Текст книги "Переизбранное (сборник)"

Из ненаписанного (огрызки)

Как известно, Андре Коло гораздо больше в своей жизни не написал, чем написал. Это не имеет отношения к известному тезису Нобелевского комитета, что лучше бы он вообще не писал. В огрызках дошёл до нас не только «Шестивесельный ял», есть и другие огрызки, сохранившиеся в воспоминаниях отдельных даровитых современников. Из дневников Немировича, более известного под псевдонимом Данченко:

«Встретил Колотушкина. Носится с идеей древнеримской трагедии «ТАЗЕПАМ», но пишет её зачем-то гекзаметром. Действующие лица: ТАЗЕПАМ, сын ВАЛИДОЛА, варвар-иерой, шарашит из катапульты; ПЛАЦЕНТА, развратная римлянка; ГАНГЛИЯ, неразвратная римлянка; ГАННИБАЛ, туарег; ЮЛИЙ Ф. ЦЕЗАРЬ, цезарь; КАЛИГУЛА, лошадь.» (Андре Коло сжёг рукопись «ТАЗЕПАМА» после того, как она попала в руки Муссолини и послужила поводом для вторжения в Абиссинию – прим. ред.)

И уж совсем отказался Коло даже задумывать пьесу «СТЕНЬКА РАЗИН» в стиле философских диалогов Платона (действующие лица: СТЕНЬКА, сидит с княжной; АСТРАХАНСКИЙ ВОЕВОДА, сидит на колу).

Ранний успех Коло-драматурга связан с творчеством режиссёра Мохнушко. Из воспоминаний шляхтича-авангардиста: «Мне так и не удалось поставить пьесу Андре Коло «ЗА ГРАНЬЮ». Дело там происходит в Ямало-Ненецком округе. Старуха Фёкла со товарищи на партсобрании. На стене висит помповое ружьё. ПОМПОВОЕ РУЖЬЁ (стреляет). СТАРУХА ФЁКЛА: Пиндык! (товарища уносят). ПОМПОВОЕ РУЖЬЁ (висит на стене, стреляет). СТАРУХА ФЁКЛА: Пиндык! (ещё одного товарища уносят)… Постановка тогда сорвалась из-за полной невозможности найти в Ямало-Ненецком округе помповое ружьё…

…Зато прогремела моя постановка его пьесы «ВСТРЕЧИ В ПОЛЬШЕ». Вот её суть.

Действующие лица:

МАРКИЗ САН-КЮЛОТ, якобы француз.

АЛИ ГОФРЕН, арабский турок.

СКОТ (пасётся).

ДЕВСТВЕННИЦА

ЛИСТВЕННИЦА

ЧЕРНИЛЬНИЦА

ПОСОЛЬСКИЕ АТТАШИ. Болотистая местность в Польше. Пасётся Скот. Убедившись, что Девственница, Лиственница и Чернильница одно и то же лицо, Сан-Кюлот только якобы француз, а Али Гофрен и вовсе мечеть в Арабской Турции, Скот тихо линяет. Пьеса с успехом шла в болотистых районах Польши».

Любопытны воспоминания А.В.Луначарского: «…Встретил Андре Коло у Оси Брика. Коло весь вечер молчал, потом произнёс: «Гость упал, вилка придёт». Весь в творческом процессе. Пишет роман «Юность микроба» (не дошедший до нас даже в огрызках – прим. ред.) Обозвал меня профессором кислых щей…»

Ключом к пониманию того, почему Коло всё же гораздо больше не написал, чем написал, для нас, коловедов, всегда будут его слова, сказанные им следователю Лубянки. Несгибаемый ленинец Коло бросил тогда (запротоколировано): «Всегда помни, сучара, что своей жизнедеятельностью ты приближаешь тепловую смерть Вселенной».

Своему же собаке дизелю Тугрику, впрочем, он всегда внушал совсем другое (не запротоколировано): «Помни, собака, что счастье – неизбежно!»

