Текст книги "Я возвращаюсь к себе"

Глава 7
Скала слез

Дверной звонок гулко звенит в пустом доме, дверь заперта.

У меня есть ключи, но я ими никогда не пользуюсь. Я здесь не живу. Да и чувствую себя не в своей тарелке посреди этой роскоши. Меня, простого работягу, огромная вилла пугает, как чудовище, которое того и гляди проглотит мою душу, мою скромную жизнь, так что предпочитаю держаться подальше. Когда девочки дома, вилла теряет свое могущество, спесь и важность, превращаясь в обычные четыре стены с крышей и наклейкой «Просьба не бросать рекламу» на почтовом ящике.

Машина на месте. Капуцина уже несколько дней как вернулась из больницы, но я дал ей время прийти в себя. Она не любит показывать свою слабость, даже мне. Ей нужно бегать. Вот уже одиннадцать лет для нее это как воздух. Ее терапия. Бежать до потери пульса, чтобы не потерять почву под ногами. Ярость предельных физических усилий вернула ей крылья. Те, что опалила авария.

В детстве она была пухленькая и высохла за несколько месяцев. Я волновался за нее. За них обеих. И винил себя. Бывало, даже орал на себя. После аварии я был единственным, кто мог взять их на воспитание. Но я подкачал: холостяк, нестабильная работа и проблемы с алкоголем. С точки зрения общества и закона все лампочки мигают красным. Я даже не пытался. Но я за ними присматривал. Издалека, но присматривал. Они даже не догадываются, сколько раз вечерами я садился на велосипед и приезжал сюда из соседней деревни – все легкие выкашляешь, пока заберешься на этот чертов холм, – наворачивал пару кругов вокруг дома, осматривал окрестности, проверял, не шастает ли кто. Сколько раз во время перемены я незаметно ходил по тротуару возле школы, смотрел, не обижают ли Адели во дворе.

Я присел на скамью на террасе. В тени глицинии, которая начинает ронять листья. Виноград, вьющийся по стене сарая, скоро созреет. Старый сорт. Я подарил им эту лозу, когда родилась Адели. Они росли вместе.

Снизу, из суматошного центра города, доносится приглушенный шум.

Над Оберне возвышается гора Насьональ, с нее открывается великолепный вид на Эльзасскую равнину и предгорья Вогезов. Девочки родились вон в том роддоме внизу и провели здесь все детство, ходили в школу, потом в лицей. Помню, как Капуцина стыдилась, что она из «богатенького района» наверху. Одни ученики дразнили ее, другие завидовали. Учителя ждали хороших результатов – ведь дети богатых родителей обязательно должны хорошо учиться. Я с тоской наблюдал, как разверзается пропасть между ее нетерпимым отношением к моему положению, которое она считала несправедливым, и восторгом перед отцом, его успехом. Капуцине было необходимо, чтобы он тоже ею гордился. Крайне необходимо.

Отсюда видна крыша моего дома. А ведь у меня могла быть такая же красивая вилла, как у брата. Но, сломленная школьной системой, моя голова так и не вписалась ни в какие рамки. Я понял это слишком поздно.

И что бы я делал с таким большим домом, ведь я не создан для семейной жизни?

Теперь Капуцина живет в этом большом доме одна. Адели переехала в квартирку в Страсбурге, где ночевал их отец, когда допоздна задерживался в операционной. Захотела жить отдельно от сестры-перфекционистки, порой слишком требовательной.

Вон она, Капуцина, в самом низу, на тропинке. Бежит быстро. Впереди еще лестница. Тоненькая фигурка летит над землей, крутой подъем ей нипочем.

Через несколько минут она будет здесь, может, удивится, увидев меня, а может, и нет. Я не буду знать, что сказать. Она спросит, как у меня дела, хотя это она попала в передрягу. Сперва о других, потом о себе, как ее отец. Он был блестящий хирург, талантливый и с участием относился к родителям тех малышей, чью жизнь держал в своих руках. Перед смертью он наверняка думал о дочерях, думал, что больше никогда их не увидит, его сердце сжималось от страха за их будущее. Как бы я хотел его успокоить.

– А, ты здесь? Очень мило, что зашел. Как дела?

Сперва о других…

– Долго бегала? – спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.

– Чуть больше двух часов, – отвечает, слегка запыхавшаяся.

– После пробежки тебе получше?

– Вроде да. Пойду переоденусь. Налей себе сока, в холодильнике стоит.

