Текст книги "Смола"

Моя бабушка

Мне никогда не рассказывали о том, что тогда произошло с моим братом Карлом. Я знаю только, что, когда мы были маленькими, с ним случилось несчастье, а потом бабушка переехала к своей двоюродной сестре на материк. А мы так и остались жить в нашем доме. Время шло, и мы становились больше. Особенно мама.

Про бабушку я узнала гораздо позднее. От нее самой. До этого я и понятия не имела, что у меня вообще есть бабушка. Но как-то раз она просто появилась у нас в доме, поселилась в комнате за мастерской, стала печь блинчики каждое утро. Так продолжалось почти весь месяц. Это был декабрь.

Папа не хотел разговаривать о ней. Видимо, он хотел поговорить не о ней, а с ней, и мне это казалось очень странным. Я любила есть ее блинчики и слушать рассказы про материк, но мне не нравилось, как она действовала на папу. Мама ее тоже не любила.

Не только из-за храпа. А храпела бабушка громко-прегромко! Если она спала днем, то это было слышно во всем доме.

Мама не любила ее прежде всего потому, что, когда она к нам приехала, все стало только хуже. Мне кажется, что-то вывело папу из себя. Во всяком случае, когда она сказала, что хочет забрать меня на материк и отдать там в школу, потому что для меня так будет лучше. Они не знали, что я тогда стояла за дверью и все слышала.

Дорогая Лив,

Твоей бабушки Эльсе становилось слишком много. Не так, как меня. По-другому. Честно говоря, мы так радовались ее отъезду, когда ты была еще совсем крошкой, и я совершенно не ожидала, что она вернется спустя столько лет. Тебе тогда как раз исполнилось семь.

А мне почти удалось забыть о ней.

Когда я снова увидела ее, меня словно схватили за горло, словно кто-то перекрыл весь воздух на Ховедет. Она покидала нас как раненое животное, ищущее место, чтобы умереть, и в глубине души я надеялась, что так и произойдет. И вот она снова здесь, стоит и улыбается, оскалив зубы, живая и невредимая, еще здоровее, чем была. Как же ее много!

Я не знала, что ей нужно. И не знала, понимала ли она, что тогда натворила. Она писала твоему отцу письма, но он сжигал их все, даже не прочитав. Даже не говоря об этом.

С тех пор, как она уехала, мы не обсуждали ее. Никогда не говорили о том, что произошло. Мы защищали себя.

Я снова забеременела.

С любовью, мама.

Возвращение

Эльсе Хордер поняла все с первого раза и расценила поступок сына как предательство, когда он попросил ее уехать с Ховедет.

Точнее – приказал ей.

Она злилась и сначала решила, что это она выгонит их из дома, что это сын должен переехать. Но сделать это она так и не смогла. К тому же ей было невыносимо думать о том, что она останется в доме одна: без Силаса, без Могенса, без Йенса… со всеми воспоминаниями и болью в полном одиночестве. Ее двоюродная сестра была вдовой. Она решила помочь Эльсе и предложила ей свободную комнату. Мысль о том, чтобы навсегда покинуть остров, все больше привлекала Эльсе. Выход, который больше походил на освобождение.

Очень удивительно, что, живя среды природы – в окружении леса, лугов и моря из чистого воздуха, – можно быть запертым в клетке (именно так чувствовала себя Эльсе), а потом вдруг взять и стать свободным как птица среди навязчивых городских фасадов, острых углов и пелены выхлопных газов. Так и произошло. В городе она снова вдохнула воздух полной грудью. И даже болезнь отпустила ее. Боли сошли на нет, кровотечения прекратились, а вскоре она стала считать себя совсем здоровой.

Двоюродная сестра была очень умной, в прошлом работала медсестрой, и с ней Эльсе чувствовала себя в надежных руках. Говорить с кем-то «не из этих мест» было для нее облегчением. То же самое касалось жилья. Наконец-то Эльсе переехала в дом, где царил полный порядок. С годами ей все сложнее было понять, как покойный муж и младший сын могли жить среди кучи мусора.

