Текст книги "Переизбранное (сборник)"

 
Как московский да профессор
Беломор копал канал
И в глуши густого леса
Зверя странного сыскал.
Зверь длиною в восемь дюймов,
На штанах карманов уйма,
В проституткином белье
И тяжел, как пресс-папье.
Ростом инопланетянин,
Видом глуп и речью странен,
Так и чешется от вшей
И ухмылка до ушей.
Как-то зверь набрался браги,
Влез в каптёрку поутру
И нагадил на бумаги
И в чернильницы дыру.
Тут забегали мундиры,
Набежали прокуроры,
Собралися конвоиры
И устроили разборы:
Стали думать и гадать,
Как им зверя наказать?
Как им с тварью этой быть?
Только ночью удавить.
Тварь всё это слушал-слушал,
Распустив большие уши,
Убежал в лесоповал,
Хрюкнул, пукнул и пропал.
 

Ладога, 1936

 
Сижу на диване тай думку гадаю:
Чому ж я не сокил,
Чому ж не летаю?
Да что мне всё думать о сокиле том,
Когда я родился бескрылым скотом!
Так пусть лучше думает грёбаный сокил,
Чому же он вдруг не козёл кособокий,
Чому ж ему в небе висеть высоко,
Чому ж он не кура, чому ж не ко-ко?
 

Кубинка, 1936

 
В Земли возне мышиной
Восстану спозаранку
Военною машиной
С названьем глупым «танк».
Рожу я гусеницу
И хрен большой во лбу,
Поеду во столицу
И всех вас зашибу!
И будете таскать мне
Горючку на горбу,
И будете лизать мне
Хлопучую трубу.
 

Примеривая фуражку у друзей, 1936

 
Раскалённой конной лавой
Скачет Мамонтов с оравой.
А навстречу с палашами
Наш Будённый с корешами.
Он считал, что азимут —
Баламут из Азии,
На ручной глядел компас —
Говорил, который час.
Он не знал наук и правил,
Не туда коня направил
И утоп в сортирной яме,
В галунах и с хозырями.
И гогочет Ворошилов:
Га, Семён, герой паршивый,
Лошадиный генерал!
Ты бы карты изучал,
Чтоб не плавать в гальюне
В хозырях при галуне!
Отвечал ему Будённый:
Я-то карты изучал!
Дама пик и туз бубённый —
Мой духовный капитал.
Это ты, луганский слесарь,
Не умеешь ни бельмеса!
Пялишь глупые глаза,
Бьёшь семёркою туза!
Изумился Ворошилов,
Закатил свои глаза,
И в его умишке хилом
Отказали тормоза.
 

Первая Конная, некоторое время назад

 
Вот бредёт по сельве Сильвер,
Дровоногий негодяй,
У него пиратский кивер
И наплечный попугай.
У Параны водномногой
Он снимает башмаки
И суёт дубову ногу
В воду мутную реки.
Уругвай, Парагвай,
Кого хочешь выбирай,
Флинт, калека Пью и Морган
И наплечный попугай.
Только-только утром рано
Розовеет небосвод,
Из воды реки Параны
Сильвер ногу достаёт.
А на ней на зорьке ранней
Тридцать три висят пираньи,
Словно жолуди дубов
На останках ста зубов.
Парагвай, Уругвай,
Кого хочешь выбирай,
Восхитились Флинт и Морган,
Изумился попугай!
Ой, пираты удалые
Морган, Флинт и старый Пью!
Вам поведаю впервые
Тайну страшную мою.
Немудрёный этот фокус
Делал я молокососом
Над пиранистой рекой
С настоящею ногой!
Уругвай, Парагвай,
Кого хочешь выбирай!
Веселились Пью и Морган,
Матерился попугай.
Тут встаёт бандюга Морган,
Приспустил свои портки,
Детородный сунул орган
В воды мутные реки.
Вдруг он выпучил глаза,
Встали дыбом волоса,
А потом на все леса
Возопил на голоса:
Парагвай! Уругвай!
Кого хочешь выбирай!
Хохотали Пью и Сильвер,
Сделал каку попугай.
Что-то стал наш Морган дёрган,
Песни тенором поёт,
А в Паране все пираньи
Передохли в мути вод.
Уругвай, Парагвай,
Кружку рома наливай…
Как на дереве мартышки
Целый день читают книжки,
То понюхают стишок,
То полижут корешок.
Как по сельве попугаи
Папуасов напугали,
Ночью вече соберут,
«Стеньку Разина» орут.
Как в Паране крокодилы
Хороводы заводили,
На ушах цветов венец,
А кто слушал – молодец.
 

