Текст книги "Смола"

Темнота и мусор

Йенс Хордер не брал у природы больше, чем ему нужно. К смоле это, однако, не относилось.

Все началось с любопытства. Отец рассказал ему о золотом соке деревьев и его свойствах. Незадолго до своего преждевременного ухода Силас Хордер даже показал сыну, как из дерева этот сок выпускают. Сначала со ствола срезают небольшой кусок коры, затем делают V-образное углубление, через которое сок стекает в чашку.

Позже Йенс выяснил, какие деревья подходили лучше, и стал добывать из них смолу постоянно. Он всегда действовал очень осторожно – нельзя было допустить, чтобы дерево страдало от его вмешательства. Сок надо добывать с нежностью, словно доишь корову.

Он знал, что наносил дереву раны, но чувствовал, что на то есть причины, которые он не мог объяснить. Может, оттого, что смола была для него наркотиком с опьяняющим ароматом хвои, ароматным стимулятором, без которого он уже не мог обойтись. Или оттого, что Йенс надеялся найти применение каждому кусочку застывающей смолы, хранившейся в мастерской – в виде большого мрачного туловища из неровных кусочков, которые так и норовили оторваться друг от друга. Смотря на него, Йенс вспоминал о пакете лакричных леденцов, которые они ели вместе с отцом, лежа как-то ночью в гробу. Тогда для Йенса не было ничего вкуснее тех леденцов.

Экспериментируя, Йенс научился очищать кусок смолы от грязи – для этого его нужно было положить на фольгу, натянутую поверх жестяной банки, и проколоть в фольге маленькие дырки. Банку он ставил на самодельную, но очень аккуратную конструкцию из железных прутьев и подковы. Держа смолу над фольгой, он плавил ее на огне. Грязь таким образом оставалась на фольге, а уже чистая смола стекала на дно банки. Когда смола застывала, он прятал ее: очищенные кусочки – в одну бочку, остатки – в другую. Из них он всегда мог выбрать нужный и снова расплавить для определенной цели. А целей было предостаточно. Смола обладала антисептическими свойствами, а при правильной обработке ее можно было использовать как клейкое вещество для приготовления мыла, и даже в качестве топлива – Йенс намазывал неочищенную смолу на кончик палки, и получался факел, горевший безупречно.

В кармане Йенс носил маленького муравья, законсервированного в янтарно-золотой вселенной. Он выглядел точно так же, как и в тот день на берегу моря, когда Силас впервые показал его сыновьям; и точно так же, как миллионы лет до этого. Обычно муравьи тащат кусочки застывшей смолы к себе в дом, и там она служит им защитой от болезней. Но этому муравью суждено было застрять и задохнуться в липкой смоле и лишиться жизни, но не тела.

Смола одновременно могла целить, убивать и сохранять – и это завораживало Йенса Хордера.

Бочки со смолой были единственным упорядоченным элементом его мастерской. Его собственным «оком Сахары». Они стояли рядом друг с другом, и больше походили на три мусорных ведра, но внутри них было то, от чего, вероятно, нужно было избавиться в первую очередь. Они стояли среди хаоса картонных коробок, мешков, инструментов, автозапчастей, рулонов бумаги, проводов, остатков еды, газет, полиэтиленовых пакетов – чего там только не было – и напоминали о деревьях, в которых текла жизнь.

Со временем и эти бочки затерялись среди множества вещей, так что их уже не было видно. Но Йенс, однако, всегда находил их – он с легкостью ориентировался среди всех этих предметов. Он воспринимал порядок не так, как те немногие, кто когда-либо открывал дверь в его мастерскую. Позже только его дочери было разрешено заходить туда.

Мария тоже могла заходить к нему, если была в состоянии.

Мир Йенса Хордера не подчинялся тем же системам и правилам, которым обычно следуют люди. Он не умел систематизировать и организовывать. Он умел чувствовать и хранить воспоминания. Одному напильнику совсем необязательно было храниться рядом с другим. Если этот напильник откопали в куче хлама, значит, его место рядом с масляной лампой и форменной курткой с той же свалки. Тут была своя логика.