Эльсе пришлось признать, что ее жизнь до и после несчастья была ужасной. После того как Йенс и Мария стали родителями, ее так мучили боли, угнетенность и необъяснимая злоба, что она не могла держать себя в руках. Она предъявляла своей невестке множество бессмысленных требований, вместо того чтобы помочь молодой матери, – она только огрызалась, препятствовала Марии, искоса смотрела на нее и чувствовала, как ее саму что-то душит изнутри.

Эльсе постоянно лежала на кровати, потому что пыталась сбежать – там эти омерзительные чувства при виде счастливых молодоженов не переполняли ее. Никогда она еще не чувствовала себя такой одинокой и ненужной, как после рождения близнецов. И никогда еще материнская ревность не была ей так ненавистна. Словно смирительная рубашка, которую она сама на себя надела, но не могла из нее вырваться. Нехватка прощения и любови смешивалась в ней с неумолимой тягой к тому, чтобы кто-то наконец заметил ее мерзкое поведение, – она это заслужила и прекрасно знала об этом.

Когда ее отправили в маленькую комнату, где со всех сторон давили стены, а ежедневный плач мальчика проникал сквозь известь словно кислота, она заглушала себя лекарствами и сном, удерживая тем самым эту удочку кошмара. Она стала мечтать о том, чтобы наконец на том свете встретиться со своим любимым Силасом и вновь обрести покой.

В день, когда произошло несчастье, она помолилась о том, чтобы уснуть вечным сном. Об этом она тоже рассказала сестре, которая заверила Эльсе, что с ее храпом это было бы проблематично.

Все же было то, что Эльсе не сказала никому. Перед тем как случилось несчастье, ее посетило плохое предчувствие, которое никак не отпускало ее.

Мария очень хотела дочь. Об этом Эльсе прочитала в ее блокноте, который нашла у невестки в нижнем ящике прикроватной тумбочки. «Мысли» – вот что было написано на блокноте. Эльсе, конечно же, прекрасно знала, что плохо читать чужие секреты, но желание заглянуть в закрытый мир молодой пары в конечном счете пересилило моральные убеждения.

Мария писала, что хотела родить девочку, и ее желание исполнилось. Однако в дневнике было кое-что еще, что обеспокоило Эльсе:

«Я так счастлива и благодарна судьбе за двух здоровых малышей. Это настоящий дар. Все же что-то терзает меня изнутри. Я совершенно не могу осознать, что теперь должна нести ответственность за целых ДВЕ жизни, хоть и разделяю ее с мужем. Йенс чудесный, я люблю его больше жизни. Но это же Йенс… иногда он просто уходит в себя. А от его матери помощи не дождешься!

Справимся ли мы? Справлюсь ли я? Сын спит неспокойно. Много плачет. Из-за него я сама практически не сплю. Это сводит меня с ума. В самые тяжелые моменты я думаю о том, что лучше бы у нас была только дочка».

О том, что она подозревала Марию, Эльсе не могла признаться ни самой себе, ни сестре. Но с каждым днем эта мысль все больше мучила ее.

Прошло больше шести лет, прежде чем она решила вернуться. За все это время она не получила от них ни весточки. На ее письма никто не отвечал, и телефон на Ховедет так и не установили. Позвонить можно было из трактира в Корстеде, но туда они, очевидно, больше не ездили. Когда Эльсе как-то раз позвонила в трактир, ей ответили, что Йенс Хордер в городе теперь появлялся редко. Эта новость встревожила Эльсе, как и то, что она увидела, выйдя из такси на Ховедет.

Тут словно никому ни до чего не было дела. Вещи расползлись повсюду, еще больше, чем раньше. И не только они.

Когда Мария вышла из дома встретить незваных гостей, Эльсе с трудом узнала ее.

