Текст книги "Божьи воины"

– Не удивлюсь. Я видел кое-что. Эффективности действия тоже не отрицаю. Мертвы уже упомянутые тобою Ян Гвезда, мертв Богуслав из Швамберка. И это ты тогда, в цистерцианской грангии, назвал их обоих в качестве цели епископских убийц. Швамберк из высокого рода. Пожалуй, самого высокого и гораздо более старого, нежели твой, хоть ты и похваляешься предками. За Богуслава Швамберка тебя ждет эшафот, уж его родня позаботится об этом.

Самсон снова послал сигнал. Рейневан понял.

– Гвезда и Швамберк, – заявил тем временем Смижицкий, – умерли от ран, полученных в бою. Болтай, обвиняй, никто не поверит…

– Никто не поверит в черную магию? – докончил Рейневан. – Ты это хотел сказать?

Смижицкий умолк.

– Чего ты, черт побери, хочешь?! – взорвался он наконец. – Мести? Ну так мсти! Убей меня. Да, я предал твоего брата, хоть он доверял мне как Христос доверял Иуде. Ты доволен? Конечно, я солгал, я твоего брата никогда в глаза не видел, услышал о нем от… Не имеет значения, от кого. Но я выдал его епископу, поэтому он погиб. А тебя я считал шпионом Неплаха, провокатором и возможным шантажистом. Надо было что-то с тобой делать. Нанятый арбалетчик, ты не поверишь, промахнулся. Я дважды пытался тебя отравить, но, похоже, яд на тебя не действует. Я нанял трех убийц, не знаю, что с ними случилось. Они исчезли. Сплошь счастливые стечения обстоятельств, младший господин из Белявы. Удивительно странные счастливые стечения обстоятельств. Кто-то тут недавно, случайно, не говорил ли о черной магии?

Флютек, подумал Рейневан, принудил пойманных разбойников говорить. Наверняка к нему уже раньше поступали сигналы о готовящемся путче, разбойники под пыткой досказали остальное, подтвердили подозрения. Заговорщиков ожидала засада, у них не было шансов. Нанимая против меня убийц, Ян Смижицкий проиграл Прагу. А Гинек и Кольштейн проиграли жизнь.

– Крысы, бегущие с тонущего корабля, – сказал он скорее себе, чем рыцарю. – После Тахова в связи с возрастающей мощью Прокопа и Табора это был ваш единственный шанс. Переворот, захват власти, освобождение и возведение на трон Корыбута, договоренность с папством и ландфридом. Вы все поставили на одну карту. Что ж, не получилось.

– Да, не получилось, – без особых эмоций ответил рыцарь, продолжая смотреть на Самсона, а не на Рейневана. – Я проиграл. С какой стороны ни взглянуть, получается, что я сложу голову. Хорошо, чему быть, того не миновать. Убей меня, выдай Неплаху, брось под нож толпе, делай, что хочешь. С меня уже достаточно. У меня есть только одна просьба, только об одном я покорно прошу… У меня в Праге девушка. Низкого происхождения. Отдайте ей мой перстень и крестик. И кошель. Если можно просить, я знаю – ваша добыча… Но это бедная девушка…

– Ответь на мои вопросы, – Рейневан снова послушался телепатического указания Самсона, – и ты сам все это отдашь. Сегодня же.

Смижицкий прикрыл глаза, чтобы скрыть их блеск.

– Ты поймал меня в силки. Ты мне не простишь. Не откажешься отомстить за брата.

– Ты его лишь предал. Мечами дырявили его другие. Я хочу знать их имена. Давай поторгуемся, выторгуешь что-нибудь. Дай мне возможность отплатить им, и я не стану мстить тебе.

– Какая у меня гарантия, что ты не обманываешь?

– Никакой.

Рыцарь какое-то время молчал, было слышно, как он сглатывает слюну. Наконец сказал:

– Спрашивай.

– Гвезда и Швамберк. Их убили, верно?

– Верно… – Он запнулся. – Кажется… Не знаю. Предполагаю, но не знаю. Это возможно.

– Черная магия?

– Вероятно.

– В разговоре с епископом участвовал еще один человек. Высокий. Худощавый. Черные волосы до плеч. Птичье лицо.