Капуцина всегда была ко мне внимательна, особенно когда я выбирался из ада алкогольной зависимости. Она прошла этот путь со мной, понимая, чтó стоит на кону, насколько велики риски и опасность малейшей капли. Она была рядом, крепко держала, когда меня трясло от ломки, отвечала на звонки в любое время дня и ночи и была моим спасательным кругом, не давая сорваться. Она пронесла меня через эту битву, хотя сама балансировала на тонком канате, натянутом над пропастью.

Мы ставим стаканы на круглый металлический столик антрацитового цвета и садимся рядышком в беседке.

– Ты в таком состоянии из-за Адели?

– Она тебе сказала?

– Когда говорила, что тебя увезли на скорой.

– И что ты думаешь?

– Ничего.

– Ничего?

– Это ее жизнь, она совершеннолетняя. С недавних пор, но все-таки. И что ты собираешься делать? Заставить ее учиться?

– Вразумить, убедить, что это бред…

Она разговаривает удивительно спокойным тоном, сосредоточенно наблюдая за пчелой, которая ползает по ее ладони. Пчел в саду по-прежнему много. Надо сказать, и цветов полно, цветут по очереди с весны до осени. У племянницы всегда все цветет. Может, дело в ее имени: Капуцина – «настурция». На клумбе вдоль террасы уже распустились хризантемы, на альпийской горке внизу – вереск. Вокруг виллы она посадила разные сорта роз и бережно за ними ухаживает. На краю лужайки, по соседству с фиолетовыми и желтыми примулами, появились первые крокусы. У нее, пожалуй, самый цветущий сад в округе, и последние пчелы находят здесь пристанище. Та, что гуляла по ее руке, только что улетела.

– Попробую с ней поговорить. А тебе бы о себе подумать.

– Думаешь, ей моя забота больше не нужна?

– Думаю, она справится сама. Вполне самостоятельная девочка. Теперь пора позаботиться о себе.

– И об Оскаре. Что-то я последнее время совсем его забросила.

– И об Оскаре, если хочешь. Понимаю: когда ты заботишься о нем, то заботишься о себе.

Пока мы пили апельсиновый сок, солнце ушло за горы. Капуцина смотрела вдаль, но я знал, что, устремив взгляд на горизонт, она заглядывает в свою внутреннюю пропасть. Затем она встала, быстро смахнув со щеки слезинку.

– Извини, я в душ. Захлопнешь за собой дверь?

Скала, которая скрывает, что через трещины сочится вода.

Я ушел.

Глава 8
Соленый душ

Ей нравится запах бега на липкой, соленой коже. Резковатый, терпкий, он говорит о силе ее тела. О бесповоротной решимости. Не меньше ей нравятся и сладкий аромат мыла и ощущение чистоты и новизны, которые следуют потом. Крошечное возрождение после битвы.

Она встает на цыпочки и выглядывает в форточку: дядя уходит, не оглядываясь. Со временем он понял, что, в отличие от сестры, Капуцина не из тех, кто машет из окошка. Чем бесконечно прощаться, лучше покончить разом – разлука и без того дело нелегкое. И все же она провожает взглядом дядю до конца улицы. Сурово, конечно, она его выставила. Но он не против, знает, что ей лучше побыть одной, когда нет настроения.

Она подставляет обнаженное тело под обжигающий душ и смотрит, как запотевает стеклянная перегородка. Брызги пены стекают по ней дорожками, словно бегут наперегонки. Даже у мыльных пузырей есть социальная жизнь. «А ты – ты все бежишь в одиночестве».

Она стоит и стоит под душем. Ну и черт с ней, с экологией. Адели знать необязательно. И все же Капуцина чувствует себя виноватой, несмотря на удовольствие. Она переводит кран на режим тропического дождя. Еще один способ блаженствовать под струями воды, более нежный.

Она задумывается: а много ли места в ее жизни занимает нежность?

Сладость жизни? Не до того. Собранность, сосредоточенность, усердие – вот что от нее требовалось.

Любовная нежность? И для нее не было места.

Сестринская нежность? Адели не обнимала ее с подросткового возраста.

Сладость бега? Преодоление себя, суровое, грубое, резкое.

Нежность Оскара – единственная, которую она регулярно впускает в свою жизнь.

Она думает о приеме психиатра на следующей неделе – с этим условием ее выписали из больницы. Как ей не хочется туда идти. Что рассказывать? Раньше она как-то справлялась. Психиатр не может ничего изменить. И уж точно не вернет родителей.

