Текст книги "Фабрика мухобоек"
Автор книги: Анджей Барт
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Регина с интересом слушала читающего по бумажке Борнштайна. Этой речи Хаима она не знала, а ведь в ней было все, что нужно, дабы убедить любого сомневающегося.
– «Перед тем как шестого апреля тысяча девятьсот сорокового года перебраться в гетто, я доложил президенту города, что отправляюсь на золотой прииск. В ответ на недоуменный вопрос я сказал коротко: «В гетто сорок тысяч рабочих рук – это и есть золотой прииск». По мере того как я налаживал тут работу, немецкие власти начали прислушиваться к моим словам и постепенно стали со мной считаться. За недолгий срок, ценой величайших усилий, были созданы фабрики; за кредиты я добросовестно расплатился и теперь в случае необходимости легко получу новые. Сегодня наше гетто – город, где, во-первых, у людей есть работа, а во-вторых, производится продукция. Я горд, что добился от работодателей полной, стопроцентной зарплаты для всех работников. В других гетто евреи получают только пятьдесят процентов причитающегося за их труд вознаграждения. До сих пор мой трехмиллионный месячный бюджет удовлетворял потребности населения гетто; для его обеспечения есть два источника: работа и… реквизиции. Скажу честно: меня не заботит судьба паразитов, которые попрятали свои сбережения, в то время как массы оказались перед лицом голодной смерти. На личное достояние внутри гетто право собственности не распространяется; кроме того, дозволено изымать и передавать мне имущество, укрытое за его пределами. Созданная мною специальная команда превосходно справляется с поиском этих сокровищ, не щадя ни стен, ни полов, ни потолков для обнаружения эгоистически спрятанного имущества, из которого по кирпичикам складывается мой бюджет. – Борнштайн прервал чтение и передал какие-то фотографии возившемуся с эпидиаскопом старичку, который только того и ждал. – Мы можем похвастаться немалыми достижениями. Если вначале у нас было всего двести двадцать больничных коек, то сейчас их уже тысяча шестьсот и в ближайшее время прибавится еще двести. А семь больниц, семь аптек, четыре амбулатории, несколько профилакториев? – полагаю, это достаточно внушительные цифры для бедного гетто… А образцовые дома престарелых, детские дома, сиротские приюты? Следует также подчеркнуть, что четырнадцать тысяч детей посещали школы разного рода. В этих школах их не только обучали по стандартным программам, но и подкармливали. А дети в возрасте от двух до семи лет получают дополнительное питание. Забота о судьбе ребенка наиболее близка моему сердцу…»
Старичок наконец запустил свой аппарат, и на простыне, накинутой поверх доски, появились врачи в белых халатах, чистые больничные палаты и дети, играющие в какие-то игры. К Регининому удивлению, Хаим внезапно встал, повернулся лицом к залу и поклонился. Несколько человек зааплодировали.
– Кто дал обвиняемому право устраивать тут демонстрацию?! – с раздражением выкрикнул Вильский.
– Какая же это демонстрация? Всего лишь подтверждение фактов. – Борнштайну произведенный эффект явно пришелся по душе. – А теперь попрошу особого внимания. Вот слова, с которыми господин председатель обратился к навязанным ему гостям из других стран, предварительно объяснив им, какова его роль в гетто: «Братья и сестры, а теперь выслушайте горькую правду. Признаюсь: когда мне сообщили, что вас сюда переводят, я противился, как только мог. Нас с вами всегда многое разделяло. Сейчас для меня это не имеет значения. Все мы – братья, объединенные общей бедой. Несмотря на то что для меня нет ничего выше блага детей и молодежи, я без колебаний, хотя с тяжелым сердцем, решил закрыть школы, отняв у детей возможность учиться, чтобы выделить вам подходящие помещения. Мы приняли вас со всей душой, уступили собственные убежища. Вы получаете столько же хлеба, сколько все остальные, лишь благодаря тому, что каждый отдает ежедневно по пятьдесят граммов из своего скудного рациона. О том, как я к вам отношусь, наилучшим образом свидетельствует лозунг: что нам, то и вам. Мне не было бы прощения, если бы я не следовал этому принципу. Разумеется, не надо обольщаться: должности, соответствующие вашему опыту, вас тут не ждут. Тем, кто будет регулярно получать денежные переводы – пенсии или пособия, – пока придется отказаться от права на работу, чтобы не ущемлять тех, кто больше нуждается. Я убежден, что вы сумеете приспособиться к здешним тяжелым условиям. Обещаю: я дам вам все, что только смогу. Однако не требуйте того, чего у меня нет. По сути, я – не ваш начальник, а добросовестный страж, который глаз не смыкает, чтобы все могли спать спокойно…» – Защитник закончил и огляделся в ожидании одобрения. Но в зале было тихо, и он еще добавил, глядя в листок: – Речь господина председателя несколько раз прерывалась бурными аплодисментами…
Кто-то робко захлопал.