Некогда изящная фигура Марии раздалась и стала совершенно бесформенной. Было видно, что ей тяжело передвигаться. Чтобы сделать несколько шагов и спуститься по ступенькам, она опиралась на стену, а ее легкая походка сменилась на тяжелое переваливание.

Эльсе постаралась скрыть удивление.

– Мария, это ты? – сказала она приветливо. – Давно же мы не виделись.

Мария кивнула и с усилием улыбнулась – то ли от вида свекрови, то ли от того, что улыбаться ей было тяжело физически.

– Здравствуй, Эльсе. Какой сюрприз… Не знала, что… Я позову Йенса.

Такси, которое привезло Эльсе с парома на Ховедет, медленно разворачивалось и вскоре скрылось, повернув в сторону Хальсена и главного острова.

Мария проводила машину взглядом.

– У нас теперь мало кто бывает, – сказала она.

– Но почта ведь приходит? – спросила Эльсе, сама не до конца понимая, какой ответ она хотела бы услышать.

– Да, почта иногда приходит, – ответила Мария, не поднимая на Эльсе глаз. – Приносят письма от… ну, ты и сама знаешь. Я позову Йенса.

Эльсе подумала о Могенсе. Все эти годы она не получала вестей от старшего сына, но слова о том, что он все еще присылает деньги на Ховедет, успокоили ее. На конвертах всегда была пометка «Хордер, Ховедет». Это ведь мог быть любой Хордер с острова – и мать, и брат.

Она сама раньше писала «Йенс Хордер» на всех своих конвертах.

За Марией захлопнулась дверь мастерской, и доносившийся из нее беспрерывный громкий стук резко остановился.

Взгляд Эльсе проследовал за парящей в воздухе снежинкой, которая плавно опустилась на землю и растаяла. Двор явно уже несколько лет не засыпали новым гравием, поэтому маленькие камешки были затоптаны в землю. Где-то виднелись иссохшие травинки – это означало, что летом участок зарастал. Эльсе посмотрела вокруг – повсюду были груды мусора, стеснявшие пространство. Дул холодный ветер, и она вздрогнула. Из-за лежавших на участке запчастей вдруг вышла черная кошка, но, увидев Эльсе, спряталась обратно.

Через некоторое время пришел Йенс.

Эльсе не видела сына с того самого кошмарного дня, когда он выгнал ее из дома и отвез на паромную пристань. Тогда она даже на секунду задумалась, посадит ли он ее на паром или же в последний момент решит бросить рядом на свалке. В таком случае впервые за много лет он бы отвез что-то ненужное на свалку, а не домой.

Йенс, в отличие от жены, не растолстел – как раз наоборот. А вот борода отросла знатно. Юношеские усы теперь стали густыми, и волосы спускались ниже ушей. Кепка была все та же. При виде Йенса у Эльсе возникло странное чувство: он, с одной стороны, был похож на отца, а с другой – уже не был похож на того ребенка, каким она его помнила.

– Здравствуй, мама, – сказал Йенс и неловко поцеловал ее в щеку. Ей захотелось удержать его в своих объятиях хоть на мгновение, но он быстро отпрянул. – Мы не знали, что ты приедешь, – сказал Йенс, посмотрев на две большие сумки, которые она отодвинула в сторону.

Эльсе уже не могла думать о том, лгал ли он или действительно не читал ее два последних письма.

– Я уеду, – сказала она. – Но надеюсь, что мне можно погостить у вас немного… – Она замешкалась. – Мне хотелось посмотреть, как здесь идут дела.

– Дела хорошо, – сказал Йенс. – А как поживает?..

– Кузина Карен. Мне очень нравится жить у нее. Я, к своему удивлению, очень полюбила большой город.

– Как там хорошо… в городе… особенно в декабре, – сказала Мария. Эльсе восприняла это как настоятельную просьбу невестки скорее вернуться восвояси.

