Текст книги "Катынь. Post mortem"

17

Пышные волосы Анны плавно струятся по ее плечам, когда она неподвижно замирает над фотографией с кисточкой в руке. Ее бледное лицо с выступающими скулами, из-за которых большие, темные как сливы ее глаза кажутся чуть раскосыми, эти ее каштановые волосы, принимающие на солнце медный оттенок, – весь ее облик напоминает портрет зрелой женщины, которая не каждому согласится открыть свои тайны. Сколько раз Хуберт Филлер предлагал ей позировать для художественного портрета, но всегда получал отказ. Она не желала, чтобы кто бы то ни было пытался открыть ее красоту, не хотела становиться объектом чьего-то внимания. Вероятно, она чувствовала, что фотограф хотел бы видеть в ней не только свою сотрудницу. Она ощущала это всякий раз, когда он, приветствуя ее, церемонно целовал ей руку. Она не раз ловила на себе его глубокий взгляд, когда невзначай поднимала голову от фотографий.

На сей раз он встал за ее спиной и наклонился так низко, чтобы можно было почувствовать запах ее волос. Анна выпрямилась, и тогда ухоженная рука Филлера положила перед ней большой снимок лысого мужчины в пенсне.

– Пани Анна, надо это срочно подретушировать. Этот снимок нужен для надгробия.

– Кто это?

– Доктор, полковник Зиглер.

Как только прозвучала эта фамилия, Анна сразу поняла, что речь идет о военном враче, который был в катынском списке, опубликованном в апреле 1943 года в газете «Краковский курьер»…

– Этого не может быть, пани Анна. – Филлер положил перед ней листок, прилагавшийся к предназначенной для надгробия фотографии.

Анна взглянула. Теперь у нее не осталось сомнений.

– Ну да! Это он. Густав Зиглер, полковник, доктор медицины! – Она снова перевела взгляд на лицо Филлера. – Он там погиб.

– Чудес не бывает, пани Анна. – Филлер посмотрел на нее, как на дитя, которое напрасно настаивает на своих фантазиях. – Полковник Зиглер умер в понедельник от аневризмы. – Он осторожно коснулся плеча Анны. – Это должно быть готово сегодня. Каменотес ждет.

– Когда похороны?

– Сегодня во второй половине дня.

Филлер в недоумении наблюдал, как Анна, сорвавшись с места, не глядя в зеркало, надевает шляпку и, опустив вуаль, поспешно выходит из ателье, словно до нее не дошел смысл его просьбы о том, что дело срочное и что каменотес ждет.

18

Для Ники появление матери было полной неожиданностью: откуда вдруг она взялась у ворот ее школы? Ника ожидала увидеть кого-то совсем другого. Анна производила впечатление человека, пытающегося догнать отъезжающий трамвай. В руках она держала сложенную газету.

– Я пришла за тобой. – Анна откинула вуаль, из-за которой в эту жару ей трудно было дышать. – Случилось нечто невероятное! Есть некто, кто оттуда спасся!

Она подсунула Нике газету, сложенную так, чтобы была видна страница с некрологами.

– Видишь некролог? – Анна пальцем указала на некролог «незабвенного Густава Зиглера». – Умер в понедельник. А он был в том списке! Так когда же он на самом деле умер? Я должна это выяснить. Я хочу, чтобы ты при этом присутствовала. Идем со мной!

– Сейчас? Куда? – Выражение лица и тон голоса Ники не оставляли сомнений, что ей эта затея не нравится. – Опять к гадалке?

– На кладбище. Ты должна быть там вместе со мной.

И тогда Ника солгала. Она наскоро придумала эту ложь. Только бы не утратить того, что было самым важным обещанием этого дня: они с Юром договорились пойти сегодня в кинотеатр «Свобода». Но ведь не могла же она прямо сказать Анне, что предпочитает пойти впервые в жизни в кино на советский фильм «Веселые ребята», чем сопровождать ее в этих бесконечных поисках истины, ведь это все равно ничего не вернет. Ника договорилась с Юром. Именно его она ждала и, чтобы не подвести его и не упустить шанс испытать свой очередной первый раз, она решилась на эту ложь.