Не помню зачем

 
Японцы-гады век от века
Духовной жизнию живут
И даже тушу человека
Они карадою зовут.
Возьму с утра свою караду,
С постели смело подыму
И побреду до Китеж-града,
В губернский город Кострому.
А может, вовсе не пойду я
В губернский город Кострому,
В сарай просевший побреду я,
Где жрать мычит моя муму.
А может, я свою караду
С постели и не подыму.
Да что вам, в самом деле, надо?
Идите все вы в кострому.
Мне скажет, что мне делать надо,
Ходьбы кривая кочерга,
Моя печаль, моя отрада,
Карады левая нога.
 

Опять Тамбов, 1936

 
Живут в Британской, самой
Поганой из Гвиан
Летучие мышаны:
Крылан, Ушан, Кожан.
Вертя в ночи очами
С крылами из заплат
Букашек палачами
Во мраке мельтешат.
А днём как трупы морга
Висят вниз головой,
Прикрыв руками орган
Свой ультразвуковой.
И снится им в кошмаре
Жары дневных ночей
Светило страшной яри
С мечами из лучей.
И чучелом в прохладе
Музеев дальних стран,
Вампиром в зоосаде
Мечтает жить Крылан.
Ушан ушатом мата
Костит гвианский рай
И хочет быть архатом
В пещере Гималай.
А что Кожану надо
На солнца кураже?
Ему уже не надо.
Он мумия уже.
Вот так же и двуногий:
По жизни мельтешит,
Потом протянет ноги
И больше не шуршит.
Его волочит кляча
На кучу прочих тел…
А тоже, не иначе,
Боккаччей быть хотел.
 

Препарируя кожана, Карибы, 1936

 
Слушай, голь родной земли,
Как страдают корабли!
КОРАБЛЬ: Ну и топот, ну и крик!
Это боцман Седовластьев
Непотребной брани пастью
К дудке бешеной приник.
Нравом змей и рожей розов,
Испускает носом дым,
Эпатирует матросов
Воплем глотки волевым.
БОЦМАН: Собачии вы дети,
Барбосы от сохи!
Здесь я за всё в ответе,
Коровьи потрохи!
Сейчас как дуну в дудку,
Прибавлю прибаутку,
И вычистите враз
Кокпит, секстант, компас.
МАТРОСЫ (приглушённо):
Эх, яблоцко, куды котисси?
Боцман, за борт упадёс да не воротисси.
КАПИТАН:
Кормилице ты море, солёная вода.
В пучин твоих просторе рачков белиберда.
Свистит моя макитра, бурчит в штанах живот,
Вчера я два поллитра, а нынче он орёт!
Возьму недельный отдых, а боцман шёл бы
На х..
Кормить рачков безмозглых говядами в клешах.
РАЧКИ: По ухабам буйных вод
Пища в тазике плывёт.
Это крейсер наш «Моряк»
Весь в висячих якорях. (Раздраженно, боцману)
А это что за шутки?
Не смей здесь плавать, брысь!
Мы падаль эту с дудкой
Не станем в жопу грызть.
И.В.СТАЛИН (читает по тексту):
Когда клокочут будни, когда наш весь народ,
На всяком нашем судне там всякое плывёт!
Забдим все воедино в беде лихих годин.
А боцман ваш, скотина,
пойдёт кормить сардин
И, в свалке битвы жуткой
За пуд пшениц и ржей
Пускай вредитель с дудкой
Дрожит среди моржей!
ХОР КРАСНОЗНАМЁННОГО БАЛТИЙСКОГО ФЛОТА:
Лейся, песня, на просторе!
Не воруй, не пей, страна!
Даже в нашем славном хоре
Есть такие боцмана!
ГОСПОДЬ БОГ (Божественно):
Ну, вы меня достали! Ребята, я пошёл.
Один лишь умный – Сталин, и тот
Козлым козёл.
РЕЗОНЁР: Ты спросишь, где мораль?
Морали нет у моря,
Там только волны спорят,
А дальше – далью даль
Ты спросишь, где мораль?
Уйдут рачки пастися
К прибрежью дальних стран,
Уйдут полночным бризом
Старпом и капитан,
А дальше – что за мысом?
А как же – далью даль!
Рычит во мне капуста,
Бурчит в штанах живот.
Вчера я Заратустра,
А нынче нате вот!
А ты, вредитель жуткий,
Не смей мне сниться, геть!
Я падаль эту с дудкой
Не буду больше петь!
 