– Епископский советник, помощник и доверенное лицо. Не сверли меня глазами. Ведь знаешь или догадываешься. Это он выполняет для епископа грязную работу. Несомненно, он убил Петра из Белявы. И многих других. Вспомни девяностый псалом…

– Стрела, летящая днем. Timor nocturus. Демон, уничтожающий в полдень…

– Ты сказал, – кривил губы Смижицкий. – Ты проговорил это слово. И пожалуй, попал в точку. Хочешь хорошего совета, парень? Держись от него подальше. От него и от…

– Черных всадников, кричащих «Adaumus». Одурманивающихся, как ассасины, таинственными арабскими веществами. Пользующихся черной магией.

– Это сказал ты. Не нарывайся на них. Поверь мне и послушай совет. Не пытайся даже приближаться к ним. А если они попробуют приблизиться к тебе, беги. Как можно дальше и как можно быстрее.

– Его имя? Епископского доверенного.

– Его, это наверняка, боится сам епископ.

– Его имя.

– Он знает о тебе.

– Его имя.

– Биркарт фон Грелленорт.

Рейневан достал стилет. Рыцарь невольно закрыл глаза. Но тут же открыл их, смело взглянул.

– Это все, пан Ян Смижицкий. Ты свободен. Прощай. И не пытайся меня ловить.

– Он не будет пытаться, – неожиданно сказал Самсон Медок.

Глаза Яна из Смижиц широко раскрылись.

– Тебе, – спокойно продолжал Самсон, совершенно не радуясь произведенному впечатлению, – тебе, Ян из Смижиц, предательства и заговоры добра не приносят. Не оплачиваются. В будущем будет то же. Опасайся предательств и заговоров. У тебя столько мыслей, столько планов. Столько амбиций. Воистину тебе пригодился бы кто-нибудь, кто стоит за спиной, кто-то, кто вполголоса советует, подсказывает, напоминает. Rescipiens post te, hominem memento te, cave, ne cadas. Cave, ne cadas, пан Ян Смижицкий. Слушай, если имеешь уши. Nescis, mi fili, diem neque horam. Твои амбиции, пан Смижицкий, приведут тебя к падению. Но ты не знаешь ни дня, ни часа этого падения.

Когда Рейневан вышел из дома, Самсон куда-то пропал, но через мгновение появился. Они направились переулками к улице Платнерской.

– Думаешь, – начал Рейневан, – это было умно? Твои заключительные слова? Что они, собственно, значили? Пророчество?

– Пророчество? – Самсон повернул к нему лицо идиота. – Нет. Так у меня как-то сказалось. А было ли это умно? Нет ничего умного. Во всяком случае, здесь, в твоем мире.

– Ага. И как же я сразу-то не догадался. Ну, коли уж мы здесь, ты идешь на Суконническую?

– Разумеется. А ты нет?

– Нет. Наверняка есть много раненых, насколько я знаю Рокицану, он приказал сносить их в церкви. Будет уйма работы, понадобится каждый лекарь. Кроме того, Неплах станет меня искать. Я не могу допустить, чтобы он пошел вслед за мной «Под архангела».

– Понимаю.

Они вышли на рынок. На позорном столбе уже не висел зверски искалеченный труп Гинека из Кольштейна, господина в Камыке, гейтмана литомерского, рыцаря из щепаницкой линии Вальдштейнов из рода великих Марквартичей. Наверняка снять его оттуда приказал Рокицана.

Рокицана, хоть и делал это с болью, убийство допускал и официально даже одобрял, разумеется, до определенных границ, разумеется, во имя справедливого дела и только тогда, когда цель оправдывала средства.

Но осквернять тела он не позволял никогда. Ну, скажем, почти никогда.

– Ну, бывай, Рейнмар. Дай амулет. Ты можешь его потерять, тогда Телесма мне голову оторвет.

– Бывай, Самсон. Да, забыл тебя поблагодарить. За переданные телепатические подсказки. Именно благодаря им у нас так все гладко получилось со Смижицким.

Самсон взглянул на него, а его кретинскую физиономию неожиданно осветила широкая кретинская улыбка.

– Гладко прошло, – сказал он, – благодаря твоей прыти и уму. Я мало помог, ничего не сделал, если не считать брошенной в Смижицкого бочки. Что же касается подсказок, то я не давал тебе никаких. Только телепатически поторапливал, просил поспешить. Потому что мне чертовски хотелось отлить.