Мыкола Сатрапов, кандидат.

Стихи

Первая тетрадь

 
Кричат: пиши высоким штилем!
Учись гекзаметры слагать!
Кому нужны стихи такие,
Что глаз корёжит их читать?
Я был бы тут же Ломоносов
Иль, на худой конец, Езоп,
Когда б не рос среди барбосов
И кровососов, мать их так.
Я так же часть родной культуры,
Как с килькой кружка политуры.
А хочешь Пушкина читать —
Иди в читальню, вашу мать.
Ха! Друг ваш Пушкин эфиопом
Пугал всех дам чернявой попой.
А дамы все: хи-хи да хи,
И ну читать его стихи!
Ваш Грибоедов за обедом
Вел с рюмкой умные беседы,
Потом вдруг в Персию полез,
И Грибоедова мы без.
А ваш Михайла Ломоносов
Все той же был страны барбосом.
А кто такой ваш был Езоп —
Вам не скажу, не знали чтоб.
А я чем хуже, чем я хуже?
Скажи-ка мне, читатель-друже!
Ты думал, мне не по плечу?
Сейчас такое наверчу!
 

Переделкино, 1932.

 
Я время пою, и стихами и без,
Когда в апреле
семнадцатого года
Ильич
без лестницы на броневик залез
И такую
лампочку
показал народам!
 

Переделкино, 1932

 
Где Афины и Микены,
Средь маслин и ишаков,
Фигов, тогов и богов
Пифаген жил офигенный,
Автор собственных штанов.
А в вина огромной бочке,
Закатив ее во двор,
Коротал хмельные ночки
Пьянь-философ Диогор.
В том же греческом селеньи
Прямо в тоге на поленьях
Архимед их похожденья
С восхищеньем наблюдал.
Во мгновенья вдохновений
Он творил изобретений,
И, в порядке развлечений,
Солнцем жарких отражений
Моря корабли сжигал.
И считал, схватив за ворот,
Погрузив его до дна,
Сколько туша Диогора
Может вытеснить вина.
 

Переделкино, 1932

 
Не просеян, не пропахан,
Бороной недолбан был,
Непочата луга запах
Мне ноздрюки щекотил.
Лишь некормленый японец
Жаждет гречневой лапши.
Новой жизни комсомолец
Ищет в травах анаши.
Друг мой пламенный по веку!
Среди трав не колготись,
Как пристойно человеку
Средь чуланов изб плодись.
В торф сади пырея семя,
Над медведкой не глуми
И червей лихое племя
Пшённым зернием корми,
Без нужды не кувыркайся
По заросшей борозде
И с жуком во вред не лайся
Окружающей среде,
Чтоб была нам счастья доля,
Чтоб звенел букашек звон,
Чтоб травы большое поле
Пахло в нас со всех сторон.
 

Переделкино, 1932

 
Адмирал да Гама Васька
Поднимают паруса.
С ними Кок да Квартирмейстер,
Да испанка Инфлюэнца,
Да другие матроса.
Подняли Бизань да Стаксель,
Да задумали поплыть.
Вдруг заметил славный Васька:
Руль забыли привинтить!
Заорал тут Кок да Боцман,
Поднялся девятый вал…
Не случись бы эта глупость,
Васька б в Индию попал.
 

Переделкино, 1932

 
Нострадамус-безумец в яду химикатов
Слышит бедствий грядущих глухие раскаты,
Сколопендр мозжечок, змей вонючий помёт
И мышиные крылья жуёт,
Откровенья над тигелем ртути толкует,
На бледячих конях зверя знаки рисует
И, в парах мышьяка и смурной ворожбы,
Предрекает нам ужас судьбы.
А очнувшись, в шлафроке немецком на теле
Cо свечёю бредет до пуховой постели
И, как бюргер почтенный, в ночном колпаке
На полночном мечтает горшке.
Утром зад экономки довольной щекочет,
Над вчерашним уловом пророчеств хохочет
И купить сулемы и мышиный помёт
К бакалейщику мальчика шлёт.
 