У косы же было свое постоянное место на стене, над картой острова, висевшей за токарным станком, потому что напоминала Йенсу русло реки на северо-востоке Корстеда, образующее небольшую бухту. Теперь карту закрыли собой ящики, но Йенс знал, что она была именно здесь. Это самое важное. В темноте на ней можно было рассмотреть только северное побережье.

Еще до того, как карта затерялась за вещами, Йенс часами рассматривал ее с отцом. В то время остров казался ему огромным. Вместе они решили, что остров похож на фигуру человека, и шутили, что Корстед – это сердце, а свалка – ягодицы, и если деревья будут расти по всему Ховедет, то у человека вырастут густые волосы и борода. А там, где был берег, у человека блестела лысина. Остров изменялся, как человеческое тело, и они сами могли изменить его. Превратив в дикаря.

И если мир обычно становится меньше, когда ты становишься больше, то для Йенса мир за пределами Ховедет становился все больше и больше. Даже когда он вырос, мир казался ему необозримым и чужим – появлялись новые люди, магазины, профессии, машины. Они были необъяснимой угрозой, которая нападает, чтобы захватить его жизнь.

Люди приходили, чтобы что-то изменить, рассказать ему, что на Ховедет нужны перемены. Что мусора было все больше. Что у него накопилось слишком много вещей. Что ему лучше бы избавиться от этого хлама вокруг.

Говоря это, они улыбались. И это было самое ужасное.

Как-то раз к сараю подошли две женщины и сказали ему, что жить среди такой груды мусора непростительно, но есть надежда на Господа. Господь наведет здесь порядок, если Йенс возлюбит его, как отца.

Йенс ничего не ответил, лишь пристально посмотрел на них и пригрозил, что вывалит на них навоз.

Уходя, они уже не улыбались.

Йенс видел не то, что видели они. Оглядывая панораму своих вещей, он не видел в ней беспорядка или мусора. Он видел нерушимое целое. Если убрать одну деталь – разрушится все.

Эти женщины не понимали, что у всех собранных им вещей были свое место и ценность. Они были необходимостью. В пожелтевшей газете, которая заслужила судьбу упаковки для старой глиняной вазы, могло быть написано то, что однажды может пригодиться, хоть Йенс и не читал газет. Старая сбруя напоминала ему о том, как он ездил до Корстеда на телеге. Если починить карманный фонарик, то им можно пользоваться. Батареек у Йенса было множество, какие-то из них точно должны работать. Аудиокассеты, несомненно, тоже работают! Их они нашли за магазином радиоэлектроники в поддоне. Кассеты были совсем новые, сложенные в стопку и упакованные в полиэтиленовую пленку (которую, конечно же, тоже можно было использовать).

Консервные банки должны быть в доме на всякий случай, а срокам годности Йенс все равно никогда не верил. Рубанок остался ему от отца и работал отлично. Шапки понадобятся, когда он износит кепку деда. В подсвечнике Йенса привлекала изящная симметрия – его просто надо отмыть. Зонты могут понадобиться всегда, поэтому их не бывает слишком много. А те, что сломались, Йенс мог починить. А как можно выбросить целый пакет с одноразовыми столовыми приборами, Йенс совершенно не мог понять. Ни одну вещь нельзя использовать только один раз. Как-нибудь он отмоет все эти вещи. И мешкам с солью из сарая фермера тоже найдется применение (и то лучше, чем просто оставить их на дороге).

Йенс чувствовал, что несет ответственность за сохранность всех этих вещей, подлинную ценность которых никто не ценил. Они радовали его, и с ними он ощущал внутреннюю связь. Эта связь, с одной стороны, придавала ему сил, с другой – обессиливала, когда кто-то пытался ее разрушить. Ему становилось страшно.

Когда он, сначала по просьбе матери, потом – жены, попытался избавиться от вещей, становилось только хуже. Он не мог этого сделать и приходил в ярость. Мать никогда его не понимала. Любимая Мария тоже не понимала, но принимала его таким, как есть, и знала, что другим он не станет. А вот отец мог бы понять все.