Работы было действительно невпроворот, как оказалось, требовался и пригодился каждый разбирающийся в лечении.

Ранеными заполнили оба боковых нефа Девы Марии у Тына, а из того, что слышал Рейневан, он понял, что многочисленные пациенты лежали также у Святого Николая. Почти до самой ночи Рейневан вместе с другими медиками сращивал переломы, останавливал кровотечения и сшивал то, что удавалось зашить.

А когда окончил, когда встал, когда распрямил ноющую спину, когда в очередной раз подавил тошноту, вызванную запахом крови и ладана, когда собирался наконец пойти умыться, словно из-под земли, словно дух пред ним явился серый типчик в серых штанах. Рейневан вздохнул и пошел за ним. Не споря и ни о чем не спрашивая.

Богухвал Неплах ожидал его в расположенной на улице Телячьей корчме «Под чешским львом». Корчма варила прекрасное собственное пиво и славилась кухней, но свое реноме включала в цены блюд, поэтому Рейневан тут не бывал, он не мог себе этого позволить ни в студенческие времена, ни теперь. Сегодня он в первый раз получил возможность ознакомиться с обстановкой помещения и кухонными ароматами, надо признать, весьма аппетитными.

Шеф таборитской разведки ужинал в одиночестве, в углу, тщательно и деловито обрабатывая печеного гуся, совершенно не обращая внимания на тот факт, что жир пачкает ему манжеты и капает на грудь вамса, украшенного серебряной нитью. Он увидел Рейневана, дал ему знак сесть, проделал он это, кстати сказать, наполненным кубком пива, которым запивал гусятину. И продолжал есть, не поднимая глаз. О том, чтобы предложить Рейневану еду или напиток, он вообще и не подумал.

Он съел всего гуся, даже гузку, оставленную на десерт. Где все это в нем умещается, подумал Рейневан. Сам тощага, хоть аппетит как у крокодила. Хм, наверно, тому виной нервная работа. Или паразиты. В кишках.

Флютек окинул взглядом остатки гуся и решил, что они уже настолько малопривлекательны, что можно уделить внимание чему-то другому. Поднял глаза.

– Ну и что? – Он стер жир с подбородка. – Можешь мне что-то сказать? Передать? Сообщить? Позволь угадать: не можешь.

– Ты угадал.

В черных глазах Флютека проснулись два золотых чертика. Оба подскочили и кувыркнулись. Как только появились.

– Я преследовал одного типа. – Рейневан сделал вид, что не заметил. – Почти уже поймал. Но он сбежал у Валентина.

– Вот беда, – равнодушно сказал Неплах. – Ты его хотя бы узнал? Это тот, кто вступал в заговор с вроцлавским епископом?

– Тот. Так я думаю.

– Но сбежал?

– Сбежал.

– Значит, опять. – Флютек отхлебнул из кубка. – Пропал твой шанс отомстить. Ну, прямо-таки неудачник ты, неудачник. Ну, никак не награждает тебя судьба, ну, никак не хочет помочь. Многие давно бы уж отступились, постоянно сталкиваясь с такими неудачами. Но гляжу я на тебя и вижу, что ты достойно переносишь свои провалы. Прямо-таки удивительно. И завидно… Но, – продолжил он, не дождавшись реакции, – у меня для тебя есть хорошая новость. То, что не удалось тебе, удалось мне. Схватил я мерзавца. Действительно, неподалеку от церкви Святого Валентина, что однозначно свидетельствует о твоей искренности. Ты рад, Рейневан? Ты благодарен? Может, настолько, чтобы искренне поговорить о пятистах гривнах сборщика податей?

– Пощади, Неплах.

– Прости, совсем забыл, ты же о приключении со сборщиком не знаешь ничего, ты человек невиновный и незнающий. Поэтому вернемся к мерзавцу, которого я поймал. Представь себе, это ни больше ни меньше, а сам Ян Смижицкий из Смижиц, гейтман Мельника и Рудниц. Представил себе?

– Представил.

– И что?

– И ничего.

Похоже, чертики кувыркнутся. Но нет, не кувыркнулись.

– Твое донесение об участии Яна из Смижиц в силезском заговоре, – переждав немного, начал Флютек, – это уже, к сожалению, прошлогодний снег. Потеряло актуальность. Настало историческое время, творится многое, каждый день приносит изменения, то, что вчера было важным, сегодня не имеет значения, а завтра будет стоить меньше собачьего дерьма. Думаю, ты это понимаешь?