– Как долго ты хочешь пробыть у нас?

Взгляд Йенса уперся в далекий угол мастерской – туда, где была дверь в белую комнату.

Эльсе пожала плечами.

– Я думала, это будет зависеть от…

В тот же момент из-за угла сарая выбежала та, от кого это будет зависеть. Она вернулась после прогулки на поле.

– Пап, а можно барашек…

Увидев Эльсе, девочка вдруг остановилась.

– А это еще кто? – спросила она и показала на бабушку, одновременно с недоверием и любопытством. Но больше – с недоверием.

Эльсе хотела ответить, но Йенс прервал ее.

– Эта женщина поживет у нас некоторое время. Так что там с барашком?

Девочка вытаращила глаза. Было ясно, что к гостям, которые остаются с ночевкой, она не привыкла.

– Что с барашком, Лив?

– Он опрокинул одну из… Пап, а где она будет жить?

Лив не могла отвести взгляд от незнакомки, которая некоторое время будет жить у них. А у Эльсе при виде внучки ком подступил к горлу.

Девочка, слава богу, выглядела здоровой. Она была больше похожа на отца, чем на мать. В ней не было ни грамма лишнего веса, волосы были подстрижены коротко, а глаза – темные и глубокие. По ее движениям и одежде можно было подумать, что это мальчишка. На ней были поношенные джинсы, которые, по-видимому, очень давно не стирали; кожаные ботинки, которые когда-то были белыми, просто их давно не чистили, и дырявая блузка. В кожаном чехле, пристегнутом к ремню, висел перочинный нож, так естественно, словно все дети носят такой, и судя по затертой рукоятке – она им часто пользовалась.

– Эта женщина остановится в белой комнате. Я могу отнести ее вещи, а потом схожу проверить барашка. А ты пока можешь отвязать лошадь и прогуляться, если хочешь.

Лив повернулась и радостным галопом поскакала выполнять поручение, а Йенс живо схватил сумки матери и понес их в самую дальнюю комнату дома.

Эльсе не отводила от него взгляд.

– Пойду поставлю кофе, – донеслось где-то позади. Это была Мария, которая тяжелыми шагами поплелась к дому.

Эльсе подумала, что мусор, вероятно, может быть свален и в комнатах, и очень боялась, что ее подозрения подтвердятся.

В белой комнате она едва нашла место для своих сумок, да и ничего белого там уже не было, поскольку вещи высоко громоздились вдоль стен. Та роскошная кровать, которую когда-то изготовил Силас, стояла за недоделанными изделиями из мастерской и чем-то очень похожим на хлам со свалки. Тут было все: банки, люстры, лыжи, подушки, старые картинные рамы. И все это – в плачевном состоянии. «Зачем им все эти вещи?» – спрашивала себя Эльсе.

Сначала Эльсе думала попросить у Йенса разрешения переехать в свою старую комнату на втором этаже, но, увидев, в каком она состоянии, – расхотела переезжать. Во всяком случае, лес мусора в белой комнате был лучше лосиной головы, которая испуганно таращилась на нее и висела прямо перед кроватью.

Очевидно, что мест, поддающихся уборке, на Ховедет не осталось.

Свет и воздух

Я заперла лошадь в сарае и хотела, как обычно, насладиться этим счастливым моментом, когда мы с Карлом могли расчесать ее и погладить, но в тот день я не придумала ничего лучше, чем просто сидеть и наблюдать за тем, как она ходит и топчет землю. Я никак не могла выкинуть из головы эту женщину. Еще никогда такого не было, чтобы кто-то просто появился у нас на пороге и переехал в нашу комнату. Иногда с главного острова приезжали люди, которым нужно было что-то починить, но теперь это происходило все реже, и они все равно потом тут же уезжали домой. Папа говорил, что он лучше бы сам забирал и отвозил эти вещи хозяевам. Он им не доверял.