Лучше она еще побегает.

Еще, еще и еще.

Бежать, а не довериться кому-то.

Глава 9
Если бы только

Я бываю слишком добр. Эдуард, мой лучший друг, твердит мне это со школьных времен. Кому и знать, как не ему. Две недели назад позвонил коллега и попросил срочно принять молодую девушку, у которой случился нервный срыв. Он назвал фамилию, и мои опасения подтвердились: я не смог отказать, назначил ей время перед первой утренней консультацией. Пришлось встать на рассвете. Я больше не принимаю по вечерам: Диана не любит поздно ужинать. С тех пор как она перешла на интервальное голодание, мы ужинаем, когда многие еще не полдничали. Но я привык, похоже, это полезно для здоровья, хотя мой график немного уплотнился. Я предлагал садиться за стол без меня. Но она этого терпеть не может. Наши ужины для нее священны. После целого дня консультаций ей нужно общение.

Диана встала вместе со мной по будильнику и отправилась в парк Оранжери смотреть на последних аистов, еще не улетевших в теплые края. Ей нравится наблюдать величественное действо природы, которой нет дела до нас, крошечных людишек. Мы копошимся под их гнездами, весь год суетимся и переодеваемся, следуя ежевечернему телепрогнозу девушки-синоптика на высоченных каблуках, а эти большие птицы без лишних раздумий улетают за тысячи километров, оставляя позади все. Все – это, по сути, ничего, кроме гнезда, к которому они каждое лето добавляют пару веточек. Диана говорит, наблюдение за аистами учит смирению.

Я провел пациентку в кабинет и на минуту вышел в соседнюю комнату. За окном день почти совсем вытеснил ночь. Осень – сложное время для большинства наших клиентов. Моральный дух падает с уменьшением светового дня. На первой консультации я всегда ненадолго оставляю пациента одного в моем кабинете, чтобы он мог спокойно осмотреться, освоиться в незнакомой обстановке. Не глазеть по сторонам во время консультации, а сосредоточиться на погружении в себя. Поэтому у меня сдержанный и спокойный интерьер, не то что у моей жены и коллеги, чей кабинет пестрит разноцветными вещицами. Она считает, что для каждого должна найтись безделушка по вкусу, чтобы почувствовать себя как дома.

Когда я вхожу, девушка сидит в старом кожаном кресле, положив руки на потертые подлокотники. Кушетка для первой встречи не подходит. А иногда не подходит вовсе. Для некоторых пациентов без моего взгляда, за который можно зацепиться, самоанализ оказывается слишком головокружительным занятием.

Она выглядит спокойной. Собранной. Всё под контролем. Но веки выдают, что она недавно плакала. Похоже, эта девушка из категории «не подавать вида». Вижу по глазам, она поняла, что назад пути нет. А глаза у нее – растерянного дикого зверя. Я сажусь в кресло напротив с блокнотом и ручкой и пытаюсь понять, какое животное она мне напоминает.

– Вы первый раз на консультации?

– Да.

– Вы чувствуете в этом потребность?

– Не то чтобы у меня был выбор.

– Вы пришли против воли?

– Нет.

Короткие, резкие ответы. Я ступаю по тонкому льду. Знаю, что должен подобрать правильные слова, чтобы не настроить ее против себя, помочь ей принять свои слабости, несмотря на силу характера, которая чувствуется сразу. Она не из тех, кто станет себя жалеть. Если я хочу, чтобы она пришла еще раз, мне нужно ее приручить. Наглядно доказать, что разговор лечит.

– Капуцина Клодель, верно?

– Да.

– Вы дочь Жан-Батиста Клоделя?

– Да.

– Мы с женой хорошо знали Рашель.

– Правда? Это помешает терапии?

– Нет, только если вас это беспокоит. Не могли бы вы рассказать, почему вы здесь?

Она явно не знает, с чего начать. Предлагаю восстановить ход событий в обратном порядке, начиная с госпитализации.

Сначала в общем, детали потом. Она говорит нерешительно, спотыкается, начинает заново. Словно она загнана в ловушку, в клетку, откуда не сбежишь, и я ее тыкаю длинной палкой. А я действую крайне осторожно, демонстрируя, что не желаю ей зла, что мы никуда не торопимся и, если она расскажет хоть немного, ей полегчает. В конце концов, она неохотно признается, что последние одиннадцать лет живет как под свинцовым колпаком.