Переделкино, 1932

 
Карацюпа, Карацюпа,
Не моргай бельмами глупо.
Вдоль границ по восемь в ряд
Нарушители стоят.
 

Переделкино, 1932

 
По-над пропастью над горной,
Где шумит Кура-река,
Самолёт одномоторный
Пляшет в небе гопака.
То крылом воды касаясь,
То взмывая в небеса,
Издеваясь, кувыркаясь,
Как зудячая оса.
Шоферит машиной этой
Досаафовский Петро,
Весь поддатый, разогретый
Правит вольно и шустро.
Лишь вчера его родитель
Старым валенком порол,
А теперь он истребитель,
Сил небесных победитель
И вобще почти орёл.
Славься, славься, истребитель!
В неба грозной высоте
Краснозвёздый гордый китель
Ты несёшь навстречь звезде,
Чтоб Луны светилось гало,
Чтоб гусей увял косяк,
Чтоб ничто бы не мычало,
Чтоб не вякал гадский враг.
Вдруг из папиной из сакли
Вышел дедушка Сандро,
На усах кинза, как пакля,
А в руке вина ведро,
Шапкой вытер лоб свой потный
И к ружью щекой приник…
Поделом тебе, залётный,
Не дыми, как мой шашлык.
Вновь кругом лишь горы белы,
Да воды бегущей прыть…
Не людское это дело
Небо носом бороздить!
 

Переделкино, 1932

 
В годины мрачныя печали,
Среди напастией судьбы
Топча родных просторов дали,
Бредут народы по грибы.
Сам Ломоносов просвещенный
Любил закусывать грибом.
А был пока непросвещенный,
Так тож закусывал грибом.
Грибы! Как много в этом слове!
Ну как же. Был уж наготове
Грибной хулитель и нахал
Небезызвестный Тимирязев.
Явив их нам подобьем грязи,
Сей принаучный коновал
Грибы вдруг плесенью назвал.
Вотще развязный академик
Унизил гордые грибы.
В бреду открытий и полемик
Не избежишь своей судьбы.
Тогда как плесень благородный
Леса российские красит,
Его хулитель принародный
В саду как памятник стоит.
И нет покоя истукану.
Бродячий пёс у ног его,
Его тревожит утром рано
Прохожий смерд битьём стакана,
И голубь серит на него.
 

Переделкино, 1932

 
Через речку, через лес,
Через степь равниной голой
Со штыком наперевес
Шли Николка и Микола.
Где героев путь пролёг,
Зацветает василёк,
Рожь-пшеница колосится,
Конь стреноженный резвится,
Власть народная родится.
Перед ними ероплан
Вдруг сморчит угарным газом.
Позалезли в ероплан.
Крутанули ручки разом,
Небом весело летят,
Песни вольные галдят.
Долго ль, коротко ль летели,
Только на краю Земли
Вниз случайно поглядели —
Там сплошные индуи.
Толстопузы буржуины
Во дворцах среди ковров,
Кобр, мангустов и слонов
И несчитанных коров,
А простые индуины
Мангом с дерева постятся,
Посередь джунглёв плодятся,
На коров взглянуть боятся.
Не повыдержал Николка,
Достаёт свой пулемёт
И с индуйской со двуколки,
Им такую речь ведёт:
Будьте, хлопчики, здоровы!
Щас буржуев победим
И вам барские коровы
В пропитание дадим!
Только все вдруг разбежались.
Лишь баньян в цвету стоит,
Да буржуйский подкулачник
На гвоздях в пыли лежит.
Налетели белы банды
На махновских на слонах,
И навек лежать остались
Верны други в бананах.
Лишь брамин бредёт по воду,
Где, от Родины вдали,
За индуйскую свободу
Два героя полегли.
 