Вильский встал и предъявил залу белый носовой платок, который тут же спрятал в карман.
– Слушая речь председателя, я готов был расчувствоваться и утереть слезу, но слишком уж фальшиво эти слова звучат. Вновь прибывшие наверняка сразу поняли, чту их ждет. Ладно, назовем это приязненным жестом. Однако не проходит и двух недель, как господин председатель открывает свое истинное лицо. – Вильский вручил старичку, обслуживающему эпидиаскоп, фотографии, а потом, достав листок, начал читать: «Братья и сестры… – прошу обратить внимание, как охотно глава гетто употребляет это выражение, – …сегодня речь пойдет о грустном. Прошу новых обитателей гетто правильно меня понять. Если они не сумеют или не захотят приспособиться к здешним условиям жизни, я буду вынужден заставить их это сделать. Я не допущу, чтобы пошли насмарку плоды тяжкого труда на протяжении полутора лет автономного существования гетто. Я хочу, чтобы вы хорошо запомнили: я сделал все, чтобы избежать кровопролития. Тем не менее многие из вас ведут со мной бессмысленную борьбу, не упускают случая меня оскорбить – хотя бы намеком, хотя бы вполголоса. Никогда б не подумал, что прибывшие к нам изгнанники, заставшие нас в тяжелейшем положении, проявят такое чудовищное высокомерие и наглость…»
Регина увидела на экране Хаима, произносящего речь. Она тогда была рядом и помнила, что он не выглядел так ужасно, как на этих фотографиях.
– «Возможно, им хотелось превратить нас в своих невольников, но нам хватает собственных довоенных интеллигентов. – Вильский почти кричал. – Эта «категория» в гетто не пользуется никакими привилегиями. Тут надо делать то, что необходимо всему сообществу, заниматься ремеслами, не чураться простого физического труда. Я прекрасно понимаю, что вы бы предпочли безмятежные послеобеденные прогулки в коляске. Запомните: ничего подобного я не допущу!»
Регина нехотя вынуждена была признать, что Вильский неплохой актер: он говорил так убедительно, что несколько человек спрятались за спины соседей.
Борнштайн приподнялся на стуле:
– Ваша честь, защитите публику. Обвинитель пугает людей, которые уже вдоволь натерпелись страха.
– Обвинитель только цитирует вашего клиента. Продолжайте…
– Спасибо, ваша честь. – Вильский продолжил еще более грозным тоном: – «Здесь, в гетто, надо раз и навсегда расстаться с барскими фанабериями… Выбейте это у себя из головы! Сестры и братья, я виноват перед вами, признаюсь. Как оказалось, я был неисправимым мечтателем. Не от цыган мне следовало отбиваться, уж лучше было бы принять в гетто хоть двадцать тысяч цыган вместо евреев из других стран. Опомнитесь! От беды не спасет даже чин тайного советника. Времена такие, что чины и звания не играют никакой роли. Многие из вас категорически отказываются работать. Вы говорите себе: зачем трудиться, когда можно жить за счет продажи вещей или на привезенные с собой деньги. Но я научу вас работать и пристойно себя вести, а прежде всего искореню вашу наглость!»