– Я не могу. – Когда Ника произносила эти слова, она не могла смотреть Анне в глаза. – Сестра Анастасия попросила меня помочь ей перед окончанием учебного года привести в порядок библиотеку.

Анна, не говоря ни слова, опустила вуаль и пошла обратно вдоль стены, ощущая теплое дыхание горячих камней песчаника. Ника смотрела ей вслед. И тут как раз появился Юр. Ника боялась, что он узнает Анну, поздоровается с ней, и мать остановится, чтобы спросить его о чем-нибудь, и тогда все станет ясно. Но она увидела, как, поравнявшись с костелом Святой Екатерины, они прошли мимо друг друга, направляясь каждый в свою сторону.

19

Раковицкое кладбище словно тонуло в жарком воздухе июня. Тепло исходило от нагретых надгробных плит, послеполуденное солнце запуталось в листве деревьев, на ветках которых сидели уставшие от жары птицы. Издалека, со стороны часовни, доносились звуки церковного колокола.

Лицо Анны заслоняла вуаль, которая слегка колебалась от ее дыхания. Она стояла с букетом ирисов в конце группы тех, кто пришел проводить в последний путь профессора, доктора медицины Густава Зиглера. Анна узнала среди них и ту вдову, которая несколько дней тому назад рассказывала ей в ателье Филлера о том, как муж сделал ей предложение в антракте циркового представления.

Анна до самого конца держалась несколько в стороне. К вдове Густава Зиглера подходили с соболезнованиями разные люди, и женщина благодарила их коротким наклоном головы. Из-под черного шелкового платка выбивались пряди седых волос. Анна встала в конец процессии. Она рассчитывала услышать ответ на вопрос, который мучил ее с той самой минуты, как она увидела и прочла некролог. Она положила цветы на могилу, и, когда подошла к вдове, та окинула ее невидящим взглядом. И все же Анна задержала сухую как веточка руку женщины в своих ладонях и, наклонившись к ней, словно в опасении, что та может не услышать, произнесла:

– Ведь ваш муж был в списке катынских жертв.

Только теперь женщина в черном платке посмотрела на Анну осознанным взглядом. Какое-то время она стояла и смотрела на Анну как человек, который силится вспомнить, из какого времени и из каких мест появилась эта особа, пожелавшая слишком много знать. Высохшими словно палочки пальцами женщина прикоснулась к лицу Анны, слегка отогнув вуаль.

– Вы тоже потеряли мужа?

Анна кивнула и, придерживая вуаль так, чтобы женщина могла увидеть ее лицо, спросила сдавленным горлом:

– Простите, но как ваш муж мог умереть теперь, если он погиб в сороковом году?

20

– Умер от аневризмы?! – Буся, перегнувшись через стол, недоверчиво всматривалась в лицо Анны. – Вот так просто? Дома?

– Он был в катынском списке, а умер в понедельник.

– Каким чудом?

– Ему повезло родиться в Вене и там же закончить медицинский вуз.

На столе, в круге мягкого света, лежала газета с некрологом Густава Зиглера. Над столом горела лампа с абажуром. К шнуру лампы крепился электрический звонок в форме маленькой груши. Когда-то с его помощью вызывали прислугу, теперь это был всего лишь атрибут прежних времен, столь же бесполезный, как бальные платья Анны или библиотека в кабинете профессора Филипинского, доступ в который преграждала полоска бумаги с красными печатями.