С годами Йенса стал одолевать совершенно иной страх: мысль о том, что он случайно избавится от чего-то незаменимого. Чего-то, что скрывалось среди других вещей, под ними или внутри них. Страх усиливался, даже когда никто уже не просил его навести порядок и выбросить мусор. Вещи и образы сливались друг с другом в фантазийных сценариях; его мучил кошмар о том, как он не замечает птенца, сидящего на апельсиновой кожуре, крошечное беззащитное существо, которое погибнет, если он выбросит мусор. А если это будет младенец?

Нет, ничего нельзя было выбрасывать. То, что покидало его, обратно не возвращалось. Поэтому Йенса ничего не покидало.

Зато часто появлялось что-то новое. В течение долгого времени он сам собирал эти вещи, потом и дочь, которая начала ездить на главный остров за едой и самым необходимым, приносила в дом что-то новое. Он старался ездить вместе с ней, чтобы она никогда не оставалась без присмотра, но потом обстоятельства сложились так, что ему пришлось отпускать ее одну и просто надеяться на то, что она вернется домой.

Она всегда возвращалась. Между ними была нерушимая связь. Лив понимала его – она тоже была немного странной.

Сбоку у слесарного верстака были песочные часы. Силас Хордер с младшим сыном нашли их в каком-то сарае, принесли к себе в мастерскую, бесконечно переворачивали и, считая секунды и вдохи, наблюдали за тем, как плавно, через узкое горлышко течет время. Эти песочные часы – из темного дерева, с мелкими песчинками и толстым стеклом – годами горизонтально висели в отверстии стола, под толстым слоем пыли и воспоминаний давно минувших дней.

Йенс наблюдал за тем, как Лив разглядывает прочно закрепленные песочные часы. Она знала, что их нельзя трогать. Как-то раз она спросила, можно ли поставить их правильно. Ей захотелось посмотреть, как в них течет песок.

Но даже Лив не разрешалось запустить ход времени.

Декабрь

Я точно не знаю, как долго незнакомка жила у нас, похоже, целый месяц. Но это было точно перед самым Рождеством, потому что мы вместе мастерили плетеные сердечки из бумаги и разучивали рождественские песни о Марии и Иисусе, которого я постоянно называла Йенсом. Я не очень поняла, что там произошло с его отцом, но мне понравилось, что он родился в сарае. Еще и ночью.

Я спросила маму, когда родились мы с Карлом, а она ответила, что днем, и ей помогала одна женщина, и что это было очень больно. Мне бы хотелось, чтобы в тот день она тоже дождалась ночи, но я все равно очень рада, что мы с Карлом и тогда были вместе. Даже когда родились. Мне не нравилось быть одной.

Возможно, поэтому я любила смотреть на рисунки со мной и Карлом. Они висели на гвозде в спальне над кроватью. Их нарисовал папа. Он рисовал нас каждый год, когда цвела жимолость, и по нашим лицам было заметно, как мы менялись, но все же оставались похожими друг на друга. Новые рисунки висели поверх старых, их все можно было пролистать и посмотреть самые первые, где мы еще совсем малыши. Я любила позировать для рисунков, потому что можно было просто сидеть и смотреть на папу, на его волосы и бороду, которые все росли и росли.

Маму папа тоже нарисовал. Ее рисунок висел на стене в мастерской в небольшой красивой рамке. Других рисунков с мамой у нас больше было. Но ничего красивее этого рисунка и никого прекрасней мамы я в жизни не видела.

Когда незнакомка поселилась в комнате за мастерской, создалось ощущение, что она поселилась во всем доме сразу. Карл тоже так думал, но сначала мы решили, что это же так интересно, и много об этом не размышляли, и о том, как это может быть тоже опасно.

Когда она как-то утром зашла ко мне в спальню и села возле кровати, я впервые говорила с посторонним человеком, по-настоящему говорила. Мы сидели вдвоем и разговаривали. Странно, что я совсем не боялась. Очень странно, ведь мама была за сараем в прачечной, и папа в лесу занимался елями – если бы я закричала, то никто бы меня не услышал.