Остров Эзель, 1936

 
На старинной гравюре громады гор,
Грозных туч громовой узор.
В скалы полчища пихт, великаны пиней
Заплелись когтями корней.
У подножия скал лютый агнец и лев
Разевают свой страшный зев,
А в разверстой пещере, где злата звон,
Огнедышит алчный дракон.
Там ревут водопады, клубится туман,
Над добычей квохчет орлан.
Дивный замок главу высоко вознёс
На крутой дикий утёс.
В этом замке живёт принцесса-краса,
До земли златы волоса,
По узорам шитья рубахи-красы,
Что ни ночь, бегут волосы.
Десять лет не меняла рубаху она,
Десять лет не смывала праха она,
Десять лет не чесала растрёпанных кос,
Десять лет не мела упавших волос.
Чует: скачет любимый на буйном коне,
Обручально кольцо в кармане.
Знает: завтра на сладкое ложе любви
Ей нести смарагды свои.
Он в седле десять лет, грызут его вши,
Он к своей любимой спешит.
Шпорой бьёт удалому в печёнку коню,
В золотую закован броню.
 

В изумлении от написанного, 1936

 
Дело было с бодуна.
Шла германская война.
Подхорунжий Вася Квочкин
И хорунжий дед Семён
После долгой буйной ночки
Пили в поле самогон.
Вася вечно подхорунжим
В списках части проходил,
Потому что под хорунжим
Буйны ночки проводил.
А ещё у нас при штабе
Подпоручик Елдыбабин,
Подполковник Шейх Абдул
И Ахмет-подъесаул.
Сладко в войске подхорунжим
Под Семёна елдаком.
Подполковником быть хуже:
Это значит – под полком.
Только-только Вася Квочкин
Хлеба с салом сунул в рот,
Вдруг на них большая бочка
С диким грохотом ползёт.
Да, ползёт, как гусеница!
Сзади гарь, а не навоз,
Без колёс, а колесница,
Без седла, а паровоз.
За рулём сам фон-барон,
Прусачишка-фанфарон,
Из своей тевтонской дали
Бронированы педали
Сапогами крутит он.
Он сидит на венском стуле,
А во лбу его кастрюли
Впереди огромна дуля —
Вероятно, граммофон.
А в усах его башки
Тараканы-прусаки.
Это что за заморочки?
Что тут ездит всякий фон?
Изумился Вася Квочкин,
Сунул рыло в граммофон.
Только вдруг из граммофона
Звук раздался громовой,
И рассталися погоны
С забубённой головой.
От огромной туши тела
Отлетела голова,
Прямо в штаб к нам прилетела
И плела еще слова:
Ой, судьба, орёл и решка!
И навзрыд рыдмя рыдал
Подкапрал говнюк Бекешка
И Сердюк подгенерал.
 