В зале стало тихо, но ненадолго, потому что защитник, вскочив, крикнул:
– Господин обвинитель – превосходный актер, но чего он добился? Не думаю, что присяжные, выслушав отеческие предостережения председателя, поверят в его дурные намерения. Да, тут видны некие комплексы и даже ощутимо желание отыграться на пришельцах. Но разве не прав был господин председатель, опасаясь, что вселение евреев из Европы помешает его планам, дающим надежду на выживание?
– Когда спустя несколько месяцев, в начале сорок второго года, – не замедлил ответить обвинитель, – немцы начали отправлять евреев в газовые камеры, Румковский первым делом послал на смерть преступные элементы и тех, кто жил на пособие, а затем около десяти тысяч вновь прибывших, среди которых были профессора, светила мировой науки, их жены и дети, то есть люди, которые не умели тачать сапоги или шить шапки, но могли бы стать образцом для своих лодзинских собратьев.
– До этого мы еще дойдем, – перебил его судья.
– Простите, ваша честь, но я отвечу не откладывая, – вмешался защитник. – Господин прокурор позволил себе пошутить. Он бы предпочел, чтобы первым делом из Лодзи были высланы те, кто занимался тяжелым физическим трудом, люди, благодаря которым только и существовало гетто, а высокообразованные европейцы этой участи избежали. А сейчас я спрошу тех из вас, кому судьба не дала возможности получить образование: кого, по-вашему, следовало отправить в газовые камеры в первую очередь?
– Хватит. Не устраивайте мне тут голосование, – решительно остановил его судья. – Попрошу сюда свидетеля доктора Ульриха Шульца из Праги.
К пюпитру протиснулся элегантный пожилой мужчина в пенсне, сидевший тремя рядами дальше Регины. Она никогда о нем не слышала; судья, очевидно, тоже, потому что, прежде чем задать вопрос, изучил появившийся на экране плакат, где по-немецки и на иврите сообщалось, что доктор Ульрих Шульц из Праги был застрелен за сопротивление полиции.
– Это о вас идет речь?
– Сомневаюсь, чтобы в гетто был еще один Ульрих Шульц из Праги.
– Расскажите, как это случилось.
– Все очень просто: я не хотел, чтобы меня увезли из гетто.
– Почему? Ведь людям не говорили, что их отправляют на смерть.
– Я рассуждал логично. Раз уж нас, то есть тех, кто считается непродуктивным, депортируют вместе с преступниками, значит, наше положение ухудшится. А хуже, по-моему, могла быть только смерть. Поэтому я не явился на сборный пункт. Немецкие полицейские меня нашли и куда-то потащили. Чтобы это поскорее закончилось, я дал пощечину старшему из них. Тогда он выстрелил…
– Если не ошибаюсь, тут стоит подпись председателя Румковского. – Защитник встал и сделал вид, что разглядывает подпись на плакате. – Означает ли это, что он лично присутствовал при случившемся?
– Ну что вы, просто он подписывал любые немецкие распоряжения – это входило в его обязанности.
– Стало быть, вы не вините его в своей смерти?
– Ни в малейшей степени.
– У меня больше нет вопросов.
– Благодарю вас и прошу простить, что побеспокоили, – извинился защитник неизвестно от чьего имени.
– Готов явиться по первому требованию. – Шульц поклонился и направился к выходу.
Вильский, будто внезапно что-то припомнив, ударил себя по лбу и крикнул ему вдогонку:
– Еще только один вопрос! Вы пробыли в гетто неполных три месяца. Я понимаю, этого мало, чтобы составить о господине председателе исчерпывающее мнение, но и ситуация была особая. Как бы вы тем не менее его охарактеризовали?
Шульц довольно долго раздумывал над ответом, но в конце концов ограничился одним только словом, после чего, еще раз поклонившись, вышел из зала.