– А как же.

– Это хорошо. Впрочем, в так называемом широком масштабе это не имеет значения, в конце концов, не все ли равно, за что Смижицкого посадят, осудят на смерть и обезглавят. За заговор, за предательство, за революцию? Один хрен. Чему суждено висеть, то не утонет. Твой брат будет отмщен. Ты доволен? Ты благодарен?

– Умоляю, Неплах, только прошу тебя, не говори о пятистах гривнах сборщика податей.

Флютек отставил кубок, посмотрел Рейневану прямо в глаза.

– Я не стану о них говорить. Конечно, весьма печально, но Смижицкий сбежал.

– Что?

– То, что ты слышишь. Смижицкий драпанул. Сбежал из тюрьмы. Подробностей я пока что не знаю, известно только одно: сбежать ему помогла любовница, дочка пражского ткача. Дело воистину за сердце берет. Сам посуди. Рыцарь высокого рода и его метресса, плебейка, ткачева дочка. Она не могла не знать, что служит для него всего лишь игрушкой, что ничего из этой связи получиться не может. И все-таки рискнула ради любовника жизнью. Он что, ее любовным зельем опоил?

– А может, – Рейневан выдержал взгляд, – достаточно человечности? Глас за спиной, напоминающий: hominem memento te[35]35
  помни, что ты (только) человек (лат.) – слова, которые шептал невольник, стоящий на колеснице за триумфатором в Древнем Риме.


[Закрыть].

– Ты себя хорошо чувствуешь, Рейневан?

– Устал.

– Выпьешь?

– Благодарю, но на пустой желудок…

– Ха. Ценю, доктор. Эй, хозяин! Поди сюда!

В четверг после Рождества Марии, одиннадцатого сентября, через пять дней после переворота, явился под Прагу Прокоп Голый, победитель под Таховом и Стжибором. С ним прибыла вся армия, Табор, сироты, пражане и их приверженцы, боевые телеги, артиллерия, пехота и кавалерия. Общим счетом этого было in toto[36]36
  в целом (лат.).


[Закрыть] двенадцать тысяч вооруженных людей.

И с ними был Шарлей.

Глава третья,

в которой Рейневан узнает, что должен остерегаться баб и дев.

– А знаешь, – сказал Шарлей, – яичница была вполне… Вкус, правда, немного портил сыр, совершенно не сочетающийся с яйцами. Кто, господи прости, и зачем добавляет в яичницу тертый сыр? Какая-то чрезмерно разросшаяся кулинарная фантазия нашей милой хозяйки. Впрочем, зачем брюзжать, главное – живот набит. А хозяйка, кстати сказать, женщина ничего себе… Формы Юноны, движения пантеры, в глазах блеск, ха, не исключено, что я сниму у нее комнату и малость поживу. Я имею в виду зиму, сейчас побуду здесь недолго, потому что завтра-послезавтра Прокоп прикажет выходить, потянемся, как говорят, под Колин, отплатить за предательство пану Божку из Милетинка… Эй, Рейнмар, а мы в нужную сторону идем? Прагу я знаю так себе, но не надо ли идти туда, за Новоградскую ратушу, в сторону монастыря кармелитов?

– Мы идем через Здераз к пристани у Дровяного Тарга. Поплывем на лодке.

– По Влтаве?

– Совершенно верно. Я последнее время всегда так делаю. Я же говорил: работаю в Богуславовой больнице, это недалеко от Франтишка. Чтобы туда добраться, надо топать через весь город. А это больше получаса хода, а в торговые дни надо добавить еще и полчаса стоянки в толпе у забитых народом и телегами ворот Святого Гавла. Лодкой быстрее. И удобнее.

– Поэтому ты купил лодку. – Шарлей кивнул головой с плохо скрываемой серьезностью. – Вижу, недурно здесь живется медикам. Одеваются шикарно, живут роскошно, питаются обильно, обслуживают их приятные вдовушки. У каждого на манер венецианских патрициев собственная гондола. Пошли, пошли, мне не терпится ее увидеть.