Читая донесения с фронта, 1936

 
Я спросил у Паркинсона:
Чем ты славен, Паркинсон?
Чем славней твоя персона
Всех персон иных персон?
Тут затрясся Паркинсон,
Потерял покой и сон,
Драться стал ещё со мной…
Ну, скотина, ну, больной!
 

Боткинская больница, 1936

 
Из тумана утром рано
С неба капает гуано.
Белый аист на сносях
К нам друзей ведёт косяк.
Пальцы в перьях, шея в зобе,
Чёрным клином хвост на попе,
И висят на их носах
Дети в вате и трусах.
Там трубит младенец носом,
Тут дитё соплёй свистит,
И один из них философ,
А другой из них бандит.
Колосится в поле свёкла,
Щерит рот пещерный крот…
Простыня во рту намокла.
Больше аист не могёт.
Упустил дитёнка аист.
Так лови его, лови!
Так обычно прирастает
Населенье от любви.
 

Минск (Пинск?) 1936.

 
В джакартском зоопарке
Живёт Орангутанг.
Дымит свою цигарку,
Сосёт туземцев ханку,
Держа в руке стаканг.
Над водопада плясом
Гориллыч-троглодит
Уродом черномясым
В гнезде ветвей сидит,
Которое руками
Своей чернявой даме
Свил в виде подношенья
К её плодоношенью.
Бьет в грудь, топорщит гриву
Штангист лохматый псих…
Она весьма красива
По-чёрному по-их.
С малюсенькой головкой
Руки авоськой ловкой
Лианами колонн
Скользит их брат Гиббон.
Рука его активно
Ползёт в лианы нить
И очень прогрессивна,
Коль с рыбами сравнить.
В темницах клеток Конго
Жрёт водку Шимпанзей,
К восторгу всех людей
Вертя свою мошонку
Всемя руками разом…
 

* * *

 
Так зародился Разум.
(Возьми своих знакомых:
Зачем бы им мозги?
Нет рук у насекомых,
У рыбы нет руки!
Прими житья маразм,
Макак отец и мать,
И нечего на Разум
Особенно пенять).
 

* * *

 
Где Рейн-река струёй журчит,
Где виноград бутылкой зреет,
Учёный Энгельс вдруг сидит,
От страсти трепетной немея.
Он бледен.
Взор его горит.
Он хочет встретить Лорелею.
О Лорелея! Дивный образ!
Вот там, над гладью Рейн-реки,
И осознал впервые Энгельс
Значенье мощное руки.
Свою он длань ласкает, глажет…
То вдруг помадой напомажет,
То в вёрткий хвостик завернёт,
А то гвоздём в сапог вобьёт.
Он мыслит так:
Зачем мартышке
Руки ногой чесать подмышки?
Зачем листать ногою книжки?
Зачем русалке ласты плоски?
Зачем сетей её портки?
О, Лорелея-плоскохвостка!
Зачем нам только две руки?
Вот то ли дело обезьяна!
У ней все руки налицо,
И после пятого стакана
Она горазда на лицо.
А у меня одни портянки
И, вместо пламенной руки,
Мозолей старые подранки
Да страшна скрипа сапоги.
Вот Маркс, предвестник всех Совдепов,
Глава грядущих Соловков
Любой конечностию репу
Всегда чесать себе готов.
Кричит: «Приматы, правда с нами,
Вперёд руками унд руками,
В краю бокситов и слюдей
Вы ровно вдвое всех людей.
Четверорукий предок ранний!
Поедем вместе в Соловки,
И там загадочный охранник
Даст в руки две тебе кирки».
 

