Текст книги "Я возвращаюсь к себе"

Глава 19
Секреты дома

Если купят эти, я проглочу свою вставную челюсть. Он им не по плечу. Для такого дома надо любить землю, уметь вкалывать и не пасовать перед трудностями. Зимы здесь суровые. Еще одни горожане, которые думают, что могут поселиться где угодно, были бы деньги. Уметь тут жить – такого за деньги не купишь. Вон у дамочки каблуки ушли в землю. Почвы-то песчаные. А этот господин, весь с иголочки, как он будет чистить водосточные трубы, когда они забьются опавшей листвой? Не вижу отсюда его руки, но уверен, что они слишком нежные для этого дома.

Уже два часа отсиживаю зад на этом бревне. Не хочу ничего пропустить. Хоть какое-то развлечение. Земля в саду осела. До прихода медсестры еще есть время, она должна меня укладывать. Но я, слава Богу, пока еще сам ложусь, когда хочу. Вот еще! У меня есть достоинство! И я не лягу спать в шесть часов! Они уже поняли. Мы с ними кое о чем договорились.

Я не собираюсь умирать в больнице. Если не на этой скамейке, то сдохну на тропинке в лесу или на лугу с цветами, но недалеко от дома. На то есть причины. Нельзя обрубать корни у этой фермы, иначе с нее опадет черепица, как листья с мертвого дерева.

Они поднялись на второй этаж, открыли окна, зашли в мастерскую, в сарай, осмотрели огромный участок – вернее, ту часть, куда еще можно пройти. Все заросло бурьяном, больно смотреть. А какое было поместье в старые добрые времена…

Уехали недовольные, руку агенту жали с досадой. Когда найдутся покупатели, приду сюда снова, да вот только не услышу уже, как осы и шмели жужжат у плакучей ивы, как лягушки квакают в пруду, как журчит вода в фонтане – они все переделают, я уверен. Посеют газон, выкопают бассейн и насыплют гравия под беседкой.

Все насмарку!

Я люблю слушать эти звуки. Когда я хожу, у меня все болит, но я по-прежнему отлично слышу. Сперва сиделки не стеснялись болтать при мне. В моем возрасте я должен быть глух как тетерев. Но быстро поняли, что я не только их слышу, но и все запоминаю, так что со мной этот номер не пройдет.

Дом тоже все слышит. Но свои секреты держит при себе.

Да вот только я их знаю.

Глава 20
Последний день счастливого человека

Капуцина понимает, что Адели, уехавшая пару дней назад, окончательно выпорхнула из гнезда. Весь прошлый год она жила в страсбургской квартирке, поближе к университету, но приезжала на выходные и оставалась членом семьи.

Новая реальность добавляет пустоты к зияющей дыре в сердце старшей сестры. Так бывает с матерями и отцами, которые, переворачивая страницу, оказываются посреди урагана: сметая все на своем пути, он проносится, оставив их одних, оглушенных и растерянных. Синдром пустого гнезда – это не только про матерей-наседок.

Семейный дом стал еще больше, бездушней и холодней.

С тех пор как уехала младшая сестра, Капуцина каждый вечер укрывается в уютном тепле мастерской вместе с Оскаром: возится с ним, отыскивая через него связь с отцом.

Отцовская деревянная шкатулка так и стоит на журнальном столике в гостиной. С тех пор как ее извлекли с чердака, она не открывалась. Капуцине страшно почувствовать присутствие отца так близко, читать его дневник, словно стоя у него за спиной. Она ведь так и не смирилась с его отсутствием. Нужно было держать лицо, подавать пример младшей сестре, дать ей возможность нормально расти. Но вот Адели уехала, и Капуцина осталась один на один с отцом, которого так и не смогла отпустить. А если вдобавок погрузиться в его личные записи…

Но может, это и есть ключ к принятию. Наполниться его словами, мыслями, его внутренним миром, чтобы осознать в неутолимой скорби, что этот человек жил, но его больше нет.

Каждый день она думает об этих дневниках. И не знает, как к ним подступиться. Читать по порядку, наугад или в обратном порядке, постепенно погружаясь в прошлое? Или ничего не читать вовсе?

Для начала она должна отыскать последний дневник, тот, что он вел на момент аварии. В шкатулке, естественно, такого нет – отец же не планировал умирать.

