Текст книги "Я возвращаюсь к себе"

Глава 15
Кружево

Я согласился перенести сеанс, хоть и не люблю, когда он совпадает с моим дежурством. Если объявят тревогу, меня вызовут, придется сорваться и ехать. Диана знает, такое уже бывало. До дела, к счастью, дошло лишь однажды. Конечно, я понимаю, иногда из-за срочных случаев она вынуждена перекраивать свой график. Конец сентября выдался холодным и промозглым, поэтому можно было надеть поверх комбинезона кинолога гражданскую куртку, скрыв нашивки и знаки отличия. А штаны с берцами давно стали повседневной одеждой и вообще вошли в моду. Так что мы с Блумом сегодня инкогнито.

Холл пуст, как это часто бывает. Диана с мужем стараются так выстраивать расписание, чтобы пациенты, даже если они не стесняются ходить к психотерапевту, пореже пересекались. Диана мне объясняла, что некоторые люди могут испытывать неловкость. Она это говорила, когда я поначалу стыдился, что лечусь от посттравматического шока. Такой крепкий парень – и не может справиться с внутренними демонами, а ведь его учили действовать в самых сложных условиях на поле боя. Я чувствовал себя никчемным слабаком.

Блум поднял голову еще до того, как открылась дверь. Он услышал звук шагов на посыпанной гравием дорожке. Когда она вошла и поздоровалась, я, оправившись от первого радостного удивления, хотел сказать, как счастлив вновь ее увидеть. Но ничем себя не выдал. В отличие от Блума. Мне пришлось дважды его одернуть, чтобы он смирно сидел у моих ног, иначе он бросился бы к ней. Это редкость, обычно он слушается с полуслова. И знает, что к людям подбегать нельзя. Я научил его контролировать эмоции при любых обстоятельствах. Он тоже ее узнал, никаких сомнений.

У нее подавленный вид. Лицо осунулось, под глазами круги, макияжем не получилось замаскировать опухшие веки. Она так трогательна в своей печали.

Она молчит. В руках ни телефона, ни книги, на журналы в холле даже не взглянула. Смотрит в окно на улицу, стараясь не встречаться со мной взглядом, пряча заплаканные глаза. Чтобы ее не смущать, я стараюсь смотреть в другую сторону, на собаку, на картины и журналы. Это дается мне с трудом.

Я чувствую, как Блум трепещет от возбуждения. И решаюсь.

– Кажется, он хочет с вами поздороваться. Вы не боитесь собак?

– Нет, вовсе нет, – отвечает она, пытаясь улыбнуться.

Достаточно сказать «можно», чтобы он пулей выскочил из-под стула.

На середине комнаты он неожиданно тормозит и опускает морду, приближаясь к ней с изяществом кружевницы. Пожалуй, это мне нравится в нем больше всего. Сверхчувствительность делает его таким славным. Он ластится, подставляя голову под ее протянутую руку, потом садится у ее ног, кладет морду на соседний стул и смотрит на нее с бесконечной нежностью.

Она ласково гладит пса, и по щекам у нее катятся слезы. Ох уж этот Блум и его терапевтические свойства! Может, поэтому Диане нравится, когда он приходит. Идеальный напарник. Я не решаюсь вымолвить ни слова. В подобных ситуациях я даю своей собаке полную свободу действий. Если бы я прислушался к своему внутреннему голосу и если бы никакой этикет этого не запрещал, я бы уже сидел рядом и обнимал ее. От ее горьких слез у меня внутри все сжимается. Но, как и тогда на перроне, я ощущаю, что от нее исходит невероятная внутренняя сила. Пережитое явно потрясло ее, но не сломило, я это чувствую.

– Кажется, он добрый.

– Так и есть.

– И послушный.

– Он большой любитель поесть. С лакомством в кармане от него можно добиться чего угодно.

– Я вам не верю. Тут явно не обошлось без серьезной подготовки.

– Мы много играли.

– Как его зовут?

– Блум.

Улыбка высушила слезы, и я просто счастлив быть хозяином этого волшебного пса. Она не сводит с него глаз, но я чувствую, что она смотрит и на меня. По-другому. Мы с Блумом единое целое. Смотреть на него – значит узнавать меня, и наоборот.

– Какая шелковистая шерсть.

– Она самоочищающаяся.

– Правда?

– Ну да. Может несколько часов носиться по грязи и все такой же чистый.

– Как удобно.

– Нужен просто хороший пылесос.

– Главное, чтобы его гладили с удовольствием…

– Госпожа Клодель, ваша очередь! – раздается голос доктора Дидро.

Я резко выпадаю из вневременья.