Эта женщина совсем не выглядела опасной. Она улыбнулась и присела на край кровати – туда, где было свободное место, – и спросила:

– Лив, чем ты занимаешься?

«Странный вопрос, – подумала я. – Она же сама видит, что я сижу на кровати и рассматриваю рисунки».

Я не ответила, но пальцем показала на рисунок. Со мной и Карлом.

Она тоже посмотрела на нас. Долго смотрела. Потом поднялась, подошла ближе и пролистала до тех рисунков, где мы с Карлом совсем еще малыши. Она стояла ко мне спиной.

– Мы с ним похожи, – сказала я.

Она кивнула.

– Это нас папа нарисовал!

Она снова кивнула.

Теперь я не смотрела на рисунки. Я смотрела на нее и еще не знала, что это моя бабушка. А она смотрела на нас с Карлом. И я подумала, что надо рассказать ей о несчастье.

– С моим братом произошло несчастье, – сказала я в конце концов.

Она опять кивнула. «Пора бы ей уже перестать кивать, – подумала я. – Может быть, она уже знает про Карла?»

Наконец она повернулась, посмотрела на меня и, улыбнувшись, спросила:

– Ты любишь блинчики?

Я не знала, что ответить. Я и понятия не имела, что такое блинчики. Поэтому я повторила за ней.

Кивнула.

Потом выяснилось, что блинчики я очень даже люблю. Первый блин она посыпала сахаром, свернула его в трубочку и дала мне, а сама стала печь дальше. Я откусила, совсем позабыв о том, что он свернут и там внутри сахар, а он возьми, да и высыпись прямо на пол. Она что-то сказала, но мне было все равно, потому что ничего вкуснее я в жизни не ела.

Она вытерла пол, погладила меня по голове и дала еще один блин с сахаром. После четырех штук мне пришлось сесть на пол, прямо посреди сахара – она сказала, что ничего страшного в этом нет, и мы обе засмеялись.

Потом зашла мама.

Странно, что они ничего не сказали. Просто посмотрели друг на друга. Потом мама повернулась и ушла. Наверное, обратно в сарай. Я не понимала, надо ли мне было пойти с ней или можно остаться сидеть в сахаре. Но бабушка заговорила, и я осталась на кухне.

– У тебя есть друзья, с которыми можно поиграть, Лив?

Я кивнула. У меня же был Карл и все наши животные.

Она смотрела в ожидании ответа, но я молчала – ведь я уже кивнула в ответ.

– Ты гуляешь с другими детьми? – спросила она и протянула еще один блинчик. – Поаккуратнее с сахаром, дорогая.

Я снова кивнула и протянула руку к сладкой трубочке.

– Да, с Карлом.

Блин застыл в воздухе. Теперь настала ее очередь посыпать его сахаром, и прошло несколько секунд, прежде чем я получила заветное лакомство.

В кухню вошел Карл. Он посмотрел на бабушку. Я думаю, тогда он начал ее бояться. Она так странно на него смотрела. К тому же ее волосы были совсем белые.

Еще какое-то время бабушка пекла нам блинчики по утрам. Сначала она готовила из того, что доставала из упаковок, привезенных с собой. А когда в них все закончилось, я стала приносить яйца от наших куриц, молоко из-под коровы и муку из мешков, стоявших на самом входе; и блинчики стали еще вкуснее, а все потому, что я помогала.

Папа не так много ел и почти ничего не говорил. Мама ела много и молчала. Я ела столько, сколько могла уместить за один раз.

Иногда мы с бабушкой проводили время вместе, потому что мама с папой были заняты и, как мне казалось, избегали ее. Папе нужно было рубить деревья к Рождеству, отвозить их на главный остров и заниматься разными другими делами, а еще – сделать подарок. Поэтому в последние дни перед праздником нам запрещалось заходить в мастерскую. Мама у себя в спальне тоже готовила какой-то сюрприз.