Переделкино, 1932

 
Сидр пьёт, поет романсы,
Веселится весь народ.
Там Санчо с большою пансой
Губернатором живет,
Публикует всем декреты
И указы издает,
И лизать свои штиблеты
Всякой челяди дает,
И того не понимает,
Что при шутовом дворе
Идиота роль играет
В идиотском кабаре.
Кум Сервантес с огорченья
Головы кочном трясёт
И кошмарным наважденьем
Царство панчино зовёт.
Что ты, кум, так огорчился,
Утешает Дон Кихот,
Полным Санчею родился,
Полным Панчею помрёт!
Мы с тобою не умнее:
Я вот мельницу подбил
И гадюку Дульцинею
Из дали побед любил.
Обойдись без укоризны,
Санчу-Пончу возлюби.
В глупой пьесе нашей жизни
Все мы чучела судьбы.
 

Переделкино, 1932

 
Запуржило, закружило,
Засвистело, замело,
Всё вокруг как зверь завыло,
Камнем на сердце легло.
Не избегнуть мне могилы,
Не найти пути домой.
Растворился облик милой
За белесой пеленой.
Звёзды в небе не мерцают,
Не видать путей-дорог,
А под сердце заползает
Леденящий холодок.
Уж подняться нету силы,
Меркнет свет в моих очах…
Уф, насилу отпустило.
Так плесни же, друг мой милый,
Свежу кружку первача.
 

Переделкино, 1933, Новый год

 
Как во городе было во Житомире.
Там за городом крутояр стоит,
А на том яру конь стоймя стоит,
А на том коне богатырь сидит,
Богатырь Семён свет Будённович.
Сидит он тридцать лет и три года.
Его конь по грудь в сыру землю врос,
Его меч-кладенец лишаём зарос,
На заду его мозоль с оловянный таз.
Бережёт богатырь землю Русскую
От злых от собак от татаровей,
От Соловьёвых-Ивановых от разбойников.
Прибегал к нему на высокий яр
Удалой купец Ворошилович
Из Луганска из города из славного,
Разевал перед ним уста медовые.
Ты восстань, богатырь Семён Будённович!
Мы пойдём воевать волю вольную,
Печенегов давить, да половцев,
Мы возьмём с тобой стольный Киев-град.
На престоле сидит там Петлюра злой,
Где рукой махнёт, лютый стон стоит,
А во лбу его карбованец горит.
Осерчал Семён свет Будённович.
Не усею костьми землю Русскую!
Доставал из кармана свой чугунный кулак,
Да как врежет в лоб Ворошиловичу!
Где купец стоял, там ковыль растёт.
Где он саблей махал, там река текёт.
Приходил к нему татарский князь,
Кагановище поганое, злобное
По прозванью Лазарь свет Моисеевич.
Ой ты гой, говорит, еси, добрый молодец!
На Москве у нас сидит лютый Калин-царь,
За него пойдём, пустим кровушки.
Отвечал ему Семён Будённович:
Сам ты гой еси необрезанный!
Как достану кулак свой чугунистый,
Так и ляжешь здесь, кагановище.
Обосрался Лазарь Моисеевич,
Метал катышки по три пуда.
Он убёг в Москву златоглавую,
Зарылся в метро свого имени.
Поезда там пустил по расписанию,
Все билеты проверил дыроколищем.
А оттуда уж носа не выказывал,
Опасался гнева Будённова.
А богатырь Семён свет Будённович
По сю пору стоит на страже Руси.
Его конь давно в ночное ушёл,
Его таз оловянный Соловьёв продал,
Его меч-кладенец Иванов упёр,
Но стоит Будённыч, не шелохнется,
Стережёт от врагов землю Русскую.
 