Доктора Дидро не в чем винить. Он делает свою работу, планета продолжает вращаться, даже если мои ноги больше не стоят на ней. Я благодарю судьбу, позволившую нам снова встретиться, и не прошу о большем.

Несколько мгновений я сижу один. Подходит Блум и радостно смотрит на меня, виляя хвостом. Не знаю, радуется он за меня или за себя. Может, она действует на него так же. Диана выходит, прощается с пациенткой, затем возвращается в кабинет, оставляя дверь открытой. Она знает, что я знаю. Можно заходить. Мой пес тоже выучил все коды и уже сидит у ее ног, требуя ласки, которой ему всегда мало. Кабинет украшают свежесрезанные цветы – поздние, они цветут до первых заморозков в саду вокруг дома. Я усаживаюсь в кресло, Диана что-то дописывает в блокноте и поднимает на меня глаза. Ее улыбка прозрачна, как родниковая вода, и не способна хранить секреты. Я тут же все понимаю.

– Вы перенесли встречу, чтобы я смог ее увидеть?

– Не надо было? Не переживайте, мы с мужем никогда не обсуждаем то, что говорится здесь и по другую сторону стены.

– Значит, я должен вас поблагодарить?

– Благодарите судьбу, я всего лишь ей помогла!

– Почему эта девушка так на меня действует, хотя я ее даже не знаю?

– Давайте выясним!

Глава 16
Отпустить педали

Я выдерживаю паузу, хотя повисшая в комнате тишина напоминает грозовое небо.

В начале сеанса я всегда выжидаю, чтобы пациент заговорил первым. Иногда это работает.

Не всегда.

Не сейчас.

Капуцина смотрит в пол, как маленькая застенчивая девочка. Носки слегка повернуты внутрь. В этом видно желание защититься, замкнуться в себе: я закрываюсь, сворачиваюсь калачиком, съеживаюсь в позе эмбриона. Открыться другому человеку всегда непросто, психиатр он или нет. Врачебная этика не дает нам права влезать в душевные переживания пациента. Большим и указательным пальцами правой руки она быстро, без остановки крутит перстень с печаткой на среднем пальце левой руки. Я пробую начать разговор.

– Это перстень вашего отца?

– Да. Он редко его носил. Из-за правил гигиены в больнице.

– Он вам подходит.

– У него были тонкие пальцы.

– Пальцы детского хирурга.

– Да.

– А у вас? Чьи у вас пальцы?

Она расцепляет руки, крутит кистями, сжимает и разжимает кулаки, размышляет. Возможно, впервые в жизни она пытается прочитать по рукам будущее. Мы постоянно видим столько рук, что в конце концов перестаем их замечать. А ведь они могут многое рассказать. Сухие, шершавые, нежные, ухоженные, исцарапанные, покрытые сосудистой сеткой или с набухшими венами, проступающими под кожей, как провода под ковром. С короткими, длинными или обгрызенными ногтями, с обкусанными заусенцами – у тех, кто не выносит, когда что-то торчит и цепляется. У рук свой особый язык.

Мне бы очень хотелось, чтобы моя пациентка позволила себе подумать, что у нее пальцы феи.

– Пальцы уставшей старшей сестры? – неуверенно говорит она.

Даже феи иногда устают…

Я спрашиваю, о чем она сегодня хочет мне рассказать. Она опускает взгляд, теребит ремешок сумки, лежащей рядом на кресле. Скручивает, разглаживает, снова скручивает, наматывает на палец.

– Не знаю. Я не привыкла говорить о себе.

– Почему же?

– Потому что это не очень интересно.

– Бросьте! Вы ошибаетесь, мне, например, это необходимо, если вы хотите, чтобы я вам помог. Вы же хотите, чтобы я вам помог?

– Думаю, да.

– В прошлый раз вы рассказали о решении вашей сестры и последовавшем за этим взрыве, о чемодане, забытом на вокзале, и о вечеринке, на которой вы выставили себя на посмешище – это ваши слова – и в итоге оказались в отделении скорой помощи.

– Я немного отпустила педали.

– Немного. Машина или велосипед?

– Что?

– Машина или велосипед? Не думайте.

– Велосипед.

– Хорошо. Для чего нужны педали на велосипеде?

– Чтобы он ехал вперед.

– А что произойдет, если ноги с них соскользнут?

– Велосипед продолжит ехать?

– Верно! Первая хорошая новость! Сразу вы не упадете.

– Разве я уже не упала?

– А вы как думаете?

– Раньше у меня не было права падать.

– Почему?