* * *

 
Я тоже вышел из народа,
Учился дюже хорошо,
Но, в виде выходки природы,
От Гегеля произошёл.
И что же?
Глупые ботинки
И страшной мерзости носки
Взамен перчаток для руки!
О, утопи меня, ундинка,
В глубоких водах Рейн-реки.
Но только чтобы не ботинки!
Но только чтобы не носки!
 

Гейдельберг, 1936

 
Джунгли мокры, джунгли мрачны —
Мошкары зудячий ад.
Там животные различны
Во ночи покров бродят.
Глазки круглые их гадки,
Словно глазки поросят,
Их чудовищные лапки
В кроне дерева висят.
Очень Маленькому Лори
Вдруг сказал Огромный Лори:
Что-то мне нехорошо, что-то слишком я Большой!
Слишком я Огромный Лори! Я пошёл.
А ты пошёл!..
Но ответил Мелкий Лори:
Хоть и Маленький я Лори,
Тут же фамку отшершу,
Много деток напложу.
Я сожру твоих букашек,
Брюхом их переварю
И дерьмом своих какашек
Всю Природу удобрю!
На джунглей моих просторе
Мелких Лорей будет море,
Стану я Великим Лорей,
Стану очень я Большим!
Вот тогда поговорим.
А в кишок его просторе
Жил да был Огромный Глист.
То-то, Маленький мой Лори,
То-то, скот-идеалист!
То-то, люди-полудурки!
Вот пройдёт столетий пять,
Все пойдём искать окурки
И об джунглях вспоминать.
 

Кажется, в Бразилии

 
Изо всей бомбистской дури
Как-то утром ноября
Метит бомбою Халтурин
В Православного Царя.
Динамита палку курит,
Жмя за пазухой кирпич.
Ну, Халтурин, ты и дурень,
Говорит ему Ильич.
У меня братан мой Дима
Тоже делал динамит.
И, вестимо, умник Дима
На суку теперь висит (делал динамит и висел
на суку братан не Дима, но Саша – прим. Ред.)
Хватит рвать всем ноги-руки,
Прекрати весь этот хлев,
Сядь, учи мои науки,
Разрази тебя Азеф!
Ты хоть что-нибудь да понял,
Ты, эсеровый халдей?!
 

(здесь текст стихотворения прерывается – прим. Ред.)

Москва, Музей Революции, 1936

 
Раз лежит в моём кармане
Табакерка табака.
Я уже почти в нирване
И начитанный слегка.
Прекращу писать я книжку.
Слишком умная она.
Отдохни, мой ум-умишко,
Под бряцанье стакана.
Ой ты, бульк винца родного,
Ой ты, мать родима Русь!
Обожди, пока я снова
Умных мыслей наберусь.
 

* * *

 
Слышали ли вы?
Сегодня распродажа метрономов.
Метрономы: тик-так, тик-так.
Покупатель: курлы-курлы.
Покупатель покупателя: тюк!
Метрономы: бряк!
Завмаг: курлы-курлы!
Всякому нужен метроном.
 

Магазин, 1936

Поэмы

Полина

 
Один сидит и книгу гложет,
Другой вдруг кружево плетет.
Вареной жить картошкой может
Лишь только полный идиот.
И я решился тут на дело,
Чтоб этим самым не прослыть.
Меня стихи писать заело
Понять чтоб, быть, или не быть.
А что пишу я малость странно —
Так кто же глупость не писал!
Ведь даль свободного романа
Я через свой пивной бокал
Еще неясно различал.
 

* * *

 
От Москвы вдали престольной
Город Бронницы стоит.
Пёс лежит в пыли довольный
И кобыла стоя спит.
Вкруг грибы в лесах прозрачных,
Редкий дым поселков дачных,
Едкий запах пирогов,
Стук полуденных подков…
В палисаднике заросшем
Летом душная сирень,
Пьяной пляски дребедень,
Смех раздолбанной гармошки,
Шёпот Галки и Тимошки,
Ночи тёплая роса,
В крупных звёздах небеса.
 