Они сидели так у стола с того момента, как Анна вернулась с этой газетой в руке. Теперь Буся надела очки, чтобы прочесть некролог, посвященный тому, кто считался мертвым – и все же был жив. Да, действительно, ему повезло, что он родился в Вене. Осенью 1939 года немцы вытребовали из разных лагерей пленных офицеров, которые могли подтвердить свое немецкое происхождение. И когда стало точно известно, что Густав Зиглер покинет Козельск, он отдал больному поручику кавалерии свой свитер, с внутренней стороны которого был вшит кусочек материи с вышитой на нем его фамилией: Г. Зиглер. Во время эксгумации в 1943 году именно этот свитер послужил доказательством того, что это останки полковника доктора Густава Зиглера…

– А он тем временем пережил войну в Кракове…

– Вот видишь?! – Буся просияла, ибо это и ей внушало надежду. – Ендрусь отыщется.

– Мама, чудеса не случаются дважды.

Буся поверх очков сурово взглянула на невестку.

– Ты не веришь?

– Верю… – произнесла Анна после некоторого колебания. – Верю, что должна в это верить.

Когда Ника появилась в дверях, она сразу поняла, что обе женщины ждали ее. Видимо, вновь появилась какая-то информация, какие-то следы, ведущие куда-то в прошлое, но для нее все это было таким же далеким, как воспоминание о первых каникулах в Ворохте.

– Что случилось? – Ника стояла в полумраке, глядя на залитые мягким светом лампы лица Буси и Анны. Анна ответила вопросом на вопрос:

– Где ты была? – Красноречивым жестом она указала на старые часы на комоде. Пару секунд, а может, и меньше Ника колебалась, сказать им правду или воспользоваться первой попавшейся отговоркой, но в конце концов она призналась, что была в кино. Впервые в своей жизни она была сегодня в кино!

– Одна? – В голосе Анны прозвучала скорее нотка недоумения, чем любопытства.

– С Юром. – Видя, как брови матери поднимаются, превращаясь в два вопросительных знака, Ника быстро добавила: – Это тот самый парень, который в ателье господина Филлера хотел одолжить тому русскому солдату свои часы. Я тебе рассказывала, он такой забавный.

– А что у него за семья? – допытывалась Буся, ибо восторг, которым светилось лицо Ники, показался ей подозрительным. – Откуда он взялся?

– Из леса! – Ника села на стул, теперь и ее лицо оказалось в круге неяркого света лампы, и она уже не могла скрыть выражения своих глаз, когда рассказывала о Ежи Космале. – Он из-под Мыслениц. Хочет стать студентом. Он вообще-то замечательный парень. У него прекрасное чувство юмора, и думает он так же, как мы. Он меня пригласил в кино. Фильм был русский, но такой глуповато-смешной…

Ника прервала свою исповедь, так как поняла, что ее слова сейчас звучат как диссонанс в серьезном концерте. Она знала, что мать воспринимает ее поступок как предательство. Да, конечно, ей следовало пойти вместе с матерью на кладбище, но теперь ей приходилось делать вид, что она не очень понимает, в чем дело. Анна положила перед ней сложенную газету. Пальцем указала на некролог.

– Я уже это показывала тебе возле школы, но ты выбрала нечто более для себя важное, – сказала она с болью в голосе, глядя на Нику, как на ребенка, который, несмотря на свой возраст, скорее предпочтет играть в куклы, чем участвовать в жизни взрослых.

– Он был в катынском списке и уцелел! – Буся была оживленна, постоянно переводила взгляд с Анны на Нику. – Твой отец тоже жив! – Заметив брошенный искоса полный сомнений взгляд внучки, она быстро добавила: – Ведь его видели в Таджикистане! Об этом говорил тот вывезенный из Львова библиотекарь.

– И исчез, – бросила Ника, как будто решившись прекратить игру и больше не притворяться, что обе они верят в то, во что верит Буся. – Так же как тот таинственный полковник, который явился к бабушке и сказал, что у него есть какая-то вещь, которую он должен передать от отца. И что? Ни следа!

– Он поехал в Берлин…

– И не вернулся.