Она садится за письменный стол. Священное пространство. Одиннадцать лет назад она наспех перерыла его содержимое в поисках необходимых бумаг для похоронного бюро, банка, нотариальной конторы и страховых компаний. Жан-Батист был очень организованным человеком. Все файлы, папки и выписки тщательно подписаны.

Она открывает каждый ящик, достает картонные папки, старые чековые книжки, запас ручек и подарочных рекламных блокнотов.

В памяти всплывает радостное воспоминание.

Когда она была подростком, всегда с нетерпением ждала возвращения отца с очередного коллоквиума – по выходным он ездил в Париж, Нант, Лион, а иногда и за границу, где они с коллегами за круглым столом обсуждали последние достижения детской кардиологии: новые методы проведения операций, оборудование по последнему слову техники, инновационные молекулы, обмен опытом, публикации. Во время перерыва участники профессиональных конференций прогуливались по коридорам конгресс-центров, где лаборатории презентовали свои новинки, приманивая хирургов к стендам горячим кофе, выпечкой, десертами, шоколадками, а также ручками, блокнотами и другой рекламной продукцией. Предполагалось, что ручки и блокноты будут использоваться во время консультаций, чтобы бренды лабораторий и медицинских компаний прочно отпечатались в подсознании врачей, пациентов и коллег, но Жан-Батист брал сувениры только для того, чтобы подарить дочерям. Забавные ручки и фломастеры доставались младшей, а старшая получала материал для конспектов, карточки и стикеры для учебы. Иногда Капуцина дарила их школьным подругам, которым лестно было чувствовать, что они таким образом тоже, пусть и косвенно, совсем чуточку принадлежат к очень замкнутому кругу великих врачей, спасающих человеческие жизни.

Приятное воспоминание, а вот дневника нет.

Она посмотрела во всех ящиках, перерыла папку с документами, лежащую на столе. Ничего.

Капуцина с досадой плюхается обратно в кресло на колесиках и отъезжает на полметра.

С этого расстояния она замечает между двумя опорами стола поперечную планку толщиной всего несколько сантиметров. Протягивает руку и, подцепив снизу, выдвигает почти невидимый ящик. Внутри лежит тетрадь. На обложке одна дата, вторая навсегда застыла в искореженной машине.

Капуцина дрожащей рукой открывает тетрадь и пролистывает до пустых страниц.

Вот она, последняя запись отца, перед ее глазами.

13 сентября 2007

День выдался насыщенным и тяжелым. Две операции на открытом сердце, обе прошли успешно. Мы с моей волшебной командой смогли подарить будущее крошечному Натану и малышке Эмме. Родители наконец выдохнули. Видеть их глаза, когда я выхожу и говорю, что операция закончена и их ребенок будет жить, – вот что не приедается никогда.

Помимо научного и технического интереса к хирургии, я посвятил себя этому ремеслу ради таких удивительных моментов, ради этих глаз и взаимной поддержки, ради людей, подставляющих друг другу плечо. Нелегкий, выматывающий труд, но он приносит мне удовлетворение. Когда я оперирую, то снова и снова повторяю про себя слова Ральфа Уолдо Эмерсона: «Смеяться часто и охотно, завоевать уважение интеллигентных людей и привязанность детей, добиться справедливой оценки со стороны объективных критиков и выдержать предательство мнимых друзей, ценить прекрасное и находить лучшее в людях, посвятить всего себя достойному делу, оставить мир после себя хоть чуточку лучшим, воспитав здорового наследника, взрастив ухоженный сад или создав что-нибудь хорошее в общественной жизни, знать, что хотя бы одному живому существу на земле стало легче дышать именно потому, что ты на ней жил, – вот что значит преуспеть».

Что ж, считаю, я преуспел.

Особенно когда смотрю, как подрастают дочки. Сегодня я пришел домой, и Адели бросилась мне на шею, как каждый вечер, когда я успеваю вернуться раньше, чем она уснет. Гордо продемонстрировала свою новую пижаму с единорогом и блаженно улыбнулась, показав, что у нее нет двух верхних резцов. В свои семь лет она утопает в розовом, в блестках, единорогах и радугах. Капуцина держалась сзади, мило закатывая глаза от того, что младшая сестра пришла в такой восторг без особого повода. В этом возрасте старшая была менее буйной – сдержанной, прилежной. Она и сейчас такая. Может, даже слишком. Она трудится со средней школы, и это принесло плоды. Немногие студенты сдают первую сессию с первой попытки. Она еще не решила, какую специальность выберет, но я не сомневаюсь, что из нее выйдет отличный врач.