Я почувствовал, как все вздрогнули – я и сам вздрогнул, хотя прозвучавший из уст Шульца эпитет не принадлежал к разряду очень уж страшных. Прокурор послал защитнику лучезарную улыбку, а я сосредоточил внимание на краснеющем ухе Регины Вайнбергер и ее руке, обнявшей сидящего рядом мальчика. Заодно я отметил, что держится она по-королевски гордо, и, если бы не краска, заливающая теперь и щеку, можно было предположить, что эта женщина – да позволено мне будет так сказать – и на эшафоте не потеряла бы головы.
Когда я оторвал от нее взгляд, на свидетельском месте уже стоял красивый мужчина в латаном-перелатаном, но чистом пиджаке. Фамилия его была Краузе, до войны он был советником в Берлине. Ему, видимо, частенько приходилось выступать – говорил он гладко и явно рисуясь.
– Мне больно в этом признаваться, но нам, немецким евреям, стыдно было за своих восточных братьев, а их хасидский мистицизм мы считали признаком отсталости и невежества. Пожалуй, даже думали, что отчасти они сами виноваты в том, что прозябают в грязных местечках, что становятся жертвами погромов и мирятся с существованием «скамеечного гетто»[26]26
В середине 1930-х гг. в польских высших учебных заведениях были выделены специальные места для представителей национальных меньшинств.
[Закрыть]. И кололи им глаза нашими эйнштейнами, нашей культурой и веротерпимостью. Так за что, скажите, им было нас любить? Неудивительно, что, когда подвернулась возможность выставить нас из гетто, они без колебаний это сделали.
Защитник потер руки и любезно попросил Краузе чисто гипотетически предположить, как бы тот себя повел, если б гетто находилось в Берлине, а единственным шансом выжить была бы высылка пришельцев с Востока.
– Отвечу без обиняков. Я поступил бы точно так же. Разве что предпочел бы выслать своего неотесанного соплеменника, не знающего ни языков, ни литературы, – к примеру, такого, как Румковский, – нежели более близкого мне по духу мыслящего собрата. К счастью, Господь уберег меня от подобного испытания.
Защитник нервно потер руки.
– Господин председатель, я понимаю, какие чувства вы сейчас испытываете. Вас посмели назвать – не побоимся этого слова – неучем, но, поверьте, господин Краузе оказал вам большую услугу. Не сомневаюсь, что присяжные правильно оценят всю сложность ситуации, когда вам пришлось выбирать между своими и, в некотором смысле, чужими.
– Это мы еще посмотрим, – сказал обвинитель. – Депортация и отправка на верную смерть – не одно и то же. Господин Краузе, вы уверены, что в гетто никто не знал, куда на самом деле вас отправляют?
– Про всех не скажу, но знаю, что это держалось в строгом секрете. В Хелмно – я только сегодня услышал это название – нас высадили из поезда и куда-то повели. Ровные дорожки, много зелени, очень чисто… На одном из бараков развевался флаг Красного Креста. Нас встретил немецкий офицер, извинился за неудобства в пути, был вежлив, даже шутил. Когда, еще в Берлине, я предъявил свои документы и Железный крест, меня больно ударили, этот же офицер заверил, что ознакомится с документами позже. Не стану скрывать – я вздохнул с облегчением. Потом офицер сказал, что, вероятно, в Лодзи гигиенические условия были не на высоте, и мы могли привезти на себе микробы. Поэтому он просит начать свое пребывание здесь с мытья; нас на машинах отвезут в баню. Мы ужасно устали, всем хотелось как можно быстрее лечь. Я отнюдь не считаю себя глупцом, однако первым залез в закрытый грузовик. Мотор заработал, но машина не сдвинулась с места, а мы почувствовали запах выхлопных газов…
– Именно так и было! – воскликнул защитник. – А в доказательство того, что в гетто никто не знал, какая участь ждет увозимых людей, я с разрешения вашей чести зачитаю отрывки из дневника присутствующего в зале Якуба Познанского. Его слова подтвердят, что и председатель Румковский вполне мог ничего не знать.
Судья кивнул и поблагодарил Краузе за чистосердечие и четкость изложения. Тот, похоже, был разочарован, что нужда в нем так быстро отпала, но вежливо поклонился. Из зала, впрочем, не ушел и сел невдалеке от меня. Румковский проводил его взглядом. Только сейчас я смог как следует рассмотреть председателя. Он выглядел старше, чем на известных мне снимках, но ничуть не менее уверенным в себе.