Я не знала, что они приготовят в этот раз. Год назад они устроили кукольный театр и подарили перчатки из кролика.

В гостиной папа заранее начал поднимать вещи к потолку, чтобы освободить в комнате место. Я любила сидеть в зеленом кресле и смотреть вокруг. Так комната стала сказочной пещерой, и чем выше вдоль окон поднимались вещи, тем темнее она становилась.

Особенно мне нравилось смотреть на скрипку, подвешенную на веревке над печью. Когда в печи горел огонь, скрипка крутилась, словно флюгер. Кстати, о птицах. Из-за угла на меня глазело чучело совы – его мы взяли у аптекаря. Оно сидело на диване, поставленное вертикально рядом с манекеном и стопкой журналов. Мне нравилась эта сова. Когда я выходила в ночные походы, то старалась быть тихой, как она. Честно сказать, я не сразу поняла, что это была не живая сова. Она вела себя так же, как и те совы, которых я видела в лесу.

Иногда я думала, что скоро мы, должно быть, соберем все вещи на острове, но находилось все больше того, что можно принести домой. Например, вместо платы за дерево папе отдали пианино, как раз за день до того, как приехала бабушка. Папа сказал, что у инструмента нет нескольких клавиш и педали, а так он в полном порядке. Передвинув несколько чемоданов, папа нашел ему место в нашей гостиной, да к тому же на полу. Позднее он поставил на клавиши три больших радиоприемника и гипсовую голову пианиста. Над этим я еще долго размышляла: какой же он пианист, если у него нет рук и ног?

К сожалению, в одном я была уверена наверняка – бабушке не нравилось, что в доме так много вещей. Заходя в гостиную, она кашляла – почти так же громко, как храпела, и часто что-то бормотала о том, как это ужасно и как такое могло произойти всего за несколько лет. Я не понимала, о чем это она.

Она была очень неуклюжая, потому что постоянно обо все спотыкалась. Как-то раз она громко закричала, потому что ударилась большим пальцем о граммофон, стоявший на входе в кухню. Ей казалось, что ему не место в доме, но сколько я себя помню, он всегда там стоял. Но это не сравнится с тем воем, когда она задела в ванной полку и на голову ей упала целая банка консервированного тунца. Папа тут же прибежал из мастерской, чтобы посмотреть, что случилось. Помню, что он стоял в дверях и молча смотрел на нее. Она тоже на него посмотрела, склонившись над раковиной, и покачала головой. Тогда папа понял, что с ее головой все в порядке, и ушел.

Где-то должна была стоять картонная коробка с елочными украшениями, но после нескольких дней поисков бабушка перестала ее искать. Поэтому мы сами сделали украшения из того, что нашли. Сердечки сплели из коричневой бумаги. Какие же они получились чудесные! Не понимаю, почему ей хотелось сделать из других цветов. Ведь коричневый – такой красивый цвет! К тому же настоящее человеческое сердце – коричневое.

Она сказала, что привезла подарки с материка, и я все гадала, что же достанется мне – маленькое радио или настольная игра? Их я нашла у нее в сумке. Особенно меня заинтересовали большие круглые батарейки для радио с полосатым зверем, дрожащим на языке и горелым на вкус. Все эти вещи были тщательно упакованы в какую-то слишком чистую бумагу, поэтому, все тщательно рассмотрев, я снова завернула их почти таким же образом (правда, со скотчем я управлялась плохо).

Когда папа поставил в гостиной елку, я поняла, что это лучшее дерево из всех, что я видела. Карл со мной согласился. Звезда, которую я сделала из велосипедных спиц, красиво сияла серебром под балками потолка, а от подножия ствола был как минимум метр до пола, чтобы всем подаркам хватило места.

До сочельника оставалось еще несколько дней, и я все еще не знала, что наша гостья была моей бабушкой. В каком-то смысле мне было немного жаль, что она так и не увидела мой подарок. И свой – тоже.