Вечером из Парижа приехала Катрин. Рашель всегда радуется, когда ее лучшая подруга гостит у нас. Завтра вечером собираемся на ужин-концерт в одном ресторанчике в Эпфиге. Капуцина предложила посидеть с младшей сестрой. Скоро начнется учеба, и она не сможет столько помогать. Очень мило с ее стороны.

У меня замечательная любимая жена, две чудесные дочки и нужная работа.

Ложусь спать уставшим, но счастливым человеком.

Захлопнув тетрадь, Капуцина воет от горя. Она рыдает от несправедливости, оплакивает эту гнусную жизнь, отнявшую у нее отца. Рыдания тонут в слишком большой для нее вилле. Никто не услышит их сквозь толстые стены. Этот безмозглый ублюдок спокойно спит в тюрьме, но скоро выйдет на свободу и будет жить дальше. А она словно оцепенела, глядя на карусель, на которой нет отца и которая крутится без нее.

Капуцина плачет из-за своей утраты и от радости неожиданной находки. Читать написанное им одновременно и больно, и утешительно.

Пришло время смириться с его отсутствием.

Пришло время открыть шкатулку.

Глава 21
Простодушие новичка

Наконец выходной. Льет дождь, ну и ладно, Блум все равно будет рад выйти на улицу. Да и я тоже.

Неделя выдалась напряженная. Когда я уходил с последней консультации, на уме у меня было одно – навести справки о мадемуазель Клодель. Но времени на это катастрофически не хватало. Коллега из департамента Верхний Рейн ушел на больничный, и к моему без того плотному графику добавились командировки и дежурства в другом городе. У каждого из нас настолько личные отношения с собакой, что кинологу трудно найти замену. Поезд с депутатами – осмотр перед посадкой, визит министра здравоохранения в Институт по изучению рака ЖКТ, два звонка о бомбе в Европейском парламенте, подозрительный багаж в аэропорту и на вокзале Мюлуза, поиски двухлетней девочки, убежавшей от родителей и потерявшейся в лесу, – в общем, мне так и не удалось выкроить для себя полдня.

Я еду на Страсбургский вокзал. В поезде Блум неизменно производит прекрасное впечатление. По правилам я должен надевать на него намордник, но обычно его ласкового взгляда и безупречного послушания достаточно, чтобы убедить контролера, что в наморднике нет нужды. Сегодня билеты проверяет молодая девушка. Она остановилась погладить его, спросила, что за порода, присела на пару минут на подлокотник напротив. Мы перекинулись всего парой слов, но я почувствовал, что она несет какую-то тяжелую ношу. Короткая передышка, и снова в бой, уж не знаю какой. Моя собака – беспроводное зарядное устройство.

Не уверен, что хочу застать Симоне. Не нравится мне этот тип. Я его не перевариваю. Наши атомы отталкиваются друг от друга. Надменный, самоуверенный, расист и женоненавистник – и не скрывает этого. У него для каждого есть презрительное прозвище. И при встрече всегда говорит что-нибудь неприятное. Смотрит злобно и придвигается к твоему лицу, чтоб страшнее было, так близко, что чувствуешь его горячее зловонное дыхание. Он придвигается, а ты отходишь, опустив глаза. Типичный киношный злодей.

Коллектив в целом приятный, но он начальник и все с ним мучаются. Неуравновешенный шеф и жесткая служебная иерархия.

Я иду по платформе номер один к офису Службы железнодорожной безопасности. Когда я в штатском, то отпускаю Блума с поводка. Доверяю ему. Он метис, помесь бельгийской и австралийской овчарок. Это сочетание и делает его таким особенным. Очень развитый нюх плюс невероятные способности к обучению. А вдобавок еще и исключительная чувствительность. Он просто создан для меня.

Симоне нет на месте.

В офисе сидит новенький. Говорю, что пришел за копией протокола о недавно обнаруженном подозрительном багаже. Якобы мне это нужно для досье Блума, которого переводят на новое место службы. Я и сам в это не верю, но, если повезет, неопытность моего собеседника сыграет мне на руку.

Он не задает никаких вопросов.

Люблю новичков.

Он хмурит брови, ищет, переспрашивает дату, опять ищет.

– Не-а, за этот день ничего нет.

– Как так «ничего нет»? Мы развернули полный комплекс мероприятий по протоколу безопасности, я был там.