Переделкино, 1932-1933

 
Не могу удить я рыбу.
Любит вод она кровать,
Атмосферы тяжкой глыбы
Вдох не ведает вдыхать.
Вдруг какой-то фраер жалкий,
В шапке вязаной урод,
С побережья грязной палкой
В нежный рот ее суёт.
И тогда я взял дубину
И ему по шапке дал,
Чтоб он рыбью половину
Жизни досыта познал.
Дал пинка ему под пендель
И на дно послал поспать,
Чтобы знал и этот крендель
Незнакомым подышать.
 

Переделкино, 1933

 
Она игрушками играла,
Красой невинности сияла
И источала свет небес
На всех, кто на нее залез.
 

Переделкино, 1933

 
По горбатой по дороге
Пионерский шел отряд,
Голобритый, голоногий,
По четыре плеши в ряд.
Рубит шаг молодцеватый
С красной тряпкой на груди
Их простреленный вожатый
С громкой дудкой впереди.
А в укромном палисаде,
Где картошка и салат,
Под портвейн четыре дяди
Преферанс сдают сидят,
Пионеров поступь слышат,
В снос два козыря несут…
И в наколках дядя Миша
Вышел им навстречу тут
И на красных оборванцев
Повышает голос свой:
Из-за вас, дурных поганцев,
Я остался без одной!
Что ты, дядя, там бормочешь?
Отвечает пацаньё.
Камень в голову не хочешь?
Если нет, давай уё.
На пороге новой эры
Свой костыль не выставляй,
А иначе пионеры
Всем дадут путевку в рай.
Устыдился дядя Миша,
У него слетела крыша
 

(Миша-крыша! Чушь какая-то. Буду проще.

Кыш Миш! – прим. авт.)

Переделкино, 1933

 
По безбрежной, немеряной неба реке
Грозовые плывут облака.
Тот, кто жил и служил и валял дурака,
Замирает в безмерной тоске.
Как тут жить и служить и валять дурака,
Если в неба безмерной тоске,
Как гадание ведьмы по ватной руке,
Грозовые плывут облака?
Не пойду на работу я лямку тянуть,
Производством вонючим дышать.
Лучше буду я неба пространством страдать
И портвейн три семерки тянуть.
И привидится мне, как в чужой стороне
Я скакал на коне-вороне,
Конь споткнулся и шею свернул мне во сне,
И не вспомнит никто про мене.
И заплачу я жидким горючим слезом,
Вспоминая коню его мать,
И пойду производством вонючим дышать
В грязный дом с молотком и серпом,
Но в труде не найду своё счастье, пока
Буду видеть с кувалдой в руке,
Как в безбрежной, немеряной неба реке
Грозовые плывут облака.
 

Переделкино, 1933

 
В июльский зной повозку бросив
От пыли города вдали,
Среди ромашек и колосьев
Ленивым лугом мы брели.
Ты вкруг носилась шаловливо,
Вдали синел лесоповал,
А я щипал тебя игриво
И вертихвосткой называл.
Овсюг бескрайний колосился,
Нам шершень ласково гудел,
Навозный жук вовсю трудился,
На небе жаворонок бдел,
Проворный крот в земле ленился
И, услаждая пеньем слух,
Ярился радостный кукух.
И чувства снова встрепенулись,
В траве кузнечики взвились,
И мы с тобой переглянулись
И в стог ближайший подались,
И было счастье без предела,
И неги власть, и неба всласть,
А ты в глаза мои глядела
И тихим хохотом лилась…
Мне виделось из дрёмы плена
На солнцепёке золотом,
Как ты, храпя, жевала сено,
Копытом била, а потом
Вертела радостно хвостом.
 