– Сначала я хотела, чтобы отец мной гордился, а потом, когда его не стало, я должна была крепко стоять на ногах ради сестры.

Я не могу сказать ей все. Она сама должна понять, осознать, что в бурю невозможно устоять на прямых ногах, что иногда нужно пригнуться, чтобы не сломаться. Сколько дубов я наставлял на путь тростника в этом кабинете… Некоторые так и остались дубами: вырванные с корнем, они валяются на земле в ожидании смерти – легкая добыча для паразитов, которыми изобилует наше общество. Другие поняли, что имеют право быть тонкими травинками, пригибаться под порывами стихии и выпрямляться, когда утихнет ветер.

В Капуцине есть и то и другое. Мне кажется, она нагнулась до земли, но сейчас постепенно выпрямляется. Сила дуба и гибкость тростника. Доказательств у меня нет, но она производит такое впечатление.

Могу предположить, что после аварии она потеряла все ориентиры, мечты о будущем – все поле возможностей затопили слезы сокрушительного горя. Как она могла строить планы, когда несчастный случай только что доказал ей, что все может оборваться в любой момент, как жизнь дрозда, подстреленного на лету. Бах! Взмах крыльев, простор, свобода – и вдруг ничего. Только младшая сестра, ни в чем не повинная сиротка. Как и она сама. Но разве она позволила себе побыть сиротой? Сиротами могут быть только дети. Ей уже исполнилось восемнадцать, а значит, официально взрослая, хотя она была еще ребенком.

– Может, сестра, сама не зная, помогла вам устоять?

– Ну… От ее новости у меня словно люк открылся под ногами, и вот я болтаюсь над пустотой.

– А что, если ее присутствие и было этим люком – алиби, чтобы собрать волю в кулак и держаться?

– А если она уходит, у меня больше нет повода держаться? И потому я разваливаюсь на части?

– Что вы об этом думаете?

– Думаю, что решение Адели – полнейшее безумие. Все коту под хвост.

– Что именно?

– Ее будущее.

– Она, похоже, видит это иначе. А что с вашим будущим?

– Тоже загублено.

– Чем?

Она опускает глаза. Снова хватается за ремешок. Заворачивает носки еще больше внутрь.

Я готовлюсь к цунами.

Повисла тишина.

Волна не нахлынула.

Она возвела высокую прочную дамбу.

Она сжимает челюсти – желваки чуть ниже ушей то появляются, то исчезают. Снова крутит перстень. Положила ногу на ногу.

Я вижу, как она переводит дыхание и загораживается щитом, укрываясь от моих пусть и благожелательных, но все же выпадов. Она справилась с эмоциональной дрожью, которую мне, кажется, удалось заметить: чуть дрогнуло левое веко, подбородок… Так трескается стена, которую подтачивает вода. И снова все под контролем.

– Я, как и Адели, с первого раза сдала все экзамены за первый курс медицинского факультета. Но после аварии мне пришлось все бросить, чтобы заботиться о сестре. И мне больно видеть, что ее успех тоже улетает в трубу.

– Если говорить о сестре, что для вас важнее всего?

– Ее счастье. После того, что она пережила в детстве.

– Кто вам сказал, что если она станет не климатической активисткой, а врачом, то будет счастливее?

– Активизм не профессия.

– Все так, но в нем есть определенный смысл.

– Как и в медицине.

– Разве не она должна выбирать, что ей больше подходит?

– Я заботилась о ней и старалась построить ее будущее без родителей. Не знаю, что я сделала не так, почему она выбрала такой путь…

– Кто вам сказал, что она не выбрала бы его без аварии?

– Никто.

– Кто вам сказал, что этот путь плохой?

– Он ненадежный.

– И что с того?

– Неожиданности приносят беспокойство.

– А беспокойство – это проблема?

– Для меня – да.

– А для нее?

– По всей видимости, нет.

– Ну а вы? Куда вы хотите двигаться дальше?

Она теребит разноцветный шарф, глядя в пустоту. Глаза блестят. Едва слышно отвечает:

– Не знаю.

Я молча жду.

– Я нашла на чердаке дневники отца.

– О!

– Десятки тетрадей, одинаковые, только разного цвета. Я узнала его почерк. На каждой обложке две даты, от более ранних к более поздним. Думаю, он вел дневник. Я не решилась заглянуть.

– Почему?

– У меня было бы ощущение, что я его предаю.

– Разве можно предать мертвых?

– Можно, если не уважаешь их последнее желание.

– Он хоть раз велел вам не прикасаться к этим тетрадям? Или, может, написал на первой странице, что это нельзя читать?

– Нет.

– Насколько легко было их найти?