* * *

 
Богобоязненный народец
Плодился, пил и воровал,
Бросал соседу дрянь в колодец
И крестным ходом ковылял,
Где шёл под смачный перезвон
Дородный батюшка Андрон.
Пока живот его отдельно
Везли на тачке впереди,
Он шел с иконой на груди,
Дебелый, мягкий и постельный,
И над вселенским животом
Народы осенял крестом.
 

* * *

 
А тут как раз немецкий Фауст
Тянул железку на восток.
Купцы в подарок обещались
Ему рублей большой мешок,
Чтоб он вокзал и водокачку
Построил им за ту подачку,
А там и сбудется, глядишь,
Из Бронниц нашенский Париж.
И в непостроенном вокзале
Богатых стали ждать людей
В вагонах длинных поездей,
А денег так и не отдали.
Им это Фауст не простил
И рельсы мимо проложил.
 

* * *

 
И вот, когда поганый Фауст
Не вырвал Бронницы из сна,
С Москвы благая весть раздалась:
Грядёт германская война.
Мы все пойдём на фронт германский,
Решил суровый люд славянский.
И то, украсть уж не моги,
Все видят немцы-говнюки.
 

* * *

 
А средь окраинных бараков
Сапожник жил Гемютлих Яков.
Любил свою Галинку-Гретхен,
Читал своим детишкам мерхен,
Искал железа для гвоздей
Среди российских прохиндей,
Был лучше всех благонамерен,
Свои все деньги потеряв,
Умом Россию не поняв,
В неё с чего-то крепко верил,
Хоть бит бывал не раз он в рыл
За то, что с мылом руки мыл.
Его прапрадед бесновенный
Увидел чудо наяву
И, им премного удивленный,
Приехал в дикую Москву.
Сперва с протекции Лефорта
Вошел в петровскую когорту,
Сам пьяный Меншиков на нем
Скакал по горнице верхом.
Но счастье задом обернулось.
Пришли иные времена,
Россия вспряла ото сна,
Наш унтер вылетел на улиц
И, получив промежду рог,
Приехал в бронницкий острог.
И вот его потомок Яков
Стал всем что Фауст одинаков.
Ноги не сунет за порог,
Чтоб не влепили между рог.
А то собор созвали спешно
И стали в колокол звонить —
В сортир Гемютлиха топить.
Но был народ не бессердешный:
Сломали только две ноги
И все покрали сапоги.
 

* * *

 
Иван Харлампиев-отец
Был первой гильдии купец.
Вел торг волами, зипунами,
Морквой, вторичными гвоздями.
Его сынишка-молодец
Был тоже гильдии купец.
Вел торг сохою, бороною,
Хромой кобылой вороною.
Их внук Петюнчик был кадет
В кокарду с вензелем одет.
Чтоб стать заправским офицером,
Учился выгодным манерам:
Сморкаться на пол позабыл,
Зато теперь способен был
Забавить ручку поцелуем,
Коньяк закусывал грибом,
А не впринюшку рукавом,
Учил военную морскую,
Пехотную и прочью честь —
Здесь нам всего не перечесть.
А там, где ягода калина,
Жила учителева дочь
Туберкулезная Полина
С глазами мутными, как ночь.
Среди предчувствия войны
О справедливости мечтала
И Веры Павловны читала
Шестой, седьмой и прочий сны.
И, не спросясь отца и мать,
Училась бомбы собирать.
 

* * *

 
И вот Петюня деву видит.
Внутри как всё оборвалось
И тут же мигом поднялось.
Он бродит вкруг и только видит
Юбчонку драную в оборках,
Ножонки тонкие в опорках,
Носа прозрачного горбыль
И попы жалобный профиль.
Его томит любви томленье,
Подростка глупо поведенье,
Он в снах Полину обожал
И часто простыни менял.
Ходил за ней, как пёс за сучкой,
Затылок нюхал дорогой,
Ей ногу мял своей ногой,
Ее касался потной ручкой,
Ромашки с лютиком дарил
И, наконец, уговорил.
 