Я им тоже не доверяла. Я доверяла папе.

Вместо того чтобы принимать покупателей у нас дома, он стал отвозить рождественские елки на небольшой участок гравийной дороги на выезде из Корстеда и продавать их там. По-моему, в последний раз он продавал елки на прошлое Рождество. Потом он решил, что пусть все растет само по себе.

Незнакомка была очень старой, с маленькой сумочкой в руках, в пальто с блестящими пуговицами и белыми волосами. Таких женщин мы видели только на главном острове. Карл их немного побаивался из-за слишком белых волос, но он никому об этом не говорил, кроме меня. Я его успокаивала и повторяла ему папины слова: «Белые волосы – это естественно. У всех нас когда-нибудь такие будут, если только мы не умрем раньше».

Мы с Карлом внимательно рассматривали волосы друг друга, а еще внимательнее – папины и мамины. До того как приехала незнакомка, которая оказалась нашей бабушкой, мы еще не находили на Ховедет ни одного белого волоска – если, конечно, не считать животных и того мужчины на трехколесном велосипеде, который приехал, чтобы попросить папу сделать урну для его жены и трубку для него.

Мне кажется, что белые волосы как трава – начинают больше расти, если их сначала коротко подстричь. Во всяком случае, мы заметили, что у папы стало больше белых волос, с тех пор как к нам приехала бабушка. Они, конечно, выросли не за один день, но с каждым днем их становилось больше. Я заметила, что наутро после ее приезда, когда они говорили обо мне на кухне, у папы появилось много белых волосков среди темных. И даже на бороде. Карла это даже немного испугало.

Это случилось прямо накануне Рождества.

Впрочем, то была лучшая осень в моей жизни. Как-то раз мы с папой вместе пошли ловить речных камбал. Мне впервые разрешили пойти на рыбалку, и я никак не могла дождаться, когда смогу сама ловить рыбу и радовалась тому, что это время мы проведем с папой вдвоем. В лодке мы говорили обо всем на свете. Он рассказал мне, что глубоко под водой рыбы не тонут, но если вдохнут воздух – задыхаются.

Мне казалось, что все как раз наоборот.

Еще папа рассказал, что, убивая рыб, мы им помогаем, иначе они задохнутся без воды. Когда мы поймали красивую тонкую камбалу с двумя кривыми глазами, он показал мне, как это сделать. Он ударил рыбу по голове специальной палкой. Сначала я подумала, ничего страшнее я в жизни не видела.

– Вот, Лив. Теперь она мертва, – сказал он потом.

Но как же она могла быть мертвой, если она все еще дергалась. Я испуганно показала на нее и открыла рот, хоть и не могла ничего сказать.

– Она дергается из-за нервных окончаний, – сказал папа. – Это естественно. Она уже точно мертва, и обещаю тебе, что она ничего не чувствует. Мы сделали для этой рыбки все, что могли, поэтому с чистой совестью можем съесть ее на ужин.

– Но, папа…

– Что?

– Она же вернется обратно?

– Обратно?

– Да, как листья… и трава. Ты же говоришь, что все возвращается.

Папа посмотрел на воду. Он курил трубку, и в нашей лодке стоял чудесный аромат дыма и моря.

– Да, рыбка тоже вернется обратно.

Я подползла к нему чуть ближе, устроилась у его ног, вдыхала запах дегтя и слушала скрип дерева. За краем лодки виднелось синее небо и недвижные комочки-облака. Моря мне не было видно, но я знала, что оно там, сразу за скрипящими досками.

– Вернется как новая рыбка? – спросила я.

– Может быть. Или как кто-то еще.

– Кто-то еще? Морская камбала?

– Почему бы нет.

– Или кролик? Или… или, может, как человек?

Я повернула голову, чтобы поймать взгляд отца, но все, что я увидела, – сплошную бороду и голову на трубке. Я не уверена, но, может быть, он пожал плечами, во всяком случае, ничего странного он не сказал.