Переделкино, 1933

 
В бездны сумрачном кошмаре,
Где плывут светящи твари,
В глубине чернильных вод
Спрут чудовищный живёт.
Распустивши рук семь дюжин,
Терпеливо нежить ждёт,
Не явится ли на ужин
Заплутавший кашалот?
Вдруг, разряжен и надушен,
Мимо джентльмен плывёт.
Это Бартон в батисфере.
Вкруг всё бронза и латунь,
На тарелке хек в мадере,
А на сердце колотун.
В жутком мраке вечной ночи
Он на тросике висит,
По-латыни вслух бормочет
И в Британику строчит
И, глядя вокруг себя,
Вошью чувствует себя.
И мечтает двинуть в паб,
Там поить доступных баб,
Виски скотского нажраться,
С другом в кулаки подраться
И с причальных галерей
Век плевать во глубь морей.
 

Переделкино, 1933

 
Как на новом паровозе
Держит марку и фасон
Инженерка Черепанов,
Наш российский Стефенсон.
А в плацкартном во вагоне,
В галунах и при погоне,
Черепанов, их брательник,
По шайтан-арбе подельник.
Закричал вдруг Черепанов:
Понаддай погуще пар!
Отвечает Черепанов:
Вдаль лети, наш самовар!
Надымили чёрной сажей
И умчались на закат.
Где до них был день погожий,
Мужики лишь с чёрной рожей
Вдоль путей столбом стоят.
Закричал вдруг Черепанов:
Впереди уже вокзал!
Не ответил Черепанов,
Потому что штоф сосал,
И летят вперёд бурьяном…
Нам, славянам, всё равно:
Что чугунка, что гумно.
Вдруг по Невскому проспекту
Мимо Гоголь проходил
И под адскую машину
С перепугу угодил.
Так ведётся век от веку,
И тому до веку быть,
Чтоб простому человеку
За прогресс наук платить.
Закричал вдруг Черепанов:
Впереди река Нева!
Не услышал Черепанов
Эти мудрые слова.
Как сказал бы тот прохожий,
Гоголь давленный пиит,
По пути, что здесь проложен,
Вся Россия с грязной рожей
Птицей-тройкою летит.
 

Переделкино, 1933

 
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром.
Всё это, я припоминаю,
Уже писал один. Замнём.
 

Переделкино, весна 1933

 
В кочерыжном государстве на краю Руси-земли
Три наследника на царство пожениться не могли.
Чтоб с женой определиться, папа лук им в руки дал
И велел на всех жениться, кто б в кого вдруг ни попал.
Первый долго приценялся и влепил в боярску дочь,
Но срубить перестарался ей парчовы лапти прочь,
И тогда хирург военный, незабвенный Пирогов,
До культи большой колена ей отрезал всех ногов.
Со повторной со попытки он в боярина попал,
Испугался этой пытки и к татарам убежал.
Средний брат стрелу направил в лебедь белую красу.
Эту лебедь им подали в медном к ужину тазу.
Ну, а младший о подружке уж особо не страдал
И болотистой лягушке в зад увесистый попал.
Тут лягушка встрепенулась и царевной обернулась,
И така была краса, что смеялись порося.
Но всю жизнь она стояла и садиться не могла:
Ведь в заду ее торчала мужа меткая стрела!
 

Переделкино, 1933

 
Гляжу в окно из табуретки.
Зима уж скоро, а пока
Торчат по небу голы ветки,
Бегут картинны облака,
Здоровьем светится река,
И виснет камбала в томате
На красной роже рыбака,
Пирующего на закате.
Дрозды рябину, деловиты,
За красну ягоду дрочат,
И даровитые пииты
Стихи в Пределкине строчат.
 

* * *

 
Выйду за околицу.
Ой ты, ридна мати!
Стих писать неможется.
Пойду, лягу спати!
 