* * *

 
Ах, Петя, Петя, мне так грустно!
Поди сюда и ляжь ко мне.
Поговорим наедине.
А дальше тихо, безыскусно:
Меня покрепче обними
И вообще меня возьми…
И были крики разрывные,
Девичьих ног клешни стальные,
Короткой боли дикий ком
И коробейник с коробком.
Сполохи молний колыхались,
Её скрипела голова,
Кругом шуршала трын-трава
И на всю жизнь потом остались
Одежды порванной позор,
В ночи бесстыжий разговор.
 

* * *

 
Ах, Поля, Поля, русско поле.
Красой неброской хороша,
Ты заслужила лучшей доли,
Да не досталось ни шиша.
Наутро Петя шел на Запад
Дружков Гемютлиха лупить.
Его Полина, бросив плакать,
Училась речи говорить
И с колокольни старых Бронниц
Пугала церкови поклонниц,
Крича, что утресь весь народ
В последний бой как есть пойдёт,
Что рабство старое падёт,
Что рабство новое родится,
И в этом рабстве очутится
Тот гад, который нас гнетёт,
Что пролетарий гегемон,
А Николашка мудозвон.
Но изумленные брончане
В ответ лишь хлопали очами.
Вдали железныя дороги
Они влачили быт убогий,
И пролетарий ни один
До ихних мест не доходил.
 

* * *

 
Который год Петюня-унтер
В окопе гнилостном лежит.
Его противник Херрлих-Бунтер
В него из винтера строчит.
Лет через пять такое дело
Обоим крупно надоело,
И Херрлих взял аккордеону,
Петюха вынул свой баян,
Назло штабам и всем погонам
Братались средь смертей и ран.
Да так, что кончилась война,
Она была куском рожна.
В штабах, конечно, поорали,
Себя героем назвались,
Потом внезапно захворали
И репу сеять подались.
Через такую катаклизьму
Прошёл наш долбаный народ.
Куда уж нам другую клизьму?
Так нет вам, всё наоборот.
Низы с верхами не хотели,
Верхи с низами не могли,
Противоречия назрели
И всех нас в яму привели.
Народ наш, вечный богоносец,
Изведал сумерек поносец.
Тут из военных из квартиров
Сбежало много мужиков.
В лесах окрестных дезертиров
Вдруг стало больше, чем грибов.
Они картошку воровали,
Собак частушками пугали,
Рассвет встречали матюгом
И масло мазали штыком.
И вот средь них моя Полина
Читает Ленина жлобам,
Под тусклой лампой керосина
Пьет спирт с водицей пополам
И объясняет: динамит
Нас завтра всех освободит!
Полина диких дезертиров
Идеей власти растлела
И, с бандой красных волонтиров,
Без боя Бронницы взяла —
Ведь обывателю плевать,
Под кем подсолнухи лузгать.
 

* * *

 
Одной мечтою об Полине
Петюня выжил средь дорог,
В песках, болотах, мокрой глине
Бредя обратно на восток.
В пути помоями питался,
Шутом за деньги кувыркался
И пел с протянутой рукой,
Что Хазбулат жил удалой.
И вот Петюня одноногий
Вернулся в Бронницы домой.
Где был управы дом убогий,
Полина властвует страной,
В шинели с щорсова плеча
Весь груз истории влача.
И видит Петя профиль нежный,
Глаза, горящие из ям,
Нелегкой думы лоб мятежный
И спирт с водицей пополам
И говорит: моя любовь,
С тобою встретились мы вновь!
Но та ответствовать не может.
Ее одна идея гложет:
За что бы этого Петю
Во славу дней прижать к ногтю?
Потом себя превозмогла,
На горло песне наступая,
И только вымолвить могла:
Петюня, я тогда иная
И лучше, кажется, была.
Но я идее отдана
И буду век ее жена.
 