Иногда рано утром я приходила к ней на кухню и пыталась найти место, чтобы присесть. Я все еще ее не боялась, а Карл боялся, но совсем немного. Мне нравилось говорить с ней и то, как она гладила меня по голове. И пахла она очень вкусно.

В ее сумке лежало много интересных вещей. Я потратила много времени, чтобы все их изучить, и делала это, когда ее не было рядом. Кроме пакетов, я нашла какую-то штуку, которую нужно втирать в голову, мазать туфли и одежду. Ничего подобного я еще не видела. Еще я нашла маленькие нейлоновые носки и светло-коричневые кожаные туфли. Раньше я и знать не знала, что бывают такие красивые туфли.

Гостья всегда спрашивала, куда я хожу и чем занимаюсь. Я рассказывала ей то, что могла вспомнить. Накануне я могла смастерить еще несколько стрел для лука, изучать груды вещей во дворе или помогать папе с животными. Однажды утром она спросила, почему я такая сонная, и я ответила, что охотилась на оленей. Мне нельзя было это рассказывать – я пообещала папе ничего не говорить о том, что мы делали по ночам. И даже грузовик мы заводили очень осторожно, чтобы она не услышала.

– И часто вы ходите гулять по ночам, вместо того чтобы спать? – спросила она. Она так странно посмотрела, что Карл толкнул меня – он хотел уйти. Но я сидела на месте.

Я долго думала о том, что бы соврать.

– Это Карл ходит, – наконец ответила я.

Я любила слушать ее рассказы о материке. Судя по всему, город, где она жила, была огромный. Там, наверное, безумно много вещей – уж точно больше, чем у нас на Ховедет. Она много говорила о том, что там живут другие дети. Они вместе играют, ходят в школу, учатся читать, писать и считать.

Я спела ей песенку про алфавит и дошла до «Э»: «Ц – Ч – Ш – Щ – Э – алфавит запомню я!»

– Какая же ты умница! – сказала она. – Не хватает только «Ю» и «Я» в конце.

Это мне не понравилось.

– Иначе получается только тридцать одна буква, и «Э» не рифмуется с «запомню я».

Как она мне надоела. Хорошо, что мама разрешала мне петь так, как я хочу, – она и так знала, что я помню про «Ю» и «Я». Видимо, бабушка не поняла, что я уже умею читать и писать.

Но она все не могла угомониться.

– Без «Ю» и «Я» нельзя обойтись. А как же мы тогда напишем «ЮБКА» или «ЯБЛОКО»?

«Можно написать «круглый зеленый фрукт», – подумала я.

– А знаешь, как много яблок растет в городе, где я живу, – снова сказала она. Она еще и о яблоках решила поговорить.

– Я больше люблю груши, – возразила я.

– Что ж, ладно.

Она на мгновение замолчала, а я пыталась придумать, почему она мне все еще должна нравиться.

– Скажи-ка, Лив, а мама с папой говорили о том, что ты скоро пойдешь в школу? В Корстеде, я полагаю.

Я знала, что в Корстеде была школа. Иногда мы проезжали мимо нее, и я видела, как дети играют во дворе. Всегда кто-то из них кричал, а взрослые их ругали. И ни одного с перочинным ножом. Во дворе вообще ничего не было. Только асфальт и белые полосы.

Папе не нравились школы, а я не понимала, нужно ли мне все-таки туда ходить.

– Мама учит меня читать и писать, а папа – мастерить новые вещи из старых вещей, работать рубанком, отливать наконечники для стрел, ставить ловушки для кроликов и снимать с них шкуру. Когда они умирают, им не больно, потому что вокруг темно. А еще я знаю игру, когда нужно забирать чужие вещи, не разбудив хозяев. И вообще – у меня есть перочинный нож, с ним я тоже играю.

Она посмотрела на меня так, что мне сразу стало ясно: я сболтнула лишнего. Конечно. Я просто не привыкла следить за тем, что говорю. Это было утомительно.

– Я думаю, что тебе пора начать ходить в школу, – сказала бабушка. – Только твой перочинный нож придется оставить дома.