Пришвартованная к набережной широкая плоскодонная лодка ничем, пожалуй, не походила на венецианскую гондолу, возможно, потому, что служила для перевозки овощей. Шарлей, не скрыв разочарования, ловко прыгнул на палубу и уселся между корзинами. Рейневан поздоровался с лодочником. Полгода назад он вылечил ему ногу, жутко придавленную бортами двух барок, за что ежедневно курсирующий из Пшар до Бубнов лодочник отплачивал ему бесплатной перевозкой. Ну, скажем, почти бесплатной – за минувшее полугодие Рейневан сподобился лечить лодочникову жену и двух его детей. Из шестерых.

Через минуту тяжелый от моркови, репы и капусты плашкоут отвалил от берега и, глубоко погрузившись, поплыл по течению.

Вода, кроме щепок и сучков, несла множество разноцветных листьев. Стоял сентябрь. Правда, исключительно теплый.

Они отдалились от берега, проплыли через водосливную плотину и быстрину, вокруг которой шустро вились жерехи, преследующие стайки уклеек.

– Среди многочисленных положительных сторон такого плавания, – быстро заметил Шарлей, – не менее важной является возможность поболтать, не опасаясь, что кто-нибудь подслушает. Так что можно продолжить вчерашнюю вечернюю беседу.

Вчерашняя беседа началась вечером и затянулась глубоко за полночь. Касалась она, разумеется, в основном событий последних месяцев – от таховской битвы до недавнего путча Гинека из Кольштейна и его последствий. Рейневан пересказал Шарлею все, что неделю назад узнал от Яна из Смижиц. И рассказал о своих намерениях. Намерений этих, как и следовало ожидать, Шарлей совершенно не одобрял. Не одобрял их ни вчера, ни сегодня.

– Это неразумно, – повторил он свое мнение. – Совершенное безумие возвращаться в Силезию и искать возможности отомстить. Если б я не знал тебя лучше, то подумал бы, что ты нисколько не поумнел за последние два года, да что уж там, решил бы, что еще больше поглупел. Но ведь все не так. Ты поумнел, Рейнмар, что доказывает твой поступок со Смижицким. Он был в твоих руках. И что? Ты отпустил его. Раздосадованный смертью брата, жаждущий реванша, а выпустил. Потому что, полагаю, заполучив его, ты понял всю бессмысленность такой мести. Ведь в смерти твоего брата виновен не Смижицкий. Биркарт фон Грелленорт, хоть, возможно, и убил Петерлина собственноручно, епископ вроцлавский Конрад, отдавший приказ, тоже не несут ответственности. Ибо убило-то Петерлина историческое время. Именно историческое время тогда, в 1425 году, привело Амброжа под Радков и Бардо. История, а не жители Кутной Горы, сбрасывала пойманных гуситов в шахтные стволы. Не Венгрия Люксембуржца, а история насиловала и резала баб в захваченных Лоунах. И не Жижка, а история убивала и сжигала живьем людей в Хомутове, Беруне и Чешском Броде. И именно история убила Генека и Кольштейна. Ты хочешь мстить истории? Бичевать, как царь Ксеркс батогами хлестал море?

Рейневан покрутил головой. Но молчал.

Подплыли к острову Травник. С левого берега все еще несло гарью. В мае 1420 года, во время яростных боев с верным королю войском, Малу Страну подожгли настолько эффективно, что она почти целиком превратилась в пепелище – и фактически оставалась таковым по сей день. Правда, ее пытались отстроить, но как-то без сердца и запала. Ведь было бессчетное множество других забот, история строго следила за тем, чтобы в них не случилось недостатка.

– В свете исторических процессов, – заговорил Шарлей, глядя на черные останки прибрежных мельниц, – можно принять, что ты уже отомстил за брата. Ибо идешь по его стопам, продолжаешь дело, которое не докончил он. Как наследство от брата принял причащение sub utraque specie и стал гуситом. Петерелин, я знаю, до меня дошли сведения, фактически был верующим утраквистом, искренне и по убеждению служил делу Чаши. Я говорю об этом, потому что не было недостатка в таких, которые делали это из других побуждений, порой весьма грязных и всегда весьма прозаичных. Но, повторяю, это не относится ни к твоему брату, ни, как мне думается, к тебе. Ведь ты искренне и вдохновенно, без тени расчетливости, борешься за дело веры, во имя которой твой брат позволил себя убить.