* * *

 
На счастье новых поколений
Чтоб сад коммунии расцвёл,
Ульянов наш товарищ Ленин
Обратно деньги изобрёл.
Котовских армий коммуняки
Забыли вкус хорошей драки,
С пенсною толстой на носу
Учились делать колбасу.
Носиться по стране с наганом
Вдруг стал ужасный моветон,
И буржуи с большим карманом
Повылезли со всех сторон.
И наш Петюня в новом френче
Полубританского сырья
Буржую в роли холуя
Служил от Бронниц недалече,
В заводе варку пива бдел
И чтоб не крали хлеб глядел.
 

* * *

 
И под испуганною свечкой
В кафе, где колется народ,
С гунявым вшивым человечком
Свою любовь он застает.
Советской власти суфражистка,
Террора красного солистка
Из подмосковного села,
Она такой измены близко
Себе представить не могла.
На скатерть вылились глаза,
Дымились ноздри кокаином,
И чёлкою на лбу Полины
В горшок французский волоса.
Бельма девицы из тумана
В Петюню вставили зрачки,
Пока тяжёлый груз нагана
Дрожал в культе её руки.
 

* * *

 
Веселый хам по жизни скачет,
Ложатся хилые в гробы.
Средь личной жизни неудачи
Петюня ждал своей судьбы.
А из подвальной из берлоги,
Германских жертвие мортир,
Сам весь убогий, одноногий,
Идейный вылез дезертир.
Пока фарфор гребли и дачи
Его былые кореша,
Он социальную задачу,
Как мог, насилием решал.
Петюню кистенем пришил
И френч народу возвратил.
 

* * *

 
Какие гении родятся
На нашей бедственной земле!
Другие шушерой роятся,
Россию чтоб познать во мгле.
То прибежал какой-то хвангер,
То бритский Герберт прилетел…
Сиди и жуй свой пудинг на хрен!
Ан нет, познать нас захотел.
Он пел эолов и морлоков,
Как вдруг решил воспеть совоков.
Страдания молодого Герберта
«Где раньше был целебный знахарь,
Теперь готовят счастье нам
Военизированный пахарь,
Механизированный хам.
За тяжкой гранью окоема
Россия прячется во мгле
И создает во тьме погрома
Нам царство Бога на Земле».
Да что он мог у нас понять,
Британской знати мелка б….?
 

* * *

 
Один икру на масло мажет,
Другой икры не ел вовек.
Кому какая фишка ляжет,
Познать не может человек.
Когда из лучших побуждений
Ульянов наш товарищ Ленин
Пророка дерзкою рукой
Нас всех послал в последний бой,
Так он Петюньку и Полинку
Считал за грошик с половинкой.
В его друзьях ходил Плеханов
И Гегель гадский фейербах.
А знай он лучше наших хамов,
Повесился б на помочах.
Ну, а Россия – что ж Россия!
У нас всегда дожди косые,
Зато в недрах полно руды,
Углей и прочей ерунды.
Товарищ, верь, взойдет она
И снова вспрянет ото сна,
Полинки новые взойдут,
Петюни новые родятся,
Трибуны новые придут,
Другие войны прогремятся…
Болеть недужным марсианством
Нам только надо перестать
И царство разума мечтать
Земли над выжженым пространством,
Чем некогда страдал и я,
Но впредь не буду.
 

* * *

 
От Москвы вдали столицы
Город Бронницы стоит.
Пёс под трактором пылится,
Участковый стоя спит…
Вкруг грибы в лесах прозрачных,
Пьяный шум в поселках дачных,
В лавке шпроты и горох,
В клубе драк переполох.
В палисадниках заросших
Дымом пахнущий шашлык,
Мужиков застольный крик,
Визг потрёпанной гармошки,
Шёпот Галки и Тимошки,
Ночи теплая роса,
В крупных звёздах небеса.