* * *

 
Однажды утром на рассвете
Поспать желанием влеком,
Чтоб не дразнили гадски дети,
Я переулком шёл тайком.
Я ночью крепко потрудился
Над тайной вечною стиха.
Теперь к подушке торопился
До перва зова петуха.
И я почти уже добрался,
Бренчая связками ключа,
Когда мне Голос вдруг раздался,
Проклятья жуткие урча.
Журчал тот Голос из растеньев,
Что у соседа во двору.
Отхожье место из бревеньев
Стояло там во ту пору.
Поперву я лишь рот разинул,
Потом залез в кусты ракит,
Отхожу будку опрокинул,
А там сидит сосед-пиит!
Потешно видеть, как без будки
Сидит сосед мой на дыре
И сыплет шутки-прибаутки
На смех весёлой детворе!
 

Переделкино, 1933, весна

 
Кабы был бы я лягушкой, в тине бы скакал,
На болоте под гнилушкой квакал и икал.
Кабы был бы я совою,
По лесу б летал,
Из кустов ночной порою
Баб-детей пугал,
Гукал, хохотал.
Не дано мне под корягой
Квакать и бурчать,
Над зловещим над оврагом
По небу летать,
Глазьями сверкать.
Тяжела судьба поэта —
Виршами страдать
И за все про все за это
Суд толпы глотать.
Но могу еще ночами
Я в кустах икать,
Громкозвучными стихами
Баб-детей пугать.
 

Переделкино, 1933, весна

 
Как, подчиниться решениям черни?
Вольною волею дышит Поэт.
Шиш вам платить ни налог непомерный,
Ни за сортир, ни за газ, ни за свет.
 

Ругаясь с управдомом, 1933

 
Зачем же мне среди живётся
Поэтов, выжиг и рвачов?
Ну погоди, ещё найдётся
На вас Емелька Пугачов.
Один поутру водку гложет,
Да топчет баб, да сам косой,
Другой ползёт с опухшей рожей
С ранья в сельпо за колбасой.
Один трибун, как Лёвка Троцкий,
Всё шашкой машет и рычит,
Другой сидит за партой с соской
И вирши детские строчит…
Один лишь я, как в детстве Пушкин,
Талантлив, смел и даровит.
Пиит от пятки до макушки,
Я всех пиитов вас пиит!
Меня не схватишь руком голым,
Безбрежен мощь мово стиха!
Вощще, чем жечь сердца глаголом,
Пущщу вам красна петуха.
 

Матросская Тишина, 1933

Снигиревая тетрадь

 
В Нил-реке, где воды мутны,
Где араб лица не мыл,
По фамилии Могутный
Жил могутный крокодил.
Не читал он с умной рожей
Детских книг, надев очки,
Весь небрит и неухожен
В мутных водах Нил-реки
На ребрах стальной доски
Не стирал свои носки.
То яйцо в песок отложит,
То, как зверь, корову сгложет,
То завоет от тоски.
Триста лет он так томился,
Сорок метров стал в длину,
Чуть в Нилу не утопился,
Да устал ходить ко дну.
Вдруг на парусной на шхуне
Приплывает бандитня.
На ногах арабски чуни,
Из ноздрей кольца латуни,
А в карманах кистеня.
Капитан на этой шхуне —
Джон Латунное Кольцо.
Словно рыло крокодила
Капитаново лицо.
А гарпунщик при гарпуне —
Гарпунёр еврей Гарпунер!
Закричали злые урки,
Пушки-шашки теребя:
Выходи, речная чурка,
Покажи свою мензурку,
Ухайдакаем тебя!
Мы сейчас тебе в форсунку
Влепим с бомбою гарпунку,
Перерубим в отрубя
И своим дурным ханумкам
Крокодиловые сумки
Будем делать из тебя.
Только не на тех напали.
Отзовя свои печали,
Так послал Могутный всех:
Крокодилов хрен видали?
И сосите пальм орех.
И теперь, покинув тину,
В мутной глыби нильских вод
Асуанскую плотину
В основание грызет.
Труд его тяжёл и долог,
Потому что под водой
Зуб не вставишь золотой,
Потому что стоматолог
Не родится под водой.
 

Снигири, 1934