– Запись от четвертого апреля тысяча девятьсот сорок третьего года. Напоминаю, что варшавское гетто вот-вот перестанет существовать, а из лодзинского отправлены на смерть около ста тысяч человек, – добавил от себя защитник и начал читать: – «В понедельник из гетто вышла партия в тысячу человек – частично на работы, частично на депортацию. Неужели правда, что те, кого увозят, будут уничтожены, что их отравят газом? Не хочу верить и не верю в зверское массовое убийство невинных людей, пусть и евреев, которых национал-социалистическая партия считает своими злейшими врагами. Выходя из гетто, они громко молились (доказательство их настроения). Говорят, окружающие плакали, а полицейские ухитрились спасти двоих или троих, оттащив их от ворот». – Защитник оторвал взгляд от листочка. – Такова правда о полиции господина председателя. Но давайте сосредоточимся на словах, которые мы услышали. Они принадлежат образованному человеку, понимающему, чту происходит на свете, чему есть немало доказательств в его дневнике. Как, по-вашему, пан Якуб, другие тоже в это не верили?
Пожилой человек с маленькими усиками встал, но ответил, не покидая своего места:
– Нежелание верить в то, что за стенами гетто совершается такое страшное преступление, давало нам силы жить.
– Тот факт, что остающиеся в гетто плакали, я интерпретирую – прошу присяжных обратить на это внимание – следующим образом: они догадывались, куда увозят людей, а раз догадывался народ, не могли не знать местные власти, – сказал прокурор. – А теперь, воспользовавшись случаем, позволю себе задать личный вопрос автору дневника. Фамилия Познанский очень известна в Лодзи – она принадлежит знаменитой лодзинской семье фабрикантов. Так почему же…
– Не трудитесь продолжать, это чистое совпадение. Я скромный инженер, и с фабриками меня связывает лишь то, что я тяжело там работал.
На пороге зала появился уже известный мне служитель; мелкими шажками подбежав к судье, он что-то шепнул ему на ухо. Я на всякий случай съежился, но судья обвел взглядом зал, явно ища кого-то другого.
– Мы хотели сейчас задать несколько вопросов господину Варшавскому. Однако я попрошу его набраться терпения: к нам прибыл свидетель из Америки, а они, сами знаете, какие – у них нет времени ждать. Нам же важно узнать, как оценивают деятельность юденратов, исполнявших приказания немцев, те, что смотрят издалека и свысока. Итак, послушаем, что нам скажет госпожа Ханна Арендт[27]27
Ханна Арендт (1906–1975) – немецко-американский философ, политолог и историк. В своей книге «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме» Арендт обвиняет евреев в сотрудничестве с нацистами.
[Закрыть].
Это было уже чересчур – даже если я окончательно спятил. Первой моей мыслью было: понимает ли оставшийся в коридоре Юрек, кто входит в зал суда. Мой друг говорил, что с ранних лет мечтал с ней познакомиться. Его всегда привлекали женщины, сильные в любых отношениях, в том числе сильные духом. В зале не заметно было оживления, что и неудивительно, я же, оскорбленный наглостью своей болезни, вышел из зала, дабы доказать себе, что волен в своих поступках.
Регина недоумевала, зачем в суд вызвали женщину, не имеющую отношения к лодзинскому гетто. Подобные сомнения высказал и защитник:
– Прошу прощения, но я не совсем понимаю, как суждения человека со стороны могут повлиять на судьбу моего клиента.
– Это нам и интересно узнать, – ответил ему судья. – Введите свидетеля.
В зал вошла женщина – немолодая, скромно одетая, но (Регина сразу это отметила) с прямым и на редкость смелым взглядом. Запах ее духов не вызвал у Регины никаких ассоциаций.
– Рады вас приветствовать, – на удивление громко и отчетливо произнес судья. – Вы приоткрываете дверь в большой мир, и оттуда в нашу затхловатую атмосферу просачивается свежий воздух. Не скрою, мне давно хотелось с вами познакомиться. Вам ведь близок Иммануил Кант?