– Лив, возможно, однажды кто-то расскажет тебе о Боге.

– Бог? Тот, который похож на морского дракона?

– Да нет же, не рыба. Это… как тебе объяснить… Многие люди верят в человека, который сидит на небе и все решает.

– На небе? – Я перевела взгляд с бороды на облака. – А как он выглядит? – спросила я и начала высматривать его в небе.

– Я не знаю. Говорят, у него длинная белая борода.

Карла бы это не обрадовало.

– Длинная белая борода… в небе? – переспросила я удивленно.

– Да, это сложно объяснить. Но то, что я говорю тебе об этом, еще не означает, что эти люди правы. Я не верю в Бога.

– Он врет? – тогда я уже хорошо знала, что врать – плохо, только если это не было необходимо.

– Нет, я просто не верю, что он вообще существует.

– Я никогда никого не видела в небе, поэтому я тоже не верю, что он там есть, – уверенно сказала я. – Но я верю, что вон там летит чайка!

Борода развевалась от ветра, и мне удалось увидеть папины глаза.

– Именно. Мы с тобой верим в чаек.

Я улыбнулась. Потом я достала свой перочинный нож из чехла и подняла к свету так, чтобы он засверкал на солнце. На ноже была выемка, которую мне нравилось разглядывать. Мы нашли его в доме продавца велосипедов, как и другие полезные вещи. Разные крышки, например. А еще фонарь, сломанный зонт от солнца и пакетик лакрицы.

Мы сидели и ждали.

– А мама тоже не верит в этого человека?

Ответ я так и не получила, потому что крючок зашевелился, и мы стали поднимать новую камбалу. В этот раз папа разрешил мне самой убить ее, и, по его словам, у меня отлично получилось. Когда мы поймали еще пару рыбин, папа, к моему сожалению, стал убирать удочку.

– Нельзя брать у природы больше, чем нужно, – объяснил он. – Если мы выловим всю рыбу, в следующий раз нечего будет ловить.

Я все поняла и посмотрела на наш улов.

– Раз, два, три… четыре камбалы. По одной для каждого.

Папа улыбнулся и показал мне крючок, свисавший с лески.

– Смотри, Лив. Завтра я научу тебя делать такой же. Думаю, ты быстро научишься.

И я научилась. Через какое-то время я сама научилась делать такую палку для оглушения рыб.

Тот день в лодке – самый светлый из тех, что я помню. Я вспоминала о нем, когда снова села в контейнер, где нельзя было шуметь. В полной темноте было радостно думать о чем-то светлом.

Еще через какое-то время мне разрешили пойти в лес, чтобы расставлять капканы для кроликов. На окраине леса кроличьи дорожки было найти легко. Папа показал, что нужно положить небольшую ель поперек кроличьей дорожки и обрубить ветви там, где пробежит кролик, – получалось что-то вроде ворот. Потом мы сделали петлю из стальной проволоки и повесили ее на ствол. Когда мы на следующее утро проверили нашу ловушку, то нашли мертвого кролика, который сам запрыгнул прямиком в виселицу. Проволока так сильно стянула его горло, что из-за шерсти ее даже не было видно.

Вечером мама приготовила рагу из кролика со сливками от нашей коровы, тимьяном, собранным на лугу, и зеленью из нашего огорода. Папа всегда говорил, что незачем тратить деньги в магазине, если у нас и самих все есть. Деньги нужно тратить на что-то действительно нужное – например, на корм для животных. Его мы покупали в Вестербю, и нам почти всегда удавалось взять чуть больше того количества, за которое мы заплатили. Папа говорил, что ничего страшного в этом нет. У них в Вестербю много этого добра, а мы заботимся о наших животных. То же самое было со складом в магазине. Там ведь много продуктов, поэтому совершенно нормально, если я заберусь на склад и стащу пару банок с консервами, пока папа и продавец обсуждают погоду.