Буся перевела испуганный взгляд с внучки на невестку, отчаянно ожидая хоть какого-нибудь жеста в поддержку ее надежд. Анна положила руку на ладонь Буси и сказала:

– Мама, он будет жив, пока мы будем его ждать.

Она посмотрела осуждающе на дочь, и тогда Ника немедленно встала из-за стола и скрылась в своем углу за гданьским шкафом…

Чего они от нее хотят? Чтобы она вечно оглядывалась в прошлое? Чтобы искала смысл жизни на кладбищах во время чужих похорон? Нельзя превращать жизнь в погоню за тем, что миновало. Нельзя повернуть назад того, что, как смерть, необратимо. Анна превратила всю их жизнь в жизнь post mortem. Для нее существовало лишь то, что было прежде, представлялось настоящей жизнью, полной блеска. То, что было потом, ввергло их жизнь в состояние вечного ожидания какого-то чуда. Но ведь нельзя же превращать жизнь в зал ожидания! Это шизофрения!

– Это шизофрения, – именно так она сказала, встав за спиной матери, расчесывавшей свои длинные волосы перед зеркалом. – Ты знаешь, что сказал Шекспир? Что жизнь – это сон сумасшедшего! Ты тоже хочешь вот так провести всю жизнь во сне?!

Анна продолжала движения щеткой, медленные, сомнамбулические, как будто о каждом следующем движении ей надо было сначала мысленно вспомнить. Ника стояла с мокрыми волосами, в старом купальном халате своего дедушки. Ее пальцы нервно развязывали и снова завязывали порвавшийся поясок. Никогда еще не было в ней такой решимости, чтобы назвать своим именем то, что было по-прежнему между ними недосказано. Анна хорошо понимала настроение Ники, внимательно всматриваясь в лицо дочери, отражавшееся в зеркале, она произнесла слова, которые прозвучали как просьба о снисхождении.

– Но Буся продолжает верить в то, что он вернется, – сказала она вполголоса, прислушиваясь одновременно, не идет ли свекровь из кухни.

– Она-то верит, а ты что? По-прежнему ходишь к гадалке! – Ника как-то машинально положила руки на плечи матери, слегка массируя ее напряженные плечи. – А ведь папа был в списке жертв.

– Там есть ошибки! – Анна тряхнула головой и сбросила руки Ники. – Ты сама видишь, что Зиглер был в списке, а ему удалось дожить до конца войны.

– Похоже, ты обижена на него за это.

Ника наблюдала за отражавшимся в зеркале лицом матери с той иронической усмешкой, которая появлялась у нее всякий раз, когда она хотела продемонстрировать, что не согласна с чем-то и что у нее есть на это собственное мнение.

Только теперь Анна отвернулась от зеркала, бросила щетку на этажерку и слегка прищурила свои чуть раскосые глаза.

– Ты еще не знаешь, что человек дается нам судьбой на всю оставшуюся жизнь лишь один раз!

– Антигоной можно быть только в театре. – Ника пожала плечами, снова переходя на свой ироничный тон, который всегда так раздражал Анну. – Софокл предоставил ей жить на сцене. А мы существуем в повседневной жизни. Интересно, как долго Антигона могла бы оставаться верной своему решению, если бы ей пришлось отдавать гравюры в антикварный магазин на продажу.

– Я ничего не могу поделать с тем, что, так же как и для нее, для меня нет жизни без погребения своих мертвых.

В этот момент Анна словно выходит из образа медлительной женщины. Она реагирует быстро и резко. Ника чувствует, что теперь она должна переиграть ее, что сейчас ей надо сказать что-то такое, что оставило бы свой след, о чем Анна потом будет постоянно думать.

– Я слышала, что некоторым женщинам траур к лицу. – Ника подошла к комоду, на котором Анна оставила свою бордовую шляпку-ток с вуалью. Она надела ее и опустила вуаль. Сквозь густую сеточку Ника видела встревоженные огромные глаза Анны и какую-то болезненную гримасу на ее лице. Анна вглядывалась в лицо дочери, белеющее за паутинкой вуали. Теперь оно выглядело как маска. Зачем она надела эту шляпку – чтобы уподобиться ей или, наоборот, чтобы отстраниться от нее?