– Хайдеггер. А кстати, что вы понимаете под словом «близок»?
– Только духовную близость. Хайдеггер, говорите… Что ж, приступим к вопросам. Не сомневаюсь, что мы услышим от свидетеля его правду и только правду. За дело, господа.
– Вы не раз отрицательно отзывались о деятельности юденратов. Ваше мнение не изменилось? – У Вильского было такое выражение лица, будто он немало знает об этой женщине. Интересно откуда? – подумала Регина.
– Да, юденраты сослужили плохую службу. Без них и, в особенности, без их руководителей жертв, вероятно, было бы меньше. Немцам труднее было бы отыскивать прятавшихся евреев. Так, во всяком случае, мне представлялось, и в таком духе я об этом писала.
Хаим нервно почесал в затылке, и Регина поняла, что его изумило не столько это суждение, сколько то, что его высказала женщина, притом очень смело.
– Вам что-нибудь говорит фамилия Румковский?
– Разумеется.
– Что вы о нем думаете?
– Исключительно убогая личность. Эта карета, эти банкноты с его подписью, марки с его изображением… Или альбомы, изготовленные в честь его персоны… он их собирал. Вести себя подобным образом в тех условиях – больше, чем ошибка, это преступление.
– Признаться, я как обвинитель с глубочайшим удовлетворением услышал, что ученый такого масштаба подтверждает мнение о преступной деятельности обвиняемого. Благодарю вас – только это я и могу сказать. У меня больше нет вопросов.
Защитник все время что-то шептал Хаиму на ухо. Наконец он выпрямился и сказал:
– И я от всей души приветствую знаменитого ученого. Насколько мне известно, вы ведь открыли радий?
– Не знаю, откуда вам это известно, но, полагаю, следует признать вашу правоту. – Женщина с непроницаемым выражением лица смотрела в какую-то точку над головой Борнштайна. – Добавлю еще, что я также внесла свой вклад в теорию относительности.
– Браво! Гораздо легче верить человеку, которым восхищаешься. Вы сказали, что, если б не юденраты, немцам было бы труднее отыскивать евреев. Будьте любезны, подскажите, где евреи могли спрятаться, раз немцы приказали им выметаться из своих квартир и вселяли туда местных жителей?
– Кто-нибудь бы их спрятал.
Регина присмотрелась внимательнее, не шутит ли она – но нет, ее лицо оставалось серьезным.
– Как вы, безусловно, знаете, – Борнштайн говорил все почтительнее, – во всех захваченных странах немцы создавали органы управления, опираясь на местное население. Президентом Варшавы был поляк, Юлиан Кульский, человек в высшей степени порядочный, хорошо относившийся к Адаму Чернякову и с ним сотрудничавший. Во Франции мэрами оставались французы. Вся промышленность оккупированных стран работала на немецкую военную машину. Взять хотя бы тракторный завод «Урсус» в Польше. И как же в сложившейся ситуации должны были себя вести евреи? Прятаться в лесах, да? Вы бывали зимой в лесу? – Он не стал дожидаться ответа. – Так, может быть, все же стоило пытаться сохранить школы, сиротские приюты, общественные кухни? Никто ведь не предвидел, что евреев все равно ничто не спасет. Что бы вы посоветовали еврейским старейшинам, если бы у вас тогда спросили совета?
– Я не была среди них и не переживала того, что переживали они, поэтому и посоветовать бы ничего не смогла.
– Понятное дело, лауреат Нобелевской премии. – Защитник благоговейно возвел глаза к небу. – Мудрые слова! Хотя, с другой стороны, ни дня среди них не прожив, вы беретесь оценивать их поведение.
– Так же, как многие другие. Все мы еще долго будем об этом размышлять. Как известно, изуверский план гитлеровцев увенчался успехом. Вы наверняка знаете, чту сказал в конце сорок первого года комиссар варшавского гетто Ауэрсвальд: «Юденрат выполнил свою задачу. Ненависть еврейского населения направлена не на нас, а на него».