Позже я научилась сама разделывать животных. Какой же был толстяк этот кролик, с которого я снимала шкуру. Но еще необычнее было смотреть на то, что у него в животе: розовые легкие, темно-фиолетовые почки – чего там только не было. Кишки – длинные и извилистые! У моей мамы наверняка тоже очень много похожего внутри.

Той же осенью мы отправились на главный остров охотиться на оленей. Папа знал место рядом с большой фермой, где в темноте часто можно было заметить оленя – в лесу или на поле неподалеку. Папа не любил набивать животных порохом, поэтому я, хоть и не знала, что такое порох, тоже не хотела этого делать. Папа говорил, что от пороха слишком много ненужного шума, что он все разрушает и слишком дорого стоит. Думаю, он все делал правильно, ведь мы не любили ни шуметь, ни тратить деньги.

Поэтому на охоту мы взяли лук. Папин был огромный и тяжелый, мой – точь-в-точь такой же, но более подходящий мне по размеру. Папа сделал для меня лук в мастерской и помог мне самой смастерить стрелы из сосны и гусиных перьев. Он объяснил, что для хорошей стрелы нужно взять древесину подходящей толщины и упругости, и поэтому разрешил мне их сгибать и крутить, пока я не пойму, что он имеет в виду. Наконечники мы отлили из треснувшего медного чайника, который я нашла в большой груде старых вещей – ее мы называли тингом. «Видишь, – говорил он каждый раз, когда мы что-то в ней находили. – У всего есть своя ценность».

Я тренировалась несколько недель – сначала стреляла по консервным банкам и бревнам, а потом папа разрешил мне пострелять по мышам, когда стемнеет. После того как я наконец попала в одну, она упала и задергалась. Я заплакала. Стрела попала в место над хвостом, и при малейшем движении зверька стрела и перо отрывисто врезались в землю. Потом папа взял палку и добил животное. Он сказал, чтобы я не плакала, а подумала, как обрадуется лиса такому обеду.

Мы пошли охотиться на оленей при свете луны, когда было одновременно и светло, и темно. Мы всё видели, а оленю не было больно. Темнота забирала боль.

Когда я в первый раз пошла с папой, было полнолуние, и олень стоял на поле прямо под луной. Папа выстрелил, и стрела попала животному прямо в сердце. Но сразу олень не упал. Он повернул голову, посмотрел на нас и сделал несколько шагов в нашем направлении. Мгновение спустя он лег прямо перед нами. Он двигался медленно и совершенно спокойно. Ничего более умиротворенного, чем его смерть, я не видела. Я уверена, что он смотрел мне прямо в глаза, и ему не было грустно.

– Этот олень был уже очень старым, – сказал папа. – Сейчас стало больше места для молодых оленей, а у нас появилась еда на много дней. Все так, как должно быть.

– Неужели у него не осталось детей, за которыми нужно следить?

– Они уже взрослые и сами могут о себе позаботиться.

– А когда я стану взрослой и смогу сама о себе позаботиться?

– Недолго осталось, учитывая то, как хорошо ты стреляешь из лука, – улыбнулся папа, и я на секунду была так горда и довольна собой. Но только на секунду.

– А ты?

– А что я? – Он замолчал. – Я буду рядом, даже тогда, когда ты повзрослеешь и сама сможешь о себе позаботиться. Я пока не собираюсь умирать.

– Ты же не умрешь, пока у тебя не появятся белые волосы?

– Нет, конечно, нет.

Тогда я еще ничего не знала про дедушку и молнию.

Если у нас с папой и были хорошие идеи, лучшей из них точно было найти маме новые книги, потому что уж очень она радовалась, когда мы приходили домой с новой связкой книг. Люди прятали огромное количество книг в картонных коробках, хранившихся во флигелях, и мне иногда казалось, что они их даже не читали, да и не думали прочесть. Постепенно у мамы накопилось море книг, и она собиралась прочитать их все. Большая часть книг хранилась в спальне и в белой комнате – там папа соорудил для них отличный шкаф. Скоро перед шкафом скопилось так много книг и других вещей, что и шкафа не было видно – но мы знали, что он там есть, и, как мы говорили, это главное.