– Никуся, – отозвалась она с теплотой в голосе, называя ее так, как когда-то называл ее Анджей. – От чего ты хочешь защититься такой иронией?

– Неужели ты хочешь стать живой могилой? – вопросом на вопрос ответила Ника и сквозь пелену вуали заметила утвердительный кивок Анны.

– Да. Пока не узнаю правду. Пусть даже… – Мгновение поколебавшись, она продолжила: – Пусть даже окончательную.

Ника поняла, что не имеет смысла дальше продолжать разговор. Она сняла и отложила в сторону шляпку с вуалью и всей тяжестью своего тела рухнула навзничь на широкое ложе, так что даже застонали пружины. Глядя в потолок, на котором тени сплетались в таинственный узор, она повторила то, в чем призналась уже раньше: что именно сегодня у нее впервые в жизни было свидание с парнем, и что впервые она была в кино, и что они вдвоем смеялись. Ника не услышала никакого ответа, поэтому, приподнявшись и опершись на локте, она спросила с ноткой провокации в голосе:

– А ты знаешь, что это такое – кино? Знаешь ли ты, что такое смех? Может быть, ты уже забыла, что нечто подобное вообще существует?

Эти вопросы остались без ответа. Сейчас взгляд Анны был устремлен на фотографию в овальной раме, и Ника знала, что в такой момент до нее не доходят никакие слова.

21

Ночь приглушила шумы города, но не притушила блеск фонарей. Как обычно, их желтый свет проникал сквозь щели в портьерах, ложился пятнами на мебель, загромождавшую гостиную. Ника осторожно поднялась со своей постели за шкафом. Ей не хотелось никого будить, не хотелось, чтобы ее застали за тем, как она медленно открывает дверцы шкафа, просовывает внутрь руку и, нащупав холодные пуговицы, тянет к себе рукав мундира и прижимается к нему лицом. Она вдыхает далекий, почти забытый запах папирос «Египетские», и тогда перед ее глазами всплывает из памяти картина: она видит, как отец на своем Визире гарцует перед трибуной, как сверкает клинок его сабли, как за ним катятся орудия, а она стоит на трибуне, ощущая запах свежеструганых досок, и смотрит на все происходящее, испытывая чувство гордости оттого, что этот прекрасный офицер на коне, майор Филипинский, – ее папочка, которого она снова видит под прикрытыми веками, видит, как он подъезжает с правой стороны, оркестр играет, и она машет рукой, а в волосах у нее большой белый бант. Видит ли он ее?

Ника чувствует, как комок подступает к горлу. Она гладит рукав мундира и тихо, осторожно закрывает дверцы шкафа. Того шкафа, за которым она теперь живет и который уже давно прозвала склепом. И в этот момент она слышит за спиной голос Анны:

– Что ты тут делаешь?

Ника резко оборачивается.

В отблесках света от уличных фонарей, отражающегося в полировке сдвинутой в кучу мебели, она видит мать. Та стоит в длинной ночной рубашке, которая при таком освещении выглядит как изящное бальное платье. В руках у нее шкатулка, украшенная резьбой в гуцульском стиле. С тех пор как был продан секретер, в этой шкатулке хранится то самое письмо, ставшее чем-то вроде реликвии.

– Ты помнишь, как звали папиного коня? – Ника трогает пальцем родинку на щеке, как обычно когда она чем-то взволнована или расстроена. Кажется, Анну не удивил этот вопрос.

– Первым был Султан, а вторым Визирь. Ты испугалась, когда папа впервые посадил тебя на него.

Они обе стояли напротив фотографии Анджея. Хотя на нее падала тень, однако его глаза внимательно наблюдали за ними. Ника вздохнула по-детски:

– Он наверняка предпочел бы иметь сына.