Теперь уже я удивленно смотрела на нее. Карл убежал за папой. Я не знала, что ей ответить. Тем временем она не собиралась на этом останавливаться.

– Лив, мне кажется, что тебе не стоит оставаться на Ховедет. Здесь столько мусора, грязи и пыли. Тебе это может навредить. А вдруг ты заболеешь… Я считаю, тебе нужно уехать. Мне придется обсудить это с твоим отцом.

– Откуда ты знаешь моего папу? – наконец спросила я. Теперь я начала что-то подозревать. Может быть, Карл был прав и с ней что-то не так.

Она ответила не сразу.

– Твой папа – это мой сын. А я – твоя бабушка.

Я ничего не поняла. И Карла не было рядом.

– Дедушка Силас, мой муж, научил твоего папу делать разные вещи из дерева. А эта кепка, которую он носит не снимая, досталась от моего отца.

В этот момент подгорели блины.

– И о Карле нам тоже нужно поговорить, – продолжала она, убирая сковороду с плиты.

– Но его здесь нет.

Я надеялась, что Карл с папой вот-вот придут.

– Я вижу. А ты знаешь, где он сейчас?

В тот вечер они говорили в гостиной, а я стояла за дверью и подслушивала. Они сидели втроем, даже мама пришла, и в какой-то момент папа закричал. Я никогда раньше не слышала, чтобы он так кричал. А на следующее утро у него стали появляться белые волосы.

До Рождества оставалось всего два дня, и они выдались на редкость странными.

Никто ничего не говорил. Наверное, они думали. И я думала. О том, что услышала: что она собирается забрать меня на материк и отдать в школу, что мне нужно играть с другими детьми и сходить к врачу, что придут какие-то люди из специальных учреждений и контейнер, который она заказала.

Я отчетливо помню, как она сказала, что здесь нужно «убраться как следует». Понятно, почему папа так разозлился. Он ведь всегда убирал мусор из сарая и на поле.

Все же я приготовила для нее подарок. Маленькую коробочку, от которой чудесно пахло табаком. В нее, кажется, можно было складывать маленькие предметы. Но в конце концов я оставила ее себе. Для мамы я приготовила книгу о бабочках, а для папы – целую банку смолы, которую я насобирала сама. А еще – небольшой особенно красивый золотистый комок с жуком внутри. Если он сохранит его как следует, то получится янтарь, похожий на тот с муравьем, который хранился у папы.

Я еще не научилась считать до миллиона лет, но знала, что это наверняка очень долго. Жука было уже не спасти. Я пыталась, но, когда я его нашла, он уже очень крепко застрял в смоле. Поэтому я осторожно шлепнула его по голове.

До приезда бабушки я не понимала, зачем мы празднуем Рождество. Я думала, это просто потому, что это весело и уютно. Мама с папой не объясняли, да и я никогда не спрашивала. Из разговоров с бабушкой я поняла, что это как-то было связано с тем мужчиной, Иисусом, и елкой, и звездой из велосипедных спиц, и нашими гусями, и гномами из сада рыбака. Но что там конкретно произошло, я так и не поняла.

Я не знала, что такое контейнер, пока его не привезли на огромном грузовике после Нового года. Поднимаясь по гравийной дороге, грузовик шумел и дребезжал. Я тут же побежала смотреть, что это нам такое привезли. Контейнер поставили прямо за мастерской. Это был длинный закрытый ящик темно-синего цвета с косыми боками и тремя дверьми.

«Это для Эльсе Хордер», – сказал папе водитель. Видимо, он не знал, что мы убили бабушку. Поэтому он уехал, оставив нам контейнер, и помахал мне рукой. Он был последним незнакомцем в течение долгого времени, который видел меня.

Дорогая Лив,

Я не знаю, было ли правильным решением заявить о твоей смерти. Мы просто так боялись, очень боялись потерять тебя. Мы ужасно поступили с твоей бабушкой. Но то, что хотела сделать с нами она, было еще ужаснее.

У нас не было выбора!

Я предпочитаю думать, что его не было.

С любовью, мама.