя путём.
Вот вам прусс умалишенный,
Жертва додиных химер,
С пеной морды вдохновенной
Прусский реакционер.
Написал бы я поэму
О трагедии людей.
Воет ветер, бьётся пена
О баркас души моей.
Пролетает буревестник,
В скалах прячется пингвин,
На полях былых поместий
Скачет русский гражданин.
На рассвете утром рано
Пуст штанов его карман,
А на дне его стакана
Бдит подонок Вассерман.
 

Диспансер, 1936

 
Хочешь ли стать островов гваделупою,
Папуей острова стать?
Старого идола статуей глупою
Можешь на Пасху попасть.
Там, в головы охрянистой ушанке,
Можешь мечтать о Москве,
Делать пельмени, кататься на санках
В каменной тьмы голове.
 

Остров Пасхи, 1936

 
Когда чумная полночь молчит очами сов,
Костей музейных сволочь встаёт под бой часов.
Встают останки зебры, зевает пасть зверей,
Вертит своей вертеброй вертлявый воробей,
Встаёт наш старый пращур, встаёт скелет мартышки,
Встаёт кошмарный ящер из дарвиновой книжки,
Встаёт скелет-опоссум, ползёт скелет-питон,
Опоссумом обоссан и скунсом отравлён.
Летят над облаками останки птичьих дам,
Прибитые гвоздями к железным костылям,
Скелеты рыб зависли над тихой тиной дна,
И нет покоя мысли, и нет покоя сна.
 

Зоологический музей МГУ, 1936

 
Он стреляет из беретты чемберлену в самовар,
Он стреляет сигареты у будённых комиссар.
Он копается в декретах, кто керзон, кто не керзон,
Он воняет сигаретой в новостройках новых зон.
Он жуёт мешок картошки, звонкой саблею звеня,
Он играет на гармошке на лихой спине коня.
Он велик и безразмерен, стенька разин при седле,
Скачет верен стенькин мерин по напуганной земле.
На грехов его кобыле мы несёмся в пустоту,
Рожа в саже, морда в мыле, гром и грохот за версту.
 

Конезавод, 1936

 
Нету, нету, нету, нету
Конца-края эту свету.
Будь в конце его вокзал —
Я бы вам бы рассказал.
 

Декабрь, утро.

 
Широка страна родная.
Много в ней лесов и рек.
Я другой такой не знаю,
Где так дышит человек.
В дровяной своей избёнке
Бродит утром на реке
Деревянненький Конёнков
С бородёнкой в кулаке.
Как хотел бы я мордвою
Жить поволжскою эрзёй!
Я весеннею зарёю
Корни дерева отрою
И своей пилою вскрою
Суть их мути нутряной.
Как бы я с московской рожей
Стал Матиссою Поволжья,
Стал Саранска Пикассой
Над поволжских трав росой!
Стать бы нам бы всем эрзями —
То-то б счастье было с нами.
Плыл бы белый пароход
В тихой мути волжских вод.
Эх, эрзя, мордва родная,
Эх, Саранск, наш отчий дом!
От Парижу до Алтая
Всем культуру разнесём,
От варяг до Конакри
В мутной чашечке Петри.
 

Саранск, 1936

 
Барханистой коростой
Течёт в мечтах Сахара
Спокойствием, довольством
Вечного загара.
В печёных снов теченьи,
В обманной хмари лжи
Виденья наводнений,
Селений миражи.
Там мудрым скорпионом
Я прожил бы свой век
На берегах зелёных
У нет которых рек,
Где вяленые твари
Как Солнцу смерти дань…
А нет моей Сахары,
Так будет мне Рязань.
Красы безмерной плёсы
В воде Оки-реки,
Поля, леса, откосы
И раки-дураки.
В воде с клешнёй чугунной
Живут они свой сон.
Не то, что слабоумный
Пустынный скорпион!
 

Алжир, 1936

 
Дворянин молдавский Дракула
Был студент мединститута.
Гланды ведал и тестикулы,
Мягких тканей препараты.
Друг его зубоматолог
После дружеской попойки
И гулянки долгой ночи
Черезмерные коронки
На клыки ему всадил
И катается-хохочет:
Ой, держите меня, братцы,
Ой, смеяться нету сил!
То-то будешь целоваться,
Как упырь и крокодил!
Как наш Дракула мечтал
На Земле творить добро!
Я бы всех вас излечил
От недужества нутра
Доброхотным эскулапом
Без ланцета и зарплаты!
Я кровя вам струйкой тонкой
Отворю своей коронкой,
Заглочу своей воронкой,
Облегчу людей печёнку,
Что башкиров, что татар,
Как пиявкин Дуремар.
А его всем миром ославили вампиром.
А его сидякой да на осины на кол.
А ему-то пулю серебряную вдули.
Вот-те люди, вот скоты,
Вот тебе и я, и ты.
 