– Для него ты была всем… Помнишь, что он тебе сказал, когда полк уже отправлялся на войну?

– Что скоро вернется. «Когда я вернусь, Никуся, у тебя уже должны быть вырезаны гланды, и тогда мы вместе пойдем есть мороженое». – Ника отрицательно покачала головой. – Он написал это в том письме. – Она прикоснулась пальцем к шкатулке. – Зачем ты ее вынула?

– Это свидетельство того, что он все время был с нами. Когда-нибудь ты поймешь, что верность – это более сильное чувство, чем порывы любви.

– Когда я это пойму?

– Когда возле тебя уже не будет того, кого ты полюбила.

Анна отложила шкатулку и внезапно обняла дочь, как будто в эту минуту хотела выразить ей свое сочувствие по поводу драмы, без которой все равно не обойдется ее жизнь.

22

Сидя на траве на склоне кургана Костюшки, Ника щурила глаза на ярком солнце. Голос Юра, напоминавший ей, чтобы она не закрывала глаза, иначе на рисунке выйдет спящей, звучал на фоне музыки пчелиного жужжания.

Они сидели на склоне кургана: она – на траве, а он – на камне, со своим альбомом для рисования. Ника слышала, как в нагретом воздухе, в котором пчелы исполняли свой монотонный концерт, скрипит по бумаге уголь. Юр набрасывал ее первый портрет. Он велел ей не вертеться, не менять положения, иначе его будущее пойдет прахом. Обещала ведь, что, когда закончится учебный год, она согласится быть его моделью.

Окончание года наступило вчера. Вчера она как примерная ученица, с волосами, аккуратно собранными на затылке, получала свое свидетельство об окончании учебы, а сегодня в расстегнутой на шее блузке, сидя на склоне кургана Костюшки, позирует человеку, от которого впервые в жизни услышала, что она – его судьба.

Ника слышит поскрипывание угля по бумаге. Вопреки запрету Юра она все же прикрывает глаза. Теперь она видит лицо сестры Анастасии, которая после вручения свидетельств отвела ее в сторону.

– Нас лишили права проводить экзамены на аттестат зрелости, тебе придется идти в другую школу. Помни, что там в документах тебе следует указать, что твой отец погиб на войне в тридцать девятом году.

– Мне что же, надо врать? – Ника смотрела прямо в глаза своей любимой монахини, лицо которой под козырьком монашеского головного убора казалось теперь суровым, неприступным.

– Ты должна выдержать. Время правды когда-нибудь наступит.

– Прежде чем это произойдет, все успеют забыть об преступлении.

– Все будет зависеть от тебя, Вероника. – Сестра Анастасия коснулась рукой ее плеча, и этот жест был как передача эстафетной палочки во время забега. – Археологи сумеют раскрыть правду даже по прошествии сотен лет…

Могла ли она тогда предположить, что эти слова сыграют решающую роль в том, чем ей предстояло заниматься в будущей жизни? А теперь ее жизнь состояла из ожидания очередной встречи с Юром. Она не могла бы признаться в этом вслух, но с некоторым беспокойством Ника отмечала для себя, что испытывает разочарование, когда не видит его, ждущего возле школы, когда не получается бродить с ним без определенной цели по улицам и рассказывать друг другу о том, что случилось когда-то, когда они еще не были знакомы. Ника рассказывала ему о том, о чем не рассказала бы никому другому: о том, как она, когда ей было пять лет, надела все мамины кольца и, играя в песочнице, потеряла их, как потом ординарец отца и Франтишка просеивали этот песок; рассказывала о том, какой она испытала страх, когда заблудилась в лесу, отбившись от экскурсии дошкольников, и как наткнулась после долгого блуждания по лесу на забор, из-за которого доносились ужасные стоны и причитания, и она боялась, что наступил конец света; а потом почувствовала на заплаканных щеках влажный язык пса Азора и увидела склонившегося над ней отца; Ника призналась, что когда-то обкусала облатку, чтобы проверить, не накажет ли ее Бог. И Юр тогда рассказал ей, как однажды лупил скалкой по голой бабской заднице, да так, что кровь брызгала на стену, но жалости он не испытывал, потому что делал это по приказу.