– Так почему же вы, зная, что наша ненависть к юденратам была запланирована гитлеровцами, позволяете себе их ненавидеть?
– Я не говорила, что ненавижу. Я скорблю. Но вернемся к вашему подзащитному. В жизни важно, как человек страдает и радуется, живет и умирает. В каком – назовем это так – стиле. Могу только сказать, что, даже если господин Румковский страдал от того, что ему пришлось сделать, стиль его был просто непристойным.
Регина в очередной раз подумала, найдется ли в зале врач. Поискала взглядом и с облечением увидела доктора Захарию. На шее у него висел стетоскоп. Неудивительно: насколько она помнила, доктора застрелили, когда он осматривал пациента.
– А как, по-вашему, Адам Черняков, покончивший с собой в Варшаве, когда узнал, чту ждет евреев, жил и умер в лучшем стиле?
– Да. Он как будто руководствовался запретом иудаизма: «Умри, но не преступи», – ответила она не раздумывая и, помолчав, добавила: – Во всяком случае, повел себя достойно.
– Но вы ведь знаете, в гетто Чернякова обвиняли, что он благоволит ассимилированным евреям, а его самоубийство сочли проявлением слабости. Я уж не говорю о том, что варшавское гетто перестало существовать в сорок третьем году, а лодзинское было ликвидировано последним в Европе. И прежде всего благодаря человеку, которого вы с такой легкостью клеймите.
– Моя оценка в силу обстоятельств – оценка ex post facto[28]28
Исходя из совершившегося позднее (лат.).
[Закрыть], что имеет и свои хорошие, и плохие стороны. Отсутствие личного опыта – это, конечно, плохо, но историческое знание и, прежде всего, дистанция – хорошо. Поэтому, полагаю, нет человека, который бы не склонил голову перед Адамом Черняковым, а вот с вашим клиентом дело обстоит иначе.
– Стало быть, не юденраты сослужили дурную службу, а лишь некоторые из их руководителей?
– Я не одобряю такие административные органы, как юденраты, и предпочла бы, чтобы гетто управляли немцы, и вся ответственность легла на них. Что же касается руководителей – разумеется, нельзя всех сваливать в одну кучу. Среди них были порядочные люди, но нашелся и такой вот Румковский.
– То есть человек, благодаря которому обитатели лодзинского гетто оставались в живых дольше, чем в любом другом.
– Не вижу существенной разницы. К чему им были хедер, еврейский театр и голодные пайки, если их все равно уничтожили, разве что чуть позже.
Хаим резко вскочил. К счастью, Борнштайн успел подбежать к нему и остановить. Регина готова была восхититься этим толстячком: он даже не запыхался, только поправил упавшую на лоб прядку. Все произошло так быстро, что в зале один лишь Марек испуганно вскрикнул.
– Давайте договоримся: никто ничего не видел, а я тут же все забыл, – обратился к залу судья и знаком велел защитнику продолжать. На судью Регина тоже посмотрела с восхищением, хотя и не сомневалась, что он в ее восхищении не нуждается.
– Вы изволили сказать, что они все равно были уничтожены, разве что чуть позже, – начал, удовлетворенно усмехнувшись, Борнштайн, и Регина догадалась, с какой стороны он поведет атаку. – Это ваше «чуть позже» для других – жизнь. В зале среди свидетелей и гостей много врагов господина председателя. Поэтому именно от вас, – защитник повернулся к публике, – я хотел бы услышать, есть ли разница в том, проживет человек чуть меньше или чуть дольше?
Зал отреагировал так, как он ожидал. Поднялся ужасный шум, раздались крики:
– Чушь! Жаль, ее с нами не было!
Судья трижды гневно ударил кулаком по столу.
– Тихо, не то я прикажу очистить зал!
Только сейчас Регина заметила в последнем ряду нескольких типично уличных мальчишек. Один из них встал, свистнул, чтобы привлечь к себе внимание, и громко крикнул:
– А если бы в газовую камеру? С нами за компанию?