– Не знаю, как это получается, Шарлей, но в твоих устах самые возвышенные слова начинают звучать какой-то трактирной шуточкой. Я знаю, ты не привык уважать святое, но…

– Святое? – прервал демерит. – Рейнмар? Уж не ослышался ли я?

– Не приписывай мне, пожалуйста, – стиснул губы Рейневан, – ни вероломства, ни отсутствия собственного мнения. Да, меня сблизил с гуситами тот факт, что Петерлин погиб ради них, я знаю, каким человеком был мой брат, не колеблясь встаю на ту сторону, которую выбрал он. Но у меня есть свой ум, свой собственный. Я все обдумал и рассудил в душе. Коммунию с Чашей я принял с полной убежденностью. Поскольку поддерживаю учение Виклифа, поддерживаю гуситов в вопросах литургии и интерпретации Библии. Я поддерживаю их мировоззрение и программу построения общественной справедливости.

– Какой, прости, справедливости?

– Omnia suni communia, Шарлей! «Все – общее», в этих словах умещается вся божеская справедливость. Нет великих, нет малых, нет богатых, нет бедных. Все общее. Коммунизм! Разве это не звучит прекрасно?

– Давненько я не слышал чего-либо столь прекрасно звучащего.

– К чему такой сарказм?

– Не обращай внимания. Продолжай. Чем еще привлекли тебя виклифисты?

– Я всей душой и сердцем поддерживаю принцип sola Scrip-tura – только Писание!

– Ага.

– К Священному Писанию добавлять ничего не надо и невозможно, Писание достаточно прозрачно, чтобы каждый верующий мог понять его без комментариев с амвона. Между верующими и богом не требуются посредники. Пред Создателем все мы равны. Авторитет папы и церковных сановников можно признавать только в том случае, если он согласуется с волей Всевышнего и Священным Писанием. Особенное же положение дано священникам для того, чтобы исполнять обязанности, наложенные Христом и Писанием. Если священники не справляются с этими обязанностями, если грешат, то имущество и положение у них следует отобрать.

– О! – оживился Шарлей. – Отобрать? Прекрасно звучит. Такое звучание мне нравится.

– Не ехидничай. Ты никогда не задумывался, почему именно здесь, в Чехии, в Праге, от разнесенных константским костром искр загорелся такой пожар? Я скажу тебе: знаешь ли ты, сколько было священников в пражской диоцезии? Шесть тысяч! Сколько было монастырей? Сто шестьдесят! А знаешь ли ты, что в самой Праге каждый двадцатый человек носил рясу или сутану? А сколько было в Праге приходов? Сорок четыре. Во Вроцлаве, напомню, их девять. В одной только кафедре Святого Вита было ровно триста церковных должностей. Ты представляешь себе, какие деньги они вытянули из пребенд и аннат[37]37
  Пребенда – доходная церковная должность (от лат. prebere – дарить), аннаты – годовые выплаты с первогодовых церковных доходов.


[Закрыть]? Нет, Шарлей, дальше так продолжаться не могло и не может. Секуляризация церковных богатств абсолютно необходима. Клир владеет слишком большими ценностями и благами. Речь уже не о заветах Христа, о возвращении к евангельской бедности, к тому, как жили Иисус и апостолы. Столь гигантская концентрация благ и власти должна вызывать гнев и социальное напряжение. Это должно кончиться: их богатство, их алчность, их высокомерие, их спесь, их власть. Они должны возвратиться к тому, чем были, чем наказал им быть Христос: бедными и покорными слугами. И не Иоахим Флорский первым пришел к этому, не Оккам, не Вальдхаузер, ни Виклиф и не Гус, а Франциск Ассизский. Церковь должна измениться, реформироваться. Из церкви магнатов и политиков, гордецов и глупцов, мракобесов и лицемеров, из церкви инквизиторов, преступников, выходящих из церкви во главе крестовых походов, из церкви таких тварей, как наш вроцлавский епископ Конрад, она должна преобразоваться в церковь Францисков.

– Ты гробишь свой талант по госпиталям. Тебе надо быть проповедником. Однако же, разговаривая со мной, убавь немного пыл. В Таборе проповедников достаточно, и даже чрезмерно, до пресыщения, бывает, ради проповеди и обед отменяют. Так что смилуйся же над яичницей с сыром и малость попридержи язык. А то ты уже готов переехать на симонию и распущенность.