– Эта баба спала с немцами и брала у людей деньги, обещая, что будут освобождены те, кто был арестован гестаповцами и отправлен в концлагеря. В конце концов мы еще обрили ее наголо, чтобы даже немцы ею брезговали. Был вынесен приговор, а когда есть приговор, то, исходя из своих же интересов, лучше быть палачом, чем жертвой.

И тогда она его спросила, приходилось ли ему когда-либо приводить в исполнение смертный приговор. Юр затянулся папиросой, стряхнул пепел и, прежде чем дать ответ, сделал паузу, словно опытный режиссер, и лишь потом кивнул утвердительно головой. Ника судорожно сглотнула и сквозь стиснутое горло спросила, стрелял ли он в кого-либо. И как? Это был выстрел в сердце, в лоб или, может, в затылок? А он снова затянулся папиросой, задержал дым в легких и, выпустив его через нос, признался: – Это был топор.

Ника окаменела. А он вдруг рассмеялся, как мальчишка, которому удалось обмануть слушателя. Он на самом деле выполнил один приговор по просьбе тетки Михалины, у которой теперь снимает угол. Во дворике ее убогого домишки расхаживал петух, которому даже разрешалось заглядывать на кухню и клевать еду из миски кота. Однажды петух, видимо, просто спятил: тетка Михалина налила себе воды в лохань для купания, ведь в ее курятнике, естественно, ванной нет, сняла с шеи медальон, а петух неожиданно взял да и проглотил его вместе с цепочкой. А медальон был с изображением святого и освящен он был в Ясногорском монастыре. Этого, конечно, тетка Михалина петуху простить не могла. И тогда она предъявила Юру ультиматум: либо он убьет петуха, либо пусть убирается!

– Куда же мне было убираться? Был приказ, ну я и исполнил приговор. – Наклонившись к Нике, он с чрезвычайно серьезной миной шепотом спросил ее: – Но ты же меня не выдашь, а?

Он умел ее позабавить, а она чувствовала, что может быть с ним во всем откровенна, чувствовала, что Юр умеет поймать ее мысль, которую она еще даже не успела облечь в словесную форму. Она чувствовала, что между ними не существует никаких неясностей.

Юр закончил набросок и закрыл альбом. Ника запротестовала. Она хотела увидеть свой портрет. Хотела увидеть себя такой, какой видит ее он. На портрете она увидела девушку, смотревшую чуть искоса, к невинному ее взгляду примешивалась толика дьявольского коварства.

– Ты меня видишь такой?

– Тебе не нравится?

– Талант у тебя есть.

– Угу, – буркнул он, снова закуривая папиросу. – Я столь же талантлив, как и робок. И боюсь, что в академии моя робость не даст мне проявить свой талант.

Ника отняла у него альбом для рисования, чтобы показать эти рисунки дома.

– Но только с возвратом, – предупредил Юр. – Надо же мне что-то представить в вуз.

– Ты воспользуешься амнистией? Ведь в этом месяце уже. – Ника споткнулась на тропинке. Юр ее поддержал, и какое-то время они стояли, соприкасаясь плечами.

– Не могу. – В его глазах таилась усмешка, но слова звучали преувеличенно серьезно. – Сначала я должен испытать нечто, чего жду уже очень давно.

Он так проникновенно посмотрел ей в глаза, что Ника даже не знала, как реагировать. Она решила, что лучше, наверное, задать вопрос, чем притворяться, что ей не понятен его намек: о чем, собственно, он думает?!

– О том, чтобы выкупаться, – сказал он, воздев руки к солнцу. – О господи! Как давно я не лежал в ванне.