Он поворачивает ко мне монитор. Потом ищет в шкафу, где хранятся бумажные протоколы. Безрезультатно.

– Извини, приятель, ничем не могу помочь. Никаких следов.

– Тебя еще здесь не было?

– Я только вышел на работу.

Поблагодарив его, я сажусь на скамейку на платформе и принимаюсь размышлять. Добавилось еще несколько кусочков пазла. Полное отсутствие протоколов и странная реакция Симоне меня заинтриговали.

Может, я принимаю ситуацию слишком близко к сердцу, а надо просто о ней забыть… Диана сказала бы, что в выходной лучше заниматься собой, а не другими.

А я бы ей ответил, что эта девушка не похожа на других.

Глава 22
Прежде чем заговорить

Мне тоже было больно, когда умер брат. Все расспрашивали меня о племянницах, жалели, беспокоились о них. И правильно. Они имеют право плакать. А я – взрослый, крепкий мужчина, брат, просто брат, не сын.

Но брат у меня был только один. Мы росли вместе, ссорились, мирились, играли, учились, узнавали, как устроен мир. Вместе.

И мы любили друг друга.

Люди не замечали моего горя. И я не виню их. Это очень по-людски. Куда проще делать вид, что ничего не видишь, убеждать себя, что человек в порядке, а не спрашивать, как он справляется со своей болью.

Обо мне беспокоилось только одно существо на свете – моя маленькая мышка. Мы встретились в заводском медпункте, когда через пару недель после трагедии я перерезал сухожилия на двух пальцах. Прежде чем заговорить, она дотронулась до меня. Кровь хлестала ручьем, надо было зажать рану. Потом, поджидая скорую, мы разговорились. Кажется, мы полюбили друг друга с первого взгляда. К сожалению, место было уже занято. Я нашел в себе силы отойти в сторону, а когда мысли о ней не отпускали, писал стихи. Преобразовывал грусть в красоту. Я всегда старался прикрыть уродство мира, рассказывая о нем музыкой слов. Если Виктору Гюго это удалось после смерти дочери, то и мне с моей грустью стоило попробовать. Ради моей маленькой мышки я превращал отречение в поэзию. Где-то же оно должно было находить выход.

 
До гробовой доски даем обет любви,
Пусть совесть загрызет, коль стих огонь в крови.
Горячей клятвы след с волною унесется,
Встает над пеплом дым, пока страсть не уймется.
Взываем к звездам мы и молим под Луной
О том, чтоб милый взгляд одело пеленой,
Когда ваш вольный взор и рук слепых касанье
Подарят в жаре тел любовное признанье.
 

Глава 23
Трогательный кошмар

Блум чувствует, что я озадачен: пропавший рапорт вот уже несколько дней не выходит у меня из головы. Смутно чувствую, что это подозрительная история. Мы идем по улице, пес кружит возле меня. Я его одергиваю, чтобы не вертелся под ногами. Иногда мне кажется, что своим выразительным взглядом он тоже ставит меня на место. Вот как сейчас, слегка насупившись, он словно говорит: «Я же знаю, что я прав, – ты нервничаешь». Да, нервничаю. Мне не нравятся дурные предчувствия. Я бессилен что-либо сделать, когда не понимаю, в чем дело.

Войдя в сад, я скрещиваю пальцы – хоть бы Диана почувствовала, что мне нужен второй шанс, нужно еще раз увидеть эту девушку!

Обходя дом, прикидываю, решится ли она снова немного помочь судьбе.

Поднимаясь по ступенькам крыльца, на всякий случай пытаюсь расслабиться и принять непринужденный вид.

Затаив дыхание, вхожу в холл.

Она там.

Я счастлив.

Мой пес тоже. Он ждет зеленый свет, чтобы подбежать к ней. Разрешаю, как только она протягивает руку.

– Кажется, он узнал меня, – удивляется она, улыбаясь так, словно вся остальная жизнь перестала существовать, есть только это мгновение.

– Точно. Меня зовут Адриан, – говорю я и сажусь напротив.

– Капуцина.

Капуцин – это же другое название настурции, любимый цветок мамы, с тех пор как она переехала во Францию. В Сенегале она их не видела.

Естественно, я не знаю, что сказать. Объяснить, почему моя собака ее узнала? Или еще рано? Что бы посоветовала Диана? Прислушаться к своему сердцу?