– Потому что и это правда! Никто не придерживается церковных обрядов и порядков. От Рима до самого низа, до самого захудалого прихода – ничего, только симония, распущенность, пьянство, деморализация. Тебя не удивляет, что возникают аналогии с Вавилоном и Содомом, что рождаются аналогии с Антихристом? Что в ходу поговорка: omne malum a clero[38]38
  все зло от церковников (лат.).


[Закрыть]? Поэтому я стою за реформу, и даже самую наирадикальнейшую.

Шарлей оторвал взгляд от пепелища иоаннитского преората и закопченных стен церкви Девы Марии.

– Говоришь, ты за реформу? Так я порадую твои уши рассказом о том, как мы, Божьи воины, воплощаем теорию в жизнь. В мае этого года, ты, вероятно об этом слышал, двинулись мы под предводительством Прокопа Голого с рейдом на Лужицы. Сожгли и разграбили несколько святынь, в том числе церквушки и монастырчики в Гиршфельде, в Остритце и в Бернштадте, а также, что тебя может заинтересовать, около Фридланда, во владениях Ульриха Виберштайна, кажется, дяди твоей любимой Катажины. Згорелец, хоть мы и штурмовали, взять нам не удалось, но в Любани, взятой в пятницу перед воскресеньем cantate, прихватили мы несколько попов и монахов, в том числе беглецов из Чехии, доминиканцев, которые в Любани нашли убежище. Этих Прокоп приказал обезглавить, ну, мы и обезглавили. Чешских попов сожгли, немецких забили или утопили в Квисе. Такую же по размерам бойню учинили четырьмя днями позже в Злоторые… Что-то у тебя странное выражение лица. Я тебе наскучил?

– Нет. Но сдается мне, мы говорим о совершенно разных вещах.

– Неужто? Так, говоришь, ты хочешь изменить церковь? Вот я тебе и рассказываю, как мы ее изменяем. Напомню тебе, разнузданных прелатов уже реформировали даже короли: польский Болеслав Храбрый, английский Генрих II Плантагенет, Вацлав IV здесь, в Праге. Но что это дало? Один обезглавленный смутьян Станислав из Щепанова, один зарезанный наглый поп Томас Бекет, один утопленный аферист Ян из Помука. Капля в море! Слишком нерадикально, розница вместо опта. Что до меня, то я предпочитаю методы Жижки, Прокопа, Амброжа. Явно видимые результаты. Ты говорил, что до революции каждый двадцатый пражанин ходил в сутане или рясе. А скольких ты сегодня встречаешь на улице?

– Немного. Осторожнее, вплываем под Каменный Мост, с него всегда плюют. А порой и… прости, ссут.

Действительно, на балюстрадах моста аж кипело от сорванцов, старающихся оплевать либо описать каждую проплывающую лодку, баржу. К счастью, внизу проплывало слишком много лодок, чтобы мальчишки успевали одарить всех. Лодке Рейневана и Шарлея подвалило счастье.

Течение несло их ближе к левому берегу. Они проплыли около зверски обезображенного дворца архиепископа и руин монастыря августинцев. А дальше, под малостранским пепелищем, над рекой вздымалась скала Градчан, гордо увенчанная Градом и остроконечными башнями кафедрального собора Святого Вита.

Лодочник толкнул шестом лодку в главное течение, они поплыли быстрее. Правый берег, за стеной, уже заполняла плотная староградская застройка, левый берег был более сельский – его почти полностью занимали виноградники. Некогда, до революции, они в основном принадлежали монастырям.

– Перед нами, – демерит указал на церковную башню на правом берегу, – Франциск, если я не ошибаюсь. Вылезаем?

– Еще нет. Подплывем к плотине. Оттуда до Суконнической три шага.

– Шарлей.

– Слушаю?

– Помедленнее немного. Нам не к спеху, а я хотел бы…

Шарлей остановился, помахал девушкам в мельнице, вызвав концерт пискливого смеха. Продемонстрировал согнутый локоть детворе, высовывающей языки и выкрикивающей детские оскорбления. Потянулся, глянул на солнце, посматривающее из-за церкви.

– Догадываюсь, чего б ты хотел.

– Я выслушал твои рассуждения об исторических процессах. Что, мол, месть – вещь бесплодная, Самсон повторяет это изо дня в день. Царь Ксеркс, бичующий море, жалок и смешон. Тем не менее…

– Внимательно слушаю. С возрастающим беспокойством.