Мне тоже нравились книги. Когда бабушка приехала на Ховедет, мама уже давно учила меня читать и писать. Она говорила, что я как будто бы умела это делать еще до рождения, а сейчас просто вспоминала. Учеба мне давалась легко, и становилась еще легче, когда я поняла, как же радует маму мое чтение вслух.

Было не так важно, что я странно держу в руках карандаш, когда пишу. Я держала его словно стрелу, которую вот-вот выпущу, и совсем не понимала, как это так надо согнуть пальцы дугой, как показывала мама. В конце концов мы решили, что лучше я буду держать карандаш неправильно, зато писать без ошибок, чем наоборот. В любом случае хорошо, что я не держала стрелу так, как надо было держать карандаш, потому что тогда бы я редко попадала в цель.

Как-то утром, когда я упражнялась в стрельбе за нашим домом, я заметила, что мама наблюдает за мной, развешивая белье.

«Я знаю, какой рассказ мы прочитаем следующим», – вдруг сказала она.

Мама нечасто что-то говорила, если не читала вслух и не объясняла мне что-то. Мне кажется, она просто не очень любила говорить, но совершенно точно любила читать, а мне нравилось ее слушать, когда мы сидели в ее кровати с выбранной ею книгой. Я точно не знаю, что мне нравилось больше – сами рассказы или мамин голос.

Иногда я их даже не разделяла. Я забывала про голос и погружалась в историю или, наоборот, забывала слушать, потому что меня очаровывал ее голос. Она говорила негромко, но и не совсем тихо, так что в звуках ее голоса было легко утонуть. Они были воздушными. По крайней мере тогда.

Потом я стала замечать, что воздушность из голоса пропала. Он становился все тяжелее, пока окончательно не превратился в пленку, которая легко могла лопнуть от одного острого согласного. Например, от «л». Или «в».

Я рада, что она научила меня читать до того, как ей стало тяжело произносить согласные настолько, что она перестала их использовать. «И» – так она меня называла в самом конце. Просто «И». Я приходила к ней в спальню, из которой она не могла выйти, и вслух читала книгу, которую выбрала сама.

Наступил день, когда и с гласными тоже было покончено.

Я часто думала о том, что случилось с ее голосом. Она учила меня, что нельзя глотать слова, когда говоришь. Может, именно это случилось с ней самой. Может, она начала есть свой собственный голос. Сначала воздух, потом звук. Она ведь очень много ела.

А тогда, у сушилки, она говорила про «Робин Гуда».

Дорогая Лив,

Тебя, наверное, очень удивляет то, как изменился мой голос. Я не могу объяснить, что с ним произошло, могу лишь сказать, что слова будто застряли у меня в горле. Словно они забуксовали на пути, а протолкнуть их у меня совсем не осталось сил. Проще оставить их там.

Представь себе, что когда мы болеем ангиной, то постоянно пытаемся облегчить болезнь теплой жидкостью и мягкой пищей. То же чувствовала и я. Чем меньше я могла сказать, тем больше мне нужно было есть. Наверное, так я пыталась избежать того, что стенки горла окончательно сомкнутся.

Со временем в моем горле образовался целый ком затонувших предложений. Сломанные слова, никак не связанные друг с другом, оборванные начала, незаконченные окончания, строки, между которыми нет воздуха, сломанные конструкции, накопившиеся гортанные звуки.

Там застряла моя боль. У тебя не должно ее быть. У твоего отца тоже – у него есть своя. Поэтому я спрятала ее внутри себя, это мой способ защитить тебя. У твоего отца способ немного другой.

С любовью, мама.