– А его зовут Блум, если я правильно помню?

– Да. А вас он узнал потому, что уже видел раньше, не здесь…

Она удивленно смотрит на меня, и я тут же начинаю злиться, что послушал это чертово болтливое сердце, оно вечно торопится и слишком сильно бьется. Послушался совета, который Диана и не давала.

– Где же?

Я кашляю, почти надеясь, что одного из нас сейчас пригласят в кабинет. Она гладит Блума, который наслаждается, виляя хвостом.

– Для вас момент был не очень приятный…

– О! Да, помню. На вокзале? Он подошел меня утешить, когда я рыдала на скамейке посреди вооруженных полицейских и солдат?

– Да…

– Кошмарное зрелище, не так ли?

– Нет! Вы произвели на меня потрясающее впечатление…

Она быстро меняет тему – Блум превосходно справляется с ликвидацией неловких моментов. Она спрашивает, какой он породы. Это редкая помесь, и на глаз определить трудно. Я рассказываю о его талантах послушной ищейки, которыми он обязан сочетанию двух ветвей своей родословной, и о работе кинолога. Объясняю, почему я был в тот день на вокзале. Говорю, что уже несколько лет исправно хожу к Диане.

– Вы меня намного опередили. Я пришла на третью консультацию.

– Желаю вам так же продвинуться с доктором Дидро, как нам удалось с Дианой.

– Они женаты?

– Да.

– Как думаете, они обсуждают нас за завтраком? – спрашивает она шутливо.

– Уверен, что нет. Врачебная тайна.

Насколько душераздирающим был ее плач, настолько весел ее смех. Этот момент Диана выбирает, чтобы открыть дверь. На долю секунды я проникаюсь к ней ненавистью. Блум не идет за мной.

– Ты что, остаешься? Ко мне!

Я молча усаживаюсь, пока Диана приветствует своего длинношерстного ассистента, который уже занял свое привычное место у ее ног.

Она смотрит на меня. Я знаю, она ждет, когда я начну.

– Могли бы и опоздать немного…

– Вы единственный пациент, кто высказывает мне подобный упрек. Выглядите бодро. Я рада. Вы выяснили, почему она производит на вас такое сильное впечатление?

– Да.

Я рассказываю про магму – она потихоньку просыпается под действием непреодолимой силы, которая исходит от Капуцины и восполняет мою глубинную потребность быть под защитой, при том что моя работа – защищать других. Делюсь своим внезапным желанием заботиться о ней – как о близком родственнике, не думая.

– Откуда у меня это ощущение?

– Может быть, что-то нашло в вас отклик?

Мы молчим.

В конце концов она спрашивает, что еще меня беспокоит. Описываю свой поход в Службу железнодорожной безопасности, удивление от пропажи протоколов. Говорю об интуиции, к которой Диана призывает прислушиваться и которая мигает красным с начала этой истории.

– Я чувствую смутное беспокойство, неуловимое ощущение, необъяснимую уверенность, что тут что-то не сходится.

– Неплохое определение пресловутого инстинкта, о котором я столько вам твержу.

– А если я ошибаюсь? Может, я зря волнуюсь? Или иду по ложному следу?

– Инстинкт часто бывает прав. Он создан, чтобы спасать нас от самых базовых вещей: голода, жажды, опасности.

– От какой опасности я защищаюсь?

– Может, вы защищаете кого-то другого? Напомню: все, что вы мне рассказываете, касается девушки, которая кажется вам непонятным образом знакомой. Мы защищаем от остального мира не только себя. Мы защищаем свое племя.

– Мы что же, из одного племени…

– Ну, прямо так ей, пожалуй, говорить не стоит, можете и спугнуть, – смеется она.

Глава 24
Контроль и выбор

Диана пригласила своего пациента в кабинет, а я выждал некоторое время, чтобы не получилось, что мы сговорились и специально оставили их в холле наедине.

Когда я открываю дверь, Капуцина Клодель усердно трет свою черную юбку.

– Вижу, вы познакомились с Блумом? Линяет сильно, а так очень славный пес, верно?

– Да, даже когда просто смотришь на него, становится легче.

– Знаете, почему?

Она еще не дошла до кресла, а я уже задал вопрос. Мне нравится цепляться к таким вроде бы незначительным утверждениям.

– Он не судит меня. И не ждет ничего, кроме ласки и добрых слов. Это успокаивает.