– Я с колоссальным желанием добрался бы до сукиных сынов, убивших Петерлина. Особенно до того Биркарта Грелленорта.

Шарлей покачал головой, вдохнул.

– Именно этого я опасался, что ты это скажешь. Вспоминаешь ли ты, дорогой Рейнмар, Силезию двухлетней давности? Черных всадников, орущих: «Мы здесь!». Нетопырей в Цистерском бору? Тогда наши задницы спас Гуон фон Сагар. Если б тогда Гуон не подоспел вовремя, то кожа с наших задниц висела бы сейчас, прекрасно высушенная, у этого Биркарта над камином. Я уж не говорю о том мелком факте, что Биркарт скорее всего служит епископу Конраду, самой могущественной личности во всей Силезии, человеку, которому достаточно мизинцем шевельнуть, чтобы нас насадили на колья. Да и сам Грелленорт тоже не какой-нибудь обычный разбойник или колдун. Он ухитряется превращаться в птицу. Ты говоришь, хочешь до него добраться? А как, любопытно бы знать?

– Можно найти способ. Он всегда найдется, достаточно искреннего желания. И немного сметки. Я знаю, сумасшествие – возвращаться в Силезию. Но даже сумасшедшие предприятия могут осуществиться, если сумасшествовать по обдуманному плану. Правда?

Шарлей быстро взглянул на него.

– Замечаю, – заметил он, – явное и любопытное влияние твоих новых знакомств. Я говорю, разумеется, об известной компании из аптеки «Под архангелом». Не сомневаюсь, что у них можно многому научиться. Дело в том, чтобы уметь из множества выделить то, чему следует учиться серьезно. Как у тебя с этим?

– Стараюсь.

– Похвально. А скажи, как ты вообще стакнулся с ними? Было, наверно, нелегко?

– Верно, нелегко. – Рейневан улыбнулся своим воспоминаниям. – Правду говоря, понадобился граничащий с чудом случай, стечение обстоятельств. И представь себе, нечто такое случилось. В некий жаркий день лета Господня 1426-го.

Сватоплук Фраундинст, главный врач госпиталя Крестоносцев со Звездой у Каменного моста, был мужчиной в самом соку, статным и красивым настолько, что мог без особых усилий соблазнять и при любой возможности трахать работающих в госпитале дореволюционных бенедиктинок, изгнанных гуситами из их собственного монастыря. Не было практически ни одной недели, чтобы не удавалось услышать, как охает, стонет и призывает всех святых девушка, которую доктор затащил к себе в кабинет.

То, что Сватоплук Фраундинст был чародеем, Рейневан подозревал с самого начала, с того дня, когда начал работать у госпитальеров и ассистировать хирургу при операции. Во-первых, Сватоплук Фраундинст, бывший вышеградский каноник, doctor medicinae Карлова университета, имеющий licentia docendi [39]39
  мэтр в Пражском университете, медик.


[Закрыть], близкого сотрудника знаменитого Бруно из Осенбруге. Мэтр Бруно из Осенбруге был в свое время ходячей легендой европейской медицины, а Матфея из Бехини сильно подозревали в тяге к алхимии и магии – как белой, так и черной. Сам факт, что Сватоплук Фраундинст занимается хирургией, тоже говорил о многом – университетские медики рук хирургией не пачкали, предоставляя это палачам и цирюльникам, не опускались даже до флеботомии[40]40
  вскрытие вен в целях кровопускания.


[Закрыть], возносимой с собственных кафедр как ремедиум против всего. Лекари же, будучи магиками, хирургии не сторонились и были в ней знатоками – а Фраундинст был хирургом прямо-таки невероятно хорошим. Если к этому добавить типичные маньеризмы в речи и жестах, если приплюсовать совершенно открыто носимый перстень с пентаграммой, если прибавить на первый взгляд несущественные и как бы случайные намеки, то можно было быть почти уверенным в данном вопросе. То есть в том, что Сватоплук Фраундинст поддерживает с чернокнижниками контакт более чем мимолетный и что пытается прощупать Рейневана на подобные обстоятельства. Естественно, Рейневан был осторожен, лавировал и обходил ловушки по возможности ловко. Времена были трудные, и уверенным нельзя было быть ни в чем и ни в ком.