Надо признать, ему удалось утихомирить зрителей. Зал постепенно успокоился. Регину поразила смелость, с какой мальчишка бросил вызов столь важной особе. Это производило впечатление.
– Прошу вашу честь и господ присяжных обратить внимание: защита применяет методы, недопустимые в цивилизованном мире. Если так дальше пойдет, господин адвокат и приговор вынесет сам. – Обвинитель тоже встал.
– Я прекрасно все вижу и нахожу это весьма прискорбным, – сказал судья. – Однако каковы обстоятельства, таков и суд. Мы, правда, условились – поскольку обстоятельства нетривиальны – ради общего блага не бояться нестандартных поворотов дела. Такого я, впрочем, не ждал… Попрошу защиту впредь быть сдержаннее.
– Прошу прощения, я с благодарностью учту ваше замечание. – Защитник, похоже, искренне раскаивался. – Не стану опровергать суждение свидетеля, но не могу пройти мимо того, что наука считает самым важным, а именно: фактов. Госпожа Арендт с явным злорадством написала, что председатель разъезжал по гетто в карете. Подобное утверждение на страницах научного труда – сущее оскорбление, ведь даже Гитлера никто не видел разъезжающим в карете. В действительности господин председатель ездил на самых обыкновенных дрожках. В зале присутствует извозчик, который его возил. Уважаемый Абрам, поклонитесь, пожалуйста, даме, прибывшей из далекой Америки…
Регина хорошо знала человека, который сейчас встал и поклонился. Абрам ее недолюбливал, тем не менее, когда они покидали гетто, она попросила мужа взять его с собой, однако Хаим и слышать об этом не захотел.
– Я знаю, жизнь любой незаурядной личности обрастает легендами. И знаю, что журналистам, которые пишут об исторических фактах, случается ошибаться, но не до такой же степени, да еще в научной работе!
Борнштайн слишком рано решил, что съел ее с потрохами, – Арендт только усмехнулась и спокойно ответила:
– Это вы ошибаетесь, придавая такой мелочи столько значения. Просто в источник, которым я пользовалась, при переводе, вероятно, вкралась ошибка. А про человека, склонного цепляться к подобного рода ошибкам – вы уж меня простите, – хочется сказать, что, по молодости лет, ум его еще не созрел. Если угодно, сочтите это комплиментом. Я же в своей работе добралась, как мне кажется, до самой сути, что, полагаю, гораздо важнее. И вам советую побольше думать и поменьше увлекаться собиранием фактов.
– Я почти готов одобрить решение своего подзащитного молчать. – Борнштайн не умел проигрывать. – Боюсь, никакие его слова не смогли бы вас переубедить.
– Знал бы ваш подзащитный, какими словами будет описан в анналах истории, он бы носа не высунул из приюта, где мог царить безнаказанно. А вам рекомендую почаще тренировать мыслительный аппарат. Утром, вечером, когда только выпадет минутка. Способность здраво рассуждать дана не каждому, но упражняться стоит. Спасибо, ваша честь, что обо мне вспомнили. Я, пожалуй, пойду, чтобы не злоупотреблять вашим терпением, да и мне больше нечего сказать.
Регина поймала себя на том, что ей нравится эта маленькая женщина, которая так смело говорит и умеет отстоять свою точку зрения. Когда та выходила, будто нарочно громко стуча каблуками, в зале не было ни одного человека, который не смотрел бы на нее с уважением, а Абрам даже встал и низко поклонился.
У Шолема я нашел историю двух братьев Бернайс (их племянница вышла за Зигмунта Фрейда). Якоб – выдающийся филолог-классик – сохранил чуть ли не невротическую верность строжайшей еврейской ортодоксальности; Михаэль бросил иудаизм и сделал еще более блестящую, чем брат, карьеру германиста и комментатора Гёте. Расставшись, братья никогда в жизни больше слова друг другу не сказали. Решаю отыскать их в Лодзи. Они сидят в коридоре рядом, даже – то ли из-за тесноты, то ли им хочется близости – соприкасаются плечами. Но по-прежнему не разговаривают.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.