– Они лежали в запертой шкатулке. А ключ был у меня под носом. Висел на брелке, который я смастерила для него в начальной школе.

– Разве это не удивительно?

Наконец, она мне улыбнулась.

Слабая улыбка, едва заметная, намек на улыбку. Но для нее это уже маленькая победа.

И для меня.

Глава 17
Смутные воспоминания

После консультации у меня нет ощущения, что я куда-то продвинулся. Диана часто говорит, что мы добились отличных результатов, хотя мне кажется, я буксую на месте. Она уверяет, что я слишком тороплюсь, нужно время. По ее словам, меня настигла не любовь с первого взгляда, а Встреча с большой буквы. И велела подумать о том, что я чувствовал, когда девушка плакала на скамейке. Мои чувства были слишком запутаны, чтобы я мог с ходу ответить. Так что к следующей встрече мне предстоит навести порядок в собственных мыслях. Диана всегда дает мне домашнее задание, как в школе. «Оценок ставить не буду», – уточнила она в первый раз. Я решил зайти в бар в конце улицы. Владелец пускает Блума не моргнув глазом, что редкость и очень приятно.

Заходить сюда уже вошло у меня в привычку, это помогает вернуться к реальности других людей после того, как отважишься погрузиться в свою собственную.

Заказываю зеленый чай и достаю блокнот с ручкой. Куй железо, пока горячо. Я пытаюсь сравнить то, что я испытал на вокзале, с сегодняшними ощущениями в холле. Мне нужно разобраться, что произошло во мне самом, независимо от реакции Блума. Он мой напарник, а не психотерапевт. Хотя иногда…

Я пишу то, что приходит в голову.

 
Грустно видеть, как она грустит.
Хочется ее защитить.
Какая же сила от нее исходит!!!
Я чувствую себя уверенней.
С ней мне спокойней.
 

Прислонясь к спинке крепкого деревянного стула, на которую опирались тысячи спин, я балансирую между двумя мирами. Во внешнем мире чашки позвякивают о блюдца, шумят посетители. Обмениваясь игривыми взглядами, хохочет парочка. Два старика играют в карты и пьют белое вино. За окном гудят моторы, снуют машины, от рева набирающего скорость грузовика дребезжат стекла. Стук женских каблуков задает этой сутолоке ритм. Внешний мир вибрирует, движется, бурлит и дышит. Другой, внутри меня, – темная мутная магма, которая дремлет в глубине и никак не может вырваться, извергнуться наружу. Мне очень хочется, чтобы эта бездна очистилась и тоже завибрировала, пришла в движение, забурлила и задышала, как все, что меня окружает. Чтобы внутри стало светлее.

Моя история – всего лишь искусственный конструкт; то, что мне рассказали об операции, аварии, эвакуации, моей реабилитации и шрамах, похоже на кусочки пазла: мне их дали, а картинку, которую я должен собрать, не показали. Мое бессознательное замело мои собственные переживания под ковер, и я годами аккуратно хожу по нему в мучительном беспамятстве, не давая переживаниям никакого шанса вырваться наружу. Пытаюсь растолочь их, стереть в порошок, сделать маленькими и ничтожными. Но нет, не выходит. Любая грязь – и та, что на шерсти Блума, – тоже должна где-то оседать. Моя оседает в каждой моей клетке. В каждом кошмаре.

А что, если все, что мне говорили, неправда? Что, если мои шрамы появились по другой причине? Но по какой?

Эта мутная магма бурлит с тех пор, как я встретил девушку и даже не знаю ее имени. Расплавленная лава рвется наружу.

Встреча с ней все во мне перевернула. Эта ситуация как в зеркале показала мне мое бессилие. Она тогда, рыдая, рухнула на скамейку, а я ничем не мог помочь. Она казалась такой крепкой. Как и я в пустыне. Вот вопрос, который не дает мне покоя: как можно взять и развалиться на части, если ты вроде такой сильный? Эта девушка вернула меня в мою собственную реальность. Но ведь невозможно всегда быть сильным и крепко стоять на ногах. Иногда ты имеешь право упасть. И ухватиться за чью-то протянутую руку, чтобы подняться. На перроне мне хотелось, чтобы она так же нуждалась во мне, как я – в Пьере, втором пилоте, который спас мне жизнь.

Эта девушка, сильная и ранимая, рассказала мне, кто я. Как будто она вдруг пробралась под окутывающую меня пелену, защищающую от прошлого, и шепнула: «Я понимаю тебя, я такая же, как ты».