Невозможно представить, что скрывается за несколькими строками газетной хроники. Чернила на бумаге, холодные факты, трагическая авария, а на следующей странице – золотая свадьба Эмиля и Жаклин и фотография самой большой форели, пойманной в этом году в деревенском пруду.

Пара фраз – и поломанные жизни, без золотых свадеб и форели-рекордсменки.

Капуцина рассказывает. О наспех принятых решениях, заброшенных мечтах, крушении планов на будущее, об одиночестве, редких радостях, отошедших на второй план, почти забытых, за что себя укоряет.

Мы проговорили целый час. Ее сопротивление спадает. Она умна. Даже очень. И растеряна. Ей страшно приподнять крышку и взглянуть на то, что она отказывалась видеть в себе все эти годы. И все же ей пришлось признать: пережитое десять лет назад было похоже на взрыв, из которого ей не удалось выбраться целой и невредимой, и она так сильно стискивала зубы, что, похоже, сломала челюсть.

Если бы только она пришла раньше.

Чуть позже вернется Диана. Она расскажет мне об аистах. Я ей – о Капуцине.

– Образец самопожертвования, какой нечасто встретишь. Она трогательная и очень решительная. Непросто будет заставить ее ослабить хватку. Работа обещает быть интересной. Это дочь Жан-Батиста и Рашель.

– Ого. Когда это было?

– Одиннадцать лет назад.

– И она столько времени продержалась!

– Жертвенность бывает на редкость упряма. Вцепится и не отпускает. Человек видит свою единственную цель в том, чтобы жертвовать собой ради кого-то.

– И все рушится, когда в этом больше нет смысла или когда он отдал всего себя, и осталась только пустота…

– Именно.

– А в данном случае?

– И то и другое…

Львица.

Глава 10
Несмелое желание

В этот раз я без собаки, приехал на поезде и пересел на велосипед, чтобы после терапии проехаться по другой части города. Мне нравится такая схема. Все кажется близко, когда крутишь педали. И какое наслаждение эти первые осенние деньки, пахнущие летом, отдаляющие зиму. Солнечные лучи приятно греют кожу, но в воздухе, где-то в глубине, уже чувствуется свежесть. В глубине воздуха – забавно, как будто у него есть дно и поверхность, как у воды. Впрочем, может, и так.

Глупо, но мне кажется, что сеансы терапии без Блума какие-то более задушевные. Как будто мне проще говорить на личные темы, когда он не слушает, хотя не то чтобы я занимался самоцензурой в его присутствии. Сегодняшняя консультация очень кстати. Ночью меня опять мучили жуткие кошмары. Боюсь, я никогда от них не избавлюсь. Буду вечно нести на себе отпечаток травмы, которую помню весьма смутно. Это диссоциация, как сказала Диана в начале терапии. Ты чуть не умер, а мозг забывает об этом, пытаясь себя защитить. И картина происшествия складывается из чужих рассказов. Прошлое хранится в недоступном сейфе, но страх смерти остается и настигает тебя в других, иногда совсем безобидных ситуациях. Между тем Диана оптимистично настроена и считает, что мы многого добились. Она специализируется на посттравматических стрессовых расстройствах и привыкла к таким пациентам, как я. А я вернулся к нормальной жизни. Уже почти год, как у меня не было флешбэков, панических атак, случаев избегающего поведения. Я довольно быстро вышел на работу, хотя и в другой области, в Африку я больше не поеду. Я мечтаю, чтобы симптомы исчезли полностью, а Диана считает, что у меня огромный прогресс. Пусть так. Я ей доверяю. Она ждет, что однажды я все же сумею рассказать о том, что со мной случилось. У меня не выходит. Мозг не может найти ключ от сейфа.