Приднестровье, 1936

Книга странствий 3

 
Жил Савелий, палки-ёлки,
Поросячий свинопас,
Обзывал жену карболкой
И фингал ей ставил в глаз.
Мол: карболка ты, карболка!
Что с тебя, карболки, толка?
Где мой краденый баян?
Где закуска под стакан?
А почто она карболка,
Он никак сказать не мог,
Потому что падал, только
Как войдёт через порог.
А ему супруга Полька:
Ты, свинячий активист!
Подавись своей карболкой,
На тебе, опохмелись!
Он к карболке приложился,
Песни глупые запел,
Из нутра вдруг задымился
И на рожу почернел.
То не ветер в поле воет,
Не Разбойник-Соловей,
То ползёт мужик-негроид
Объезжать своих свиней.
 

Глядя на свинарник в подзорную трубу, 1936

 
Дождь холодный хлыщет, стынет грязь полей.
Досыта ли пищи, птица воробей?
Как дела, пернатый весом в грамм мульчи?
Хватит ли червей тебе на зиму в харчи?
Ой, червя двупопые, во лугах да во поле!
Хватит ли харча вам, вам и вашим дамам?
Как там пропитанье в черноте земли?
Не клюют ли в попы дурные воробьи?
 

У Ганнушкина, 1936

 
Корсиканским хулиганом
Рос парнишка Бонапарт.
Лазал людям по карманам,
Шулерил при сдаче карт.
Чтоб сказать вам, люди, проще —
Был героем он народным,
Недокормленным и тощим,
Но предельно благородным.
Был он с детства образиной
Ростом с ношеный гандон…
Но зато вообразил он,
Будто он – Наполеон:
Я истории колоссом
Вознесусь средь град и сёл,
Как Тиберий, римский консул,
Если только не посол!
Отвела ему судьбина
Историческую роль,
И обеих он Сардиний
Оказался вдруг король.
Охватил тут Бонапарта
Краеведческий азарт,
И купил в кредит он карту
В магазине умных карт.
Ну, Сардинию я знаю:
Это остров – край Земли.
Где Сардиния вторая?
Не иначе, увели.
Побежим искать мой остров
У Египта пирамид!
Всё, пришли. Там Сфинкс безносый,
И сидит араб-рахит.
Слушай, галльские клевреты!
Мне привиделось во сне,
Будто ждёт нас остров этот
На реке Березине!
Вот идут они в Россию,
Пушки шумные палят,
Маршал Ней в мундире сивом
И клеврет его Мюрат.
То не кровь свернулась в венах,
То несётся боевой
Клич непуганых военных
Над родимою землей:
Ой, сыны де ла патрие,
Санкюлоты удалые!
Сложим голову в бою
За Сардинию свою!
Им навстречу толстопузый
Старый дядька М. Кутузов.
Горбылём забитый глаз
И походный унитаз.
Наш Кутузов со уланы,
С ними Платов-генерал,
От французов постоянно
Стратегически бежал.
С ним драгуны, дети, бабы…
Героический народ.
То спаржи обоз ограбит,
То столицу подожжёт.
Вот сидят в Кремля палатах
И церквей его хлеву
Бонапарт с его Мюратом
И клеврет его Даву.
У Даву кирпич на рыле,
У Нея щепа в заду…
Мы их точно победили,
Гимн победы ду-ду-ду.
Тo-то вам, орда дурная!
Потому что ни к чему
Путать Скумбрию с Валдаем
И с Макрелью Кострому.
От Майорки до Ильинки
Хохотала голота:
Вон бежит король сардинкин,
Мелкий частик без хвоста!
Бьёт прибой холмами пены,
Иногда девятый вал…
Бонапарт умалишенный
И на острове Елены
Всё Сардинию искал:
Соберу-ка я поклажу,
Поплыву искать пропажу!
Ой, сардинская корона!
Мне сдаваться западло.
Посажу на струги коней,
Поищу на Альбионе!
Он нашел её в районе
Деревушки Ватерлоо.
 

Сардиния, 1936