Что ж, я хоть сейчас готов вернуться к Диане, хотя только что от нее вышел. Кажется, моя память начинает просыпаться от долгого сна, а эта девушка, сама не зная, для меня как поцелуй сказочного принца, разбудивший спящую красавицу.

У меня появилась надежда.

А пока мне хочется разыскать ее.

Я знаю, что делать.

Глава 18
Перемешанный салат

Я стараюсь сейчас ходить к Капуцине почаще. Специально взял утренние смены, чтобы освободить время после обеда. Наверное, впервые после смерти брата я так остро чувствую, что мое место рядом с племянницами. Может, потому, что Капуцина наконец позволила мне его занять. До этого стискивала зубы. «Я разберусь, дядя, не волнуйся». Но вот уже несколько недель, как ее отпустило, тело запросило пощады. Загреметь в больницу, так бестолково и постыдно, – это серьезно, тем более для Кап. Она согласилась на психиатра, согласилась и на дядю. Несколько дней тому назад, после второй консультации, она вроде стала поспокойней. А сегодня вечером, когда я зашел на кухню, принес свой новый десерт, тирамису с ананасами и имбирным печеньем, она стояла, прислонясь к столешнице, со стаканом воды в руке. Ужин готов, но Адели только что сообщила, что Самюэль заедет за ней с минуты на минуту. На ужин они не останутся. До Альп путь неблизкий – там они присоединятся к молодежной группе таких же, как они, экоактивистов. Младшая попросила меня поужинать с Капуциной, чтобы та не оставалась одна, когда они уедут. Как я мог отказать?

– Значит, уезжаешь?

– Кап, мы уже говорили об этом. Я знаю, чем хочу заниматься. Хочу движения, хочу чувствовать себя полезной, спасти то, что еще можно.

– Ты точно так же могла бы спасать людей.

– У людей без планеты нет никаких шансов.

Указательный палец Капуцины неистово стучит по стакану. Она готова взорваться, но сдерживается. Держит удар, как всегда. В ней отчаянно бурлит сожаление, что сама она бросила медицину, не стала спасать сородичей. Я это знаю, чувствую. «Зря, зря, зря». Она думает об этом так сильно, что горечь сожаления заполняет всю комнату.

Пусть я не сумел как следует позаботиться о племянницах, зато я всегда вставал между ними, когда было нужно. Редкие призывы о помощи, когда у Капуцины переполнялась чаша терпения. Скандалы, которые закатывала Адели, провозглашая свое право быть свободной сиротой, без строгой старшей сестры, которая хуже родителей. Я подливал воды в вино их ссор. Я всю жизнь этим занимаюсь – разбавляю водой вино конфликтов. Как дядя, как бригадир, как сосед. В качестве компенсации я долгие годы подливал вина в свой стакан воды. Я думал, что нашел решение, но это решение превратилось в проблему.

– Что ж, в любом случае ничего не поделаешь, – подводит итог Капуцина.

– Нет, поделаешь – можешь наконец пожить для себя.

– Слишком поздно.

– В двадцать девять?

– Я хотела заниматься медициной. У меня нет сил начинать сначала.

– Да не хотела ты заниматься медициной, ты хотела быть как папа. Но папы больше нет.

– Спасибо, что напомнила.

Капуцина отворачивается и начинает перемешивать готовый салат. Она не выносит, когда кто-то ставит под сомнение ее призвание, тем самым оправдывая судьбу. А у Адели острый язык. Уж не знаю, повлияла ли на ее характер смерть родителей или она все равно бы такой выросла, но за словом в карман она не лезет и не смолчит, когда есть что сказать. Иногда она бывает слишком прямолинейной или слишком искренней, но только не злой. Ей всегда хотелось самоутвердиться, заявить о себе, быть живой и активной, а Капуцина зачастую держалась в стороне, сдержанно и скромно. Трудно, когда младшая сестра ярче и заметнее тебя. Когда ею восхищаются, над ее шутками смеются, она успешна и на виду. Трудно быть старшей – трудно быть старшим, о котором забывают, которого не замечают, а он молча старается, чтобы его полюбили. Как я ее понимаю!

Я подхожу к Капуцине, отнимаю у нее щипцы для салата и советую обнять младшую сестру, потому что вернется она нескоро, а холодно расстаться – так себе идея.

На улице припарковалась машина. Иду встречать Самюэля, дав сестрам попрощаться.

Этого у них не отнять – они умеют быстро мириться. Наверное, выпавшие на их долю испытания научили их в трудные моменты держаться друг друга. Ожесточенно спорят, а через секунду нежно обнимаются.

Капуцине предстоит пережить новую пустоту.

Во сколько пропастей может провалиться один человек?