Пригнувшись, я с раздражением пытаюсь припарковать велосипед у идиотской стойки, как вдруг вижу на другой стороне улицы девушку; она выходит из дома, куда я направляюсь. Девушка с платформы. На ней тот же плащ, в руках та же сумочка. Утомительное, но иногда полезное свойство – я хорошо запоминаю детали. Я узнал девушку еще до того, как увидел ее лицо. Волосы собраны в простой пучок. Узнаю́ походку, хотя она не тащит за собой чемодан. Она идет, немного сутулясь, как будто несет часть страданий рода человеческого. Даже малая их часть – слишком много. У меня перехватывает дыхание. От радости и удивления колотится сердце. Вероятность увидеть ее второй раз за две недели была настолько ничтожна, что я не разрешал себе об этом думать. Значит, она живет не в другом городе, не в другой стране и не на Луне. Я мог бы встать, побежать за ней, окликнуть, сказать, что мы уже виделись. Мог бы порадоваться счастливой случайности и даже увидеть в ней знак судьбы. Я ничего этого не делаю. Оцепенев, в смятении сижу на корточках, прячась за пустотой между спицами заднего колеса. Все это длится несколько секунд. Я чувствую себя фотографом, который ждет неделями, не шелохнувшись, и вдруг на него выходит снежный барс. Когда она скрывается за углом, я вспоминаю о велосипеде, замок тут же защелкивается вокруг стойки и рамы, и я кидаюсь в приемную, мне не терпится рассказать обо всем Диане. У нее дверь закрыта. Наверное, девушку ведет доктор Дидро. Мы разминулись в саду буквально на несколько секунд. Даже не знаю, сожалею я об этом или испытываю облегчение. Такая неожиданная встреча застала бы меня врасплох. Мне нужно все знать заранее, предвидеть, несколько раз проиграть сцену в голове, прежде чем прожить ее в реальности. Это очень помогало в Мали. Я был готов к любому развитию событий. А случилось то, чего мы не предвидели. Но мы выпутались. Хотя Диана считает, что непредсказуемость и неожиданность усугубили травму, сделали ее более стойкой. Что злосчастное происшествие лишь усилило потребность предвосхищать события, а не избавило от нее.

Я вскакиваю со стула, как только открывается дверь.

– Вот это прыть! – удивляется Диана.

Я рассказываю, в чем дело.

Девушка, которая вышла из кабинета минутой раньше, – та самая, которую я не могу забыть, потому что она всколыхнула во мне что-то. Желание увидеть ее снова. Смесь досады от того, что мы разминулись, и облегчения от того, что я не впал в ступор, внезапно ее встретив.

– Вы могли догнать ее.

– Между возможностью и действием – стена, которую мне не всегда удается преодолеть.

– Чего вы испугались на этот раз?

– Что ей будет неприятно, она не захочет говорить и я все испорчу.

– Сложно испортить то, чего еще нет. Думаете, у вас получится?

– Легко.

– Каким образом?

– Получу от ворот поворот и сдамся окончательно.

– Тогда эта фраза Сенеки для вас: «Дерево вырастает сильным и крепким лишь там, где его постоянно сотрясают порывы ветра; терзаемое бурей, оно становится тверже и прочнее вонзает корни в землю»[2]2
  Луций Анней Сенека. О провидении // Философские трактаты / Пер. с лат. и комм. Т. Ю. Бородай. – СПб.: Алетейя, 2001.


[Закрыть].

– Я себя чувствую кустиком, посаженным на песке. Мне опять снились кошмары.

От этого бесконечного падения я всегда просыпаюсь с криком ужаса. Блум, который спит в гостиной, прибегает и прыгает на кровать, зарываясь мордой под мою влажную руку. Потом я больше часа не могу уснуть, преследуемый теми немногими воспоминаниями об операции в пустыне, что у меня сохранились. Животный страх, боль, неподвижное тело товарища. Стоит закрыть глаза, как всплывают обрывки воспоминаний, и приходится снова открыть глаза, чтобы увидеть светильник на потолке и убедиться, что я в безопасности, лежу в своей кровати.

– Мне кажется, эти мысли будут преследовать меня всю жизнь.

– Мы работаем над этим. Потребуется время. Посмотрите, какой путь мы прошли.

Едва закончив фразу, Диана встает, открывает окно, расстегивает верхнюю пуговицу блузки, возвращается к столу, достает из ящика веер, резким жестом раскрывает его и лихорадочно обмахивает лицо.

Моя мать только что прошла через это, было непросто. Я годами наблюдал, как она открывает окна в доме, в машине, закрывает их, жалуется на жару, холод и бессонницу, пытается справиться с перепадами настроения, плачет из-за того, что не влезает в старую, и так уже просторную одежду. Иногда плачет без повода – молча, потому что «никто не поймет и нельзя об этом говорить».

На висках у Дианы блестят капельки пота. Она жестом предлагает мне продолжать.

– Полагаю, вы не скажете, как зовут девушку, о которой я вам рассказываю?

– Ту, в которую вы не влюблены?

– Именно!

– Конечно, нет.

– Это было бы слишком просто.

– Еще проще было бы догнать ее на улице.