– А чего от вас ждут? И кто?

Она задумывается. Пациенты зачастую не осознают, что только они сами и давят на себя столь немилосердно.

– Что я буду сильной.

– А вы сильная?

– Думаю, да. Но мне иногда хочется, чтобы мне позволили быть не такой.

– А вы сами себе это позволяете?

– …Нет.

Она рассказывает, что после аварии у нее не было выбора. В тот вечер она сидела с младшей сестрой. Около полуночи пришло сообщение от отца, что они вышли из ресторана. К половине первого, когда их еще не было, она начала волноваться. Позвонила на мобильный – не отвечает. Второй раз. На третий трубку взял полицейский. «Они попали в аварию. По телефону ничего не могу вам сказать. Сейчас мы кого-нибудь пришлем».

Мучительное ожидание, когда этот кто-нибудь сообщит новости. Мысли об Адели, которая спит наверху и ни о чем не догадывается.

– Как только полицейская машина остановилась у нашей двери, все сомнения исчезли, но тут же появилось ощущение чего-то еще. Новой жизни, без них. Я знала. Раз полицейские приехали сами, значит, сообщат о смерти. Они спросили, надо ли еще кого-то оповестить. Я попросила заехать к дяде. Бабушки и дедушки жили далеко, было два часа ночи. Я не хотела никого будить. Они немного побыли, я не плакала. Наверное, просто впала в оцепенение. Я думала о том, что будет дальше, о младшей сестре, о своей учебе на медицинском. Когда приехал Бертран, весь растрепанный, с опухшими глазами, я бросилась к нему в объятия и разрыдалась. От него несло алкоголем и сигаретами, недосыпами и холостяцкой жизнью, но другой крыши, под которой я могла укрыться от бури с градом, прибившим меня к земле, у меня не было.

– А ваша младшая сестра?

– Она проснулась рано. Я спала на диване. Тело провалилось в спасительное забытье, чтобы утром, рассказывая ей о трагедии, я могла держаться на ногах. Бертран осторожно потряс меня за плечо, когда услышал, что она спускается. Сказать ей было труднее, чем услышать новость от полицейских. Как будто я убила родителей второй раз. Когда она спросила, что же мы теперь будем делать, я не задумываясь ответила, что мы остаемся жить в этом доме и я буду о ней заботиться. Что еще я могла ей ответить? Что ее заберут в приют, потому что мне некогда? Я о таком и подумать не могла.

– А дядя?

– У него никогда не было детей. Он работал на заводе, стоял у станка. К тому же был алкоголиком…

– Если бы он помогал, вы могли бы учиться дальше?

– Вы же окончили медицинский, вы прекрасно знаете, что во время учебы жизни нет.

– А бабушки и дедушки?

– Слишком старые и слишком далеко. Мне пришлось бы разлучиться с Адели. Я не могла себе этого представить.

Ее рассказ краток и пронзителен, аргументы неоспоримы. Я вижу, как она перечитывает клятву Гиппократа, которая висит у меня за спиной. Мама подарила мне ее, когда я перешел на второй курс. Переписала слова каллиграфическим почерком. Капуцина должна знать их наизусть, раз собиралась произнести однажды. Она поглощена чтением, сама того не замечая. Я даю ей время дочитать до конца. Едва заметно вздрогнув, с извиняющимся взглядом, она возвращается в реальность моего кабинета.

– Я хотела, чтобы в жизни маленькой девочки было как можно меньше потрясений. Та же школа, те же подружки в классе и по соседству, все, что ей знакомо и дорого. Жизнь и так обошлась с ней круто.

– А как же вы?

– Я? У меня не было выбора.

– У нас всегда есть выбор, разве нет?

– Я не могла представить себе другой вариант.

– А сегодня не можете смириться с ее решением…

– Тут у меня тоже не было выбора…

– Что поддерживало вас все это время?

– Мысль о том, что этого бы хотели папа и Рашель.

– Вы начали читать его дневник?

Она опускает глаза. Не знаю, хочет ли она скрыть от меня возможное чувство вины или сильные переживания от прочитанного. Я предлагаю ей прочесть любой отрывок на выбор. Она рассказывает о последней записи, о своей ярости и рыданиях навзрыд посреди ночи. Я рад, что она смогла дать выход эмоциям. У многих пациентов крик застревает в животе, и они так и не решаются выпустить его наружу. Держат в себе, таскают, как свинцовое ядро, пока этот затаенный гнев не превращается в болезнь.

Капуцина выбирает наугад.

15 марта 2003

Мы отмечали тринадцатилетие Капуцины. Она позвала подружек. Девочки пришли в восторг от озорных глазок Адели, которой недавно исполнилось два года. Она скакала по комнате, не упуская ни малейшей возможности нашкодить. Мне кажется, в глазах у старшей мелькало раздражение, как будто ей хотелось крикнуть: «Эй, я тоже здесь, и это мой день рождения!» Но уже через секунду она брала себя в руки и вновь представала доброй старшей сестрой, которая всем стремится угодить. Ей подарили косметику и духи «для привлечения мальчиков». Она покраснела. Никакого мальчика у нее вроде нет. Мне кажется, она об этом даже не думает, слишком занята учебой. Она приходит в отчаяние, когда ее средний балл опускается ниже 17. Сколько раз ей говорил, что она не обязана быть идеальной, все без толку. Вбила себе в голову, что с первого раза сдаст экзамены за первый курс медицинского факультета, что бывает редко. Я ей подарил стетоскоп и два учебника. Один по анатомии, другой по эмбриологии. Она их разворачивала с горящими глазами. Знаю, что теперь будет читать допоздна, чтобы узнать, понять, быть на шаг впереди других. Но хочется, чтобы она все-таки и жить не забывала. А то однажды проснется и поймет, что слишком поздно.

Капуцина закрывает тетрадь и молча смотрит на свои колени. Нелегко читать, как о твоем детстве пишет человек, которого любишь больше всех на свете.

– Почему вы так старались быть идеальной?

– Мне нравилось получать хорошие оценки.

– А что будет, если получить двойку?

– …

– Капуцина?

– В тебе могут разочароваться.

– И что тогда?

– Тебя могут разлюбить.

– Капуцина, простите, но у вас что-то шевелится в волосах…

Она наклоняется вперед, разглядывает волосы, аккуратно берет маленькую пчелу двумя пальцами и встает, чтобы выпустить ее в окно.

– Вы не боитесь насекомых?

– Нет. А должна?

– Вовсе нет. Но вы реагируете слишком спокойно. Другие бы запаниковали.

– Сейчас пчел мало, и они уже сонные.

– Вы были влюблены в то время?

– Когда была подростком? Не думаю. Мне никто не подходил. Мне все казались пустыми и глупыми.

– В этом вы тоже боялись разочаровать отца?

– Может, и так… Но мне и вправду все казались маленькими.

– А позже вы влюблялись?

– Один раз, через несколько лет после аварии, но я не хотела, чтобы эти отношения мешали Адели. Я прекратила их через несколько месяцев.

– Влюбленность старшей сестры могла ей помешать?

– Не знаю, мне приходилось все решать одной.

– Держать все под контролем?

– Да, под контролем, у меня не было права на ошибку, я отвечала за маленькую девочку.

– На этом мы прервемся. Я вас попрошу кое-что сделать к следующему разу. Напишите в два столбика, что мы можем контролировать, а что нет.

Записав дату следующей встречи, она закрывает ежедневник и собирается. Некоторые пациенты заполняют это время пустой болтовней. Но не Капуцина. Она столкнулась с бездонной, бесконечной пустотой, словно у ее ног разверзлась зияющая дыра, через которую можно увидеть Вселенную. И планеты – большие круглые жемчужины. Так что она вполне может надеть пальто без лишних слов.

Я выхожу к Диане, которая выглядывает на улицу из-за занавески, держа в руке чашку с дымящимся кофе. Она вспотела, но как будто не замечает очередной прилив жара – последние несколько недель они накатывают на нее без конца.

– Как мило! Он подождал ее на другой стороне улицы и отправил к ней Блума с бумажкой. Как думаешь, любовная записка?

– Хватит за ними шпионить!

– Они же не прячутся.

– Так дадим им спокойно побыть вдвоем, если уж так вышло. И открой ты окно, ведь легче станет.

– Ты же знаешь, этот жар исходит из глубин моего тела, и легкий ветерок на щеках делу не поможет.

– Иногда я думаю, что неврозы наших пациентов похожи на твои приливы жара, а мы, психоаналитики, как этот ветерок, обдувающий щеки.

– Я именно это наблюдала в окно, пока ты не пришел… Приятный ветерок, которым мы обдули их щеки. Как думаешь, они понравятся друг другу?